Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 48 страниц)

Амэноко… твой мальчик уже подрос… он очень смышленый и красивый… в уме он может сравниться лишь с моим, а в красоте – ни с кем не сравнится. И до сих пор я вздрагиваю каждый раз, когда начинается дождь. Я отодвигаю дверь, оклеенную рисовой бумагой, и выхожу на крыльцо. Я смотрю на дождь, долго-долго, если рядом нету моего заботливого и преданного супруга. Я все еще надеюсь, что однажды в потоке струй я хотя бы на миг увижу твой силуэт… или твою улыбку… Амэноко, Дитя дождя, я люблю тебя всем сердцем! Я по-прежнему очень хочу хотя бы раз еще увидеть тебя… мою прекрасную, ослепительную, дерзкую, добрую, заботливую… и самую лучшую мою подругу!..

Примечания:

(1) Ниппон – самоназвание Японии

(2) Госпожа Северных покоев – главная жена

Глава 3 – Что касается меня 2

Январь закончился, начался февраль. Мама так и не вернулась.

Папа покупал мне много маленьких пирожных в форме цветов сливы-умэ. Кобай были сделаны из густой массы бобовой пасты и пшеничной муки, сваренной на пару. Маленькие, изящные, слегка красные. Вкусные, хотя я была безутешна.

Праздновали Сэцубун, «водораздел сезонов». Когда-то давно, несколько столетий назад, японцы жили по Лунному календарю – и как раз этот день считался началом нового года.

Люди в моем городе 3 февраля дружно пошли изгонять демонов. В магазинах накануне все бобы раскупили. Папа тоже пытался бобов купить, но нигде не нашел.

Сэцубун… Когда-то, еще даже в древнем Китае, люди верили, что в это время обостряется борьба светлых и темных сил. И даже сейчас в Сэцубун проводят обряды изгнания демонов. Главный, мамэ-маки, обряд разбрасывания бобов. Вроде бы в 9 веке семеро монахов изгнали злого духа из города, бросали в его логово, темную-темную пещеру, бобы, чтобы не смел выходить. Хотя, правда, некоторые утверждали, что демону, может, наоборот бобы были за лакомство, раз он их взял и больше не приходил? Или бобы были отравленные? Или их отравил молитвами некий добродетельный монах, который при жизни еще вознесся на небо и стал бодхисатвой?.. Хотя, конечно, злой дух не вернулся, так что не прояснил. А бобы разбрасывали в Сэцубун и на улице, и внутри домов, в темных углах.

Или же люди просто слишком много болтали?.. Или много болтал сосед, который мне рассказывал про обряд? А его жена, не менее милая бабушка и тоже в круглых очках, добавила, что злой дух, которого выгнали, на самом деле боялся запаха сушенной сельди иваси и колючих кустарников. Словом, ветки тех кустов и сушенные головы иваси выставлялись перед входом в дом, чтобы мешали злому духу войти внутрь. Тем более, что по одной из версий, он ловил и пожирал молоденьких девушек, что вообще полное непотребство! И вообще, молодые девушки – это очень красивые люди, надо их как следует беречь!

Правда, наша семья не праздновала Сэцубун, бобами не разбрасывалась, ни на улице, ни дома. Как-то так случалось в прошлые года, что то отец на работе подзастрянет из-за срочных поручений или болтовни коллег, то мама забегается в делах и забудет купить бобов накануне, то ли даже пойдет за ними в магазин, а там уже все раскупили. Дома-то у нас бобы водились редко. Папа их терпеть не мог – и мама их почти не покупала ему. Ну, и мне заодно. Мы же дружно заботились о папе.

В общем, и в этот год у меня с обрядом изгнания демонов бобами не сложилось. И теперь еще дома не ждала меня мама с теплым обедом, красиво разложенным по маленьким тарелочкам разной формы, цвета и вида. Эх, мама умела не только вкусно-вкусно приготовить, но еще и быстро разложить еду, да так красиво, что залюбуешься. В дни, когда на нее особое украшательное вдохновение находило, мы с папой даже не сразу решались это произведение искусства есть.

В общем, я ходила по улицам и не решалась пойти домой.

