Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)

* * *

Непредсказуемы дороги судьбы.

Врачей нашей столичной больницы пригласили на важную международную конференцию в Германию. Столько всего было причин для этой поездки, что отказываться было уже неудобно. Тем более, я с моим новым местом… Да и страшно было оставить всех, пациентов и учеников, но глава настаивал, чтоб от нашей больницы поехал именно я.

– Развеешься, – сказал мне. – Ты, кажется, еще никогда не летал?

И, голову опустив, списав на простое волнение перед поднятием на высоту, я вертел в дрожащих руках чашку.

– Надо тебе отдохнуть уже, – он заметил.

Я вздрогнул.

Заставят меня уволиться?.. И… и я даже тем молодым помочь не смогу? Тем-то парням как раз жить и жить. А пороки у них сложные, молодым доверить их страшно. А они с такой надеждой смотрели на меня, узнав, что я буду их оперировать!

– Нет, просто отдохнуть. Отпуск, путешествие, общение, хотя бы с единомышленниками, – он похлопал меня по плечу. – А потом вернешься и продолжишь. Не волнуйся, самых сложных твоих пациентов я возьму на себя. Ведь ты мне веришь?

С трудом подавив вздох, выдавил из себя улыбку.

Поднялся, чашку поставив. Вышло неожиданно резко.

– Хорошо, сэнсэй. Я поеду.

– Замечательно, – главный врач похлопал меня по плечу, – Верю, что ты поддержишь нашу репутацию, – хитро прищурился. – И, зная тебя, уверен, что и опыта нового, идей полезных ты привезешь. Больше, чем кто-либо иной. Ты до сих пор не перестаешь учиться.

Смущенно улыбнулся. И, сославшись на занятость, пару раз извинившись, покинул его кабинет, оставив его хороший чай недопитым.

Дома меня ждало еще одно потрясение: Митико призналась, что она снова беременна!

– Значит, полететь со мной ты не сможешь…

– Полететь? Тебя шлют куда-то по работе? – радостно улыбнулась она. – О, я знала, что моего мужа должны когда-нибудь оценить по достоинству! Ты столько трудишься.

– Да куда больше-то? – смущенно улыбнулся. – Меня и так уже повысили. Я…

– О, тогда я с тобою полечу! – в кухню ворвалась сияющая от радости Юмэ.

И, прежде чем я успел что-либо сказать, прежде чем я возражение успел придумать, дочка бросилась к матери, сжала ее руки:

– Не переживай, мамочка, я сама буду папе готовить! Буду сама складывать ему обед. Он всегда будет накормлен.

– Да не надо…

В меня уткнулись два сердитых взгляда.

– Нет, надо! – отрезала внезапно потвердевшая Митико.

А коварная Юмэ довольно улыбнулась.

Через неделю мы стояли в аэропорту. Я сжимал ручку чемодана, Митико на прощание в очередной раз обнимала Юмэ. Негодница не выглядела огорченной предстоящей разлукой с матерью: наоборот, глаза ее светились.

– Да не переживай ты так! – сжала плечо мое Митико.

И люди на нас неодобрительно косились. Кроме иностранцев и молодых.

– Ну, правда, у нас хорошая техника. И самолеты вообще не так часто падают.

Вздохнул.

– Пойдем, папа! – оторвалась от матери дочка-предательница, обняла меня и чемодан, – Нам нельзя опоздать. Иначе репутация твоей больницы пострадает, если ты не прилетишь.

Вздохнул.

– Нет, мы не опоздаем.

Робко оглянувшись, слегка обнял жену. Уж целовать-то я ее почти всю ночь целовал. Так и не спали сегодня. Но она хоть потом отдохнет. А я… мне страшно было все дни до полета. Просто жуткий страх. Будто должно было случиться что-то плохое.

– Пойдем чемодан сдавать! – потянула меня за рукав Юмэ, в блокнот заглянула, – А потом мы…

– Да знаю я! Знаю! – сорвался на крик уже.

Тут взгляды удивленные людей на нас заметил.

Сухо бросил:

Пойдем, Юмэ!

– Да, пойдем к моей мечте! – бодро сказала эта упрямая девчонка и первою потопала вперед к нужному помещению.

