Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

Глава 22 – Весна Хару

Грустна моя дорога на земле,

В слезах и горе я бреду по свету,

Что делать?

Улететь я не могу,

Не птица я, увы, и крыльев нету.

Яманоуэ Окура (1)

– Вот и зима началась, – сказала кормилица где-то неподалеку.

Она сказала – и проснулась я.

Под одеяниями даже сейчас, когда много слоев поверх меня положили ее теплые руки, холодно было. И летние кимоно, и зимние. Но не грели меня они. А лицу было еще холоднее. Вылезать из постели моей не хотелось.

Приподнявшись, огляделась.

Двери раздвижные задвинуты плотно, только лишь тусклый мягкий свет струится через бумагу, которой они оклеены. Тускловат свет. Видно, пасмурно сегодня на улице. А кровать мою загородили ширмами. Только все равно скользил откуда-то из щели холод. Вылезать совсем-совсем не хотелось. Только руку высунула из-под краев одеяний – и тотчас же убрала обратно.

– Снег идет – и будто сливовые цветы лежат на ветках, – задумчиво мама моя отозвалась, стоявшая где-то близко от нее. Верно, на сад смотрела.

– Как же холодно! – отозвалась кормилица, – Я боюсь, как бы ни заболели вы, цветы мои драгоценные, в эту суровую зиму. Ох, что же господин все не едет, да не едет?!

– Может… – голос мамы дрогнул, – Он и не приедет больше? В столице много прекрасных цветов. И они распускаются. Год за годом цветы распускаются в цветниках и на ветках новые. Только я не молодею. Старею я. Может, уже и вовсе не хороша?

Села. Сползли на колени мои кимоно, укрывавшие меня. Холод обнял меня. Но мама, кажется, была расстроена. Надо к ней подойти. И обнять ее, согреть своими руками. Что-то доброе ей сказать.

– Погоди-ка… слышишь, одежды шуршат?

– Видно, Хару уже проснулась.

– Или же ворочается, не спит. Холодно.

– Может, вставать уже пора?

– Нет, пусть еще поспит.

И одежды ее зашуршали по направлению к моим покоям. А раз она хотела, чтобы поспала я еще, то легла я и притворилась спящей.

Седзи раздвинулись. Легкое шуршание одежд вошло в комнату. И, чуть погодя, приблизилось, обхватило меня легким ароматом. И поверх кимоно, под которыми я лежала, легло еще одно, которое мама скинула с себя. И прикрыла меня. И зашуршали ее одежды, уходя. Я глаза приоткрыла и подсмотрела.

Хоть и постарели, чуть обтрепались ее одеяния, когда-то как и слова отца поражавшие своей пышной красотой, но все же благоухали они также. И мама моя, двигающаяся медленно и изящно, понемножку переставляя ноги, по чуть-чуть, была прекрасной. А какие красивые были ее блестящие черные волосы! Густые, прямые, спадали они до самого пола и даже чуть шли за нею, поверх шлейфа ее верхней накидки.

Только замерло сердце в груди моей. Я приметила вдруг в ее роскошных черных волосах две нити седины!

Вот захлопнулись седзи. И до того увидела я в сужающуюся щель – а она меня не видела – как сомкнулись, как сжались мамины губы. Словно рот закрыла, чтобы слов не вымолвить. Или… сердце?..

Я лежала под восемью уже одеяниями, летними тонкими, и парой зимних, подбитых ватой. Стало чуть теплее телу. Только сердце при мыслях о маме болезненно сжималось. Расстроена мама моя была сегодня, сильно. Но как обычно прятала. Вот, ушли, отдалились от меня ее чувства, шуршащие, словно полы ее одежд.

– Жаль, что сад наш зарос, – сказала нянюшка уже чуть подальше.

– Некрасиво стало, – мать сказала, к ней подходя, – Портят сорные травы и кусты эти вылезшие красивые линии сада.

– Я… я их вырву всех! – рассердилась служанка.

– Ты их вырвешь, – сказала мама как-то глухо, – Жаль, что чувств из сердца так не вырвать легко, как стебли сорных трав!

Постояли они, молча. Видно, на сад смотрели заросший. Да только на что там было смотреть? Разве что на то, как медленно и кружась падал снег, будто падающие лепестки белых слив.

– Девочке нашей шестнадцать весен станет в том году, – добавила кормилица, – Может, пора уже провести обряд надевания мо? Да присматривать жениха?

