Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

Хотя, правда, за мой осмотр и таблетки Сатоси-сан все же заплатил сам. Я боялась, что кольцо для бросившей его невесты он еще не продал, да и вряд ли та к нему вернулась. Словом, вероятно, он даже рамен не каждый день будет есть. Поэтому упросила бабушку-цветочницу, чью еще более старую маму он часто через дорогу переводил, хотя бы через день носить ему пирожки в знак благодарности. Хотя бы только неделю. Но лучше – две. Сама даже обещала за них заплатить. У меня же были деньги на карманные расходы. И я их нечасто тратила. А тут можно было позаботиться о хорошем человеке.

Бабушка не понимала, зачем мне все это. Пришлось мне ей признаться, что у нас случилось. Хотя она и поклялась никому не говорить, что он наехал на меня своим велосипедом. И что я только куплю ей три пачки муки: она вечно что-то забывала купить в магазине и боялась, что это выпадет мука. А прочие продукты для пирожков у них дома более-менее водились. Хотя бы потому, что ее мать любила маринованные яйца – и частенько сырые покупала сама во время своих прогулок.

В общем, нашими совместными стараниями Сатоси-сан с голоду не умер. Хотя, правда, сердобольные женщины и старушки сплетничали, что как ни проходили мимо его участка, так он только лапшу быстрого приготовления и ест. Ох, как бы язву желудка не подхватил, если будет питаться одним только раменом!

Хотя вопреки нашему заговору и клятве между мною, папой и бабушкой-цветочницей, что мы будем до смерти молчать, что наш полицейский наехал на мою ногу своим велосипедом – он же добрый у нас, молодой еще, ни к чему ему портить репутацию – Сатоси-сан всем же сам и рассказал «об этой трагедии». И многие его осуждали, кстати. А он ходил, стыдясь смотреть всем в глаза. Но меня убеждал, что после всеобщего осуждения ему на душе станет легче и он уже не будет себя чувствовать таким виноватым. В конце концов, каждое преступление должно быть наказано. Тем более, он же полицейский! Эх, если ему и в правда после станет легче… В общем, ради облегчения его совести после тяжких мук, я смирилась, что все узнали.

В пятницу вечером я опять расплакалась, когда возвращалась домой. Даже из школы я вышла одна – никто так и не хотел подружиться со мной, даже на прощание. Дон Ми вот заболела, а с другими девочками, которые тогда тоже были у нее в гостях, мы как-то мало общались. И мамы моей больше не было. Даже при том, что она еще была живая. Вроде.

Шел уже не снег, а дождь. Так, слегка накрапывал.

Синдзиро появился передо мной неожиданно. И протянул мне пирожок-рыбку. Я всхлипнула и взяла ее дрожащими руками.

– Заплаканное лицо красавицы становится ужасным, – шепнул мужчина, нагнувшись к моему уху, – Особенно, для нелюбящего тебя мужчины. С любящим-то поиграться можно, стрясти с него что-нибудь, если убедительно заплакать. Но только нечасто. И не проси слишком много. А то сбежит – и ты его больше никогда не отыщешь.

Ах да, я едва не забыла вам сказать! Я же зонтик-то ему вернула! Еще в воскресенье! Я же жить не могла спокойно, пока не верну! Это сейчас-то вернула уже давно – и успокоилась – и забыла. И еще девушки и девочки, пришедшие тогда за покупками, смотрели на меня недоверчиво или завистливо, мол, с чего это Синдзиро-сан и Синдзиро-доно одалживает кому-то там зонтики?..

Я прижала пирожок к груди и благодарно поклонилась дарителю. А что я еще могла?..

Он дружелюбно, но легко-легко, похлопал меня по затылку и ушел, опять замаскированный в простой спортивный костюм. И еще торопливо снял подвешенные за ворот черные очки – и одел. Опять, что ли, спасается бегством от поклонниц? Или его возлюбленная – не из них – и он тайком ходит на свидания с ней?

Смущенно посмотрела на пухлую рыбку в моей руке.

Но, все-таки, Синдзиро-сэмпай добрый. Тратит свои пирожки для незнакомой девочки. Которая даже ничего никогда у него не покупает.