Так бодро пошла, что забыла даже обернуться на мать! Ну, я ей устрою! В самолете. Нет, в гостиничном номере. Ведь должны же мы долететь. Верю, что долетим.

Оглянувшись в последний раз на Митико – жена улыбнулась и помахала мне рукой – я поспешил к залу для проверки и сдачи багажа.

Дальнейшее, происходившее в аэропорту, помню смутно. Уже у ожидающих посадки услышал обрывок чьего-то разговора.

– …Не страшно тебе?..

– Да он же старался. Этот самолет – его первое детище.

Вздохнул.

Я так и не сделал ни одного самолета, а кто-то стал инженером или конструктором! Кто-то делает новые модели самолетов до сих пор!

Голову опустил, избегая смотреть на людей.

Прости, Камомэ! Я не исполнил моего…

– Пойдем! – Юмэ потянула меня за рукав, – Посадка наконец-то началась!

– Только еще началась, – вздохнул.

– Но это же самолет! Настоящий! Мой первый! – не смутилась она.

Я был так несчастен, а глазенки ее так счастливо блестели! Захотелось ее ударить внезапно. Сам себя испугался.

Нет, вздохнув, отвернулся.

Вся эта пытка с билетами наконец-то закончилась. Нет, только началась. Мне еще место досталось у окна. Юмэ обиделась. Но сосед у нас уже устроился. Не хотелось пожилого человека напрягать нашими пересадками. Да и можно ли? Я не знал. Я старался держаться подальше от самолетов и от всего, с ними связанного.

Отвернулся от дочери упрямой на окно, но вид аэродрома только рану бередил.

* * *

По правде говоря, я бы даже мог окончить школу раньше срока, если бы по знаниям нас могли отпускать раньше. Я слишком усердно занимался. Много конкурсов выиграл – ходил для тренировки и проверки. И баллы у меня были высокие. У меня, как шутили мои школьные учителя, было слишком мало шансов не поступить в Тодайдзи. И я поступил!

И два года я старался учиться. Я поступил туда, откуда мог начаться мой путь к изготовлению самолетов!

Только уже на середине второго курса я заволновался.

А как там Камомэ? Она все еще жива или… уже нет?..

После нашего разговора я вернулся в дом, а ночью сбежал к тому врачу. Пару месяцев подготовки к операции – он сам боялся больше меня, кажется – а потом несколько сложных месяцев на восстановление, когда никто из его коллег и даже я сам не верили, что я смогу выжить. Но он постоянно приходил ко мне, держал меня за руку, говорил, что я справлюсь. И я сам очень сильно хотел справиться. И мы победили!

Уже в день выписки я написал письмо себе домой. Что мы победили. Что его друг обещал устроить меня в хорошую школу в городе, а я безумно хочу учиться там, рядом с большой библиотекой. Что если родители мне поверят, то я останусь жить в доме этого врача, прибираясь и готовя ему, а он – поделится со мной половиной своей комнаты и еды. Жениться он не собирался, хотел продвигать дальше японскую науку и медицину. И что я очень хочу поступить в Тодайдзи после выпуска из старшей школы, чтобы делать самолеты. Извинялся, что не хочу стать рыбаком, как и они все.

Но дед позволил мне остаться. И они раз в месяц сушеной рыбы и водорослей присылали мне и моему врачу. Чтобы хоть как-то моего спасителя отблагодарить. Чтобы хоть как-то меня поддержать, раз уж я так серьезно решил поскорее стать самостоятельным и взрослым.

За год до моего поступления, моего врача и друга сбила машина. Скорая не успела приехать. Или те молодые врачи были слишком неопытны?.. Я до сих пор не знаю, кто виноват – судьба или те врачи?.. И водитель, увы, умчался. Вечер дождливый, людей не было на улице в тот день. А он опять сидел в библиотеке допоздна, сонный был, невнимательно, наверное, смотрел по сторонам или поскользнулся на улице.

Как я обещал ему, деду и родителям, я с первой же попытки поступил в Тодайдзи. И хорошо учился.

Но вот на втором году я вспомнил Камомэ. Точнее, я о ней никогда не забывал.

