Текст книги "Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 61 страниц)

Или надо, как всегда с больными неврозом, приказывать тебе, кричать на тебя?! Приказать? Я не могу так. Мне так жалко тебя, такая боль во мне о тебе… – я могу только шептать – Оля, опомнись… вспомни все, чем мы обменивались эти годы… как я раскрывал тебе всю душу… отдал тебе все мое, _с_е_б_я!.. – пусть в письмах, но я _о_т_д_а_л_ себя – тебе. И ты забыла? ты не сознаешь? Ничего не было? – Оля… нет, я не могу больше. Я – м. б. так легче тебе… – не буду больше тебе напоминать о себе. М. б. это уже мучительно для тебя?

Какой тяжелый конец моего _п_у_т_и! Какой [темный] итог.

И. Ш.

Да хранит тебя Бог, Оля моя, светлая моя подруга, несбывшаяся. Но тогда… зачем же все это было?!

Сделай же последнее усилие, уезжай на время, перемени обстановку… – найди себя. Сбрось волей этот недуг душевный. Помоги тебе Господь!

Ваня

Ивик повенчается в по-пасхальное воскресенье, 2-го V. А мне и это – _в_с_е_ равно. Я полумертвый.

Вот сейчас, я увидал твой портрет, большой, – «Девушка с цветами»… – метнулось сердце, и – заплакал. Ты, светлая, но где же ты – девушка моя с цветами?! Как хотел бы вспомнить «Свете тихий»… – но у меня нет его. Вот это… – все же _н_а_ш_а_ жизнь была! Пусть _т_а_к_а_я_ только, но – была, жизнь! А теперь – ты обратила ее, эту скудную (и какую же _б_о_г_а_т_у_ю!) жизнь – в – пустоту, в ничто, в не-бытие. За-чем?! Верни же мне хоть призрак девушки с цветами, мой текучий образ – милый образ – девушки в церкви, в хлебах, теплым, июльским вечером… верни… верни… я так беден, у меня ничего не осталось… верни, Оля! Последним усилием верни мне призрак жизни, мой бедный отсвет неживого _с_ч_а_с_т_ь_я-призрака… – этим ответь мне на все, что от меня брала душой, что я мог отдать тебе… верни… не могу, не вижу ничего от слез, все застлано… но мне легче… Они и на письмо упали, эти слезы… последние. Больше не будет и их, иссякло. И ты – знаю – ты ни в чем не повинна, не смею укорить, _з_н_а_ю… боль твою знаю, родная Оля моя… знаю. И – бессилие. Ну, Господь с тобой, родная детка… м. б. Он услышит. И пошлет сил, и выход из этого чуждого нам мрака. Ваня

Христос Воскресе! Целую. Глаза мои милые целую. Не знаю, смогу ли писать больше, не знаю. У меня не будет Св. Дня…

И вот, в такой подавленности, мне приходится публично читать (я выбрал только «Рождество в Москве» – последний рассказ, на 1/2 часа) в помощь престарелым, забытым жизнью, лишенным крова, – не мог отказать, в воскресенье 11-го IV. Последнее усилие, во-имя… во-имя тебя, Олюша.

Больше я не смею писать: м. б. это еще хуже молчания? Скажу последнее: Оля, Христос Воскресе! Воскресни!

36

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

17. IV.43^[71]

Христос Воскресе!

Ванюшечка мой, родная душенька, солнышко мое, крепко целую тебя, мое счастье, и по-пасхальному, и еще просто «не в счет» много, много раз.

Милунчик ты мой, будь радостен и светел ты в этот Великий день. «И ничто же земное в себе да помышляет…» ²⁰⁷ поется в скорбные дни страданий Христа, а я скажу, что и в светлой радости Воскресения Христова грешно нам иное помышлять. Ванюшеночек мой, мне не хочется в этом пасхальном письме касаться того мрака… Но ты не думай, что я увертываюсь. Я все, все тебе объясню и скажу, и ты увидишь, солнышко, что тебе не надо так унывать. И ты м. б. и меня поймешь и увидишь, что это все совсем не то, что ты думаешь.