– Да какие тут женихи? – хозяйка усадьбы ответила злобно, – В этой-то глуши! Не за кого ее тут выдавать.

Чуть помолчав, добавила, уже грустно и устало:

– Да и нету у меня шлейфа нового для нее. И… и, признаться, что и краски зубы чернить нам двоим не хватит. Погодить бы немного.

– Или, может, господину написать? – вдруг служанка встрепенулась, – Ведь не дело же! Выросла наша Хару. А платья донашивает старые, что я из ваших одеяний старых шью! И мо нам новый ей не подарить, красивый! И зубы ей нечем чернить, как пристало! Да что же это делается, боги? Да за что же вы так жестоки к этому дому-то?!

– Не надо! – хозяйка ответила резко, – Не пиши ты ему! Ежели сам не вспомнит – и не пиши. Если сердце совсем жестокое у него, что и до малютки своей ему дела нет совсем, то не пиши! О, умоляю тебя, Аой! Не пиши ему!

Аой… она умеет писать?! Неужели, она из какой-то богатой семьи?..

Села, прислушиваясь. Соскользнули с меня одеяния, под которыми спала. И слабее аромат стал: уже не под подбородком, а на коленях моих лежало мамино кимоно, пропитанное ароматом курений.

– Да только как же ж жить-то мы будем? – нянюшка запричитала, – Нам и есть почти нечего!

И… и вдруг мама моя запела:

Высокие дюны,

Высокие дюны,

Высокие дюны.

На самой высокой вершине

Белым камнем сверкает

Драгоценная камелия,

Рядом с ней – драгоценная ива.

Как бы их получить?

Са му…

И тебя, камелия, и тебя, ива.

И белый шнурок, и цветной шнурок –

На вешалку для платья я повешу оба.

Драгоценная ива.

Ах, но что же это?

Са…

Ах, но как же,

Ах, но что же это?

Слишком поспешило сердце мое.

Лилии в саду.

Са…

Лилии в саду

Утром расцвели,

Первые цветы.

Вот бы мне взглянуть

На нежные лилии.(2)

Я слушала ее голос. Слушала и снова уснула.

Прекрасна цветущая сакура, но недолог век ее цветков. Вот и осыпались ее лепестки. Вот и истаял дым погребального костра. Куда теперь попала моя бедная мама? В рай ли? В ад ли? Одно хорошо: теперь думы о моем отце перестанут ее тревожить. Не будут промокать от слез рукава ее одежд каждую ночь. Но и тепло ласковых маминых рук более не ощутить мне.

Я с грустью смотрела на сад. Слуг почти не осталось: они не захотели служить обедневшим господам. Сад зарос. И сорные травы почти скрывали меж собою цветы. Да укрывали под собою основания стволов изогнутых сосен, лишая мир их красоты.

Дом разрушался. Темное дерево казалось еще темнее. Стала рваться тонкая бумага на раздвижных перегородках. И, если раньше сквозь седзи проходил только нежный тусклый красивый свет, то теперь дерзко лучи солнца прорывались, подчеркивали прежде сглаженные очертания немногочисленных предметов, да еще ярче выхватывали все, что стало старым, что разрушалось. Ужасен и печален каждый одинокий день в таком строении!

И когда наступила Четвертая луна, когда в 1-ый ее день во всех домах началось коромогаэ, в нашей старой усадьбе зимнее убранство покоев не снимали, не заменяли летним. Старые занавеси остались висеть, старые шторы. Ветхая и рваная бумага осталась на седзи. Да циновки из рисовой соломы мы не меняли. Летние занавеси и шторы, что были новее, да некоторые наши вещи, самые приличные, мы с кормилицей продали по дешевке, чтобы устроить погребальные и поминальные обряды для мамы. Какая уж тут «смена одежд»! Разве что померанцы в округе цвели, как и положено им цвести в Четвертой луне. Да голос кукушки раздавался, как и надлежало, бередил душу.

Я не могла подбирать кимоно так, чтобы друг из друга в вороте, рукавах и подоле выглядывали слои приятных оттенков. Только верхнее платье, доставшееся от матери. Пообтрепалась его вышивка. Да тонкое однослойное хитоэ. Я не носила в просторных рукавах ни красивого веера, ни бумаг для записи.

