Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"
Автор книги: Елена Свительская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)
И, несмотря на прохладу природы и холод взглядов от покупательниц, в темных недрах магазинчика было необычайно уютно и тепло. Свежо. Воздух, затканный нежными цветочными ароматами, кое-где пересыпанными созвездиями ароматов различных вкусностей.
Молодой хозяин всегда был приветлив со мною. Даже вначале, когда я еще ничего не умела толком, он был дружелюбно снисходителен. Но все же как-то иначе приветлив со мною. Как-то более спокойно, что ли. И не так приторно, как встречаясь с улыбками покупательниц. Более естественно, наверное. Со мной, особенно, когда мы оставались одни, Синдзиро особо и не притворялся. Почему-то мне это нравилось. Хотя и не понимала того странного ощущения, когда его черные глаза вдруг встречались с моими, а мое сердце как-то вдруг замирало, а потом начинало биться намного быстрей. Пирожки-рыбки и вещи, еда в форме рыб почему-то начали вызывать у меня какой-то благоговейный трепет перед собою.
Как-то раз, уже вечером моего третьего рабочего дня, оставшись одни – я усердно протирала полки с поредевшими стопками и корзинками сладостей и вкусностей, а Синдзиро неторопливо делал пометки в расходной книге – мы видели нашего участкового полицейского и Дон Ми.
Сначала по улицам брела Дон Ми, хмурая, даже чем-то расстроенная, с тяжелыми пакетами. Странно, ведь обычно за покупками ходила ее мама. Что-то случилось с ней? Она… исчезла, так же как и моя?! Внезапно?.. Бесследно?..
Я уже хотела было выскочить к ним, чтоб спросить. Может даже, чтоб помочь. Но на мое плечо вдруг легла ладонь Синдзиро. Недоуменно посмотрела на него. Он, как-то странно усмехнувшись, качнул головой. А в глубине его черных глаз заплясали веселые искорки. Будто он что-то такое знал. Будто ему было известно что-то, не известное еще мне.
Я обернулась к витрине и Дон Ми.
Дон Ми больше была не одна. Когда я повернулась, она как раз скрылась за границей витрины. Только уже ее пакеты нес Сатоси-сан, идущий рядом с ней. Ну, и хорошо! Я рада, что девочке кто-то помог. Но что все-таки случилось у них дома?..
Мгновения тишины – даже хозяин магазина, кажется, притих в ожидании. И в открытой двери на миг снова показались они, идущие рядом. Дон Ми почему-то плакала. И они исчезли за темнотою стены. И уже из темноты голос Сатоси-сан спросил:
– Почему ты плачешь?
И уже из темноты, отделенная стеною от нас, ответила Дон Ми.
– Не знаю… просто… Просто странное ощущение внутри. Будто на душе стало немного спокойнее. С того часа, как маму увезли на скорой, я все никак не могла успокоиться. Нам ведь до сих пор не сказали, как она. Или мне не говорят?.. Почему мне не говорят?!
И уже уходящий от нас ответил голос стража порядка:
– Все будет хорошо! Я верю.
– Все будет хорошо… – тихо ответила она, соглашаясь, – Может…
И стена нашего дома, и стены соседних домов и заборов отрезали их от нас. Словно их жизнь отдалилась от нас. Словно их дорога была какая-то другая. Дорога, по которой они уходили вдвоем.
Сердце мое замерло, чтобы часто-часто забиться.
Мне вдруг отчетливо вспомнились люди из папиного рассказа, так ярко представились, будто я даже видела их своими глазами: воин другой страны, напряженно сжимающий рукоять меча, и девушка в белом, окровавленном платье, которая, забывшись, играет где-то перед ним на хэгыме. И бабочка, опустившаяся возле ее ног, бабочка с голубыми-голубыми крыльями, цвета неба. Могли ли… это пройти рядом со мной Дон И и Чул Су?..
Аюму пригласила меня сходить на выставку работ молодой художницы. Каппу, увы, пришлось оставить дома с младшими братьями моей подруги – его бы на выставку не пустили, а оставлять ждать одного или даже привязанного, было бы жестоко. Если бы даже позволили оставить его возле здания одного. В общем, мы с нею пошли вдвоем. Ее отец сначала хотел отправить с нами младшего брата, чтоб тот приобщился к искусству, но еще в процессе субботнего обеда мальчик куда-то исчез. Отошел на писк мобильника, мол, секретный писк, чрезвычайной важности – и испарился.