Почему-то с того дня мое сердце начало как-то странно биться, когда я видела Синдзиро или проходила мимо его магазина. И даже когда слышала слово «сладости».

Только… если совсем честно… Вы пообещайте, что никогда ему не расскажете?.. Очень вас прошу: вы только не рассказывайте ему!

Я вторую рыбку тогда не съела. Нет, я хотела! И она смотрелась очень аппетитно! Тем более, от него. Почему-то то, что он подарил ее мне, делало пирожок с начинкой из бобовой пасты еще как будто даже красивее.

Но я пока шла домой, увидела сидевшего у обочины старика, бедно одетого. В старом выцветшем на спине юката, темно-синем и с квадратиками белыми из затканных в ткань белых ниток, с линиями, выступающими за края квадрата. Ну, ткань касури, знаете?.. Вот она. И старое-старое кимоно-юката. И черные рейтузы в обтяжку, с выпученными коленками. И длинные густые белые волосы по-старинному были собраны в узел на затылке, простым шнурком из ниток перетянуты. Хотя он лоб и голову за ним не брил, потому все-таки не походил на самурая. Незнакомец сидел один, к нему никто не подходил. И он был очень грустный. Даже при том, что рядом с ним не было картонной коробки, в которой он мог жить, и тарелочки для подаяний. Возможно, у него даже был свой дом. И семья, может быть, была. Но сейчас старик сидел один и очень грустный. Или у него сегодня как раз умерла жена?.. Или недавно?

В общем, я подошла к нему и протянула ему рыбку.

– Мне? – он поднял растерянный взгляд на меня, – Это мне?!

– Это… – смущенно потупилась, потом твердо взглянула ему прямо в глаза, необычайно пронзительные, – Это вам подарок с Днем святого Валентина.

– Мне? – мужчина даже вскочил, – От тебя?.. Но Сеоко… Мне-то за что? У вас же вроде все благополучно. И мне вообще не часто приносят подаяния…

– А вы знаете мое имя? – растерянно моргнула.

– Да я тут давно уже живу, много десятков лет, – ответил старик серьезно, смотря куда-то поверх меня, потом опять посмотрел на меня, тепло улыбнулся мне вдруг, – Благодарю за подарок, Сеоко-тян. И, пожалуй, приму. Люблю простую еду.

– А как вас звать? – спросила, склонив голову на бок.

– Бимбо, – он улыбнулся, – Просто Бимбо.

– Просто Нищий? – растерялась я.

– Ну и что ж?

Серьезно призналась:

– Я просто впервые встречаю человека, который спокойно зовет себя Нищим. Просто удивилась.

Он улыбнулся на сей раз как-то странно. Наверное, так могли улыбаться только старые боги, которые знали все-все на свете, много всего видели и ничему уже не удивлялись. Если бы ками действительно существовали. Или, все-таки, они существуют?..

– А может… – подалась вперед, – Может, вы…

– Что я? – заинтересованно переспросил старик.

– Может, вы…

– Да не тяни! – проворчал пожилой мужчина, – Мне уже интересно, что ты там сказать хочешь.

– Может, вы… Бимбо-но ками?..

Он промолчал, но так загадочно при этом улыбнулся!

Робко спросила:

– Так… Вы и правда Бог бедности?..

Нищий вдруг обнял меня за плечи рукою без пирожка.

– Слушай, я как-то сакэ пил в одном же заведении, что и твой папа. Кажется, это твой папа был. И он упомянул, что у вас пропала мама. Так вот… – задумчиво волосы мои погладил и челку потрепал, – Сходи помолиться богу Инари. Может, ты еще не ходила ему молиться? Вдруг поможет?

Э… сходить помолиться богу сельского хозяйства, рыболовства и торговли?.. Именно ему?! Что бы моя мама поскорее вернулась?.. Но почему именно ему надо молиться?!

– Послушайте, Бимбо-сан… – начала я наконец, когда справившись с растерянностью, снова повернувшись к странному старику.

Но его уже не было рядом. И на улицах не было его, уходящего. Будто совсем исчез, сразу, как отвлеклась. Или убежал бесшумно как ниндзя. Нет, он же не мог и правда быть Богом бедности?! Скорее, он в детстве обучение у ниндзя прошел – и научился передвигаться бесшумно. А в районе нашем я его не запомнила, потому что он еще умел хорошо маскироваться и хорошо прятался. Мало ли какие дела есть у клана ниндзя?..