И куда нам до тех, кто вкушал ити-дзю сан-сай! Рис был, а вот закусок в лучшем случае случалось две, да и то в случаях совсем уж особых. Закуска из рыбы стала редкостью в нашем жилище. Тофу, натто или бобы варенные. Или закуска из корнеплодов, да трав диких, которые моя кормилица и нянюшка ходила собирать для нас. Уставали ноги ее. Но за дары леса и гор можно было не платить ничем, кроме нашей сердечной благодарности. Да изредка соления. Но в этом году бог бедности, видно, поселился у нас – и овощи мало уродились.

Крохотные шелковые мешочки от благовоний, оставшиеся от мамы, потускнели. Когда-то по темно-синему фону золотые цветки и переплетенные ветки вились, а теперь – просто темно-серый комок ткани, грязный. Когда-то тускло-золотой был, с огромными золотыми цветами и нежными светло-зелеными завитками узора веток, а стал уж просто тускло-коричневый. И, сколь ни подносила я их к лицу, сколь ни напрягалась, ни замирала напугано, внимательно вслушиваясь, уж и не слышала их ароматов. А раньше они пахли. Такие цветные были, яркие. Лежали в ящиках шкафов или на полке возле обуви, передавали вещам свои восхитительные ароматы. А теперь их не было. И даже мамина шкатулка с ароматическими палочками опустела. Опустела шкатулка с благовониями. Уж как ни берегла я их, но так хотелось хоть иногда доставать по чуть-чуть, собирая благовония, зажигая палочки. Чтобы закрывая глаза, слушать запах и мои ощущения. И вспоминать дни, когда мы сидели еще рядом с мамой, а они пахли. Они так ярко и так нежно когда-то пахли!

Мама говорила: отец мой был прекрасен как принц Гэндзи. Но я не думаю, что Гэндзи прекрасен. Да, он превосходил всех в искусствах танца, стихосложения, изготовлении благоуханий, каллиграфии, игре на музыкальных инструментах. Да, он одевался изящно и внешность имел необыкновенную. Но будучи влюбленным в свою жену Мурасаки, этот мужчина продолжал захаживать к другим женщинам. Как она страдала, бедняжка! Впрочем, не она одна. Так уж сложилось в этом мире, что жизнь женщины – это жизнь, полная страданий.

И снова мои рукава промокли от слез.

Обессилев, уснула.

И снился мне императорский дворец. Дамы в прекрасных многослойных нарядах. Нижние кимоно, от которых видны только края, и верхние кимоно подобраны со вкусом. Ширмы, расписанные деревьями и цветами, украшенные прелестной каллиграфией. Роскошно обставленная комната. Я сидела в ней. За ширмой сидел какой-то мужчина и играл на флейте. Какие дивные звуки извлекал он из своего инструмента! И вот вошел мальчик-посыльный. В руках поднос. На нем сложенный лист красной бумаги с золотой пылью и прелестная ветка сливы с красными цветами.

«Письмо от наследника престола!» – провозгласил посланник.

Мужчина оборвал игру, взял поднос, передал мне:

«Дочка, ты ему понравилась. Как я счастлив!»

Я знаю, что ты счастлив. Быть может, я стану матерью нового наследника, потом – матерью императора. О, какой очаровательный почерк у наследного принца! Очарованьем и страстью веет от его горячих строк, от искусно сложенного стихотворенья. Я подбираю красивый лист бумаги. Растираю тушь. Мне полагается ответить. Сказать, что я не верю, что все меняется в этом мире, и сердце наследника – не исключение. Хотя на самом деле я хочу написать, что люблю его, что он прекрасен…

Чей-то голос издалека. Вот и улетел, словно потревоженная птица, мой сон. Ох, незнакомый голос! У ворот. Сбежать и спрятаться. Нужно как можно дальше спрятаться!

Забилась в темном углу. За какими-то старыми вещами. За немногими оставшимися старыми ширмами. Сжалась за стволом стойкой сосны, подаренной когда-то матери с пожеланием долголетия.

Чужаки бродили по моему дому, негромко разговаривая между собой. Яркий аромат вдруг коснулся меня: среди них есть аристократ. Что лучше – попасться аристократу-ветренику или в руки разбойникам? Не знаю. О, только бы не нашли меня!