Художница была совсем молодая девочка, кажется, еще даже школьница. Белое легкое платье, складками от пояса и почти до пола, стянутое золотистым пояском. Три камня бирюзы – подвески в кулоне на сияющем золотистом шнурке. Черные волосы, заплетенные в косу. Но еще более странными были ее черные глаза, густо обведенные черными тенями. Причем, не только подводкой по нижнему и верхнему веку, не только густым слоем теней на верхнем двойном веке, но еще и стрелками-разводами к вискам, жирными-жирными. В волосах сверкали золотистые заколки-бабочки, почти симметрично расположенные по бокам. Золотистые широкие массивные браслеты на обоих запястьях. Золотистые легкие туфли-сандалии. Она казалась мне принцессой из какой-то другой далекой страны.
Она вышла из-за поворота неожиданно. Из-за стены с большим полотном с каким-то жутким сказочным животным: тело львиное, а голова человеческая, женская, с хитро прищуренными глазами, с покрывалом коротким скрывающим пряди волос.
Она вышла – и я потрясенно застыла. Заворожено смотрела на нее.
Хрупкое мгновение, когда кажется, будто ты дотянулся до сказки. Будто стоит протянуть руку – и под твоей ладонью окажется проход в другой какой-то мир, через границу разных миров.
Но вслед за нею вышел охранник. Мужчина в темно-серых штанах и голубоватой обычной рубашке, наглухо застегнутой. Короткий ежик волос. Цепкие, твердые серые глаза. Но в целом он был совсем обычным.
– Хотя у него нет оружия, я его почему-то боюсь, – шепнула мне подружка.
Взгляд мужчины, такого высокого, широкоплечего, не только по сравнению с художницей, но и с большинством японских мужчин и парней, скользнул к нам. И я вдруг сама ощутила силу и твердость его взгляда. Передо мной стоял воин. Только воины умеют так смотреть. Им не нужно оружие. Настоящим воинам. Они могут напугать одним лишь взглядом. И большинство этому ледяному тяжелому-тяжелому взгляду сразу подчинится.
Девочка остановилась, когда остановился он, хотя спиной его не видела, но будто почувствовала. И, проследив за его цепким взглядом, посмотрела на нас уже сама. И вдруг нам улыбнулась. Мне улыбнулась. Приветливо. Тепло. Но с царским каким-то достоинством. У меня осталось странное чувство, будто меня только что поприветствовала царица какой-то заморской страны.
Я улыбнулась ей, собравшись с силой. Не знаю, стоит ли приветствовать цариц именно такой улыбкой, из такой позы, как я?.. Но у меня сил хватило, будто приветствовать цариц и быть в их присутствии для меня было обычным делом. А вот Аюму, на которую я оглянулась, когда художница уже отвернулась, стояла, не шелохнувшись, не улыбаясь. Хотя… может, ее просто заворожила непривычная красота юной художницы или ее простой, но изящный до ослепительности наряд, мягкость и неторопливость ее движений? Или, все-таки, бездна ее черных глаз, слишком черных даже при заметной смуглости кожи, ровно смуглой, словно такой ее вылепила и обожгла природа?..
Мужчина-охранник все еще смотрел на нас. На меня. На Аюму. На людей за нами. И вдруг… вдруг он мне подмигнул, нарушая всю грозность и разбивая весь лед своего облика! И, уже спокойно, по-человечески улыбаясь, ушел.
А мы с Аюму, оправившись от шока, вызванного их внезапным появлением и контрастом их фигур, идущих рядом, и характеров, так непринужденно и так честно проступающих на их лицах, отправились дальше разглядывать картины.
И часа на два утонули в песках заморской жаркой какой-то страны. В легких, полупрозрачных нарядах дам. В массивных густых россыпях косичек на их головах, иногда украшенных маленькой шапочкой наподобие цветка лотоса. В бесконечных огромных украшениях золота с эмалью и, часто, золота с россыпью бирюзы разных форм – ее художница как-то по-особенному любила изображать.
Аюму прошла мимо, устремившись к полотну, изображающему большое побоище, а я остановилась вдруг.