Но был такой дождливый пугающий вечер, как и тогда. И я вдруг испугался, успею ли я к ней? Родным я не сказал о ней. И ожидание стало нестерпимым. Да и я уже начал учиться делать самолеты! То есть, еще только шла подготовка, но я хотя бы начал! Я выжил в тот год и год уже проучился!

Поэтому на Обон в том году я наконец-то вернулся в родную деревню.

На вокзал встречать меня приехали дед и сестра с семьей. Вместе сходили на травяной рынок в их маленьком городе, купили вещи для могил и для украшения дома. Зашли в храм помолиться, пройдя через длинную дорогу, полную старинных, обросших мохом и новых, еще чистых каменных фонарей. Потом поехали домой, в нашу старую приморскую деревню.

Увидев дом, я растерянно остановился. Столько лет прошло! И вроде все тот же, но что-то как будто не то. Я… выше стал, поэтому дом кажется таким маленьким? Неужели, я так долго его не видел? Да, меня уже около десяти лет не было дома. Или меньше? Но вроде и окна этого прежде не было?..

– Пожар был, и старый дом сгорел, – грустно сказал дед, за взглядом моим проследив.

Я сумку и пакеты выронил.

– И вы не сказали?!

– Давно еще, – смущенно улыбнулась сестра.

– У тебя свой пожар тогда был. Ты едва не сгорел, – нахмурился глава семьи.

– Значит, когда я еще уехал к Муросава-сан… – потерянно опустился на землю, мокрую еще после вчерашнего дождя.

– Ну, а как бы тебе это помогло, если бы мы сказали? – дед устало лоб растер, – Да и мы как-то выбрались.

– Мы тогда младшую сестру замуж отдали, – сказала мать, выходя.

Рядом со мной на колени опустилась, крепко меня обняла и прижала к себе. Я слышал как взволнованно бьется ее сердце. Сердце, которое меня наконец-то увидело. Или напуганное, что я опять заболею или сейчас куда-нибудь исчезну. Мне стало стыдно за мой побег. Всхлипнув, крепко обнял мать, прижался головой к ее влажной щеке.

– Ну, хватит, хватит, – мать погладила меня по волосам влажной рукой, от которой пахло мылом. – Да, жалко, конечно, дом: несколько поколений в нем жили. Но мы же выстояли. И ты выстоял, – погладила меня по волосам дрожащей рукой, – Ты, в отличие от нас, сражался там в одиночку.

– А бабушка? – я напугано встрепенулся.

– Она потом, – отрезала она – и голос ее был таким твердым, что я ей поверил.

– А с другой стороны, не так-то все и плохо обошлось, – сказал отец, выходя, но нервно за сигаретами потянулся. – Я, кстати, циновку новую перед алтарем уже положил. И ихай уже расставил. Осталось только расставить цветы и угощение.

– Ихай… – плечи мои поникли.

Значит, подлинные реликвии при пожаре сгорели! Какой позор! Жуткая утрата! И я, мерзавец, дома не был, не попытался даже защитить наши сокровища.

Смогут ли наши умершие родственники и предки теперь вернуться на этот Обон к нам домой? И дом не тот. И, что всего хуже, вместилища для их душ сгорели!

– Кстати, мы тогда старшей сестре твоей мужа хорошего присмотрели, – отстранившись, мама утерла слезы и зятю улыбнулась.

Тот, смущенно улыбнувшись, потупился, стал разглядывать землю у своих ног. А сестра, руку его обхватив, прижалась головой к его плечу: они оба невысокие были и худе, но он все-таки повыше.

– Но ихай-то сгорели! – я не мог сдержать своего отчаяния и раскаяния, – И я не вмешался… убежал! – лицо руками закрыл, не в силах смотреть в глаза родных.

– Да не сгорели наши ихай! – отец плечо мое сжал, – Не плачь уж.

– Да как так?! – потерянно глаза на него поднял, лицо свое для взглядов их освободив.

Веселых почему-то взглядов. Но дом же сгорел! И священные таблички тоже!