Мамэ-маки проводились не только обычными семьями, но еще и в синтоистских, и буддиских храмах нашего города. Да и вообще по всей Японии. Мужчины, одевшиеся как демоны, с рычаньем бегали за детьми и девушками, грозились их съесть. «Жертвы» вопили, разбегаясь, швыряли в «демонов» бобами – и те испуганно отшатывались. И вообще все им бодро норовили сунуть какой-нибудь амулет в морду. То есть, в лицо, закрытое страшной маской.

Всем было шумно и весело. Кроме меня. Вечером начнутся праздничные вечеринки в разных районах. Не для меня.

Вдруг вскрикнули рядом со мной – и я невольно обернулась.

Огромная лохматая собака, белая, с коричнево-рыжими пятнами на спине и коричнево-черными висящими ушами, напугано шарахнулась в сторону от худенького старика, с громким воплем бросившего в нее и хозяйку большую пригоршню бобов. Девочка, державшаяся за поводок, едва не упала. Ее какой-то парень подхватил. А собака, обернувшись, зарычала и на старика, и на спасителя.

– Все в порядке? – парень у девочки спросил.

– Д-да, – та кивнула.

А к ним кинулись двое мальчишек, бобы свои раскидавшие, но радостно зачерпнувшие с земли чужих и грязных. Собака напряглась, рыкнула на них грозно, громко. Они шарахнулись. А дед упорный из кармана безрукавки еще достал горсть бобов. Тут нервы собаки не выдержали всеобщего умопомрачения и непривычного шума – и она рванулась подальше от людей, по малолюдным закоулкам. Хозяйка невольно выпустила повод, но, впрочем, почти сразу спохватилась и кинулась догонять питомца.

– Стой! – молила она его, – Да постой же, Каппа! Каппа, постой!

И люди потрясенно шарахались от них, оглядывались им вслед или смеялись.

– И додумались же дети! – прошамкала пожилая скрюченная старуха, – Назвали собаку как водяное чудовище!

Старики и люди среднего возраста в основном эту затею осудили. А вот молодым пес со странным именем вполне даже понравился.

Но, впрочем, что мне чей-то чужой пес! Мама пропала. А где она теперь – неизвестно. Я вполне смогу прожить без того пса. Я, наверное, его сразу забуду даже. Но вот как мне жить без мамы?! Еще недавно она рядом была, такая ласковая и заботливая. И ушла, ничего совсем не сказав. Адреса не оставила, куда ушла. Не сказала, когда вернется. И вернется ли?.. А меня одну оставила. Ну, то есть, вместе с папой. Но все равно одну меня оставила. Как она могла?! Я же была такой послушной дочкой! Ну, разве что иногда… Но все же… Почему она ушла?..

Я еще сколько-то бродила по закоулкам, устав от шума. Или, все же, больнее было смотреть на радостные лица людей, тех, где дети стояли рядом с папой и мамой. Пока я шла одна, совсем беспомощная и потерянная, потерявшая маму.

К вечеру опять наткнулась на девочку и ее собаку со звучным именем. Когда люди уже стали расходиться, по вечеринкам или по домам.

Сейчас рядом с девочкой шел мальчик в форме не моей школы. Кажется, в форме средней школы, но с другого района.

– Слушай, а почему вы собаку назвали Каппа? – не выдержал вдруг он.

Хозяйка рассмеялась и ответила:

– Ох, люди постоянно это спрашивают! Если не в первый день, как узнали имя, то на вторую или третью встречу точно.

– Так почему-у? – взвыл подросток заинтригованно, уже не в силах молчать.

– Да папа так почему-то придумал. Мама его спрашивала потом: «Сайвай, ты зачем назвал нашего милого доброго пса как вампира водяного?! Вот что тебе в голову вошло? И люди часто странно на него реагируют, имя услышав. А ведь милый, добрый пес». А папа тогда сказал: «Да сам не знаю, что нашло, Еакэ! Ну, назвали и назвали. Вон видишь – привык он уже, откликается на имя». В общем, так сложилось, – девочка нахмурилась, спутника парня притихшего строгим взглядом просверлила, – Но ты не думай, он правда очень добрый!