Песчаные холмы и редкие всплески лесов. Огромная широкая река. И на берегу стоит и смотрит на меня мужчина в юбке из белого материала. Он спокойно сжимает древко длинного копья. Волосы чуть ниже плеч, заплетенные во множество косичек. Босые ноги. Раскаленное голубое небо за ним. Он смотрит на меня или как будто на кого-то, стоящего за моею спиной и внимательно смотрящего на него. Но его взгляд… даже при том, что у него были черные глаза и лицо смуглое, этот цепкий взгляд ее охранника я признала сразу. И обомлела, столкнувшись с его взглядом.
– Пойдем, – потянула меня Аюму, – Там такая интересная картина есть!
И уволокла меня к большой-большой картине.
Деревня, затерявшаяся в песках. Она на заднем плане и кажется маленькой. Дома незнакомые мне. И люди легко и просто одетые, тоже с волосами, заплетенными в косички. А где-то за домами большие треугольные сооружения, будто вылепленные из песка! Но, даже при том, что они стоят далеко, видно, что они огромные, намного больше деревенских домов.
– Смотри, правда красивая?.. – потянула меня Аюму.
На переднем плане перед простыми людьми стояла женщина в белом полупросвечивающем платье и массивных золотых украшениях – браслетах толстых на руках и вороте-ожерелье на шее, разумеется, с любимой художницей бирюзой на золотых разводах украшений. Волосы так же заплетенные во множество косичек. Но на голове ее диковинный убор в форме огромной золотой птицы, прикрывшей голову молодой женщины своими большими крыльями с длинными перьями. Голова на тонкой длинной шее, кажущаяся мелковатой по сравнению со всем туловищем и крыльями.
– Мне ее глаза как будто кого-то напоминают, – задумчиво добавила моя спутница.
Я пригляделась и застыла, потрясенно узнав черные глаза художницы, так же густо обведенные черной-черной краской с похожими жирными стрелками-разводами.
Впрочем, чуть погодя, я скользнула взглядом по ее спутникам, державшим какие-то сосуды и корзины: то ли налоги, то ли дары крестьянам. Кажется, эти простые люди были из них?..
Но, когда я скользнула взглядам по ним, взгляд мой зацепился за одного. За мальчика-подростка, стоящего чуть поодаль, за спинами мужчин. Мальчик был меньше мужчин, меньше юношей и где-то младше, где-то старше других мальчишек. Но он как-то иначе смотрел на женщину с золотой птицей на голове. И, хотя он стоял дальше других, более низкий, более худой, хотя он вначале как будто терялся за жителями той же деревни – одет он был по-простому – однако же взгляд, каким он смотрел на нее был какой-то особенный. Богатая гостья еще не заметила его, даже не думала посмотреть в его сторону. А он смотрел на нее восхищенными влюбленными уже глазами, заворожено смотрел.
Чуть отойдя и вглядевшись, я вдруг поняла, что мальчик стоял посреди картины. Маленький. Не мужчина еще. Худой. Стоящий за чужими спинами. Но он был в центре. И его восхищенный взгляд на нее был в центре, в самом сердце картины. И у меня вдруг появилось ощущение, что вся эта картина нарисована для него. Что вся эта картина была о нем.
Я не сразу смогла оторваться от большого полотна, тщательно, в сочных красках описывающего первые мгновения рождения чьей-то любви, затерявшейся в песках.
А когда смогла оторваться, увидела двух молодых журналистов, по-английски расспрашивающих художницу о том, что послужило ей вдохновением. Я смогла понять только, что ее картины… э… как будто родились вместе с ней?..
– Она рисует то, что увидела во сне, – шепнула мне Аюму, крайне заинтересованная услышанным, и, к моей досаде, понимавшая в чужестранной речи намного больше меня.
– Художницу вдохновляет Египет, – сказали за моей спиной уже на родном мне языке.
Сказали в паузе между ответами мастерицы и вопросами журналистов, потому слова эти прозвучали как-то более громко и отчетливо. А сказавший их лысеющий, полноватый пожилой японец страшно смутился, оказавшись под перекрестным огнем разных глаз, вдруг заметивших его.
