Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"
Автор книги: Елена Свительская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)
Но сердце сжималось. Растерянно. Потерянно.
А потом будто струна лопнула внутри. Стало пусто и холодно. Будто уже все. Все потеряно. Он далеко.
«Да не может он никуда уйти!» – говорила себе снова и снова.
А потом вспомнила усадьбу зловещую с Пятой улицы. Во время болезни его, когда был уже кризис, рассказала Синдзигаку о ней. Он еще тогда хотел пойти.
«А вдруг пошел?»
Но ведь ночью нельзя ходить девушке! Она уже слышала мельком пересуды служанок о глупой юной госпоже со Второй линии. Как заманил ее в ловушку слов ветреный господин. Как осталась одна с ребенком и – не известно от кого. Позор какой! Хотя и говорили, что то ребенок служанки, женатой, молодой. Но как-то слишком отчаянно плакала служанка для счастливо родившей. Как-то грубо со своим младенцем себя вела, а хозяйка слишком сердито на нее за то покрикивала, увидев. А юная госпожа, говорили, просто болела долго. Или молилась в паломничестве. Но старый выпивший слуга говорил, что видел ее в дальнем крыле поместья. О, много бед способны найти юные глупые головы!
И Фудзиюмэ не хотела стать такой. Не хотела позор навлечь на своих родителей. Лежала, прижимая к себе белое одеяние, его подарок. И в миг какой-то мысль родилась особая:
«А, может… это все-таки… любовь?»
Ведь любовь не особо интересовалась мнением людей, когда ей приходить, когда – уйти. Она жила по законам своим.
И стекали по щекам слезы. Промокли длинные-длинные широкие рукава одений, в которых она спала. Хотя какой тут сон? После семи таких кошмаров? Будто попала в место зачарованное. Будто совсем не вырваться. И не сразу вспомнила про молитвы от боли.
А той ночью по улицам Киото медленно шел мальчик в светлом одеянии. И не шел будто, а плыл. И выпивохи-стражи в ужасе приняли его за приведение. То едва шли, страшно качаясь, то вдруг разбежались. Ну, а как же? Кто будет приглядываться к худому силуэту, да в белых одеяниях? Да с волосами распущенными, длинными-длинными? А старик монах, который нес донесение в один монастырь в Нара, срочное, поздно отправился, потом говорил, что видел ребенка с длинными-длинными волосами. И когда ветра порыв налетел, разметал пряди, то в вихре своих волос, длинных, чарующих, обернулся ребенок – и глазами посмотрел на него нечеловеческими! Золотистым был окружен зрачок. И как будто сиял в темноте, жутковато освещая лицо и худой силуэт.
– Наму Амида буцу! – серьезно проговорил монах, замерев под его взглядом, – Иди ты куда шел, неведомое существо!
– Иди ты куда шел, – с усмешкой ответил ему то ли зверь, то ли призрак. Голос как будто был детским.
И он ушел. А монах, не обращая внимания на странную встречу, вновь заспешил по делу своему. Он уже многое перевидал. Да и этот призрак как будто был добрым. По крайней мере, в схватку с монахом не вступил.
И никто не увидел его больше в темноте. Даже стражников миновал, подхватив подол и юркнув в тень. Далеко их заслышал. И не сдвинулся, не дышал даже, пока не ушли подальше. И бесшумно выскользнув из темноты, то ли пошел, то ли поплыл по дороге. К поместью на Пятой линии.
Этой ночью яркая светила луна. Полная. Такая, что свет ее прошел сквозь неплотно задвинутые седзи, разбудил.
В эту ночь хотелось мечтать. Вырваться из старого – и уйти в неведомое.
Синдзигаку с самого детства казалось, что где-то рядом есть еще какой-то мир, о котором он ничего не знал. И, тем более, он не знал, как туда добраться.
Он ведь нарочно сбегал из дома и бродил по ночам! Говорят же, что ночь – время духов и нелюдей. Он хотел их встретить. Он бродил много. Но никого, не похожего на человека, так и не попалось на его пути. За несколько лет. За мучительных три года поисков.