Присела рядом со своим лохматым приятелем, обняла, почесала за ухом.

Тут пес взвыл и шарахнулся. На место, где он только что сидел, упала горсть бобов.

– Изыди, нечисть! – прошамкала пожилая старушка с балкона второго этажа. И грозно потрясла плошкой, в которой забренчало что-то глухо. Наверное, очередная порция бобов.

– Да как вы можете! – обиделась девочка, – Он же добрый!

А пес, хвост уныло повесив, рванулся от чокнутой старушенции подальше, опять вырвав из рук хозяйки повод. Девочка кинулась его догонять. И подросток побежал за ней. Наверное, ее знакомый. Тем более, что говорили они по-простому друг с другом.

Уже из-за закоулка до меня донеслось:

– А говорят, что каппы умеют принимать любой облик! Только от них должно вонять водорослями. Дай понюхаю!

И отчаянный мальчишеский вскрик. То ли пес опять сорвался, то ли в ногу ему вцепился, то ли у хозяйки нервы не выдержали – и один из клеветников поплатился. То ли… нет, бред! Зачем каппе слоняться в облике собаки по городу? И вроде он уже не первый год у хозяев живет, раз их люди с глупыми вопросами так сильно уже замучали.

Я рассказала папе еще даже в пятницу про чудную собаку. И много версий мы перебрали. Как бы называли свою собаку, если бы она у нас появилась. Или с чего бы каппе настоящему облик собаки принимать и поступать к людям в услужение?..

Неужели, папа хочет подкупить меня собакой?.. Размечтался! Я маму за собаку не предам! Пусть уже идет и ищет ее. Маму то есть. Собаку пока не надо. Да, пусть найдет мою маму и пусть извиняется, если ее довел!

Так ему и сказала. На что папа промолчал.

Хотя случившиеся события явно навеяли ему вдохновение.

Глава 4 – Еакэ, Гейша рассвета

У озера Мидори-но-хикару сидело существо размером с пятилетнего ребенка, воняющее затхлой водой. Голова его походила на тигриную, с большим клювом, спина и живот были скрыты под панцирем наподобие черепашьего, перепончатые руки и ноги покрывала длинная желто-зеленая шерсть. Когда чудище вздыхало, то узкие его плечи опускались и на голове в выемке поплескивалась волшебная вода.

Небо уже окрасилось зарницей. Пока успели проснуться лишь самые бедные труженицы из крестьян, готовящие пищу для семей. Впрочем, к Озеру зеленого света никто и близко не подходил без крайней необходимости, даже в разгар дня. Разве что самые нищие, любимцы Бимбо-но ками(1), которым особенно не из чего было выбирать: или голодная смерть, или рыба, выловленная в Мидори-но-хикару, или перепончатые лапы водяного. Людям нужно было что-то есть, на них висел груз ответственности за семью. Ну, что ж поделать, каппе тоже нужно было чем-то питаться, чтобы не сдохнуть. Рыба ему приедалась, временами безумно хотелось человеческой крови. Впрочем, в тяжелые времена, он и прочих животных норовил затащить на дно.

С прошлого вечера каппа сидел на берегу. Узкий палец его выводил на воде иероглифы, которые исчезали, даже не успев полностью родиться на свет. Глаза его, черные как ночной мрак, поблескивали от влаги.

«Плачет, что ли, хозяин озера?» – задумчиво спрашивали рыбы друг друга, выныривая к поверхности воды и с любопытством посматривая на водяного. – «Да разве ж он умеет плакать?» – и кто-то плыл по делам, кто-то носился за обедом, кто-то, соответственно, спасался от участи главного блюда, кто-то, потеряв последний стыд, наблюдал за каппой.