А вот его спутница – бабуля с густыми белыми-белыми волосами, худенькая и в светлых штанах и блузке, с одним изящным рядом жемчужных бус, ровных-ровных жемчужинок – прямо вся расцвела под чужими взглядами и случайно направленными на нее объективами фотоаппаратов и двух камер. Улыбнулась широко и даже приветливо помахала объективам рукой.
Муж, приметив ее оживление, смутился еще больше, проворчал что-то едва слышное и торопливо утащил в соседний зал, подальше от всеобщего внимания. Впрочем, бабулька, даже будучи утаскиваемой, серьезно утаскиваемой, успела лучезарно улыбнуться молодому журналисту. Мне вдруг подумалось, что, может, в молодости, она была актрисой какого-то театра. Небольшого, потому что я ее в газетах и на телевидении ни разу еще не видела. Но все же привыкшая быть в центре внимания. А муж, вероятно, еще давным-давно с огромным трудом ее оттуда уволок, подальше от чужих глаз. Но, впрочем, благополучно уволок и на этот раз. Но все-таки молодость иногда вспоминалась пожилой женщине, в ней быстрее билось сердце, восторженно, и быстрее бежала в сосудах кровь – и ей хотелось опять хоть на миг оказаться вновь в центре всеобщего внимания, снова улыбаться десяткам или сотням глаз, внимательно смотрящих на нее, за ней…
Странный кусочек чьей-то подсмотренной истории. Всего лишь маленький кусочек, но я будто увидела целую нить чужой судьбы, на которую были одеты ровным рядом ровные-ровные изящно округлые шары жемчужинок-бусинок, маняще перламутровых и чарующих своим нежным блеском.
Но, поскольку многие смотрели на эту странную пару, на резкие движения мужа, словно охотника уволакивающего добытую добычу, на медленные и изящные движения пожилой женщины, все еще завораживающе красивые, даже в исполнении старого тела с морщинистым лицом и руками, чьи кости и вены слишком заметно обнажены и окутаны тонкой кожей… Словом, они все смотрели на нее, даже художница. Нет, не все.
Ее охранник скользнул взглядом по картине, возле которой я стояла. На встрече царицы или жрицы какой-то жаркой страны, явившейся простым подданным. Взгляд на заворожено смотрящего на нее мальчишку. И, надолго, взгляд на женщину в странном огромном уборе-птице, вылитом из золота и блестящем под лучами яркого солнца. Он застыл, смотря на нее, хотя, должно быть, уже не раз ее видел, и женщину, и эту картину встречи ее.
Нет… он смотрел не на золотую птицу с ее головы. Он смотрел только на ее глаза, густо обведенные черной краской.
Он смотрел только на нее…
Странно, он уже знаком был с этой картиной и, наверняка, смотрел на нее не раз. Но картина встречи королевы или жрицы его манила. В очередной раз околдовывала, словно в первый раз.
Художница, опомнившись, ступила к нему и доверчиво, по-дружески, тронула за локоть. Он, вздрогнув, обернулся. Их взгляды встретились. И теперь он уже утонул в ее черных глазах, жирно обведенных черной краской. И, кажется, в ее глазах он утонул насовсем. Утонул безвозвратно. Как еще только что в глазах той женщины с картины.
Или… он утонул навечно только в ее глазах?..
Потому что роскошная женщина с картины и хрупкая юная девушка, стоящая возле него, это была она? Та одна. Та единственная, в чьих глазах он утонул на целую вечность?.. И будто он не в первый раз уже был возле нее. Люди вокруг были другие, в другой одежде. И страна была другая. Но он как и прежде стоял и долго смотрел в эти черные глаза, густо обведенные черной краской. Все стало другим вокруг них. Все, кроме этих черных глаз. И привычки жирно обводить их черной краской. То ли потому, что ему так нравилось, а она заметила, как он смотрит на женщину с картины, и хотела понравиться ему сама, будучи живой?.. То ли потому что ей так нравилось краситься самой. Еще издавна, еще в другом каком-то времени. Еще в какой-то другой стране.
То странное, завораживающее и западающее в душу чувство, когда ты вдруг видишь, как два мира соединяются в каком-то мгновении. Когда понимаешь, что реальность разных миров и люди из них все же очень близки и неразделимы. Словно меняются лишь костюмы и пейзажи вокруг них. А их глаза, смотрящие друг на друга, остаются. Словно наши души остаются навечно и никогда не исчезают. Сколько бы стран и нарядов не сменилось. Сколько бы тел не сменилось на душах. Остаются души и, как и прежде, взгляды их через глаза земных тел обращены друг на друга. Связь душ, идущих вместе через века, раз за разом возвращающихся друг к другу, неразделима.