А не найдя ничего особенно – ни при свете дня, ни при светиле ночном – он начал угасать. Лекари, монахи говорили о точившей его болезни. Что он силы свои стремительно терял – и угасал – и как бы ни угас насовсем! Но у мальчика было странное чувство, будто всей своей силы он и не знал. Будто он вовсе от какой-то части себя был отрезан!
Только ночь будила что-то внутри. Когда оживленно билось сердце в надежде увидеть что-то особое, встретить чего-то особое. Когда он шумно вдыхал свежий ночной воздух и запахи, которые в тишине и темноте становились как будто отчетливей слышны.
Он раз только поделился заботой своей со старым слугой.
– Уплывшая рыба кажется большой! – вздохнул старик, робко сжал ладонь юного господина, – Уж послушайте меня, юный господин, бросьте вы эти мысли! Я вот по молодости любил одну. Мы помолвлены были с детства. Росли в соседних дворах. Знал ее как себя. А потом вдруг подумал, что где-то могут быть получше. Все забыл, ходил, высматривал других. Чуть отвлекся. Через полгода спохватился – а ее и нету. Ушла в монастырь. Погоревала, что совсем забыл о ней, больше не подхожу – и ушла. А вернуть я ее не смог. Правду вам говорю, молодой господин, бросьте вы эти мысли! То хорошо, что у нас есть!
Но молодой господин не послушал. Ему все казалось, будто не хватает чего-то. Но чего же? Он в красивой усадьбе жил. В славе ученого отца, деда. Окруженный заботою матери. И отец не привел в дом другой жены. И дед не привел в дом другой жены, вот как старшая убежала к родителям, а младшая – умерла. Жены в их доме не ссорились. Братья жили дружно, вместе состязаясь в искусствах. Ну, помимо его. С ним, как сказал третий брат, бесполезно вообще сражаться. Поэтому они чаще состязались меж собой, а он просто следил. Впрочем, братец Сюэмиро другим был, приветливей. И сестренка Фудзиюмэ любила как своего. Хотя и не слишком уж родственники. Скорее уж, он дядей был ей. Но их мать растила его с младенчества как своего сына, про своих говорила «сын», про него говорила «сын» – и с детьми ее он привык звать друг друга братьями и сестрами.
И ведь редко же бывает, чтобы после родной обрести такую заботливую и нежную, но чужую мать? Ведь не обделяла та его. И хотя госпожа с его матерью были отнюдь не родственницами: не всегда ладят дочь хозяина и другая его жена. А госпожа и мать его ладили.
Жили в роскоши, не нуждались. И еда была, и покои свои. Мог любую рукопись найти прочитать или заказать себе копию. Даже, пожалуй, был Синдзигаку наследник у хозяина поместья. Сын был только у младшей жены господина. Только он один.
И казалось бы, ну, чего уж больше? Что за сердце у него такое жадное?.. Может, жадное до любви? Может, пришла пора?..
Но манил его мрак ночной больше лиц смазливых служанок.
И манило что-то. А что? Сам не знал.
Так и заболел, не дождавшись ничего. Разочаровавшись во всем.
Та зима в Киото была страшная. Он угасал. Сам понимал, что у тела сил уже нету, что последним может стать рассвет любого дня. Хотя все еще мечтал уйти в ночной темноте. Уйти далеко-далеко. Стать свободным.
И словно грохотом грома, вспышкою молнии прозвучали слова Фудзиюмэ о той зловещей усадьбе с Пятой линии! О той таинственной усадьбе! О, как сердце затрепетало вдруг! Как музыка заиграла в душе! Словно он спал – и проснулся вдруг. Словно он был голодным – и еду вдруг увидел! Все обмерло внутри, а в миг следующий все внутри запело, затрепетало.
Там! Там было что-то не то! Может, там была дверь в неведомое?..