Пожалуй, только проницательный Будда, милосердный бодхисаттва или какой-нибудь мудрый ками смекнули бы, что водяной и вправду плачет. А сам он даже и не подозревал об этом, даже не замечал, что глаза как-то подозрительно пощипывает. В отчаянной надежде писал он свое письмо к вездесущему, желая хотя бы выговориться, выплеснуть бурлящие свои чувства:

«О, милосердный Будда! Я – ничтожный каппа, живущий самой наискучнейший жизнью, не заслуживающей и капли твоего драгоценного внимания. Дерзнул я тебе рассказать мою историю. Не надеюсь я быть тобой услышанным, но молчать уже не могу, а поговорить мне не с кем. На свою жизнь я не жалуюсь и не ропщу – жизнь моя самая пустая. Однажды и она пройдет. Если бы мог я набраться смелости и наглости, то попросил бы тебя заступиться за одну девчонку, существо невиннейшее и несчастнейшее из всех, кого видел я за свою жизнь. В мире людей зовут ее Еакэ, Гейша рассвета. Женщины ненавидят ее или завидуют ей наичернейшей завистью. Из мужчин, говорят, немногие способны позабыть ее, увидев хотя бы раз. Те из них, кто не попался под ее чары, просто уже давно без головы от какой-либо иной красотки. А она… Я не знаю, как эти людишки смеют восхищаться кем-либо кроме нее! Считаю я, что в мире нет женщины иль девушки краше ее. Она сияет так же ярко, как солнце. И да простит меня великая и прекраснейшая богиня Аматэрасу(2) за мою неслыханную дерзость! Я даже смерти не убоюсь, потому что нет никого краше Еакэ. Потому я не вру. А сердце ее нежностью своей сравнится разве только с милосерднейшей богиней Каннон.

Когда я впервые увидел ее, то испугался, что ослепну от сияния ее красоты. Кожа у нее была белая-белая, красный лепесток нарисован на губах, в волосах, склеенных воском в причудливую прическу, покачивались украшения-цветы, торчали гребни и заколки. На алом кимоно сияли золотые цветы сливы, распахнули крылья в танце журавли. Походка ее была неторопливая, движения грациозные. Но более всего зацепили меня тогда ее глаза, блестящие от слез. Была в них такая мука, которой я ни у кого прежде не видал. Поначалу, заметив ее издалека, обрадовался я, облизнулся, мечтая о свежей молодой крови. И уже было решился выпрыгнуть на берег, все силы приложить, чтобы схватить ее лапами и более не выпускать. Да только разглядел ее, глаза ее и… не решился.

Она подошла к самой воде, сняла нелепые сандалии, мешающие ей идти естественно, как и предназначалось природой и богами человеческой женщине. Вошла в воду по щиколотки, потом по колено, не подбирая подол своего кимоно. И тут я испугался, что юная красавица надумала топиться. И решил, что всеми силами воспротивлюсь ее намерению, не пущу в озеро. Я тут, как ни как, хозяин!

Еакэ долго стояла, не обращая внимания на набухающее от воды кимоно. Потом опустилась на колени. И начала чертить на воде послания богам. Я дерзнул прочитать их все, хотя не имею на то никаких прав.

Девочка написала о своей нелегкой жизни, о трудностях ее семьи. Нет, не жаловалась она богам, не роптала и не просила ни пощады, ни защиты, ни каких-либо благ для себя. Молилась только о стариках-родителях да об своей младшей сестренке. Все прочие ее братья и сестры умерли от голода, потом старики, пряча глаза от стыда, продали последнюю свою дочь в веселый квартал. Нет, не за свои жизни, которые уже перевалили за половину, тряслись они, а только мечтали подарить Еакэ возможность выжить. За бедность ее, за ободранные лохмотья кимоно никто бы замуж ее не взял.

Скупщик детей отвез девочку к своему хозяину. Да в тот день веселый квартал посетила хозяйка модного тогда окия(3) из Киото, гейша, известная в свою пору красой и искусством, дабы сплавить свою нерадивую ученицу, которая не только талантами не блистала, даром проедая еду и изводя напрасно деньги на обучение и наряды, но еще и в силу дурного нрава вздумала плести в окия интриги и покуситься на место хозяйки.