– Так когда мы отгуляли на свадьбе Манами и ушли ее и мужа на вокзал провожать – он был не местный и увез ее за собой, в Осаку – один из фонарей в деревне упал. Наш дом загорелся, соседний. Мы-то все ушли провожать, всей деревней, кроме старого Суму и Мисару, который тогда сломал ногу и провожать Манами пойти не смог, – отец с улыбкой на мужа старшей дочери посмотрел, а тот стоял, красный уже от смущения и взгляда не смог поднять на нас, – Так Мисару, хромая, залез в наш горящий дом, потом к соседям – и вытащил, в рубашку свою завернув, наши и их ихай. Потом уже пожарных вызвал.

Я невольно оглянулся. Тут только заметил, то и соседей слева дом уже не тот. И деревья там уже растут другие, намного моложе. Ох, и у нас. Но…

– В общем, возвращались мы вечером, поздно. Пожарная машина мимо нас проехала. Проводили ее взглядами недоуменно. А они вдруг притормозили, посмотрели на нас и сказали, что сочувствуют и молиться будут «чтобы парень тот поправился». Мы растерялись. Но побежали уже, почуяв беду. Приходим, а там у нас пепелище, да от дома соседей остался обгорелый остов, – невольно отец разговорился о том дне, хотя сначала и не собирался. – Дед Суму вышел, ковыляя. Сказал, что Мисару в город уже увезли. Отец так тогда и на землю упал, на колени. Женщин заплакали. А Суму вдруг протянул нам рубашку обгорелую и в копоти. Мы сначала так и не поняли, это нам к чему. А он вдруг улыбнулся и говорит нам: Ихай там. Ихай. Мисару вынес». Руки дрожали старее, он край уронил. И таблички с именами наших родственников проспались. Немножко обгорели края у нескольких, но все до единой еле! Мисару потрясающий! – с эмоциями совсем уже не справившись, отец подошел к зятю, с пунцовыми щеками и ушами уже, крепко его обнял.

– Ну, хватит уже! Хватит! – взмолился Мисару, смущенный уже донельзя.

– Я в тот день уже подумал: лучше жениха нам для нее не сыскать! Не думая совсем о себе, хромающий, полез в огонь, чужие чтоб защитить ихай! Парень просто потрясающий!

– Только дома сгорели. Я пожарную вызвать не успел вовремя… – Мисару, не поднимая глаз, смущенно растр руку, задрав длинный рукав и невольно открыв нам несколько ужасных шрамов от ожогов.

Я сам уже осторожно от матери отстранился, вскочил и брата своего обнял.

– Ну, хватит! Хватит вам! – смутился он сам, – Все же так делают! Все стараются спасти ихай. И я только… ну, Такэси, хотя б ты…

И я, засмеявшись облегченно, Мисару уже отпустил.

Ихай уцелели!

– Все не так уж и плохо обошлось, – снова улыбнулся отец, – А еще в тот год письмо пришло. Мы уже боялись, что не дождемся. Но наш дорогой Такэси выжил! Выкарабкался. Смог! – подошел и меня уже обнял, осторожно.

– Простите, я сбежал… – теперь уже у меня щеки начали гореть.

Да, кажется, и уши заодно. Уже Мисару смеялся, смотря на меня. Хотя я совсем не злился на него. Странно, я тогда не думал, то тот мальчишка, который случайно наступил мне на ногу в школьном коридоре, а потом сломал ногу, упав со скалы, к моему возвращению станет уже мужем моей сестер и потом ее детей! Чего только не происходит за время долгой разлуки!

– Зато какой боец у нас выжил! Ух! – отец плечи мои сжал, – Потом нас покатаешь на самолете твоем, да?

– Да, я его обязательно сделаю, – улыбнулся.

– Ну, пойдемте уже в дом! – мама приветливо распахнула входную дверь, откуда повеяло запахами ед.

Я с наслаждением принюхался, вдыхая полузнакомые, родные запахи моего детства. Все как тогда приготовила.

– Сначала угощения предкам! – отрезал отец.

– Да, сначала закончим подготовку, а потом уже все вместе поедим, – поддержал его глава семьи.

Против моего деда идти уже никто не хотел.

– Осталось повесить фонари! – подпрыгнул старший племянник.