Он не мог с дня того жить как жил. Он не мог уже даже умереть! Он! Он обязан был сам сходить туда и посмотреть! О, как он мог пройти мимо дома того прежде? Ведь ходил по ночам. Ведь смотрел иногда на покосившийся в паре мест забор, на трещину в нем. Смотрел на заросли, которыми и сад, и дома заросли. Интересно было, что там за заросли? Но, впрочем, чего ожидать от старой заброшенной усадьбы? И обходил мимо. Но… но тогда он еще мог ходить! Он бы мог зайти! Если бы знал… о, как хотелось дожить! Дожить до того дня… нет, ночью одной хотя бы подняться с постели и дойти! В ту усадьбу, в которой скрывается какой-то неведомый мир. Говорят, люди там не живут. Людям только горе и пустота. Но там жил кто-то из нелюдей. Там был спрятан вход в их логово. Мир нелюдей… каково там?.. Каково?!
Но Синдзигаку видел, как расстроилась любимая сестра, увидев интерес его к тому страшному месту. Страшно интересному. И еще Сюэмиро донес, что сестра ночей уже не спит – шьет и вышивает Синдзигаку подарок. Человек неблагодарный не лучше чудовища. Тем более, если времени не хватит уже, чтобы в ответ одарить.
И потому, смирившись, стал делать дядя молодой подарок своей племяннице. Красиво как мог. Вроде он прежде не брал сам иглы. Только видел как вышивала мать – матушка приемная – и служанки с сестрами.
Но он был одаренным во всем – и в том тоже несказанная была милость судьбы и его везение – только взял впервые ткань и нитку и что-то красивое сотворил. Вот ведь Сюэмиро и не поверил, что в ту ночь Синдзигаку вышивал в первый лишь раз.
И вроде при всех таких качествах, да с дивною красотою внешней, чего уже больше желать?
Но болезнь, придя, всю красоту утянула, будто стянула с плеч, как кимоно. Пояс развязав доверия себе. Слуги отказывались приносить бронзовое зеркало. Но, впрочем, и в чаше с лекарством, и в чаше супа видел он свое лицо, ставшее ужасным. Больше не осталось красоты у него. Может, то наказание за то, что был неблагодарным?..
Но… но дожить бы! Увидеть бы, что скрывается в усадьбе за тенью полной луны!
Оставалось только молчать. Остаться никем не понятым. Делать подарок малышке, которая даже урода хотела сделать счастливым, чем-то диковинным одарить, сшитым из красивых узоров, собственных слез и бессонных ночей. Между стежков прошивала свою собственную жизнь Фудзиюмэ. Свои жизненные силы.
Он еще не видел того дара, но почему-то уверен был, что он будет прекрасным. Если он все же его увидит. Но, главное, чтоб согрелась заботой его сестра. И, хвала богам, что так гладко и изящно ложились стежки в его страшных худых руках! Даже ослабшее тело, окутанное заботой чужой искренности и доброты, сил наскребло на ответный подарок лишь. Лишь бы успеть! Одарить! Увидеть улыбку на миловидном лице ее. Увидеть наконец-то ее, похудевшую за эту зиму, счастливой. Лишь бы… подняться с постели надоевшей ночью – и уйти. Уйти в темноту. Вдохнуть ночного воздуха полной грудью, принять ночной свежести в душу и на кончики ресниц. Распустить петли волос, да пуская по ветру пряди и концы их… волосы ветру отдать. Стать свободным! Наконец-то уйти! Но куда?..
Так прошла зима. И откуда-то взялись у тела силы, чтобы доделать ответный дар. Прежде того, как она подготовит свой. Прятать его под одеяниями на своей постели, таинственно улыбаясь, когда сестренка прибегала его навестить. Вроде уже молодая девушка, но что-то по ней не видно, что еще поняла. Детство уже закончилось. Или… сил душа получил иных лишь?.. Потому что отчаянно захотелось выжить и убежать. Дойти до усадьбы на Пятой линии! Когда будет мягко сиять на небе полная луна! Уйти без фонаря – и брести по знакомым улицам. Слушая тихие шорохи. Уклоняясь от поздно идущих людей. Дойти до таинственного того поместья. Смело зайти в темноту. Увидеть, что там?..
Страшная та была зима в Киото. Но он выжил.