Папа на этой неделе очень сильно разговорился. Говорил почти до самого утра, почти не отвлекаясь на чай. Хотя меня накормил рисовым пудингом, двойной порцией, за себя и за меня. А то, мол, я, кажется, совсем голодная и усталая, пока я его слушаю. Может, в другой раз тогда?.. Но его история захватила и меня, страшно взволновала, и я, уцепив папу за рукав, настояла, чтобы он сегодня же всю ее досказал! Он вдруг обнял меня, прижал к себе крепко-крепко, вздохнул и продолжил свой рассказ. А потом меня сам спать потащил, на руках с чего-то. Но мне понравилось.

Глава 12 – Старый шаман

Царство вод. Тростники. И на них

Ночью инея белый налет.

Свет холодной луны на горах,

Что маячит в густой синеве.

Неужели путь в тысячу ли

С этой ночи начало берет?..

Разлучаясь, буду в думах всегда

На далекой заставе твоей.

Сюэ Тао

Давно-давно в Поднебесной стране в семье аристократов родился мальчик. Тогда еще мандат неба принадлежал династии Цинь. И родители, мать особенно, желали лучшего будущего для сына. Чтобы советником стал у сына императора. Или хотя бы чиновником, великий экзамен сдав. Мать, желая ему славы или, может, убить окончательно чтоб надежды иных женщин, деливших ложе с супругом ее и рожавших ему детей, своего сына, своего первенца, нарекла Ен Ниан, что записывать надлежало иероглифами «вечный» и «годы», вечной или хотя бы долгой жизни желая сыну своему. Отец его, Хон Гун, сам наследнику имя дать хотел, но уж очень настаивала, очень уж молила старшая жена, так что дня через два он не устоял и уступил.

Мать своего первенца, да и, как сложилось, единственного сына своего любила больше жизни и больше себя самой. Все ему позволяла, все ему покупала, а если денег на капризы его не хватало, тайно продавала свои украшения, чтобы все-таки купить. С самых юных лет твердила ему, что он – лучший самый. Лучший в мире. Что экзамен он отлично сдаст, когда подрастет. Что влиятельнейшим чиновником станет в городе. Что женщин у него будет не счесть. Но лучше, все-таки, чтобы он одну выбрал и берег ее, любил. Но, в общем-то, если сердца всех красавиц Сяньян страдать по Ен Ниану будут – и ладно. Сыночку своему мать желала самого лучшего. Лучшего из лучшего.

Она молилась только за него. Вначале и за мужа, но тот, наглец, даже после рождения его сокровища, наследника его и впредь к другим женщинам ходил. Служанку молоденькую – старшую дочь ему что родила, первую из его детей – старшая госпожа со свету сжила, медленно яду подсыпая ей. А вот рабыню коварную, которую заставила подсыпать зловещий порошок, со свету сжить не удалось. И, более того, нахалка сына родила господину! Старшего из сыновей! О, как лютовала в тот день старшая госпожа! Даже ругалась на богов, допустивших такое непотребство.

Но мерзавка не умерла. Хотя и сына ее господин не признал. Мол, рабы скверно живут, вместе в доме одном, мало ли от кого негодная его родила?.. Ей наедине сказал, лаская ее, заплаканную, что, прости уж, любимая, но сына рабыни аристократы не примут. И цепляться будут так, что страшно. И лучше жить ему простым. Если примерным будет – он его назовет когда-нибудь свободным. И только.

На самом-то деле господин боялся, что если признает мальчишку своим, то однажды вдруг оборвется его судьба, может, во время малых лет еще. Он видел злые взгляды, которые бросала старшая госпожа на служанку, которую он сделал наложницей своею. Видел улыбки торжествующие старшей госпожи, когда болезнь неведомая стала медленно силы выпивать у молодой госпожи. Он, кажется, все тогда понял. Он смерти не хотел и сына своего, хотя мать его не слишком-то любил. Так, для разнообразия держал. Для красоты. Она тихою была, как и молодая наложница почившая. А старшая жена как гневалась, так могла и из опочивальни своей выгнать и вазой запустить. Или разбить об пол. Драгоценною, хрупкою вазой, дорогой. Как назло, она выходила из влиятельной очень семьи. А такого статуса и силы, и богатства клан самого господина никогда не имел. И родители их все решили за них. Приходилось ему терпеть ее дурной нрав. А главная жена вид делала, будто терпит развлечения его с женщинами другими или будто не замечает даже всех их со стороны.