Просто когда-то… когда-то встретились две души. Просто встретились друг с другом две души. И навеки пошли вдвоем.
Пошли через разные пейзажи, разными дорогами, в разных одеждах…
Просто когда-то встретились две души. И пошли вдвоем. Уже вдвоем. Навечно. По дороге, утекающей в вечность…
Просто встретились две души…
С выставки я ушла в каком-то странном чувстве. Будто забытом и встревожившим душу.
И даже Каппа, отчаянно и обиженно облизывающий мне руки, когда мы случайно столкнулись на улице с ним и младшим братом Аюму, не смог меня вывести из задумчивости. И даже Аюму, которая меня тормошила. Аюму, к которой в моем сердце было какое-то теплое глубокое чувство.
Мы ушли с выставки – и те двое, художница и влюбленный в нее охранник, остались где-то за стенами другого дома, чужого, скрылись за поворотом дороги и чужих домов.
А ощущение соприкосновения и встречи двух разных миров осталось со мною.
Осталось в сердце росчерком щемящей какой-то тоски. Осталось мазком яркой какой-то радости.
Просто я увидела, что встретились две души.
Или даже не две?..
Мы вчетвером – Каппа и его младший хозяин упорно и клейко прилипли к нам – гуляли по городу. Допоздна. До сумерек.
И потом я запоздало вспомнила, что мне сегодня надо еще на работу. И, быстро попрощавшись, помчалась туда.
Правда, отчего-то остановилась, кинулась догонять уходящих девочку, мальчика и сенбернара. Едва не сшибла Аюму с ног, напугала, вдруг крепко-крепко ее обняв, словно мы навек расставались или даже на целую вечность. Хотя, позже, несколько мгновений спустя, когда она меня узнала, она перестала вырываться и, кажется, даже обрадовалась моему внезапному порыву и жаждой поделиться с ней теплом.
И торопливо побежала обратно к Синдзиро, уже не слыша, что подруга кричала мне вслед. А она еще что-то кричала. Но я сейчас должна быть с Синдзиро! Я обещала прийти сегодня! Я уже страшно опаздываю!
В магазинчике было тихо. Дверь была все еще открыта, словно он кого-то ждал. Свет не горел. Хозяин не зажег сегодня свои любимые свечи и лапы. И свет электрический не включил. Он крепко спал, опустив руки на стол, а голову – поверх них. На полу валялась разбитая бутылка из-под сакэ. И от него самого пахло спиртным. Словно он ждал целую вечность кого-то, но сломался, не выдержав ожидания.
Я осторожно прикрыла уличную дверь. Торопливо нащупала спички, зажигалку, свечи и подсвечники. И озарила темноту искрой зажженной спички. Затем заполнила темную комнату, напоминавшую логово какого-то чудовища, светом свечей в подсвечниках и в светильниках.
Он все еще спал, замученный ожиданием кого-то или какими-то трудностями, сегодня ставшими невыносимыми. Как бы ни замерз.
И я впервые решилась уйти на кухню из зала магазина. Впервые решилась уйти в коридор за ней и подняться по лестнице, ведущей на второй этаж. Он просил, чтобы я не ходила в его комнату. И я послушно не двигалась дальше заранее очерченной им границы. Но сегодня он был таким уставшим и обессиленным, таким замерзшим, что я рискнула зайти за проведенную им черту и подняться на следующий этаж, зайти в его комнату и его жизнь еще дальше. Даже если потом будет ругаться на меня. Даже если он потом выкинет меня, рассерженный. Я решилась пойти дальше, чтобы хоть на мгновение согреть его, устало уснувшего в темноте и холоде.
Я робко ступила в его комнату, отворив дверь. Не запертую, к счастью. Будто он не боялся вторжения. Или готов был пустить дальше того, кто поднимется по узкой опасной лестнице до его личных покоев.