Трагедия и глубокое падение той девицы обернулись счастьем для Еакэ, единственным везением в ее трудной жизни. Хозяйка окия исполнила для хозяина того дома из веселого квартала одну из известнейших своих песен. Еакэ, мывшая пол в помещении неподалеку, услышала, восхитилась и вздумала тихо повторить. Слух у хозяйки окия был отменный, услышала она пение, разглядела нужные ее ремеслу навыки и выкупила девчонку себе. Мол, нельзя оставлять ее здесь, чтобы ложилась со всеми, кто заплатит, а надобно вырастить из нее гейшу, которая будет услаждать слух мужской музыкой и пением, глаза радовать танцем, ум пленять остроумной беседой, в душу западать своей поэзией, а что до остального… то тут уж ей решать, разумеется, если станет блестящей и недоступной, словом, воплощением мужской мечты.

Чутье не подвело хозяйку окия: выкупленная девчонка оказалось до того славной, что превзошла самые смелые мечты своей учительницы. Едва только заручившись поддержкой названной старшей сестры, одной из лучших гейш своего окия, едва только начав выходить на торжества, Еакэ потрясла всех мужчин, кто хоть раз, хоть на мгновение видел ее. И госпожа окия сразу и без колебаний выбрала ее своей преемницей. То, что прежняя, вторая по блеску после Еакэ, возражала и сопротивлялась, не имело никакого значения. А после пришлось ей смолкнуть, так как поняла, что соперницу ей не затмить.

Разумеется, не хвалилась ничем из этого прекрасная Еакэ, а только по обрывкам лихорадочных ее мыслей, открытых воде лишь, понял я историю ее взлета и расцвета. Волновалась Еакэ за младшую свою сестру, ту, которая родилась уже после того, как ее родители продали. Не смотря на все усилия Еакэ – каторжный труд – не смотря на то, что деньги, отдаваемые ей хозяйкой окия, лишь малая доля заработка прекрасной гейши, среди людей обычных были деньгами весьма приличными, Бимбо-но ками продолжал неотступно следовать за ее семьей. То воры в дом заберутся, то злая соседская девчонка толкнет сестру Еакэ в грязь, испортив едва только купленное кимоно, то нищий бродяга попросится поесть – и недавние бедняки, помня свои страдания, накормят бедолагу, то вдруг дом сгорит…

Люди сначала шептались за спинами стариков и девчонки, что проклятье, жуткое проклятье, пало на их семью, увело на тот свет сыновей и других дочерей стариков. А позже уже и в глаза стали старикам это говорить, требовать, чтоб убрались те, запятнавшие себя гневом каких-то богов, из их селенья, дабы проклятье этих людей на других не перешло. Было, пару раз камнями били стариков и девчонку, хотели извести, да вовремя очнулись, усовестились. А гадить им не перестали. Перебралась семья на новое место, в далекую деревню, зажила очень скромно, молилась усердно. Старики почти все деньги, присланные Еакэ, нуждающимся раздавали. Да все по-прежнему шло: то воры нагрянут, то нищие за помощью приплетутся, а то и вовсе приползут, то пожар…

До того, как случилось что-то, навлекшее гнев богов или пристальное внимание злых духов, семья Еакэ была самой обычной крестьянской семьей. Незадолго до начала ужасов и бед старший брат Еакэ сбежал из деревни и заделался торговцем. Крестьянин из него был не ахти, а вот как торговец парень преуспел. Присылал с доверенными лицами домой деньги. Родители и деревню всю накормили угощениями, и дом новый построили, и зажили с другими детьми в счастии и достатке. И дочерей уже норовились пристроить – было у них тогда шестеро красавиц, а Еакэ – самая младшая. К ним, завидя их успех и нежданное везенье, женихи толпами потянулись. И даже успели старики выдать старшую дочь за жреца местного синтоистского храма, одного из самых почитаемых в той местности людей. И остальным дочерям стали женихов подбирать. И двоих сыновей женили удачно, еще больше разбогатев.

Что случилось, что же такого наделали эти люди, никто так и не узнал. Только внезапно на дороге какой-то самурай убил старшего брата Еакэ. То ли дерзость какая примерещилась воину, то ли меч новый захотелось на живом теле испытать. Умер парень, а его друзья, дело с ним вместе имевшие, предали его семью. Через десять дней умерла замужняя сестра Еакэ. Еще через полгода болезнь сшибла с ног всех детей и невесток стариков, кроме Еакэ. Все, что оставалось из хороших вещей, продали старики, да почти ни за что: неохотно скупали люди вещи, боясь скверны – уж слишком резко настигли несчастных беды.