Он увидел улыбку счастливую на устах Фудзиюмэ, когда на ее подарок он, улыбаясь, достал из рукава свой. Он любовался ее подарком – изящно вышитым. Где по белому шелку было столько нежно-сиреневых соцветий глициний, что наряд сам весь можно было счесть за сиреневый! Это же сколько трудов приложила она! Просто чтобы его порадовать! Брата своего уродливого. Или… не брата? Она как-то странно на него смотрела в последнее время. Но Синдзигаку не задумывался особо о том.
Его манила усадьба с Пятой линии.
Страшно манила.
Так, что он забыл обо всем.
Забыл, что он – наследник семьи кугэ. Семьи достойной. Забыл, что он вырос и смог жить. Забыл даже о том, что красота вернулась к телу окрепшему – вот уже где повезло! И не всем везло, как ему. Слуги шептались – а он хорошо их слышал – что молодому господину несказанно, сказочно повезло. Но он помнил лишь ее: усадьбу с Пятой линии. Он хотел встретиться только с ней!
Прошло лето в лоне семьи. Прошла отчасти осень.
Ноги окрепли настолько, что он уже ходил. Сначала в сад. Потом – и по городу. Днем. В сопровождении крепкого молодого слуги. Хотя, кажется, еще семь крепких парней на отделении следили за ним, готовые помочь, чуть что. Но это было не то. Днем мир был не такой.
Прошел седьмой день Седьмого лунного месяца. Праздник небесной Ткачихи и ее любимого пастуха. В том году ясная была ночь и, говорят, на ночь одну они смогли встретиться, когда возлюбленная прошла по сорочьему мосту.
А на шестнадцатый лунный день он ушел. Долго не мог уснуть. А потом прорвался сквозь седзи, плохо закрытые, лунный луч. Все в нем перевернул.
Это было озарение. Это была буря, поднявшаяся где-то внутри. Ночь. Ночь полнолуния. Не медлить! Убежать! Уйти!
Он ушел в белом кимоно трех слоев, в котором спал. Он убежал с волосами распущенными. Он так легко и неслышно шел, что слуги-стражники его не услышали. О, как хорошо! Как ему повезло!
И Синдзигаку несказанно счастливый выплыл на улицу.
Бешено билось сердце. Ноги шли все быстрей и быстрей. Люди встречные – немногочисленные – не могли остановить, не могли помочь ему забыть. Да он и не хотел!
Сам не заметил как дошел до Пятой линии. Задыхаясь, взволнованный, он нашел тот разрушающийся забор. Дыру огромную, как будто зимой обнажившую проход до него. О, как встревожено билось сердце! Может… это любовь?.. К неведомому?..
Он ушел во мрак поместья. Но умело между зарослей скользил, не разодрав совсем одежду. Тело уже поняло, но он сам не заметил, взволнованный: не были помехою ему объятия темноты. Да, во мраке ночном все иначе виделось. Но мрак для него в этот год, в этом месяце стал каким-то другим.
Вот, заворот усадьбы. Веранда с колоннами, крышею. Может быть, та, зловещая, о которой сестра говорила? И которой так страшно боялись люди? О, как тут красиво! И этот запах…
Вздрогнув, мальчик вдохнул запах цветов и благовоний.
Слезы вдруг на глазах появились.
Этот запах! Он его узнал!
Слабый запах этот был в материнских нарядах, укрытых в покоях, оставленных ее. Запах матери родной! Он всю жизнь, едва лишь смог, едва допустили тянуть руки, играть с ароматами и веществами для благовоний, всегда невольно стремился найти и повторить аромат ее одежд! Полузабытый! Но сегодня, здесь, запах был столь ярким, что он невольно вспомнил. Вот что он хотел повторить! Вот чего он хотел!
И, услышав женский смех из темноты, мальчик не испугался. Синдзигаку доверчиво рванулся в темноту!
Он вошел в темноту. Вошел во мрак. Утонуло все вокруг. В темноте. Темноте кромешной.
Синдзигаку вздрогнул, словно разбуженный. Он зажмурился. От внезапного яркого света.
А когда глаза распахнул напугано, то стоял уж в ином месте! Не запущенный сад ночной, а чистый-чистый, полный красивых растений. Камни, заросшие мхом. Изящные стволы деревьев. Лес… лес за стеною. И… фонари… много разных-разных фонарей на стене, на веранде и крепились у крыши! Место казалось сказочно красивым!