* * *

Гу Анг милым славным вырос юношей. И ходили слухи по поместью, да, что уж не верить в длинные языки, и по всему городу, что Гу Анг, легкий как и иероглиф его имени, на самом деле – старший сын Хон Гуна. Ведь мать его убирала полы в личных покоях господина! Да, в общем-то, с чего это сам Хон Гун, один из главных чиновников города, даровал матери его лист с начертанием его имени? Ведь не стал бы дарить, если б был тот ему чужой? Да и в недели ближайшие две от родов рабыни, запершись, молилась пылко главная жена Хон Гуна. Вот с чего бы она вдруг стала рьяной такой и верующей?.. Да с чего, кстати, месяца два после того, когда слухи о Гу Анге ходили уже по Сяньяну, в поместье Хон Гуна до смерти запороли тридцать три слуги и двадцать два раба? Не от того ли, что кто-то из них проболтались?..

Ен Ниан ужасным рос. Он часто мучал Гу Анга, из-за которого часто плакала его мать. Хотя тот и не делал ничего. Не у него привычка была разбивать старые драгоценные вазы. Не он украл нефритовое кольцо. Хотя нашли его у него.

Ох, и радовалась в те дни главная госпожа! Ох, и мечтала от первенца мужа избавиться!

Но когда-то добрый сердцем Гу Анг защитил от подвыпивших чужих рабов Кэ У, дочь умершей наложницы. Сам тогда сильно пострадал, хромал с тех пор. Она же смогла убежать, покуда они отвлеклись на него. Потом рабов хозяин их на глазах Хон Гуна и прислуги своей всех забил до смерти. И дружили соседи с тех пор как обычно. А рабы… а кому дело есть до сдохшего раба! Тем более, что дерзнули касаться руки молодой госпожи, говорили мерзости ей, напугали страшно.

А как притащили Гу Анга связанного на пыточной двор, так прорвалась молодая госпожа туда – еще и десятка ударов не нанесли – и на колени упала перед отцом. И сказала, что это она украла кольцо. В слезах стояла часа три на коленях перед покоями господина, покуда тот тяжело думал, что же делать теперь с неожиданным ее признанием.

Ее страшно тогда избили. В чулане, лишь при отце. Мол, даже если и дочь старшая господина, должна место свое знать, не завидовать женщинам старшим, что у них украшения красивее, тем более, чтоб не смела больше воровать, врать и подставлять других. А Гу Анг, сын рабыни, остался тогда живой. Раба бы за воровство не пощадили, забили бы в назиданье другим.

А она, избитая и отпущенная, зашаталась от слабости, упала в пути, да угол стола зацепив, ослепла на левый глаз. С ужасным шрамом на лице ходила. Хотя прекрасным было до того ее лицо. Но стало теперь ужасным.

И, хотя она дочерью была влиятельного Хон Гуна, даже из семей купцов никто в жены ее брать не хотел. Совсем.

Ен Ниан открыто смеялся над ней, уродиной звал. Говорил, что на свете одна только дура такая родилась. На что подставилась, соврав, будто сама украла кольцо?

– Ты не поймешь, – с улыбкой краткой раз лишь сказала Кэ У, но улыбка ее не была видна целиком за прядью широкой и краем шали, расшитой жемчугом, что закрывали ее лицо на половину.

– Я не пойму, – с усмешкою подтвердил младший брат ее и наследник семьи, лениво обмахиваясь роскошными веером с изящейнейшими иероглифами и горами, рукою сделанными лучшего столичного мастера, – У женщин только лишь есть всего, что красивое лицо. – взглядом насмешливым скользнул по одеяниям поверх ее быстро вздымавшейся груди, – И еще кое-что. Но то у женщин у всех одинаковое. А ты потеряла свое лицо из-за него. Из-за сына раба!