– Нет, фонари уже потом, – его бабушка нахмурилась, – Такэси с долгой дороги.

Нет, кое-кто все же решился.

– Нет, сейчас! – мальчик обиженно надул губы.

– Сейчас, сейчас! – улыбнулся его отец и пошел вперед.

Я только сейчас обратил внимание, что он по-прежнему прихрамывает. Значит, еще тогда…

Фонари мы с Мисару вместе повесили на столбах и на балке у дома.

– Прости, я тебе тогда на ногу в коридоре наступил, – тихо и смущенно сказал Мисару, подавая мне фонарь и смущаясь смотреть на меня, – Ты тогда расселся с книжкой в коридоре, а меня родители вчера отругали за двойки. Я злой был. Хотя, разумеется, мне не стоило.

– Забудем! – оборвал его я.

И он напряженно за новым фонарем потянулся.

– Главное, что ты спас наши ихай, – сжал его плечо.

Он робко мне улыбнулся. Смешно, он же мой сэмпай!

– И будешь теперь спасать мою сестру.

– Разумеется, – брат уже усмехнулся.

За столом он уже шутил, а я – смеялся его шуткам.

Мать и сестра как раз уже угощения перед ихай расставили и нам накрыли на стол, покуда мы возились с фонарями.

Потом на кладбище все дружно сходили. Могилы убрали, цветы разложили, угощения. Палочки курительные зажгли. Заодно отнесли палочек и еды на могилу деда Суму: того-то жена уже умерла, а детей у них не было. Да, заодно прибрались и у могилы его жены, палочки принесли, цветы, угощения. Если сочтут, что мы и их приглашаем в гости, то пусть. Их, кажется, некому приглашать. Или кто-то остался еще в другой местности? Надеюсь, те вспомнят о них тоже в Обон. Должны вспомнить.

– Еще ветки сакаки и коямаки! – строго напомнила мать.

Снова расставляя тарелки с фруктами и моти на могилах своих деда и бабушки.

Мы с сестрой кинулись украшать могилы еще и хвойными ветками.

– И деду Суму отнести, – напомнил наш глава семьи.

И Мисару пошел, прихрамывая. Деду Суму и жене его отнес, украсил, как положено совсем и их могилы. Вспомнили своих, помолились, пригласили посетить наш дом на праздник. И уже пошли в новый отстроенный дом.

Да хотя все свои живы: есть кому их вспомнить. И Мисару потрясающий, спас наши ихай! Жаль только мне родственники ничего не сказали: ни про пожар, ни почему дед и отец доверили вдруг старшую мою сестру главному местному двоечнику. Да еще и дважды разбившему директору школы окна. Хотя говорил, что случайно. Они, говорил, просто играли в футбол невдалеке. Да, правда, может случайно. Хотя, по правде сказать, кальмаров он хорошо ловил. Рыбу неплохо. Раз добыл жемчужину – и дети всей нашей деревни и соседних ему страшно завидовали. Как только сумел?..

Вечером факелы зажгли и фонари. Много-много белых фонарей зажгли на домах и по улице. Чтобы духи предков не заблудились. Чтобы точно дошли.

На следующий день начался праздник для нас и для пришедших духов. За ночь, на свет многочисленных белых фонарей предки должны были уже дорогу найти. Да и жили же они тут до нас. Хотя, наверное, для них намного больше всего изменилось в деревне, чем для меня.

Мисару выиграл бутылку сакэ, когда мужчины деревни и парни пили на спор сакэ из банок, с которых сняли этикетки. Сакэ моему деду подарил. Тот принял, усмехнувшись. Дети и молодежь танцевали бон-одори, одев юката с изображениями фуки и закрыв лица и головы черными полотнищами, лишь с прорезями для глаз, поддерживаемое на голове белыми хатимаки. Они долго танцевали, потом к танцу присоединились все, кто мог стоять на ногах, и стар, и млад. И я самозабвенно танцевал часа три или два. Пусть духи предков полюбуются на наш праздник и порадуются! Сами-то они уже не могут танцевать, но мы станцуем за них. Пусть видят, что остался кто-то, кто будет в Обон их развлекать. Пусть видят, как мы искренне выражаем им свою благодарность и как пылко мы их благодарим, выказывая благодарность за жизнь, которую они сохранили для нас и вручили нам из своих худых, сильных рук.