Ванечка, не потому что ты мне «безразличен» (ты так пишешь), но именно наоборот: я не писала, т. к. тебя жалела огорчить. А о себе я тебе тоже все скажу, – откуда это взялось. Ты поймешь, мой Ваня, я знаю это. Ванюша, зачем ты так себя мучаешь и терзаешь? Ты заболеешь снова… Ах, и чтение это! Ну, не гори уж ты так, пожалуйста. Ведь горе с тобой! Я понимаю, понимаю, что ты не можешь иначе, а то бы это был не ты. Ну напиши мне о Юле, о Ивике. Как прошла их свадьба. Ты не напишешь мне к Светлому дню? Не верю, Ванюша мой. Ты ведь получил мои письма и увидишь, как ты мне дорог! Я все, все тебе, счастье мое, скажу, и ты увидишь. Я послала тебе ландыши, т. е. просила магазин послать. Обещали. Просила, чтобы устроили хорошо и красиво. Ну, кто их знает… То, что я здесь заказала, было чудесно-нежно-ласково, а уж как выполнят у Вас – не знаю. Чудный «садик» из белых колокольчиков – большая корзиночка. И так хотела послать тебе еще другие ландыши… Угадай! Я пошлю их, но позже, – не успела… Пустячок. Увидишь. Только для тебя! И ты увидишь, как я живу твоим сердцем. Именно сердцем твоим, Ваня. И не надо вдвигать между нами ничего иного. Твое сердце – и мое, а твоя душа – и моя. И разве не достойно это самой бережливой сохранности? Не надо засорять ничем! Я не имею в виду какие-либо наши чувства, т. к. все, что исходит из любви, не может быть диссонансом. Но все иное, внешнее. Я пошлю тебе ландыши и те. Скоро постараюсь. Я тебе яичко нарисовала к Пасхе – Кремль ночной в огнях. Хорошо удалось. Но не едет Фасин муж! Как мне это досадно. Ему отказали в визе. Хлопотал 2-ой раз, – ответа нет.

Ванечка, не бросай «Пути»! Ты убьешь меня этим… Я не шучу. Я в холод впадаю, когда подумаю об этом.

Пиши же, Ангелок. И тогда я тоже буду. Мне хочется очень много написать. Если бы я тебя видала! Я бы все тебе сказала, все темы. Ты объяснил бы многое и указал бы мне путь. И та-а-ак хочется рисовать. Не знаю, что больше. И плохо, плохо умею. Хочу учиться. У Фасиной сестры муж художник – преподаватель в школе искусства. Дивные у него акварели. А я влюблена в акварели теперь. Те «ерунды», которые я сделала на днях, сравнила с прошлогодними – и странно: без украшений, без школы – отчего-то большой шаг вперед. Как будто я душой что-то поняла. М. б. это так же и в слове?! Хочу, Ванечка, для тебя хочу писать. Только силенки-то у меня… так себе! Не оправдаю твоих надежд!? После той пробы пера («Пост») знаю, что мало могу. Знаю, что и ты был разочарован. Ванёк, я не поняла, что ты для меня отказался от экранных «Путей» и «Чаши». Миленький, пусть же возьмут их достойные большие актрисы наши. Я – урод. Правда. Это не скромность. И стара я для них.

Весна буйно идет. Жара стоит. У нас много горя и забот со скотом. Ваня, какая трагедия, когда они дохнут от голода! Я не могу порой этого выносить. МукИ нет для них, и вот они дохнут с телятами в животе! Ужас! [Одры]! На луг пустили не сразу, т. к. иначе травы не хватит и придется пускать в сенокосные луга, а это грозит новым голодом на зиму. Сухо очень, трава плохо растет. Сегодня ночью родился жеребенок, – очень трудно, но благополучно. Три ночи не спал никто – караулили. Пишу тебе все это, т. к. знаю, что любишь ты природу.

[На полях: ] Так трудно с тобой «расстаться», хоть бы и в письме… Долго обнимаю тебя. Будь счастлив! Ты все выдумал. Я все та же Оля. Но много страдала.

Целую тебя, глажу височки, лобик. Ну, дай, я обниму тебя ласково и нежно! Оля

Не знаю, празднует ли Елизавета Семеновна Пасху нашу, если да, то поздравь ее от меня.

37

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

9/22.IV.43

Великий Святой Четверг

Христос Воскресе, родная моя Олюша, Олюшка… и еще, и еще, и еще, _в_е_ч_н_о – «Христос Воскресе!» И – «Воистину Воскресе!» – дорогая, бесценная, неизъяснимая, полная чудесно-дивных «противоречий», вечно меняющаяся женственно-чутко-зыбкая, – о, мимозная, вся – огонь и свет, и боль, и счастье! Многое мне в тебе невнятно порой, и все – объяснимо, хоть и невыразимо словом. Сердцем – да, – будто и объясню. Конечно, много тут и болезненного, но как-то – свято-болезненного для меня в тебе. Как я тебя люблю..! Вдруг – почувствую так ярко, так остро, как – люблю! И это не передается словом… И сильно, здорОво, открыто, _п_о_н_я_т_н_о… – и болезненно чуть – люблю. Ну, что тут слова, тут замираньем сердца только знаешь, неуловимо это счастье, оно – в нем, в сердце, в _т_а_й_н_е, которую и сам-то не разгадаешь, не раскроешь… Нежно Целую, свято, бережно, чисто, тихо, как _с_в_я_т_у_ю! Олюша, твое письмо пасхальное сегодня (от 17.IV), – свет какой! Я Уже шел к двери – идти в церковь – к исповеди и причастию, – почтальон! Я только вскрыл, только пробежал, и – осветило… – оставил. Нет, не то, чтобы боялся, идя к Таинству, разбиться мыслями, духом, – нет: это та же Святыня для меня, ты, моя Олюша, ты – Божья весна во мне! – _д_а_р. А – сберечь, раздвинуть радость, продлить…