Словно пена на воде,

Жизнь мгновенна и хрупка,

И живу я, лишь молясь:

О, когда б она была

Прочной, крепкой, что канат!(3)

Преданная кормилица вышла к людям, вторгнувшимся в мой дом. Умоляла уйти, просила ничего не трогать, призывала на помощь богов. Из ее сбивчивых слов трудно было что-то понять. Бедная женщина! Ты не выстоишь против них и себя погубишь!

И вот кто-то приближается к моему убежищу. Все ближе запах его духов. Отодвигает короб, за которым пряталась. Мне остается только заслонить лицо рукавом. Неприлично показываться мужчине!

Ласковый голос, нежное касание. Когда-то это сгубило мою маму. Мне страшно, мне горько, мне стыдно, мне душно! Звон в голове. Мир тускнеет. И уплывают вдаль его лицо, звуки чьих-то голосов. Неужели, я погибаю?.. И скоро смогу увидеть ту, что привела меня на свет?..

Так непрочна она,

Парча алых листьев осенних!

Только иней с росой

наконец-то выткут узоры,

как уже все порвалось, распалось…(4)

Прикосновенье нежных ладоней. Мама, это ты! Мы встретились с тобою, мамочка!

Открываю глаза. Надо мной склонилась взволнованная кормилица. Значит, жизнь моя не окончена. И долгожданная встреча с самой близкой, с самой дорогой мне не состоится. Слезы бегут по щекам.

– Не плачь, моя милая Хару! Все плохое осталось позади, – уговаривала меня добрая женщина.

Мои слезы не кончались. И из ее глаз брызнули слезы.

– Хару, теперь пришла и твоя весна!

– Они ушли? – вспомнив о чужаках, испуганно спросила я. – Скажи, кормилица!

– Они вернутся. Хвала богам, они вернутся.

– Да что же это такое? – от ужаса перестала плакать. – К чему им нарушать наше уединенье?

– Возрадуйся, Хару. Твой отец разыскал тебя. Он более не оставит тебя. Ты переедешь в столицу. Будешь жить в богатой усадьбе. Носить прекрасные наряды. Твой отец – один из лучших музыкантов – поможет твоей игре стать более совершенной. Даст все необходимые знания, которые нужны девушке твоего круга. Он проведет обряд одевания Мо…

– Но я не хочу в Киото! Не хочу уезжать отсюда!

– Глупышка, ты даже не представляешь, какое счастье подарили тебе боги!

Но я не хотела такого счастья! Я так хотела увидеть маму еще раз! И вот, мне не удалось уйти. Мне нужно жить, жить в этом ужасном и печальном мире, полном страданий!

Отчаяние мое было безутешно. Я пряталась в углу комнаты или лежала на своем ложе. Мне было страшно! О, как мне было страшно жизни, расставанья с домом, где я родилась и провела свою короткую и грустную жизнь. Верно, вырастающим птицам так же печально покидать родное гнездо.

Отец вернулся. Захотел поговорить со мной. Долго сидел, пытаясь меня разговорить, потом отодвинул старую ширму, разъединявшую нас. Вскрикнув, спрятала лицо за рукавом. Как стыдно: мужчина увидел мое лицо!

– Ты очень похожа на меня, дочь, – голос его потеплел. – И очень красива. Лучшие кавалеры столицы будут страдать, заслышав о тебе. Пожалуй, сам наследник престола потеряет покой. Возможно, ты станешь его любимейшей наложницей, затем женой и матерью его первого сына.

Все девушки моего круга мечтали о том, чтоб родить императору наследника. Но я не мечтала. Мне бы только увидеть маму! Мою любимую маму! Хоть разок! Хотя бы мельком во сне!

А отец мой сидел рядом, не желая уходить, да что-то говорил, говорил… С непривычки, меня дурманил запах его духов, таких ярких. А его просторное одеяние да шаровары, присобранные у щиколоток шнурами, растекались морем по старым циновкам. И не сразу я поняла, что верхнее одеяние на нем черное. Что носит мужчина высокую черную шапку эбоси. И поняла вдруг, что родитель мой был богат. Что он, выходит, был из чиновников Первого, Второго, Третьего или Четвертого ранга! Мой отец был богат… богат… Так почему же мы с матерью в нищете такой были?.. Почему мою мать не смогли проводить толком? И лицо его с бровями выбритыми, да две жирные точки на лбу – брови нарисованные – мне вдруг показались до ужаса отвратительными, а узоры на шароварах его – до ужаса нелепыми.