А еще я всею душою благодарил свою жизнь и Муросава-сан за то, что сегодня я по-прежнему живой и даже могу танцевать со всеми. Даже могу сам повторить разученные прежде движения! Вижу горящие от счастья глаза моих близких и давних друзей, которые танцуют вокруг меня!

Ох, благодарю вас, Муросава-сан, за то, что подарили мне этот чудесный миг, моего возвращения домой и радость в глазах моих родных, увидевших живого и крепкого меня! Благодарю всех прежних и нынешних врачей, которые хранили, хранят и будут хранить людей! Благодарю этот освежающий ветер, дующий на мое разгоряченное танцем тело! Это красивое светлое небо! Эту красивую белоснежную чайку с росчерками черной туши на голове и кончиках крыльев…

Чайка…

Я споткнулся. И застыл, смотря на небо.

Чайка… Камомэ…

Ох, Камомэ!

Дед Суму уже умер, но мой дед был еще живой.

Он нашелся дома. Пил чай, смотря в окно. Нет, на дерево, у которого любила вязать летними вечерами бабушка. Бутылка сакэ, выигранная Мисару, стояла возле чайника, не открытая.

– Позволишь?.. – робко на кухню вошел.

– Конечно, садись, – глава семьи, ко мне повернувшись, мне улыбнулся, – Я рад, что ты вернулся домой. Сейчас чаю тебе налью… – приподнялся уже, взявшись за угол стола.

– Сиди уж. Я сам, – остановил его, осторожно сжав плечо. Сам себе чистую чашку достал. Сел напротив. Нет, подумав немного, сел с ним рядом. Так как-то ощущения близости больше. Да и это милое, теплое чувство возвращения домой. Когда душою и телом уже устал. Даже если стены и вещи уже чужие, зато люди близкие мои все еще здесь. И хорошо. И за ихай спасенные я еще раз поблагодарю Мисару.

Дед неторопливо чаю мне налил, чайник неторопливо отставив, чашку мне протянул, рисунком к себе. Я ему улыбнулся и, чашку приняв на ладонь, глядя ему в глаза, перевернул рукою другою рисунком к себе. Отпил. Ох, этот блаженный вкус детства!

Я медленно пил чай, наслаждаясь родным вкусом – у него получилось в точности как у бабушки – о чудо! А старик с улыбкой смотрел на меня. Довольный, что я вернулся. Я понял.

Я молчал и, подглядывая на него иногда от своей чашки чая, видел, как он откровенно любуется мною. Ну да, ожидал, что приедет прыщавый, худой мальчишка, а приехал рослый здоровый парень.

А потом снова вспомнил про не – и сердце болезненно сжалось. Дождалась или нет?..

– Дедушка, ты же всю жизнь у моря живешь, правда?..

– Разумеется, – он задумчиво потеребил короткую бороду.

– Помнишь тот год, когда я убежал?..

– Как такое забудешь? – он вздохнул.

Опустил глаза усталые в полную еще чашку.

Замучил я их тогда.

– И врача Муросава-сан помнишь?

– Всегда помнить буду! Он подарил тебе жизнь!

– Прости, что заставил вас всех поволноваться, – голову виновато опустил.

– Я даже рад, что ты оказался достаточно смелым, чтоб попытаться.

– А бабушка…

– Это просто старость, – он вздохнул. – Кое-что люди могут. А старость неизлечима. Пока. Разве что ученые решат эту проблему в будущем. Хотя, говорят, тогда нам на Земле места может не хватить.

– Надеюсь, ученые что-нибудь придумают, – улыбнулся, – хорошее.

– Жалко Муросава-сан, – дедушка вздохнул.

– Да, жалко, – вздохнул.

Мы сколько-то молчали, вспомнив моего учителя.

Крик чаек над домом меня разбудил.

– Скажи, дедушка… – начал и запнулся.

– Что?

– Была тут одна девочка…

– Девочка? – он хитро улыбнулся.