Я преодолел себя, заставил себя говеть. Взял в руки. День – теплый, чуть облачно, капли… Поспел лишь к «Иже Херувимы…»²⁰⁸. Был покоен, но возбуждения-подъема-трепета – не было. И все же был миг – искренней мольбы к Нему… – прими, не отринь… недостоин, знаю – недостоин… но – не отринь! Ты – Все. И все – примешь. Ты – Б_л_а_г_и_й, безмерно. И _м_е_р_а – не Твое: Твое – Все, и в этом _В_С_Е_М – я, пылинка. К Тебе несемся неведомым дуновением, – и Ты – и _п_ы_л_и_н_к_у_ примешь. Вот _э_т_о_ было. И это – счастье и облегчение.

Ольгуночка, я достал «пасхалики». Немножко они другие. Один – с государственным российским гербом. Но когда, когда пошлю?!.. Все, все у меня ждет встречи с тобой. Какое испытание..! О, дивно письмо твое. Ты – живая нежность, люба моя. Как ты умеешь сказать, – я _с_л_ы_ш_у_ тебя в милых, незабвенных строчках. Пиши, голубка, рисуй, все, что хочешь, – я буду счастлив. Я в прошлом письме попросил тебя – ну, пришли мне твою картинку… (17-го, кажется, или – 19-го?²⁰⁹). А ты – пишешь. Я понял сердцем. О, пришли! Ольга моя, ты дивно пишешь. Пиши – жизнь имения, историю фермы, о скотиках… о чем – угодно. О жизни сада, о свинушках, о кошках, птицах… о смородине… – все будет чудесно! Не думай, что для печати пишешь, что – п-и-ш-ешь… – самое главное! А – _ж_и_в_и_ в этом. И – уви-дишь! Потом – это уже 2-ой акт творчества – будешь чистить. А будто мне пишешь, будто родному сердцу открываешь мир Божий – он же – _в_с_е! Ты как бурю в пяти строчках _д_а_л_а – а я ее _у_в_и_д_е_л (прошлое письмо!) Колокольчик у ворот, что ли – сам звенит… дверь – надо навалиться… задрало крышу… – и ты. угорелая, бешеная… до – «каб-лучишко отлетел!» Кажется, схватил бы тебя – такую – и задушил-сжал… – удержал! Как же глаза горели – и страхом, и «радостью», и – безоглядностью! Ты тут – сама Дари, вся – страстность. Но чистая, детски-безудержная страстность – нового познаванья [мира] Божьего. Вот ты какая. —

В субботу 24-го Люсьен крестят: она ведь – язычница была, никакой религии: из мелкой буржуазной (мещанской) семейки – «либрпансёры»!^[72] – ха-ха! Сознательно идет к Церкви. Я – за крестного отца (я же и за посажёного, 2-го мая). Ну, хлопотно это для меня, да чего же делать! Ухватились. После крестин (в маленькой церкви, у Сорбонны!) потороплюсь к себе – попасть к Велико-Субботней литургии. Я так люблю свет Ее. Это – «Воскресни, Боже..!..»²¹⁰ Лучшей службы, кажется, для меня нет. Ну, Светлую Утреню, – что же говорить, нельзя сравнивать, но _т_у_т_ уж явь. А в Субботу Великую – предъявье, вся душа _ж_д_е_т… тут ты как Мария – в пути ко Гробу²¹¹… тут – уже свершилось, но не-явлено. Тут как бы – рождение Воскресения, ну, девочка! – помнишь чувство, когда держала яичко, а в нем – тук-тук-тук… и ты вся – трепет и ожидание, и вся – радость. – Как одарила ты лаской – пасхальным письмом твоим! Ножки твои мысленно целую, а ручки..! А глаза… а – сердце твое! Олёк, далекая… Христос Воскресе!