Не дождавшись от меня каких-либо слов, отец резко позвал служанок. И две молоденькие девушки вплыли, опустились передо мною на колени, уложили передо мною наряд из шести слоев кимоно. И дыхание мое замерло от восторга. Моэги-гасанэ, вот ты какое! Светло-зеленые кимоно на синей подкладке. Да все шесть сложены так же, чтоб надеть. И оттенки светло-зеленого сверху и синего постепенно становятся гуще и сочней. Отец улыбнулся через силу – недоволен был моим приветствием – и вышел, велев им переодеть меня. И девушки быстро облачили меня в новые одежды. Но, когда я робко двинулась к седзи, остановились

– Вы кое-что забыли, госпожа! – сказала старшая, пряча улыбку.

– Что же? – напугано обернулась.

А одежды новые так мило шелестели, перетекая следом за моими движениями! И предательская радость снизошла в мою душу. Впервые я была одета так красиво!

Девушка подплыла ко мне, да подняла верхнее кимоно, накинула мне на голову. А поверх него одела широкополую шляпу.

– Вот так идут достойные девушки, когда передвигаются вне повозки.

– Благодарю, я запомню ваши слова.

Они рассмеялись. И сказали, что сами будут одевать меня. И мне вовсе не надо следить. Просто мне надлежит знать, как благородной девушке надлежит себя вести. И тут же заизвинялись. Что обидеть меня не хотели. Что не собирались меня задеть. Просто все должны знать, что юная госпожа обучена хорошим манерам, что она – девушка достойная.

Вскоре за мной приехала вторая повозка, запряженная быком. Бык был большой и страшный. Увидев его вблизи, я испуганно шарахнулась назад. И не придержи меня отец, так бы в подолах запуталась. Меня не спрашивали, хочу ли я переехать в столицу. Отец, слуги, и преданные мне, и сопровождающие моего родителя – все они радовались, пророчили мне блестящую судьбу. Но подарки судьбы не вечны. Рано или поздно они исчезнут. Так отчего же люди мечтают о них, как о величайшей драгоценности? Я бы очень хотела спросить это у верной кормилицы, но не осмелилась и вошла в повозку. Дверь закрылась за мной, отделив меня от мира и от моего прошлого.

Я лишь пыль на ветру,

что мчится, покоя не зная,

неизвестно куда, –

и неведомо мне, скитальцу,

где найду пристанище в мире…(5)

Так сказал какой-то поэт о себе. Однако слова его, застывшие в сборнике, были как будто и обо мне.

Дорога была долгой, утомительной. Повозку трясло. Да под тряпичный полог порою проникал сильный пронизывающий ветер. Я прислушивалась к разговору слуг, к пению ветра и шелесту листвы. Однажды, не удержавшись, чуть-чуть приоткрыла окошко и выглянула в щелку. Боги, как красиво! Я впервые вижу настоящие реку и горы! Не на ширмах, не на картинках к старинным повестям, а так, какие они есть на самом деле. А эти горы воистину огромны!

Весенний дождик

На воде

Узоры ткет,

А горы

В зелень красит.(6)

Так говорилось в одном из прочитанных мною стихотворений. Я и представить не могла, что это может быть так прекрасно.

О, нет, ничто

С весною не сравнится.

И если б знать,

Как время это

Навсегда продлить…(7)

Грусть, легкая и нежная, как весенний снег. И такая же короткая. И точно так же красивая. Впервые мысль о расставании с домом перестала причинять мне боль. Вспомнились десятки стихотворений. А глаза неотрывно следили за подплывающим, поравнявшимся со мной и уплывающим вдаль от меня пейзажем.

Очередная остановка. Путь. Сокровище за окном. Темнеет. Вечер. Луна. Какая-то усадьба. Слуги тамошнего господина с факелами. Вот отец, вышедший из своей повозки. Вот хозяин усадьбы, выбежавший ему на встречу. Облако, прикрывшее луну, уходит. И в лунном свете я могу разглядеть лицо хозяина. Он молод и красив собой. Хотя одет попроще, чем мой отец. Верхнее его одеяние не черное. Темно-фиолетовое. И как он вежливо разговаривает с моим родителем. О, заслышал обо мне, оживился. Ах, он смотрит в сторону моей повозки! Надо спрятаться. Как сердце бьется! Кажется, оно вот-вот выскочит из груди. Он не должен был увидеть меня через щель, да еще и ночью, но мне страшно.