Хотела что-то девушка сказать еще, но смолчала. И, поклонившись молодому господину, дня пожелав прекрасного ему, голову гордо подняла и с достоинством ушла.

Но отец, случайно увидевший их двоих рядом… С чего бы это вдруг рядом их двоих?.. Он, испугавшись, ближе подошел. И все расслышал Хон Гун. Он морщился и сердито сжимал кулаки. Он от гнева свой веер сломал, в руке его ручку раздавив и бумагу порвав. Ухмыльнулся краешками губ Ен Ниан, но виду не подал, что приметил его.

На тот раз обошлось.

Но в дни другие шутить над сестрою изуродованной продолжил наследник Хон Гуна. И мрачнел, и есть отказывался в некоторые дни усталый хозяин усадьбы, влиятельнейший чиновник столицы. Но почти совсем бесправный внутри своей семьи. Он уже второго своего ребенка защитить не сумел! Хотя слезы его не видел никто. В темноте слезы не видны. Особенно, если молча зубами рукав закусить и смолчать. Особенно, если под видом простуды и важного дела по службе избежать всех своих женщин и жен.

И ликовала старшая госпожа, видя хмурость и недомогания проснувшиеся супруга. Ужели боги молитвы услышали ее? Ужели скоро поместье и богатство все сыну ее все перейдет, да право командовать им?..

Она не любила супруга своего. Ее родители сосватали за него, а увидела раз первый у брачного ложа, при свете светильников, когда он с головы ее красное покрывало снял. Она любила когда-то охранника молодого в родном доме. И никому не сказала о том, даже тому. Она умною девочкою была. А потом муж, переезд… Она уже забыла, что когда-то любила.

Как и хотелось ей, сына молодого ее, ребенка единственного – дочь поздно родилась и рано умерла, в первый еще год, случайно чернильницу на себя уронив, глаза чернилами заляпав, да, отползая, с лестницы упав – его во всем Сяньяне знали. Да только дурно говорили всегда о нем.

А об Гу Анге говорили с теплотой. Он еще часть денег, отцом подаренную за отправку важного письма в другую, далекую провинцию, к давнему другу, ставшему там губернатором, бедным семьям Сяньяна раздал.

Сначала робко у него мальчонка замызганный попросил матери на лекарства, чуть-чуть, потом обещал отдать, жизнью своею или молитвами – и юноша добрый отдал, так что и на лекарства хватило, и на дом новый, на украшения для дочерей ее, с которыми они быстро женихов нашли. Из бедных. Но бедным лишь несколько колец да браслетов нефритовых – уже приданное роскошное. Уже можно продать да купить себе еды в голодный год.

Потом и о нищих Гу Анг призадумался других. И деньги раздал. И слухи новые по столице о нем пошли. Случайно услышав какой-то из них, Хон Гун потом улыбался недели три. Да, он сына не признал своего, первенца своего не признал. И за то пред предками ответ держать ему – он дурно со старшим сыном своим поступил – но все-таки, даже будучи рабом и сыном рабыни, и сыном неизвестно кого, даже так родившись и выросши, его Гу Анг заслужил восхищение людей. А гордость за сына – то лучшее украшение седин отца! Никакие шпильки драгоценные так не украшают гордо поднятую голову, как достойный и добродетельный сын. Даже если не знает никто о том. Но он-то знал! Кроме него мужчин не принимала его нежная Мэй Ли. Точнее, вид делала, что принимала охотно еще двоих, из рабов, чтоб подозрения в отцовстве на господина ее не легли. Но принимала неохотно и редко. Да и… разве можно дурно отзываться о женщине, что в одиночку взрастила такого сына?! Не то, что творение его и старшей госпожи.

* * *

Шло время, годы шли. Дочерей всех своих пристроил замуж за людей влиятельных Хон Гун. Кроме старшей дочери от умершей молодой жены – он посмертно звание жены своей ей даровал. И люди судачили, разумеется, о том. Но из-за Желтой реки старшая госпожа соперницу достать уже не могла. А потому, зубы стиснув, стерпела и это униженье.