Досада: m-lles de Haas вернули деньги, были вчера: их брат тяжело болел, в больнице (воспаление легких) – его нельзя беспокоить поручением. Я устроил. Я передал, что надо Елизавете Семеновне – и тебе не надо пересылать ей. Я – выдрал у нее [чисто звон] – получила ли за елочку? Ведь ее сестрица не взяла тогда, и тебе вернули деньги. Идиоты! Она была смущена. Но я объяснил ей, что это мне необходимо. Она приняла только 250 фр. А я маме писал о 300. Напиши мне. André Baumann^[73] – я уже писал маме – не принимает поручений цветочных на Голландию (с 8 марта!) Как ты могла устроить с посылом мне – не знаю. Если не получу – не огорчайся. Ты меня засыпала цветами – сердца, сегодня, в милом письме пасхальном. И я – в свете. Это чудесно, что ты хочешь пройти «школу» живописи. Ты _в_с_е_ уже в себе несешь, но школа сможет дать «приемы», (технику). Тебе – важно. Бездарным школа (любая) ничего не даст, лишь оттенит бездарность. Тебя – еще ярче проявит (не вЫ-явит: терпеть не могу этого «одесского» словечка). (Вот еще не выношу идиотско-жидовского – «о_с_о_з_н_а_ть»! Это – «о»!! Сознать – вот, познать, узнать.) —

Нет, ты не можешь состариться ни для «Чаши», ни для «Путей». Я хочу, я буду ждать. Я _з_н_а_ю, какая ты артистка. У вас это в крови. Вон, и Сережа… – _е_с_т_ь. Ты – истинно-художник, от природы. Олюша, пиши, рисуй… прошу! (Конечно, ты _с_о_з_р_е_л_а_ – для творчества, оттого и _л_у_ч_ш_е, _л_е_г_ч_е_ берешь. Так и в слове. Свободней!) Не упускай дней. Ну, пиши историю твоей жизни – на ферме… Так и начни… с любого дня (любое время года) и – рассказывая, как живет имение и все в нем, _в_с_е_ и о себе (главно это будет) расскажешь, душу свою изобразишь… да, с отступлениями, это технически удобно можно, – всю жизнь свою расскажешь, все _ч_у_в_с_т_в_а, и – _э_т_а_п_ы. Будто – «отраженья» это, текущее, пустяк – могут давать толчки, вызывать минувшее в жизни. (Ну, будто, отрываясь от жизни фермы, от хозяйничанья, заносишь в дневник… Все дать, все голландское, и все – _р_о_д_н_о_е_ (душу-то!) Ах, будь я с тобой..! _з_а_п_и_с_а_л_а_ бы… Рисуй… – но не уходи «в себя»). «Пост» твой был хорош, хоть и «проба». «Яйюшка» – отлична, хоть в трудном роде. Ты – можешь. Твои письма (иные!) – _у_н_о_с_я_т. Ты сама не сознаешь, _ч_т_о_ ты даешь. Это самое лучшее. Не думай, что – для печати: для меня, себя, ну… будто говорим. Понимаю твою боль о _ж_и_в_о_м_ в хозяйстве. Милая, _п_и_ш_и_ мне о _н_и_х, живых. Как ты чудесно о кощёнке, о котишке… даже о _м_ы_ш_а_х! Меня всегда захватывает живое. Я все люблю. Я радовался эти дни, когда лимонные зернышки (два) проросли. Это – навязчивость моя. Ищу, привить бы со временем. Написал Нарсесяну, нашел бы апельсинчик. Его адрес (не знаю, можно ли из Голландии писать) W. Narcessian, 142 Cr. Lafayette, Lyon (R.) (Департамент Роны) France. Целую, всю, всю. Крещу. Христос Воскресе! Милая, птичка моя, Олю-ша-а-а..! Твой, радостный, Ваня

[На полях: ] «Чай» с моим чтением, назначенный на 11.IV, был отложен из-за тревожного времени (налеты вражеские пугали, после памятного, 4-го числа апреля!). Будет поздней, в Париже.

Напиши о почке, о здоровье. Пасхальный привет маме и Сереже.

Почему не пишешь на обороте конверта имени и адреса? Надо же. Всегда писала! Забываешь.

Ландышки, я их целовал. Христос Воскресе!

38

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

11/24.IV.43

Великая Суббота 5-й час

Сейчас много солнца!

Еще, еще и еще раз – Христос Воскресе! – дорогая моя Ольгуночка, Олюша, Олюшка моя, Олёньчик, Олюнчик!