Но… запах той…
Медленно развернувшись, словно себе не веря, мальчик повернулся к молодой женщине, играющей на бива.
Изящно подобранные слои внешние и подкладки двенадцатислойных одеяний. Густые блестящие длинные-длинные волосы, восхитительно прямые, спадавшие на ее одежды с изящной несказанно вышивкой, растекающиеся по полу. Лицо ее… он краше ее не видел! Кожа белая-белая. Губы яркие. Глаза черные. Но… аромат… аромат ее благовоний…
– М-матушка? – он спросил, робея.
– Здравствуй, Синдзигаку, – улыбнулась женщина, – Я рада, что ты наконец-то пришел. Что нашел меня. Подойди-ка и сядь рядом со мной.
Он, едва дыша, на дрожащих ногах – словно болезнь вернулась – к ней подошел. Сел возле нее. Внимательно посмотрев на него, она снова стала задумчиво перебирать струны. Он не мешал. Сидел, замерев. Почти не дыша. Опьяненный знакомым запахом. Таким ярким! О, он все-таки не мог в точности повторить этот сложный букет, но… такой… такой родной.
– Расскажи как жил в мире людей, – продолжая играть, женщина к нему повернулась, улыбнулась так, что у мальчика замерло сердце.
Он не сразу понял. Он наконец-то спросил:
– Матушка… вы… не человек?
– И ты тоже, мой мальчик, – мать, наклонившись, нежно погладила его по щеке.
Синдзигаку блаженно зажмурился. Но на несколько мгновений лишь. Снова потом глаза распахнул, чтобы снова вдруг ее увидеть. Вдруг сон? О, только бы не сон!
«Но, хвала богам, мать все еще со мной!» – он подумал счастливо.
– Госпожа Аюму о тебе заботилась?
– О, да! – честно признался он.
– Она хорошая девочка, – улыбнулась красавица.
– Уже нет, – смущенно уточнил он.
– Уж помоложе меня, – матушка снова приласкала его по щеке.
И наконец обняла. Мальчик замер в ее объятиях. Блаженно вдыхая ее аромат. Такой яркий.
Он никуда не ушел. Он остался там.
Ведь миру людей он не принадлежал всецело. А мира другого – другой половины себя – он еще не знал.
И закружились дни, закружились года…
Падал и таял снег. Благоухали цветы и, легко танцуя в потоках нежных или дерзких, страстных, ветра, снова опадали…
Мир чудовищ и божеств был большой. Не меньше человеческого.
Мир другой был его родной. Тот, с которым прежде он не соприкасался ни разу.
Разве он мог уйти? Разве он мог уйти сейчас?..
Детство закончилось.
Мир оказался огромным.
Первые объятия женщины… и другой… других…
Мир чужой поглотил его. Мир огромный, несказанно красивый мир! И другая семья – клан, откуда была его мама – охотно приняла его. Он – не первый полукровка. Такие порою уже случались. Случались в прошлом. Будут случаться в будущем. Дороже чужих законов какие-то ее ей: те, по которым живет любовь.
Он не пришел.
Утром той осени она не нашла его. Служанка сказала, что в своих покоях молодого господина нет. Сердце замерло испуганно.
«Совсем» – подумала напугано юная девушка.
Но еще в сознании билась надежда, еще бились мечта с неверием и осознанием. Ужасным осознанием. Но, может, он там? Еще здесь?
Фудзиюмэ, подхватив подолы одеяний, бросилась к дедушке. Синдзигаку в последние недели часто к нему ходил, расспросить о матери. Матушка злилась, что разбудит прежнюю боль у отца, но тот, к удивлению всех, радостно предался воспоминаниям.
– Дедушка! Дедушка! – прокричала она еще на бегу, – Он здесь?!
– Кого ты ищешь? – чуть погодя – а у нее все замерзло внутри – седзи покоев распахнулись, выглянул сам хозяин поместья.
– Си… Синдзи… Синдзигаку!
– Его нет, – улыбнулся седовласый мужчина, – Вчера утром приходил. Но сегодня – еще нет.