Робко прошлась по рисовым коврикам-татами. Он спал без кровати, прямо на полу. Вот, одеяло расстелено. И сверху лежат два кимоно. Только два кимоно. Нежно-сиреневое, кажется, и белое. Я заробела разворошить его постель, потому взяла только верхнее кимоно, аккуратно сложила и спустилась.
На прощание оглянулась, будто боясь, что вижу эту комнату, обставленную по-старинному, в последний раз.
Сквозь узкое окно лился тусклый свет уходящего дня. И в его свете чуть ярче и четче, проступала картина-свиток в токонома. Два мальчика и девочка, играющие с ракушками на дворе какой-то большой дворянской усадьбы.
Я нечетко видела картину. Мне дорисовывало ее воображение. Но я как будто знала, что там дворянская усадьба. А играющие дети – кугэ. И мне не хотелось отрываться от этой картины. Но, правда, я вскоре вспомнила, что Синдзиро остался далеко внизу, в темноте и холоде. То есть, уже не в темноте, но вдруг он уже замерз так страшно, что заболеет?
И, забыв про прежний страх перед узкой лестницей, лишенной перил с одной стороны, опираясь на стену с другой, я спустилась вниз, к нему. И, быстро проскользнув в залу магазина, набросила кимоно из его постели ему на плечи.
Он вдруг дернулся – и я испуганно отступила – и вдруг нащупал мою руку, сжал запястье, крепко, но осторожно. И тихо, с мольбой, сказал:
– Не уходи. Хотя бы раз… останься… со мной…
И уснул, уцепившись за меня.
И мне не хотелось его будить. Если ему спокойнее спать, держа меня за руку, я останусь рядом с ним еще на какое-то время.
Я присела на пол возле его ног, прислоняясь спиной и головой к ножке стола.
Неудобно было долго держать руку на весу. И он все еще не выпустил меня. Но если ему так спокойнее, то сегодня мы еще немного побудем вдвоем.
Но сон в ночной мгле сморил меня. Сон без сновидений. Сон, затянувшийся на целую вечность…
Папа пришел взволнованный и недовольный, когда часть свечей уже догорела. Ругался, что уже поздняя ночь, а я домой так и не пришла. Что он бегал к Сатоси-сан, чтоб спросить, не было ли несчастий с одной пакостной девочкой по имени Сеоко, что они с Сатоси-сан бегали вдвоем, меня разыскивая. Потом полицейский вспомнил про мою дружбу с Аюму и предположил, что я ушла к ней. А он как раз водил дружбу с ее самым младшим братом, даже имел с ним какие-то большие и страшные мужские тайны. Они пришли к Аюму домой, но не нашли меня там. Потом, когда мой папа был уже едва живой от волнения – он еще от потери мамы толком не оправился, а тут еще и я пропала – наш участковый вспомнил, что видел меня несколько раз около Синдзиро. Которому Сатоси-сан в очередной раз забыл вернуть деньги за химчистку. Правда, у нашего полицейского денег не оказалось, и он побежал за ними, а папа пошел в магазинчик сладостей забрать меня. Где меня и нашел.
Синдзиро, к моему изумлению, тоже страшно разозлился, проснувшись.
– Глупая девочка! – сердито вопил он, пронзая меня жутким взором черных как бездна глаз, казавшихся частью мрака, обнявшего залу, – Нельзя оставаться рядом с мужчиной, когда он пьян! Тем более, такой мелкой девчонке, как ты! Вдруг бы я перестал контролировать себя и сделал с тобой что-нибудь ужасное?!
– Но ты же хороший! – возмутилась я от того, как он сильно не доверял самому себе, – Ты мой друг. Разве ты можешь сделать мне что-нибудь плохое?
Хозяин магазинчика шумно дышал, сжимал и разжимал кулаки.
Серьезно сказала, взяв его за руку:
– Вот видишь, ты сейчас очень волнуешься, что мог случайно навредить мне! Разве плохие люди могут так волноваться о других? Вот что ты такого можешь мне сделать?
– Он может съесть твою печень, – глухо сказал мой папа.
Мои пальцы невольно разжались – и я выронила руку Синдзиро, а тот поспешно отступил от меня шагов на шесть, за стол, словно отчаянно хотел хотя бы этим маленьким столом огородиться от меня, хотя бы так создать какую-то преграду между нами, хотя бы хлипкую, но чтобы преграда между нами была. Я обиделась. И спросила растерянно, заглянув ему в глаза, казавшиеся какими-то мрачноватыми в тусклом освещении:
– А зачем тебе есть мою печень, Синдзиро?