Старики крепились изо всех сил. Уж и мать Еакэ, которая тогда занемогла, пошла было топиться, чтобы даром еду не проедать, оставить мужу и дочери. Да вовремя почуяла новую беду девчонка, прибежала к реке, схватила мать за полу кимоно, плакала так горько и так безутешно, что женщина помирать не решилась.

А потом, долго-долго плакав и долго-долго совещавшись с мужем, продала Еакэ в веселый квартал, из которого той чудом удалось выбраться. Может, то боги чуть смилостивились от того, что родители девчонки все ж таки помогали нищим, пока еще водился достаток в их доме. Может, кто-то из бедняков из благодарности очень пылко молился за ту семью. Словом, выпорхнула Еакэ из ужасного места и стала неприступной и блистающей «Гейшей рассвета». Позже родилась ее сестра. Та, о ком Еакэ теперь волновалась больше, чем о себе, и больше, чем о родителях. Как прекрасный лотос среди грязи и ила расцвела Еакэ, прославилась даже за пределами Киото, однако всех ее талантов не хватало, чтобы семья ее выкарабкалась из нищеты.

Ходила Еакэ по ночам – с утра до вечера работала на окия – по мико, шаманкам, монахам, выпытывала про причину злосчастий своей семьи. Те только брали деньги, усиленно припоминали все, что знали и умели… и горестно разводили руками. Никто не знал, за что проклятье легло на Еакэ и ее семью. Один старый монах, чудесами прославившийся от Киото до Эдо, посоветовал Еакэ все деньги, что ей из ее заработка отдадут, все деньги, что сэкономит на нарядах и украшеньях, потратить на еду и подарки для нищих. Как бы ни было тяжко преступление, содеянное Еакэ в прошлых жизнях или же ее семьей при жизни этой, однако же благими делами, быть может, смоется и это прегрешение.

Сказать, что Еакэ стала святой, значит, ничего не сказать. Все, что только могла, отдавала она тем, кто нуждался, и тем, кто обратился за помощью. Она сияла ярче падающей звезды, рассекая весь мрак тяжелой и суетной жизни, она могла бы купаться в золоте и рисе, но все, что хозяйка окия отдавала ей из ее заработка, тратила на других.

Исхудала Еакэ, казалось, вот-вот растает. Поблекла ее красота. Впрочем, толстый слой белил скрывал эту потерю. А таланты прекрасной юной гейши от отчаяния расцвели еще ярче. И если остались еще мужчины, которые голову потеряли от других женщин, то уж душами всех завладело ее искусство. Сам сегун всполошился, едва не забросил все, чтобы рвануться в Киото и сцапать прославленную искусницу и красотку в свои железные руки. Да император со всем выводком принцев и родственников сон потерял, завалил окия, в котором жила Еакэ, слезными любовными письмами, умоляя стать его наложницей, а то и… сказать даже страшно, до того обнаглел, главной женой. Нынешнюю главную жену свою император обещал выгнать из дворца, если только прекрасной Еакэ будет того угодно. И даже наложниц своих обещал выгнать, только одну лишь Еакэ любить. А уж сколько клялись другие ее поклонники! Сколько писем со стихами, восхищениями, мольбами и обещаниями написали! Кажется, если бы собрать всю эту бумагу, то можно было весь Нихон(4) застелить в ряд или два.

Не желала Еакэ быть ни чьей-то самозабвенной, ни чьей-то безумной любовью. Не желала сердце никому отдавать, так как все время о спасении сестры и семьи думала. И богатого покровителя, который бы ей безбедную жизнь обеспечил, не искала. Нет таких денег, которыми бы можно было откупиться от страшного проклятия. Но может делами добрыми удастся хотя бы сестренку спасти ей? От ревности, от обиды докопались какие-то из влюбленных в Еакэ до истории ее, пустили гадкий слух, что проклята красавица, а потому не восхищаться ею, а гнать ее надобно. Часть ухажеров отвалилась после, впрочем, все равно их достаточно оставалось. Жизнь без Еакэ, без ослепительной красоты ее, без талантов ее казалась многим мужчинам хуже проклятия.