– И в покоях его нет! – выдохнула расстроено подрастающая девушка.
– Может… у Сюэмиро? Он с ним тоже хорошо дружит, – улыбнулся дед ей.
Подхватив подол, сминая нежную ткань и вышивку между тонких пальцев, к брата покоям устремилась. Постучала по седзи, когда не отозвался. Прорвала рисовую бумагу рукой.
– Что там? – сонный брат вышел.
В нижних кимоно. В которых спал. Непричесанный.
– Нет его?!
– Да кого?!
Ноги у нее подогнулись.
– Он… ушел.
– Кто?
Но она расплакалась, ничего не говорила. А потом вообще подскочила, подол подхватив – и кинулась к воротам.
Срамота выходить в нижнем, да не расчесанному! Но поведение сестры изрядно его напугало в то утро. И Сюэмиро верный устремился за нею, как был.
Она первая добежала до Пятой линии. Она не была там, но догадалась что за линии, которые на земле весной Синдзигаку чертил. Что за две черточки. Их поместье. И то. Проклятое то поместье, что забрало его!
Она до полудня металась между зарослей, царапая руки, ноги, лицо, раздирая ткань. Лохмотьями стал наряд ее. Брат, смутившись набежавших людей, снял одно из двух одеяний, сестру закутал и прижал к себе. Она плакала, рвалась проверить.
Люди зажгли факелы. Поместье все обошли. Монахи даже пришли, с молитвами, поддержать ее – плач и крики напуганные, боли полный голос люди услышали из-за стен – и не смогли пройти стороной. Кроме обрывков ее нежно-розовых кимоно с сиреневой подкладкой не нашли ничего.
И, пока бегала, прорывалась пока сквозь заросли, а следом брат ее – протоптала часть сорных трав, поломала часть кустов. Если и зашел сюда мальчик, то дороги не разберешь теперь уж его. А жаль. Заросли все же могли помочь. Тогда.
К вечеру пришли матушка, отец приемный, старый глава семьи. Все обошли, оставляя на кустах почти сломанных, на травах почти стоптанных обрывки своих одежд и надежд.
Усадьба была как раньше. Внутри, на полу и на старых вещах толсто лежала пыль. На ней не было следов. Свежих. К счастью, девочка не заходила глубоко в каждое помещенье – и несшие факелы смогли проследить, что не было других, свежих следов.
Потом несколько недель воины обшаривали город. Окрестности. Трупа не нашли. Мальчика не нашли. Пропал. Будто и не было. Люди судачили, что проклятое поместье поглотило еще одного человека. Порывались сжечь его. Но снова испугались мести чертей или чудовищ, которые там притаились. Чудовища умеют мстить. Хотя иногда не хуже людей.
Даже император прислал послание с соболезнованиями. Прислал набор для ароматов. Для его сестры.
Заплакав, Фудзиюмэ стукнула по подносу – и все с него разлетелось, упало письмо и ветка с кленовыми листьями. К счастью, посланница, давным-давно поступившая на службу во дворец, была женщиной доброю и мудрою – и о выходке дерзкой потомку солнечной богини не сказала ничего.
Каждый вечер, закутавшись в два драгоценных кимоно – белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте – юная девушка выходила за ворота, к дороге.
И долго стояла, зябко растирая плечи. Долго-долго слуг не слушалась, умолявших вернуться ее. Матери не слушалась. Только отца. Который, увы, иногда возвращался слишком поздно.
Ночь беспокойная, полная кошмарных снов.
Утром, снова, закутавшись в два драгоценных кимоно – белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте – юная девушка выходила за ворота, к дороге. Снова ждала его. Сердце билось неровно. Душа сжималось в предвкушении:
«Может, сегодня он вернется? Насовсем?..».
Но утро проходило, а он не шел. День проходил, а слуги не сообщали о его приходе. Вечер проходил – а его все не было.
Мрачнели мать и отец. Но поняли, что ничего тут нельзя сделать. Да и даже у них теплилась надежда, что, вдруг, все случится в один день? Вдруг он придет? Неужели, нельзя прийти туда, где так долго, так отчаянно, с такой мольбой ожидает его другое сердце?..