– Она вдохновила меня попытаться. Я ей обещал сделать самолет и вместе взлететь.

– Вот как? – мужчина хитро улыбнулся и наконец-то отпил чая.

– Только я не знаю ее имени. Она сказала, что ее зовут Камомэ…

Он с громким стуком поставил чашку на стол.

– То есть, она могла соврать. Вроде у нас не было девочек с таким именем? Я и в школе не видел, а там всех знал. Разве что новые переехали… незадолго до моего побега.

– И где… – старик запнулся, – Где ты ее встретил?

– У моря. Мы поговорили. И я призадумался, что у меня все-таки есть надежда.

Он снова поднял чашку, приготовился слушать.

– В день бури. Когда я в грозу удрал из дома после приезда врача, – я смотрел в окно за его плечом, – Она стояла на краю обрыва в простом белом платье, босая. Ветер трепал ее платье и волосы. Хотя они были достаточно мокрыми. В такой-то дождь! Но ветер был сильным. И она пела мне песню. Очень смелая девочка. Но, боюсь, она не сказала мне своего имени честно. Она сказала: «Зови меня Камомэ». Как кандзи «чайка».

Чашка выпала из рук дедушки и оглушительно разбилась, заставив меня вздрогнуть. Старик в ужасе смотрел на меня.

– Что… – запнулся, но, трижды тяжело вздохнув – он продолжал как-то странно смотреть на меня, как-то даже напугано – все же уточнил, – Что… та девочка… она умерла?..

– Она… – глава семьи запнулся, – Она давно умерла.

– Значит, еще в тот год? – голову обхватил руками.

А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…

– Н-нет, – голос старика дрожал, – Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.

– Что?.. – глаза на него поднял. – Я тебя не очень понимаю.

– Ее давно среди живых нет, – дед подпер голову рукой.

Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:

– Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь – я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… – старик вздохнул. – Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.

Не хотела, чтобы от нее семье много хлопот было. Мать, разумеется, плакала. Кричала, что ничего такого не имела в виду, что она просто устала, что просто накричала сгоряча. Но Хироми было уже не вернуть. Только одинокая чайка кружилась над их домом, отчаянно, пронзительно крича, словно от боли или от ужаса. И от криков той чайки всем становилось только хуже.

– А следующий ребенок? – спросил я, напрягшись.

– Разумеется, мать его берегла. В день его рождения, кстати, тоже над их домом летала одинокая чайка, только кричала как будто уже торжествующе. Каждый день прилетала туда, кружилась вокруг дома, словно хотела понять, жив ли малыш?.. Успокоилась только когда мать начала выносить дочку на улицу. А когда однажды, не спавшая и уставшая, вдруг попросила чайку не кричать, не будить малышку, то чайка сразу же улетела.

Он вздохнул, лицо растер.

– Вообще, мы с того года видели порою одинокую чайку над обрывом. И над местом, где нашли тело разбившейся Хироми. Люди стали поговаривать, будто то призрак ее возвращается, не в силах забыть обиды. Но над маленькой сестрою ее иногда летала чайка и не кидалась на нее. Словно просто прилетала посмотреть, как там девочка растет. А когда… – вздохнул, – Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, люди говорили, что видели стоящую у обрыва девочку в простом белом платье. Она смотрела туда, где погибли люди. Множество людей… много людей погибло в ту войну… у всех.

– Но… – мои руки задрожали, – Ты думаешь, я видел только призрак Хироми?..

– Так у нас никогда не было тех, кого называли Камомэ, – дедушка вздохнул. – То есть, может, и были, до войны. Но после Хироми в нашей местности боялись давать это имя детям. Боялись, они повторят ее судьбу. Или что она обидится. Она же жизнь уже отдала, чтобы другая девочка смогла жить.

Я расплакался и выбежал из дома.

Ноги сами принесли меня к морю. На тот самый обрыв. Только на этот раз сердце спокойнее билось в моей груди. И я не задыхался, как тогда.

Я узнал то место сразу, хотя сегодня был солнечный светлый день, и море сегодня было тихое.

Над обрывом летала одинокая чайка.

– Камомэ! – прокричал я, – Отзовись, Камомэ! Это я, Такэси! Я вернулся!