Сегодня я рано поднялся. День был холодный, чуть крапал дождик. Надо было ехать далеко, к Сорбонне, но от меня удобно на metro (подземная дорога), без пересадок: крестили мы «бебе» двадцати двух лет, Ивкину невесту. Я был крестным отцом, Юля – крестной матерью. Церковка катакомбная, убогая. «Бебе» было далеко – в другую, она чего-то недомогает, и докторша велела ей неделю лежать. Должно быть (между нами) – «вже угу!» Ну, это их дело. Свадьба – 2-го мая, в соборе на Daru. Крещенье было «походное», как теперь для взрослых у нас, – без крестильной сорочки, в полном одеянии, даже в пальто, – «символическое»: склоняется над «купелью» (эмалированный таз, в каком, обычно, посуду моют), коснется воды ликом, чуть, а священник (в данном случае – иеромонах, учившийся в Сорбонне), чуть мочит голову. А остальное – обычно. «Бебе» прочитал «Верую»²¹² по-французски. Малое слово иеромонах сказал по-французски, хотя и «бебе» понимает и по-русски довольно много. Было просто и даже внутренно-содержательно. Ну, дули и плевали на него (сатану), и постриг был – во Христово воинство. Одну овечку ввели во Христово стадо. Я подарил «бебе» – ей дали имя – Лукина – Лукиана, созвучное с ее «языческим» – Lucienne. Она была, как я тебе писал – никакая. Тут же, спеша по другим делам, я подарил ей духи – «Apres l’ondée». Затем – был на вокзале (близко), узнал, какие поезда в St-Geneviève. Теперь раписание меняют часто (у меня столько дел! Все веду сам!).

На 2-й день Пасхи – иду на кладбище. Оттуда (из St-Geneviève), по пути, звали к обеду пасхальному (завтрак). Не знаю – смогу ли, слишком утомительно. С вокзала заехал в свою церковь, на Michel-Ange²¹³, захватил часть литургии, как раз кончали последнюю паримию, и чтец возгласил – «Воскресни Боже, Судия земли… яко Ты наследиши…» Перемена риз – на светлые. «Ангел вопия сие…» Евангелие от Матфея – о Воскресении²¹⁴. Затем я дошел до дому, много домашних дел. Был уже 3-ий час. Подали, родная, твое «Христос Воскресе» – горшочек ландышей, – чудесно! Их 9, крупные, во мху, и обсажены спаржевой зеленцей. Да, маленький садик. О, радость моя! Благодарю, светик. Чудесно. Пока я – один. Анна Васильевна стала приходить пока 1 раз в неделю, только. Вдова полковника, которую мне рекомендовали, не могла оставить больного, за которым ходила: он стал _в_ы_т_ь, когда узнал, что она его хочет оставить. Она рекомендовала какую-то (тоже интеллигентную вдову), но я не возьму: я стесняюсь с этими, не рабочего класса. М. б. уломаю «Арину Родионовну» – приходить 2–3 раза в неделю. Она у меня очень хорошо получала, работая (сидя почти) по 7 ч. в день. Становилась мне в 1400–1500 в мес. – при моей «безработице»! Это болезнь моя все, а после я и не менял – пусть чинит белье. Купить же ничего нельзя… все рвется, дырявеет.

Чушь. А вот – от миллионов отказывается чудак-писатель. «Впервые вижу автора, оговаривающего свои шедевры», – сказал посетитель-торговец. «Смотрите, раз впервые… [интересно]?» – ответил я. Чудаки. Но это все – маленькое.

Большое – ты для меня. Твое сердце, твоя любовь. Я целую твои «пасхальные». Чудесно дышат. О, как целую тебя-их! Свет мой, Олюша-цветик, дай губки, глазки…

Христос Воскресе! – еще, еще, еще. Сейчас 5. Почта скоро закроется до понедельника. Иду-бегу. Юля прислала кулич. Я сделал пасху, сам. Сейчас выкрасил 6 яичек. Одно – тебе, лучшее какое выйдет. Заутреня – в 7 1/2 ч. А я еще не ел, я здоров, слава Богу. Целую, пасхальная моя девочка – весенняя! Твой Ваня

[На полях: ] Сколько для тебя – ждет! Сделал такую пасху – вот задивятся! Вот бы поглядела на меня в кухне! А думал о тебе, о «Путях».

Расцелуй себя (в зеркале), маму, Сережу. О, пришли ландыши – твою картинку-акварель!

Как странно: цветы твои от André Baumann, a от меня он не принял на Голландию: с 8 марта – прекращено, запрещено! Удачно – ты!.. Должно быть раньше?..

Завтра Юля приедет с мужем и будем завтракать.

39

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

25. IV.43 г.

Св. Пасха

Мой милый Ванечка!