Но она ждала дольше всех.
Год прошел. Сложный для нее больше, чем для других.
Каждый вечер, закутавшись в два драгоценных кимоно – белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте – юная девушка выходила за ворота, к дороге.
Ночь… забытье темноты…
Утром, снова, закутавшись в два драгоценных кимоно – белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте – юная девушка выходила за ворота, к дороге. Снова ждала его. Сердце билось неровно. Душа сжималось в предвкушении:
«Может, сегодня он придет?..»
Так прошло пять лет.
Он не пришел.
Мать стала готовиться к свадьбе. Отец и дед расстарались, юношу найдя доброго и успешного. Не из самой богатой семьи, но сердцем доброго. Заботились не о статусе своем, не о славе рода, а о ее жизни.
Рыдая, на коленях три дня простояла перед покоями деда юная госпожа. Умоляла все:
– Пощадите! Не отдавайте меня никому! Оставьте… оставьте меня ему! Я хочу ждать его!
Дед, закрыв седзи, повернувшись к саду спиною, беззвучно рыдал. Родители рыдали, запершись в своих покоях. Перестали шумно играть дети слуг, притихли братья и сестры.
Все надеялись, что упрямство их ее одолеет. Что смирится Фудзиюмэ уже насовсем. Что оставит его. И, если даже сразу мужа своего не полюбит, то хоть со временем? Дед и отец старались выбрать того, кого за поступки и нрав сложно было не полюбить. Все заботились о ней.
Ночью второго дня шел дождь. Поздняя была осень. Дед, не выдержав, седзи распахнул:
– Сгинь! – прокричал, – О распутная!
Фудзиюмэ все еще стояла на коленях. Закрыв глаза, которые устали смотреть на беспощадный мир и предавшую семью, хотевшую забрать ее у любимого. Она жадно глотала капли дождя.
– Да другую он нашел! Давно уже! – грозно хозяин поместья прокричал, не в силах смотреть на нее, – Мужчины не могут долго жить без женщины! Да и ты ему на что! Ты – обычная! Ты… ты уродина! Зачем такому красивому и талантливому юноше нужна именно ты?!
Но она молчала, опустив голову. Все еще стоя на коленях. Упрямица.
– Ты его родственница! – прокричал сердито господин, – Близкая родственница! Что за распутные мечты?!
Но она молчала, голову опустив.
– Боги накажут тебя за упрямство! – прокричал дед.
Он не мог больше смотреть на эту светлую фигуру и волосы, к ней прилипшие. Будто призрака увидел в темноте. Будто призрак перед ним застыл.
«Завтра я сам сожгу это чертово поместье!» – подумал мужчина.
Из темноты донеслось тихое:
– Пусть.
Всю ночь шел дождь. Шумели слуги, будя всех – обитатели поместья замирали в темноте, прислушивались – звали юную госпожу пойти к себе. Обещали накормить. Завлекали кушаньями особыми, ее любимыми, которых спешно наготовили. Совещались родители, кого из лекарей позвать: верно, страшно упрямица отстояла колени, как бы ни стала калекою из-за себя!
Она не ушла.
Фудзиюмэ ждала его.
Того бессердечного, который в один день просто ушел и пропал.
«Он же не мог… уйти насовсем?..»
Утром, когда только заря забрезжила по небу, дождь прекратился. Слуги нашли юную госпожу, лежащую на боку. Тяжело дышала. Лоб горел. Так и не пришла в сознание.
Дед, жених и родители жениха, приличное число рулонов шелка собрав, риса много, заказали молебны о ее спасении.
Облетали листья, но, кажется, еще не облетели ее надежды. Лежа на своей постели, она прижимала к себе те два кимоно, белое и как будто сиреневое. Как будто кажущееся иным. В темноте. На рассвете. В мечте.
Много молились о ней. Император, заслышав, снова прислал письмо, уже ей. Поднос роскошный и гребни. Шкатулку лакированную с золотым узором. Драгоценности. Она лишь сухо взглянула на них. Но, следуя воле родных, села, поддерживаемая Сюэмиро, и написала ответное, короткое, благодарное письмо потомку Аматэрасу.