Хозяин отправил кого-то, чтоб приготовили для нас комнаты. Затем меня провели в дом, пряча от слуг и от знакомого отца. Ночью я не могла уснуть. Слушала доносившиеся издалека протяжные звуки флейты и кото: это мой родитель и хозяин играли и любовались луной. Мне нельзя было показаться и уж тем более присоединиться с ним. Можно было только наблюдать издалека и слушать. Что ж, такова женская доля.

Поутру хозяин прислал мне стихотворение, записанное изящным почерком на синей бумаге:

«Хоть говорят:

«Не уходи, помедли»,

Весну не удержать.

Прощанье

Так печально…»(8)

Отец настоял, чтоб я ответила на послание. Поднес мне лист белой бумаги с золотыми брызгами, до того красивой, что было жалко расставаться с ней, до того тонкой, что казалось, прикоснусь – и она рассыплется. Взяв кисть, я написала на поданном им листе:

«Ах, если б навечно

Рукава пропитались

Ароматом сливы…

Уйдет весна,

Но память сохранится»(9)

Меня со всеми осторожностями провели к повозке. Я вошла в нее. Дверь закрылась, отделяя от меня еще один кусочек жизни, уходящий в прошлое. Мы продолжили путь.

Недели через две добрались наконец до усадьбы отца. Проводили меня в мои новые покои. Молоденькие красивые прислужницы шумной стайкой окружили меня. И наперебой стали засыпать меня похвалами:

– Ах, какая у вас белая кожа, госпожа!

– Ах, как черны, густы и длинны ваши прекрасные прямые волосы!

И увели меня переодевать в новые наряды. Их было столько, что укрывали почти целиком пол просторной комнаты, там, где не стояло шкатулок и ширм. Такие яркие! Такие нежные! И они лежали, проглядывая друг из-под друга. И было там нижних платьев даже на двенадцать слоев! Взгляд мой упал на незнакомое сочетание цветов – темно-желтых на светло-желтой подкладке.

– Это ямабуки-гасанэ, – объяснила с поклоном молоденькая служанка.

Вот значит, какое оно, одеяние керрии!

– Его носят зимой, – добавила девушка тихо, – Но, впрочем, и весной тоже носят. Вы можете одеть его сегодня. Вы хотите?

Хотела ли я облачиться в новые прекрасные одежды?.. Конечно! Хотя тоска по матери, не носившей такой красоты, больно сжала мое сердце. Я чувствовала себя предательницей. Но я также ощущала себя такой счастливой… Первый день, когда на мне было одеяние в двенадцать слоев. Первый день, когда я почувствовала себя девушкой из знатной семьи или даже самой химэ!

Два дня я отдыхала с дороги, да ходила по моим большим-большим покоям, любуясь ширмами, золотистыми с ирисами. Да лаковыми шкатулками с золотыми изящными узорами. Перебирала благовония.

Или, слегка отодвинув седзи, садилась возле них, да подглядывала в узкую щель за зданиями поблизости, за слугами, которые проходили мимо. За прекрасным маленьким садом, в котором сейчас отцветал померанец и зацветали цветы унохана, чьи белые гроздья, если вглядеться, напоминали звезды. За распускающимися нежно-сиреневыми шапочками-цветами павлонии. Если лепестки унохана заострялись к краю, то лепестки павлонии, наоборот, шли нежными волнами. Цветки унохана казались острым, а павлонии – такими мягкими!

Любовалась маленьким прудиком и поросшим мохом камнем возле, олицетворявшим гору. Чуть погодя, заметила два камня поменьше, лежащих за этим. Словно горная гряда! Но нет, разве могут эти старые камни сравниться с величественными горами?! Но из усадьбы отца, увы, совсем не видно гор. Так что остается только смотреть на эти камни.

А в пруду, судя по речи слуг, жили золотые сомы. И девочки приходили, кормили их. Мне тоже хотелось выйти и посмотреть на рыбок, которых у нас с мамой никогда не было, но я боялась выходить. Да и слуги часто сновали мимо, туда-сюда. Но вроде бы никто не замечал, что я подсматриваю за ними? Или же тонкая бумага между реек выдавала мой силуэт? Но, по крайней мере, слуги просто проходили мимо. Может, они не замечали меня, не слышали шелеста моих одежд, когда я редко-редко решалась пошевелиться, меняя позу. Или и они только притворялись, что не слышали.