Иссякали силы душевные, иссякали силы телесные у прекрасной юной гейши. Хотела она сходить в храм и помолиться, да настоятели уж более и на порог не пускали ее. Боялись, что увидят послушники и монахи такую красоту – и об учении Будды, о стремлении к просветлению позабудут. Не все, конечно, были и очень сильные духом, но не дело ж настоятелям своих учеников такому искушению подвергать! И потому ни в один из храмов Киото не пустили бедную Еакэ. Так бродила она по округе вечерами, ночами, ища места, где бы можно было выговориться. И добрела к моему озеру. Слыхала она раньше, быть может, что об озере дурная слава идет, но все равно пришла, надеясь, должно, что никто здесь ее не потревожит. И потому записала она свою печальную историю, свои горячие нежные молитвы о счастии младшей сестренки на воде. Я смотрел на нее, глаза мне что-то щипать начало, мир как-то вдруг помутнел. Решил, что рыбные мальки, хулиганье это, замутили воду, потому плохо вижу. И выбрался наружу, на дальний берег. Надеялся, не увидит она меня, но она как почуяла, посмотрела.

– Ты ли каппа, который здесь живет? Который кровь выпивает и топит? – спросила.

Я робко приблизился и извинился, что нарушил ее покой.

А она, глупышка, вылезла из воды на берег, бухнулась на колени передо мной и взмолилась, чтобы я погубил ее, тогда, быть может, после мучительной гибели ее боги смилуются и даруют прощение ее семье. В первый раз кто-то меня просил о таком – и я от изумления растерялся. И сказал ей, что ни топить ее не смогу, ни кровь пить. Жалко мне ее, а потому у меня весь аппетит пропал. Разрыдалась она горько-горько. Я подошел, робко по спине погладил. Что еще я мог сделать для нее? Разве что выплакаться дать. Людям это почему-то нужно и важно, когда у них горе. И вдруг осенило меня.

– Знаю я, Еакэ, одного паренька по имени Сайвай. В детстве рано он мать потерял и потому глубоко задумался, почему в человеческом мире столько бед и несчастий. И с тех пор он везде ищет ответ. И учения достигших просветления он изучает, и книги древних мудрецов. Днем при свете солнца читает, ночью светлячками свитки освещает, сиянием луны или блеском снега. Везде был, все обошел. Кажется, нет на всем свете книги, которой бы не прочел он. А если и есть, то еще доберется. Лет ему еще только семнадцать, успеет еще. Ко мне тоже заходил, допытывался о житии таких ничтожных злобных существ как я. Я аж обалдел от такой наглости, потому и упустил, не утопил. Найди его, девочка, да спроси, может, он подскажет, за что роду твоему такое горе досталось.

Перестала плакать красавица, сжала благодарно руки мои и засеменила прочь, насколько позволяло быстро двигаться ее тяжелое узкое мокрое кимоно. А про обувь свою неудобную забыла. Я спрятал ее сандалии и, бывало, доставал, прижимал к животу. Почему-то мне становилось сладко тогда. И вспоминалась та девчонка.

Около года прошло, кажись, в мире людей. Однажды утром заскочил ко мне Сайвай. Бледный, растрепанный. Умолял его сожрать.

– Это еще что за глупости! – возмутился я, – Что такого натворил, малек?

Рассказал он мне историю о своей любви и о конце Еакэ.

Оказалось, прислушалась Еакэ к совету моему. Решила обратиться за помощью к любознательному юноше. А чтобы он ей точно помог, вздумала влюбить его в себя. Якобы случайно познакомилась с ним на улице Киото, когда он из одного храма выходил. Нарочно споткнулась, ногу подвернула. А он, добрая душа, до окия довел ее, хотя раньше туда и не заходил. В благодарность пригласила его выпить сакэ. Он долго упирался, а потом все же вошел в ее покои: любопытство одержало верх, так как ни разу прежде в комнате у гейши не был он. Песню спела она ему, стихи рассказала. Старалась, сияла, как только она одна умела. Не устоял Сайвай перед блеском ее красоты, но виду не подал. Притворился, будто лишь как поэта, товарища по наслаждению песнями, стихами и цветами ценил. В общем, так их дружба началась.