Сегодня, в первый день Св. Пасхи, – еще и еще «Христос Воскресе»! Где ты и что ты сейчас? Здоров ли? И как у тебя на душе, дружок мой? Я только что вернулась из Гааги, где была с пятницы и говела. Меня было опять начала мучить тоска, я не чувствовала даже себя достойной приобщиться, но, приехав в Гаагу, я все забыла. Были дивные службы, и меня всю очень согрели. Исповедь была необычайна, я только тебе это скажу. Отец Дионисий меня так чутко понял и принял. Он так и сказал: «Да, я понимаю». Всю тоску мою безымянную понял и перед Плащаницей вместе со мной (я на коленях стоя исповедовалась) стал на колени и преклонившись головой до земли за меня и со мной молился. И потом взял голову мою и поцеловал в макушку. Утешал меня, и я всю тоску свою излила слезами у Христова Гроба. И стало легко. Я тебе это свое «Святое Святых» открываю. Лучше больше этого не касаться в письмах. Заутреня была у нас в 7 ч. вечера субботы, а обедня в 9 утра. Было дивно… Всю церковь украсили мы цветами, мама и я плели гирлянды, масса была цветов. Был подъем большой, несмотря на раннюю утреню. За обедней все, приобщавшиеся в Субботу, были допущены даже без разрешительной молитвы к Св. Причащению, так что я сегодня опять Причастница. Чудно было. А сколько у нас голландцев переходят в Православие или даже крестятся, т. к. были до сих пор не крещеные. Подумай, даже не крещены!

Какой был Пир Веры!.. Чудно! Ванечка, как горько мне, что опять перерыв был в письмах, не написала тебе тотчас о том, что я соскорблю тебе в утрате Катюши. Мне хочется ее именно Катюша назвать. Я не хотела в пасхальном поздравлении писать об этом, но все время думала о ней, о твоей скорби. Да, это очень тяжело. У мамы вот также, умер брат любимый²¹⁵. И узнали тоже позже. Она и теперь еще не верит, что ее Митенька не жив, а был он сама жизнь. Известный московский хирург. Горько, Ванечка, горько узнавать о таких утратах… Но Господь знает, для чего это все нужно, и м. б. для усопших это лучше. Я помолюсь о ее душе, о душе твоей сестреночки, о твоей Катюше… Милый ты мой, Ваня! Меня очень огорчило письмо твое к маме (шло оно 17 дней!), – ты, Ванёк, меня не понял, нет, я не центром мира себя делаю, где же этому быть! – я слишком себя чувствую ничтожной и от того страдаю. И не моя болезнь тому причиной, не прямой причиной. Но ты пойми: болезнь эта лишает меня всякой самой минимальной свободы. Вдумайся и пойми, больше я ничего не буду разжевывать. Я вся в зависимости, в самой крайней… когда больна. О том, что горя масса в мире, я ни на минутку не забываю, и меня оно осязательно давит. И свое бессилие усугубляет боль. Нет, моя идея, о которой ты упоминаешь, и готовность на костер идти, ничуть не угасли, и меня мучает только то, что эта моя жертва (если бы ее было нужно осуществить на деле) ничего бы не изменила. Вот, очень схематичное изображение моих состояний. Ты за последние полгода, или даже дольше, все время раздражался мною, и муки этой моей я не могла тебе высказать. Ты (вспомни!) за все меня журил, даже за мелочи. У меня не было никакой даже малой уверенности в твоей дружбе ко мне^[74]. Ты как-то злобно^[75] меня отпихивал. И больно колол часто^[76]. И разно: то как любящую женщину, то как друга. Я это не в упрек, но в пояснение моего упадка. Это у меня было чувство, что мои письма тебе не нужны больше, и я сама тоже. Но не это было единственной причиной моей тоски, – это только довело ее до предела, закрыло отдушину души, взяло возможность с тобой делиться. Ты пишешь маме, что мне не дорога «озаряющая душу переписка с другом…» Но вспомни, _к_а_к_ ты все это время писал мне! Какая же тут открытость. Ты за все меня корил. И часто не объясняя причин. Я с год уже страдаю от твоего чего-то нового в твоих письмах^[77]. И раньше прямо тебе об этом писала. Ты запретил писать и «накручивать». И какое-то чувство меры мне подсказало больше об этом не писать. И так один за другим закрывались клапаны открытости. Я страдала от этого больше, думаю, тебя. Но я не могу быть счастливой, если я не могу быть открытой. И не умею притворяться. Боялась касаться некоторых вопросов, т. к. у тебя они вызывали только злобу. Даже бытовую сторону своей жизни я боялась тебе описывать, т. к. ты и тут сердился. И получилось: пишу и думаю: «что рассердит, что не рассердит?» Ну а разве так можно? Но не хочу об этом сегодня! Скажу лишь, что самой счастливой моей минутой была бы та, если бы я сознала, что я могу кому-то послужить, другим облегчить долю, увидеть цель своего бытия. Пойми. Не приписывай мне «центра мира». В этом ты не прав. Как раз обратное!