А еще здесь было очень шумно. Намного больше шума, чем в родной моей местности, далекой от столицы. Еще бы, сам Киото! Да и, как мне обронила моя кормилица, отец мой жил аж на 1-ой линии! Но, хотя она и обещала, что найдет для меня возможность выбраться наружу, я страшно боялась выходить в город, на люди.

Хотя слуги как-то обсуждали пышный праздник мальвы, устроенный в прошлом году. И мне вдруг страстно захотелось посмотреть на праздничную процессию. Говорят, ее устраивают такой роскошной в столице! Вот даже странники в родной моей усадьбе, пущенные на ночлег в комнаты для слуг, обсуждали ее. Нет, кажется, я все же хочу пройтись по столице. Особенно, в праздничный день.

На третий день с утра зашел отец.

– Я с твоей кормилицей поговорил. Эта женщина сказала, что ты родилась шестнадцать зим назад. Совсем уже взрослая. Надо бы уже провести обряд одевания мо. Готовься. Этим вечером мы проведем его.

Вечером пришли молодые служанки, облачили меня в янаги-гасанэ, одеяние ивы. Белые кимоно на зеленой подкладке. Светлые просторные штаны хакама под ними, подвязанные красивым шнуром. Девушка, помогавшая мне облачиться в хакама, волновалась, и шнур упал, развязавшись.

– Ваш супруг скоро прибудет! – рассмеялась та, что была полнее и ниже.

– Что?! – резко развернулась.

– Говорят: коли подвязки с хакама сами развязываются, значит, некий мужчина в тоске думает о вас! – девушка рот прикрыла рукой, – Или, может, кто-то уже влюблен в вас, госпожа?

Торопливо закрыла вспыхнувшее лицо просторным длинным рукавом, взмолилась:

– Ах, не шутите вы надо мной так!

И они испуганно притихли. Заизвинялись. А когда я чуть опустила руку, то увидела, что они робко сидят возле меня, опустившись на колени, виновато головы склонив. Я осторожно, боясь запутаться, опустилась на колени возле самой высокой из них, робко коснулась ее плеч.

– Не волнуйтесь! Я вас прощаю. Что ж поделать, если есть такое поверье!

– Ах, какая вы добрая, госпожа! – выдохнула девушка с благодарностью. И, кажется, очень искренно.

Но, впрочем, она поднялась тут же, резко.

– Но нам надобно уже идти!

– Нам госпожу надо расчесать! – испуганно вскрикнула другая.

И торопливо, с поклоном протянула той, высокой, гребень.

Они тщательно расчесали мои волосы, рассыпаясь в похвалах их длине и густоте, хваля, что они такие прямые, красивые-красивые. И я поняла, что правы были мама и кормилица, которые заставляли меня беречь мои волосы, хотя за ними было так тяжело ухаживать. Сейчас я стояла в двенадцатислойном наряде, а волосы струились по моей спине и плечам почти до самых моих колен.

– Какая вы красивая! – восхитилась одна из девушек, отступив от меня с гребнем.

А может, им просто хотелось, чтобы я была добра к ним?..

Затем эти четверо вывели меня и провели по длинной галерее. И еще по одной. И еще. В просторные покои, где собралось много людей. И среди них было семеро мужчин и более того женщин. Стыдливо вспыхнув, торопливо прикрыла лицо рукавом.

– Здесь свои! – громко объявил отец, приближаясь и осторожно рукою моего затылка касаясь, – Только наша семья. Ну-ка, дай-ка нам на тебя полюбоваться, Хару!

И, повинуясь воле родителя, я отчаянно убрала преграду из двенадцатислойного рукава, вставшую было между мною и ими.

– Красавица! – сказал серьезно седовласый мужчина в уборе высшего сановника.

– Худовата, – сердито шепнула своей соседке женщина лет тридцати в великолепнейшем одеянии, – Но лицо милое, может, для придворной службы и подойдет.