Но чайка как будто не обращала внимания на меня.

– Я выжил, Камомэ! – отчаянно прокричал я.

И тишина. Пугающая тишина. Она даже просто не кричала мне. Того, что можно было счесть за приветствие. Или… она мне не верит?..

Стало обидно и больно.

– Я выжил, Камомэ! – снова прокричал я, – И я пошел учиться! Я теперь учусь делать самолеты! – слезы снова заструились по моим щекам, – Я не знал, что тебе этого не надо, Камомэ! Я не знал, что у тебя уже есть крылья! Но я правда хотел сделать для тебя самолет и подарить тебе крылья! Я не знал, что ты уже умерла!

Мимо проходящие дети косились на меня. Но мне было все равно.

– Камомэ! – отчаянно прокричал я, – Ответь же мне, Камомэ! Ты же раз уже пришла! Я же знаю, что ты уже умерла!

Дети, переглянувшись, побежали прочь от меня. К деревне. Соседней. Мне все равно. Пусть люди думают все, что им угодно. Только…

– Камомэ, ответь мне хоть что-нибудь!

Долго я ее звал. Чайка просто молча парила над морем и надо мной. Другие чайки почему-то избегали подлетать к ней, словно не считали ее своей.

А потом мои родители пришли, поседевшие. Пришел, ковыляя, дед.

Я врал, что просто вспомнил старую знакомую. Хотя дед внезапно сказал, что все им рассказал.

– Спасибо, что вдохновила нашего Такэси, Камомэ! – прокричала моя мать, поклонившись ей.

Но птица продолжала молча парить над морем. Да и что ей до нас? Даже если это была она, то какое ей дело до нас? Ей, у которой уже были свои крылья. Той, которая могла петь в небе, когда хотела!

В тот день, не выдержав боли в сердце и косых взглядов соседей – они решили, что я спятил и так подло, сначала приехав порадовать моих родных, подло приехал лишь много лет спустя, а надо было раньше – я сбежал обратно в Токио.

С тех пор я больше не приезжал в родную деревню. Я боялся. Даже на похороны деда не приехал. Мне было очень стыдно, но я боялся, что люди будут плохо думать о моих родственниках, если я опять сорвусь. Или что сердце мое уже не выдержит ее безмолвного презрения ко мне, человеку, который дерзнул пообещать ей и небу, что я однажды смогу подарить ей крылья.

В день похорон дедушки был такой же холодный и дождливый день, как и в день смерти Муросава-сан. Я вышел зачем-то гулять под дождем.

Я должен был жить. Должен был дальше учиться. Я же им обещал. Но сил дальше идти не было. Сил не было жить. Раз Камомэ не были нужны крылья – у нее уже были свои – то зачем это все? Зачем те тяжелые ночи в больнице, та моя борьба? Зачем слезы родных, которых я кинул, чтобы учиться и выжить?! Зачем те бессонные ночи над книгами? Ведь моей Камомэ не нужны были искусственные крылья. У нее уже были свои. Она даже не захотела говорить со мной. Хотя знал уже ее секрет. Хотя я такой ее принял. Я понял теперь, почему у нее тогда были тогда такие холодные руки, а я никак не мог их согреть. Хотя она когда-то приняла меня. Или… она никогда не принимала меня. А я… я обещал птице, что помогу ей летать! Вот дурак!

Передо мною улицу переходил старик. Сделал несколько шагов от светофора. Упал. Включился красный свет.

Нет! Я не выдержу новых потерь! Только не он!

И я бросился к нему, разбрызгивая лужи. Мимо отчаянно сигналящих машин. К счастью, редких.

У старика случился сердечный приступ. К счастью, я слушал достаточно разговоров Муросава-сан и его друзей. Я смог поддержать этого старика. Я на своих руках дотащил его до больницы. Ну, почти. Уже за улицу или две нас заметили. Водитель остановился, пустил к себе, быстро довез. И мы вместе сидели у реанимации, ждали, волнуясь, результатов. Потом, узнав, что все обошлось, этот милый мужчина домой поехал. А я остался ждать в коридоре. Родственники придут утром – и я успокоюсь. Я хотя бы его не брошу.