На письмо и стихи, ею подобранные, император ответил новыми подарками и стихотворениями. То ли хотел отвлечь ее? То ли приглянулся ее почерк? Или выбранные ею строки, начертанные быстрым, изящным почерком?.. Ради покоя семьи девушка старалась написать как можно красивей. А выбор бумаги доверила своим.
Продолжалась переписка. Зарастали покои ее подарками.
Но в темноте Фудзиюмэ прижимала к себе лишь те два кимоно.
И долго плакала, когда услышала, что усадьба с Пятой линии сгорела.
Дед два дня не навещал ее, потом опускал глаза. Девушка все поняла. Но ничего не сказала.
Через два дня, когда снова сжимала подарок ушедшего, закашляла опять. И на этот раз по белой ткани и вышивке распустились алые цветы.
С ней прощались в тот день, когда выпал первый снег. Снег, которого она не увидела. Снег засыпал все вокруг. И сложно было заставить гореть костер.
Но дрова догорают, и тело бренное догорело. И дым, поднимающийся в холодное серое небо, наконец уже растаял.
Император прислал еще одно сочувственное письмо. Больше не писал совсем.
На третий день после смерти юной госпожи мать ее убиралась в комнате. Сама. И выстиранные два кимоно положила на ее постель.
– Я… я хочу приходить… будто она еще здесь. Будто лишь ненадолго отошла.
– Сжечь бы их! – Сюэмиро подхватил два проклятых подарка.
А вдруг именно они, именно тогда, связали их двоих?..
– Нет! – мать перехватила юношу за запястье, – Пусть увидит их, если вернется. Пусть ему будет так же больно как нам всем! Проклятый оборотень!
– К-кто?… – запинаясь, спросил сын ее.
– А разве не зовут чудовищами людей, которые погубили других? – проворчала госпожа и, полы подхватив, поднялась, торопливо ушла, шурша одеждой.
Сюэмиро сначала пнул проклятые одеяния, потом уже, разгладив, сверху постели положил. Всхлипнул. Прокричал вдруг:
– Я хочу в следующей жизни родиться вам чужим! Я уведу ее от тебя! Не пущу ее к тебе, слышишь, мерзавец?!
И, закрывая лицо и слезы свои рукавом широким, вышел. В ту ночь насквозь промокли рукава его одеяний, шестислойные.
Шесть лет он не улыбался. До того, как жена положила в его ладони улыбающуюся девочку. Такую беззащитную и чем-то похожую на нее…
И потому не улыбался еще – да все заметили – что куда-то исчезли еще той зимой два жутких кимоно. То белое с белыми цветами сливовыми. И белое с глициниями, что казалось сиреневым в темноте. Еще в ту последнюю ночь, когда заходил и смотрел на них.
Исчезли два прекрасных кимоно.
И усадьбы на Пятой линии больше не было.
– Да, я не успел! – прокричал мужчина, заполняя ночной лес новыми звуками, – Я совсем не успел…
Тихо всхлипнул. Глотнул вина. Плеснул еще на холм.
– Глупо, не правда ли? Почему я рассказываю это тому, кого убил? Ты разве ответишь?.. Ты разве пожалеешь меня?.. Я даже не знаю, где ее могила!
Вскочил. Ноги подогнулись. Снова упал.
– И ведь… я ведь сам виноват, не правда ли? – спросил он у тишины.
Никто не ответил ему.
– Все уважали меня за статус… восхищались мной за красоту… лишь она одна любила меня, когда я стал уродливым… делала мне подарок… Я… я ее убил?..
Но никто не ответил ему.
И никто не видел, как он рыдал. Ночь скрыла его слезы, его отчаяние. О его раскаянии не узнал никто.
Что бы ни случалось в жизни людей… в жизни других… почему-то за ночью у природы наступает рассвет. Но всегда ли наступает рассвет у сердца после темноты?.. Кто знает!..
Утром, по велению худой руки, пальцы изящные сдвинувшей, тот холм затянулся травой и папоротниками. Чтоб гадали люди потом: этот холм, он там был или не был?.. Если прежде не было, то взялся откуда?.. А если прежде был, то почему они его не заметили?..