– Если бы он был чудовищем, то съел бы, – проворчал мой папа, – Съел бы, ни задумываясь.
– Но зачем? – недоумевала я.
– У чудовищ и еда чудовищная, – проворчал мой отец.
Мужчины с минуту холодно сверлили друг друга глазами.
– Печень жрут только те чудовища, которые жрут все подряд и предпочитают мясо, особенно, с сырой кровью, – проворчал Синдзиро.
– И те, кто хотел бы стать человеком, – мрачно заметил его соперник.
– Ну, от человеческой печени в этом смысле толк только кумихо и кицунэ, – ухмыльнулся Синдзиро, – Но знаешь, Кин, даже если б я не был человеком, я бы все равно не стал питаться человеческой печенью.
– А почему тогда? – вклинилась я минуты через две или три напряженного молчания и очередного поединка взглядов.
– Если бы я был чудовищем, я бы не хотел становиться человеком, – ухмыльнулся молодой мужчина.
– А почему? – не унималась я.
– Ну, а что хорошего в человеческой жизни и ее кратковременности? – ухмылка его стала шире, но он скрестил руки на груди, будто не верил, что может от нас огородиться, но все еще отчаянно пытался это сделать.
И почему он все время пытается провести между нами и собой какую-то черту?..
– Например, та же самая ее кратковременность, – грустно улыбнулся мой родитель, – Мы начинаем что-то ценить только тогда, когда теряем. А если долго имеем, то привыкаем – и перестаем ценить. Но цепь потерь напоминает нам, что ничто в этом мире не вечно – и надо наслаждаться каждым мгновением этой жизни.
– Из-за этой кратковременности жизни люди постоянно что-то теряют, – возразил, нахмурившись, Синдзиро.
– Но это странно… – вмешалась я, – Вы говорите, что мы начинаем что-то ценить, только если теряем. А иначе привыкаем, что оно всегда рядом. И оно становится обычным. А потом совсем обычным и куда более мало значимым для нас. Но… если человека будут преследовать только потери… Много потерь… целая цепь потерь… разве он тогда не привыкнет к самим потерям?..
Продавец сладостей посмотрел на меня так, будто хотел растерзать, прямо сейчас и на мелкие клочки. Потом вдруг лениво зевнул. И проворчал:
– Идите вы уже в свой дом. Если хотите болтать – болтайте хоть всю ночь. У себя. А я хочу спать. И только спать.
– Точно! Мы совсем забыли о вежливости! – смутился отец, торопливо подошел ко мне, сжал мои плечи, – Сеоко, извинись, что мы помешали сну Синдзиро. И мы пойдем.
Я возмутилась:
– А как же доброй ночи пожелать?! Это же тоже невежливо: уходить, не пожелав спокойной ночи!
– Иди спать, упрямый звереныш, – проворчал Синдзиро и мягко, но настойчиво вытолкал нас за дверь.
И с грохотом закрыл щеколду, отрезая нас от себя дверью и стенами своей темной берлоги. То есть, дома. Хотя сейчас его дом, затянутый полумраком, со зловещими огоньками бумажных фонарей, действительно напоминал берлогу, логово чудовища, которое смотрело за нами из темноты тусклыми оранжевыми огромными глазами.
– Если Синдзиро и похож на чудовище, то на какое-то ленивое, – сказала я папе, когда мы уже переступили порог нашего дома.
– Сеоко, пойдем спать, – сонно ответил мужчина, зевнув, – Я страшно устал, пока целый день ждал тебя, а вечером носился по всему району в твоих поисках.
Удивленно за рукав его потормошила:
– А ты сегодня не пил с друзьями и коллегами?
– Я же обещал, что больше не буду пить. Что буду тебя охранять, – отец вдруг встрепал пряди моей тощей челки и, вдруг подхватив меня на руки, потащил запихивать меня в постель. Чтоб уже насовсем. Эх, бедный папа, совсем его замучила! Он даже забыл снять с меня обувь.
Папа…
Но где наша мама?.. Где она пропадает?.. Зачем ушла?..
Папа, мама, ваша Сеоко очень любит вас!