Он всеми силами искал ответ. Она старалась сиять ярче прежнего, чтобы он не сорвался с крючка. Глупышка, да он бы и сам ни за что от нее не ушел, даже под страхом смерти! За нежную заботу его, за осторожное обращение и вежливость, за ум его блестящий полюбила его Еакэ по-настоящему. Сайвай понял все, перемены заметил, но виду не подал. Остался другом ей. А вокруг все твердили, что юный ученый Сайвай и Еакэ любят друг друга до беспамятства, только друг другом и живут. От людей сердца не спрячешь: они все разглядят. И, конечно, людям завидно было, но тех, кто в молодости и уме мог состязаться с пареньком, было не столь уж и много. А если учесть, что видели любовь юной красавицы к молодому ученому, то и вовсе у многих мечтателей и завоевателей руки опускались.

Около года прошло. Сидели однажды Еакэ и Сайвай у ручья, смотрели, как уносит вода последние лепестки сакуры. Ели рисовые лепешки с начинкой. Грустно смотреть, как уносит вода последний след весеннего цветения наипрекраснейшего из деревьев. Грустно и красиво, так как красота в этом мире мимолетна, потому и грустна, и ценна.

– Когда мой брат сбежал и вдруг открыл в себе дар торговца, то первые деньги заработанные нам прислал, – вдруг вспомнила Еакэ. Мы тогда все вместе сидели на берегу ручья, ели моти и смеялись, братца моего добрым словом вспоминали. Сакура уже вся отцвела тогда, но нам было радостно. Мы впервые ели столько, сколько хотели. Мы тогда надеялись на лучшее. А на следующую весну, еще до цветения сакуры, только-только тогда расцвели сливовые деревья, с красными цветами и белыми, мы сидели и любовались ими, ели досыта, радовались. По брату только соскучились. И тогда я выронила одну рисовую лепешку, а сестра, не заметив, наступила на нее ногой. Отец ругался на нее, а она засмеялась. Мол, подумаешь, у нас теперь денег много, какое мне дело до одного выброшенного моти! Вскоре после того дня нашего брата, надежду нашу, зарубил днем на дороге какой-то жестокий самурай…

И когда я вижу, как осыпаются цветы сакуры и сливы, то вспоминаю об этом – и мне становится очень грустно.

Сайвай молчал долго, нахмурившись, так что Еакэ перепугалась и не знала, что говорить ей и что делать.

– Читал я как-то записки об одной провинции Нихон, – сказал он наконец, – Там были такие слова: «В древнее время в уезде Кусу провинции Бунго было одно широкое целинное поле. Некий человек, живший в уезде Окита, пришел на это поле, возвел жилище, возделал это поле и стал там жить. Постепенно дом его стал богатым, и крестьянин возрадовался, начал пить сакэ и развлекаться. Однажды он вздумал стрелять из лука, но цели у него не было. Тогда он взял рисовые лепешки, поставил их как цель, и, когда собрался стрелять в них, рисовые лепешки превратились в белых птиц и улетели. С этого времени крестьянин стал слабеть, терять разум и наконец умер, а поля одичали. В годы Тэмпее житель уезда Хаями по имени Куни, разыскивая временно заброшенные плодородные земли, переехал сюда, возделал эти поля, но вся рассада риса засохла и погибла, а он испугался и более не возделывал их, снова забросил». Там еще говорилось, что «рисовые лепешки моти служат символом благосостояния» и «так как бог счастья покинул эти поля, то они и захирели»(5).

– Так вот почему! – вскричала Еакэ заламывая руки, – Мы прогневали душу риса! И как рис в нашем доме покинула его душа, так и боги счастья отвернулись от нашего дома.

– Может, еще можно все поправить? Я думаю… – начал было юноша.

Его возлюбленная вдруг вскрикнула, смяла кимоно на груди… и упала бездыханная. Так потерял род Еакэ самое главное свое сокровище.