* * *

Шло время, годы шли. Кипела жизнь в Поднебесной. Император их нынешний, Цинь Шихуан, деловой был. Мало того, что объединил все царства Восточной Чжоу, оружие у населения все отобрал, да переселил десятки тысяч семей знати разных царств в столицу новую Сяньян, так и после не успокоился.

При Цинь Шихуанди соединили стены оборонительные северных царств Чжоу, положив начало невиданной стене и длинной, которую потом, спустя века, будут вспоминать вместе с именем Поднебесной. Дорог несколько важных император заложил, чтоб ездить удобно было до окраин империи из столицы. Выгнал племена сюнну за Великую стену. Забрал много земель от племен юэ.

А что последователи великого Конфуция посмели возражать мнению и желаньям, так то император прощать не желал. Сжигали тексты без жалости. Людей погребали заживо.

* * *

Гу Анг, отца однажды застав в волнении, рискнул спросить, случилось что. И тот вдруг ему признался, поднос с едой принесшему, что имел при себе текст, записанный учеником Конфуция – и сохранить бы хотел. Но боится, что если у себя сохранит – за то он гибель принесет для всей своей семьи. И юноша, волнение увидев доброго господина – тот был обычно с ним дружелюбным и милостивым – всем сердцем возжелал долг благодарности ему вернуть. Ему, ведь Гу Ангу так повезло с хозяином! И, поднос почтительно на стол опустив – ни капли не пролил – на колени бухнулся пред господином.

– Позвольте мне сохранить те документы? Я подальше от поместья уйду. И спрятать постараюсь. Если меня поймают, совру, что украл. А вы не скажете никому, что я вышел из вашей усадьбы.

– Да тебя весь Сяньян знает! – улыбнулся его отец.

– Я уйду далеко от столицы! – пылко юноша сказал ему.

Отец долго бродил по комнате в нерешительности и сын его, сын почтительный его, взращенный рабом, ждал ответа его с почтительным волнением. Уж очень помочь ему хотел! И это читалось на лице его. И тронут был Хон Гун подобным отношением.

И, юношу за плечи подняв – впервые он прикоснулся к нему – заставил подняться с колен, в раз первый.

– Ну, хорошо, – сказал он, хотя и не хотел опасности такой сына любимого подвергать своего, самого любимого из всех троих, но понимал, что в этом надежда наградить Гу Анга потом свободой и, может, деньгами и местом слуги еще. А иных идей на тот счет не имел, – Я дам тебе еще семь книг. И, может, так и не поймут, что идешь ты, желая укрыть текст ученика Конфуция. Ты будешь врать, что просто с посылкою идешь. Я письмо тебе напишу. А адрес на бумаги листе мы водою размоем. И письмо под моим. Будто в реку случайно упал, но быстро вплыл. И книги…

– Но стоит ли книги?.. – юноша робко подал голос, – Книги священны! – он виновато потупился, со взглядом столкнувшись его, – Тем более, вы так дорожите книгами, мой господин!

Улыбнулся вдруг Хон Гун. Старший сын его читать и писать не умел совсем, но почтительность к книгам и к знанию перешла и к нему. В отличие от некоторых. Ругали Конфуция чиновники и студенты, ругала знать и переписчики, желая понравиться императору. Ругал его и Ен Ниан. Самого великого Мудреца и Учителя! Но Гу Анг мудрецов и знания уважал. Красивый сын у Хон Гуна вырос! Очень красивый. Жаль, что и не скажешь: мой. Но, признайся тогда Хон Гун, так, может, Гу Анг до дня сегодняшнего и не дожил!

И, сверток получив простой, массивный, а под ним – сверток из драгоценных шелковых тканей, покинул ночью Гу Анг усадьбу. А куда ушел – никто не знал. Разве что господин объявил поутру, слугам и стражникам своим, поднятым разгневанным Ен Нианом на поиски Гу Анга, что сам кое-что тому поручил.

– А, может, просто вы пытаетесь спрятать этого мерзкого вора? – наследник его проворчал, продолжая сжимать меч.

Он хорошо владел мечом. Что было единственным его украшением.