Послезавтра приедут ко мне гостить надолго одна несчастная мать с девочкой. А вскоре я позову (уже позвала) еще 3-х детей из прихода, откормиться. Я не люблю расписывать всякие «доблести», но скажу тебе, что никогда в жизни чужое горе не закрывалось от меня своими состояниями. Я не для себя живу. О, если бы все ты знал, что у меня в душе!.. И как можно превратно понять страдания другого. Ну, довольно. Как мне горько было узнать о смерти С. В. Рахманинова²¹⁶… Еще один уход!.. Так всегда это больно. Ну, и об сем довольно! Получил ли ты, Ванечек, мои цветы? Я просила их доставить тебе в субботу. И хороши ли они? Ты в мамином письме просишь ее о цветах мне, – (зачем, зачем?), но она не могла, т. к. письмо пришло в пятницу, и мы уже собирались в Гаагу, а тогда дома столпотворение бывает и надо мчаться к поезду. Меня огорчило, что нет от тебя письмеца, – его я ждала и жду… Ты опять неправ, утверждая, что мне они не интересны. Как ты так можешь?! Ах, да, гиацинтов действительно в продаже нет, но моя девочка добыла мне от своего отца – садовника-любителя, 5 гиацинтов и сюрпризом поставила в столовой к моему приезду. Меня это очень тронуло. Она очень мила. У меня мечта ее вытянуть в люди. Мы будем учить языки и машинку, а стенографию она пусть на вечерних курсах учит. Хорошенькая она стала, выросла, и скромница, краснеет и глазенки опускает, и так вдруг мило их взметнет!.. Я ее одела всю, шью ей иногда то то, то другое. Велю ей у нас и купаться. Она и растет полубарышней. Масса вкуса у нее и любви к красоте. Но гиацинты, гиацинты… Вся комната благоухает… Пасхой… ими? Это у меня с детства. Ах, как хороши были тогда Пасхи!

Но как же я опять устала… За меня и в Гааге-то уже все боялись, просили отдыхать, чтобы не случилось заболеть на праздник. Чужие даже и то заботились. Даже надоело. Матушка, как родная. И Валя – чудесна. Были у нее на минуточку. Фаси не было. Мужья язычески проводят Пасху и сестры в церковь не попали. От Фаси только получила сегодня блюдо с чайными розами, укрепленными стебельками в целом море незабудок вместо мха. Очень красиво. Фаська с ума сошла, цветами дарится. Знаю почему. Она за каждую мелочь благодарит… Ее муж, увы, не едет… Мне это очень больно. Уж не говоря о прочей, полезной посылке, так хотела тебе подарить яичко с Кремлем пасхальным. Твои пасхалики радуют меня, а свечечку красную я не зажгла… берегу. Я ее в сердце теплила. О тебе думала в Заутреню. Сказала тебе «Христос Воскресе». А ты? Неужели у тебя темно на душе? Это мне больно было бы! Что же, Ивик-жених? Чего это люди женятся, выходят замуж?! Мне их всех жаль! Почему мечта всякой «девы» – замужество? И как редко оправдываются ожидания, – или м. б. надо очень молодым венчаться? – (вот как ты с Ольгой Александровной), не подумай, что я проповедую распутство, – совсем нет. Ты знаешь, у меня отродился твой ландыш, один из высаженных мною корешков от рождественских, прошлогодних. Цвести будет в саду. Я так рада. Хотела этого очень. Азалия этого Рождества, цвела так пышно, что истощилась и не дала новых листьев, но потеряла и старые. Я ее усиленно питаю, и она кое-где пускает листочки, именинный цветок хорошо растет. Но чудесно растет мой апельсинчик, который я года 3 тому сама вырастила из зерна. Уже маленькое деревцо и стволик в корочке. Подарила бы его тебе, – ты так о нем мечтаешь. Я не знаю, что мне делать, – откуда взять время. Столько у меня планов писать и рисовать. Надо тотчас же, пока ярко, т. к. я замечала, что от откладывания стираются образы и картины. Я тебе хотела кое-что послать. У меня совсем готова одна вещь для тебя, только занести, записать, а вот, стыжусь, до сей поры все не послала. А в душе уже совсем созрело. И даже в церкви сегодня еще все в душе звучало, так что я даже усилие над собой делала, чтобы не отвлекаться от службы. Но ты получишь скоро. Я напишу, как только уедут гости. Как хочу покоя. Ах, еще Оля²¹⁷ собирается с мужем. Теперь пойдет! В Гааге все бы хотели погостить, прямо спрашивают: «а меня пригласите»?

[На полях: ] Ванечка, кончаю, т. к. 2 листа уже вышли. Под конец обнимаю тебя ласково и нежно и тихо, тихо прошу: «Голубчик, будь мил ко мне, не казни меня, мне так не достает тепла, – если бы ты знал!..» Целую. Оля

Стало очень поздно, ночь, пора спать. Устала.