Она сидела поодаль, у прекрасной китайской старой ширмы. И чудесные узоры вились на ее двенадцатислойных кимоно, белых сверху, да коричневых или сиреневых снизу. Кажется, это одеяние вишни? А как складки чудесно лежат возле нее! И волосы ее длинны. Так изящно волнами растекаются возле! Наверное, когда она идет, пряди ее волос струятся за нею по земле. Нет, по верхней накидке из драгоценной парчи, что, вероятно, тянется следом за ней. Ох, я слишком долго смотрю на нее! Как бы она ни обиделась и не рассердилась!

И напугано взгляд потупила.

– Это моя госпожа из Северных покоев, – сказал отец, приветливо улыбнувшись этой изящной даме.

Госпожа из Северных покоев… Главная жена моего отца. Значит, это женщина, которая ему была дороже моей бедной матери!

– Рядом с нею сидит госпожа из Южных покоев. И, поодаль, из Восточных.

Я робко проследила туда, куда он указывал своим веером. Все его женщины были прекрасны. Молоды, одеты роскошно, как будто императрицы. Благоухают ароматами, с которыми я прежде не встречалась. И даже складки их двенадцатислойных кимоно, и даже пряди длинных густых волос лежат так красиво… так изящно… Но, если бы мою бедную маму одеть так же, разве она была бы хуже их?

Госпожа из Восточных покоев, более полная, чем кто-либо из здесь присутствующих женщин, вдруг улыбнулась мне, обнажая черненные зубы.

Отец представил мне мужчин нашей семьи, меня вынуждая стоять, руки опустив, да мое лицо им обнажая. Но я редко решалась взгляд поднимать на них. Не пристойно девушке открывать свое лицо мужчине! Но если родителю моему так угодно, то я хотя бы не буду смотреть им в глаза.

– Милая и скромная, – сказал довольно тот седовласый мужчина в верхнем просторном черном одеянии. Он оказался чиновником Второго ранга. – Но… пора бы начинать! Начнем?..

Незнакомая мне молоденькая служанка принесла складчатый шарф, из китайской парчи, светло-зеленый с золотыми крошечными цветами и всполохами редких изящных листьев.

И двоюродный дед моего отца, тот, Второго ранга, как самый старший по званию, подошел ко мне и, приняв роскошный шарф, осторожно привязал его лентами сзади к моему поясу. А после он подвязал мои волосы чуть ниже лопаток. После велел мне сесть. И ко мне подплыла, шурша одеянием цвета керрии, молодая дама – какая-то из родственниц, но я от волнения не запомнила, какое у нее имя, ранг и откуда она.

Она велела мне открыть рот и обнажить зубы. И медленно, аккуратно, изящно двигая тонкою рукою с длинными рукавами, нанесла на мои зубы черную краску.

Так я стала взрослой. С этого дня я буду чернить зубы. Но отец мой богат, так что я могу не беспокоиться, что краски не хватит. Позже я научусь сбривать брови. Или это будут делать служанки?.. И буду рисовать на лбу жирные черные точки новых, красивых бровей. И… с этого дня они начнут подыскивать мне мужа. Я… скоро стану матерью сама? Но как?.. Разве я что-то умею?..

И, разволновавшись, я нарушила просьбу моего отца, закрывшись-таки широким длинным рукавом.

На следующий день, 4-ый день Пятой луны, шел противный сильный дождь. Стало прохладнее. Служанки, пришедшие нарядить меня, рассказывали, что вчера воины из Шести служб сторожевой охраны украшали носилки полынью и аиром, да ставили по обе стороны лестницы дворца Сисиндэн. А сегодня балки всех дворцовых зданий будут выстилать аиром и полынью, ведь завтра праздник 5-го дня Пятого месяца!

– Но для чего? – удивилась я.

– Эти травы отгоняют злых духов, беды и болезни! – серьезно ответила девушка, что была выше остальных.

А в празднество 5-го дня Пятой луны перед дворцом императора проводили состязания по стрельбе верхом. Погода выдалась хорошая. И отец туда с утра ушел. Он заходил ко мне, в одеяниях с узором из листьев аира. С украшенным живыми стеблями аира головным убором. Мне принес несколько мешочков из парчи, украшенных пятицветными шнурами. Кусуда-ма, внутри которых были измельченные аир и полынь. Велел подвесить их к столбам здания, где я живу. И не снимать до 9-го дня Девятой луны. Сказал, что они меня охранять будут, от демонов и болезней. И, хотя это был старый обычай, мне на душе стало легко и тепло от его заботы обо мне. И кусуда-ма я привязывала к столбам сама.