Точнее, лицо его было прилично еще, хотя и не слишком. Тело крепким. Но кто в здравом уме в столице хотел бы, чтоб избалованный ветреник и, хуже всего, сын непочтительный Хон Гуна вошел бы в их семью?! Да люди, дочери и, матери особенно, даже простые наложницы, богов лишь молили, чтоб зять такой обошел жилища их семьи! Хотя по знатности и по богатству, по статусу сына старшего своей семьи он был один из лучших десяти женихов.

– Я правда кое-то поручил ему, – с улыбкою сказал отец, да слуг поманил к себе.

Сын мрачно за ними подошел, встал, чтобы не коснуться случайно их: он брезговал.

– То дело важное. И лучше, чтобы слухи о том за стены поместья не шли, – нахмурился мрачно Хон Гун, – Ежели узнаю, что кто болтал – заживо сварю, – на сына старшего посмотрел, – Даже если это будешь ты.

И в ужасе отступил назад его сын, смотря на отца глазами расширенными. Он помнил, что даже Кэ У не пощадил его отец. Он даже пьяным не говорил потом никому, что Гу Анг ночью покинул поместье, сжимая какой-то свиток.

– Но… – опомнился он, когда уже слуги и воины разошлись, насупившись, молчаливые, верные вольно или от ужаса, – Почему не мне?.. Почему не мне, мой господин?!

– То опасное дело, – ступил к нему Хон Гун, – К тому же, экзамены сдавать тебе. Ты должен чиновником стать, чтобы не опустить честь семьи. Я так хочу, – да ушел, гордо подняв голову, с ровной красивою широкою спиной.

Сын постоял, взглядом отца провожая. Да сплюнул. На куст пионов цветущих от третьей его жены. У той, робко вышедшей в сад прогуляться, на глазах. И женщина молодая не решилась супругу рассказать о том. И служанкам своим запретила болтать о том. Забыла об унижении. Будто бы. Ведь шрамы на сердце хоть и не видны, но не проходят. Проклятия тоже не всегда видны от усталой души человека, но тоже как шрамы не сходят.

Но Ен Ниан раздосадован страшно был. Недели две успокоиться не мог. Опасное приключение и дело важное – о чем еще мечтать ему? Не о мерзких же книгах! И, как обычно, утешаться пошел в бордель.

У всех сыновья учились, а он… Ну, почти все. В борделях, особенно, лучших, всегда хватало молодых веселых господ. Да драк хватало. Да искуснейших и новых красавиц, со всей страны. Там женщину любую найти себе мог Ен Ниан. Кроме любимой. Да он и не искал любви. О женском коварстве от матери наслушавшись: та не хотела, чтоб девку безродную он в жены притащил или даже в наложницы. А вне дома стен пусть творит все. Хочет – ласкает, хочет – бьет. Ей дела нету до них.

Отец в тоске спрятался, глаза пряча от стыда. В комнате Кэ У. И с нею играл в го часами бесчисленными, без еды почти и без сна. И дочь от покойной жены любезно его приняла. Сама на сладости почти не отвлекаясь. И даже не спала три дня. Потом отец уже, заботою ее ободренный, сам ее, за столом уснувшую, на постель ее отнес. И снова из комнаты вышел. Чтобы жить. Снова чтобы жить.

Хотя он в большей тоске думал с тех дней об Кэ У. Он понял совсем, что сердце у ней доброе. Но кому нужна дочь из богатой семьи с ужасным таким лицом? Если и приданного много, подарков много даст – разве кто возьмет?.. А если и возьмут, и передумают? Вот унижение ей, вот разочарование сердцу ее хрупкому будет! Или слуги начнут язвить о ней? А муж молодой, ветреник какой-нибудь, жену себе заведет и новую, и третью, красивых. А ежели второю женою отдать – то не избежит бедняшка издевательств от старшей жены. С ее-то лицом!

* * *

Семь лет прошло. Три раза пытался экзамен сдавать молодой господин. И ни разу события торжественного после объявления результатов не произошло.

Хотя младший сын, мальчик еще, на брата старшего насмотревшись, да на страдания отца – хотя и скрывал тот их за улыбкой грустной усердно – сам стал заниматься решительно. И ночью при свете луны. И при свете снега зимой. И при свете светлячков. Года два любовался отец на него, хотя и просил иногда отдохнуть, здоровье поберечь.