Посылаю тебе гиацинтик – символ Пасхи, и примулку.

Целую. М. б. пришлю фото, если хорошо вышла, снимал один знакомый из Гааги меня с отцом Дионисием и мамой, когда он был здесь в Shalkwijk’e.

40

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

3. V.43^[78]

Ванечка, Ванюша, Царевичек, дорогунчик!

Тоже: еще и еще «Воистину Воскресе Христос»!

Мне столько тебе сказать надо, а не знаю, с чего приняться. Твои письма от Великого Четверга, Великой Субботы… чудные, а после них… от Великого Понедельника²¹⁸ и маме… Ну, не коснусь их… За первые целую, а таких, как от Великого Понедельника… не хочу!

Поздравляю тебя с новопросвещенной, с новокрещенной и с новобрачными. (Находятся же чудаки и женятся еще!!) Но это именно – примечание в скобках!

Жаль, что убого крестили Люси. Почему не потрудятся наши батюшки устроить как можно более богато впечатлением?! О. Дионисий делает это все же гораздо лучше. Он нанимает (пусть даже очень дорого) «бассейн для спортивных состязаний» и в день крещения взрослых велит спустить всю воду, «вымыть» (т. е. пропустить много воды) бассейн и наполнить его чистой водой. В 5 ч. утра с причтом и «бебе» совершает Таинство Крещения, погружая «бебе» совершенно в воду в длинной специальной сорочке. Сам о. Д[ионисий] стоит на сходнях и только рукой, кладя ее на голову «бебе», погружает последнее в воду. Таких крещений у нас очень много. Последнее Крещение было в виде исключения в церковном доме, в… ванне. Но чудно устроено. Я была в церкви уже в 8 ч. утра (обедня началась в 10 3/4), т. к. хотела побыть в тишине, и как раз было присоединение «язычницы». О. Д[ионисий] хороший миссионер, видимо. Стекаются к нему отовсюду. Большинство присоединенных – ученики русского языка. Через нашу литературу приходят к Православию. Ах, как жаль, жаль, что опять вот Пасха прошла, а мы врозь друг от друга ее встретили. Как радостно было бы вместе разговеться, ну хоть на 1–2 дня бы увидаться!

Мы были в церковном доме у матушки Розановой, навезли опять туда снеди, а дочки матушкины тоже навезли и получилось очень торжественно. Рядом в зале было другое разговение, устроенное с «ломом и переломом» г-жой Пустошкиной, так сказать официальное. Но супруг ее, староста церковный и не подумал там быть, а прикатил тоже к матушке. Ужасно противно-лощеный тип с его «светскостью». Например: вместо того, чтобы просто взять колбасы, которую я только что отрекомендовала, кривляясь, заявил: «О. А., каким Вы голосом это сказали… „чудная колбаса“… каждой ноткой дышит у Вас голос, и я вот захотел этой самой колбасы…» Дурень, ему просто давно колбасы не хватало. Были и у Вали, ели торт «его». А потом и сам явился. За то, что он любит такую Валю, сам в глазах моих поднимается. Валя – дивное созданье.

Но как же я убита этими убогими ландышами, которые ты получил. Ванечка, я не хотела и никогда бы [не] сказала тебе этого, но теперь я хочу, чтобы ты знал, какие они жулики у André: я перевела 15 1/2 гульденов. Что же, по 1.50 что ли один ландыш? Это же дико. Они скоро в природе будут. Не за расходы же такой процент?! Здесь мне показали дивную корзиночку в лентах и с растеньицами папоротника. Ну, и Париж! Кроме спаржи видимо гарнитура не знают? Наш магазин до такой степени не жулит, я много раз там заказывала. М. б. не то посылают, но не крадут. Тогда на твое чтение я тоже послала заказ на большой букет. Это же хамство. Ну, что это… получается только символ цветов. Мне очень больно. И ты мне еще больнее сделал тем, что рассчитался с Елизаветой Семеновной. Как будто ты «отплатить» торопишься. Я Толену уже отдала деньги для перевода через его магазин, он думал, что это удалось бы. Или тебе за меня было неловко перед Е[лизаветой] С[еменовной], думал, что я «з_а_б_у_д_у»? Мне так обидно… Никогда я такого не забываю, и я не хотела Елизавету Семеновну эксплуатировать. Они с сестрой сами устроили недоразумение. Никогда я не люблю никому обязываться. Ты у меня отнял всю радость. К чему это?! Я плакала из-за этой обиды. И еще одну радость ты взял у меня… отнял единственность «Après l’ondée». Когда я душилась ими, я знала, что это только твое, только мне. Я ни от кого бы не взяла их больше… А теперь еще у Люси ты их будешь слышать. Но м. б. ты не поймешь меня в этом… Как не понял во многом.