Два года усердно учился младший господин. И неожиданно слег. Бледный, усталый страшно он был. Еще и лекари не решались правду говорить, еще хватались за лекарства как будто уверенно, то и то норовили попробовать, но понял отец: совсем.

Он ночью последней, как будто чувствовал, с матерью просидел на постели его. Сжимала несчастная женщина молодая руку сына правую. А отец – крепко держал левую. И смотрели, губы кусая, да слезы глотая, как угасает единственный их сын. Двух девочек, близняшек, жена потеряла в родах.

Очнулся вдруг мальчик при свете светильников и свечей. Он тихо спросил, глядя на оживившегося отца, бессонницею измученного и исхудавшего, но, впрочем, не так страшно как сын:

– Отец… могу я кое-что спросить у вас?..

– Проси что хочешь! – пылко ответил тот, садясь еще ближе у него.

– Я только хотел спросить… – мальчик смущенно взгляд опустил.

– Да говори же! – взмолился отец, он страшно хотел хотя бы просьбу исполнить последнюю его, он учуял, что просьба та будет последней.

– Всего лишь хотел спросить… – сын робко взгляд поднял на него, – А правда, что раб тот молодой… Гу Анг… он тоже ваш сын?.. – и глаза смущенно опустил, – Я просто видел иногда, как ласково смотрели вы на него.

– Он достойный юноша, – вздохнул Хон Гун и вдруг вдохнул сердито, – Не то, то некоторые!

– Не говорите так, мой господин! – взмолилась жена его, – Он тоже ваш сын! – и осеклась, рот напугано прикрыла платком.

– Да, он тоже мой сын, – признался наконец-то Хон Гун, смущенный. Но Гу Анг… он сын рабыни.

– Значит, брат он мой, – улыбнулся грустно младший господин, потом уж помрачнел, – Жаль, я не смог проявить почтение к нему! – вдруг тонкими пальцами, с кожей кости обтянувшей, запястье отца сжал, – То просьба вторая… и не должен я… но я все же спрошу… – глаза поднял с мольбой на отца – у того защемило сердце от горестного этого взгляда, – Прошу, точнее. Отец, отдайте мой меч ему! Когда Гу Анг вернется, – он улыбнулся, – Я верю, что он может славу дому нашему принести. И вы, может, позволите быть ему уже слугой. А он мне жизнь спас, когда я в пруду тонул. Лед был тонкий, но мы… я, то есть, дерзнул по нему пройти. А Гу Анг рядом был. Рванулся в воду за мной, вытащил меня. Он долго тогда, помните, болел? Месяца три.

– Ен Ниан, что ли, шутками заманил тебя на лед? – отец помрачневший спросил.

– Нет! Что вы! – пылко возразил младший сын, догадки подтвердив его.

И горечь, и гордость заполнила сердце Хон Гуна. Милосердным, почтительным был его третий сын. Но жаль, что по жизни они вместе прошли так недолго.

– Хорошо, – отец с улыбкою пальцы сына сжал, не менее любимого, чем тот, – Твой меч передам ему. Скажу, что ты признался наконец… – и, слово гадкое сказав, помрачнел, не сразу сил нашел сказать: – Что он жизнь зимой спас тебе.

Но Хэй ему улыбался, счастливо. Глаза счастьем горели на исхудалом страшно лице. И мать его улыбалась украдкой. И понял мужчина, что в этих покоях уже все знали. И старшего сына его любили. Но тоже скрывали, раз сам господин говорить не хотел.

– Спасибо, отец! – сказал благодарно Хэй, – Вы сделали меня таким счастли… – и обмякла рука его в широких ладонях отца. И крепких.

Но что за мука и что за проклятая удача ребенка очередного вновь пережить отцу?!

И похороны провели широко. Как и пепел второго сына, ветром развеянный. Он – мать призналась – просил ее о том. Чтобы полететь по небу с ветром, свободным и с крыльями. Чтобы она сказку ему рассказала, а он – может вдруг – сумеет полетать во сне?.. И во сне другом улетел добрый Хэй. Совсем улетел еще юный. Душа добротою широкая была у него. Как море. Которым – одним из начертаний – писалось его имя.