Текст книги "Моя пятнадцатая сказка (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)

– Это их заводила. Главная из девчонок, которые травят мою сестру, – спокойно ответил Рескэ, – Я узнал ее. Я уже как-то оставил ей фингал и требовал отстать от Хикари. Вроде стало тихо. Но вчера сестру снова били.

– Но, все-таки… – робко начала я.

– Мне ее не жаль, – он сердито мотнул головой, – Совсем. Сколько можно людей мучить?! Вот и получила.

– Но вдруг она попалась бандитам? Вдруг ее… того… ну…

– Если она постоянно мучала других, то пора бы ей было уже и получить, – проворчал он.

Вдруг развернувшись, цапнул меня за ухо, за мочку, но не больно.

– Ты где вообще живешь? Я пообещал проводить тебя до твоего дома. А то вдруг у вас тут маньяк какой-то завелся. Я не смогу спокойно спать, если отпущу тебя одну.

Робко указала рукой направление. Он тотчас же меня выпустил. И до моего дома мы дошли молча.

Так одноглазый котенок в первый же день принес Хикари несколько счастливых совпадений. А ее врагу – несчастный случай. Может, он и вправду мог стать манэки-нэко для Хикари?..

Но… откуда Нищий об этом узнал?.. И почему он не забрал котенка себе? Почему играл с ним на улице, отвлекая немного от ран, хотя надо бы взять несчастного звереныша – и сразу отнести к врачу?..

Учитель мой извинялся, что плохо обо мне подумал. Прямо перед всем классом. Мне же пришлось на следующий день вернуться в школу. Хотя бы за рюкзаком. И надо было объяснять учителям, почему я отсутствовала без причины на других уроках.

Я так заплакала и так убежала, так резко ответила вчера, что мне поверили, что я сама придумала мою историю. Но даже от того, что мне запоздало поверили, даже после извинений учителя, какой-то осадок внутри меня остался. Боль осталась в моей душе. И я даже радовалась, что этот семестр последний и почти закончился – и скоро я уже не увижу этого учителя. Странно, он мне нравился все эти шесть лет. Как интересно рассказывающий. И как заботливый человек. Но его предательство и неверие в меня, во мне что-то убили. Что-то, что связывало меня с ним.

Он или кто-то из одноклассников подобрали мою историю тогда, разгладили. Вот, следы от мятых линий стали почти неприметными. Но даже эти мятые листы, даже потому, что их кто-то старательно разгладил, все-таки сохраняли на себе след от прошлого. Я запихнула эту историю куда-то вглубь шкафа, в надежде поскорее о ней забыть. И о моей душе, которую смяли и испортили. Хотя и пытались разгладить потом. Все-таки, раны от чужих поступков и слов оставляют след в наших душах. И смятые комки чувств после себя. Даже если кто-то потом и старается их разгладить.

В новостях говорили, что в двух городах случались перестрелки. Кровь находили, но убитых – нет. Предположили, что какие-то разборки между кланами якудз. Кстати, Кикуко и Тэцу мне больше не встречались. Возможно, они куда-то переехали. И, может, те ночные драки имели какое-то отношение к ним. Мне грустно, что где-то какие-то люди дрались и стреляли друг в друга. Но как-то спокойнее стало ходить по улицам, не ожидая там случайно встретить эту страшную девочку. Тем более, мне совсем не хотелось получить пулю в голову или в спину. Так что даже лучше быть подальше от нее.

Хотя я ей немного была все-таки благодарна. Что она не простила смерть Каппы тому жуткому водителю. Не простила то, что едва не переехал брата моей подруги. Или… она не о них заботилась? А только мстила?.. Но, впрочем, мне она вряд ли объяснит когда-нибудь, почему так поступила. Да и мне страшно было опять встречаться с ней. Всего две встречи – и смерти в каждую из них. А она так спокойно стреляла в людей и по машине, целилась в якудзу с пистолетами из простой рогатки… Нет, я счастлива, что живу простую жизнь! Что я не привыкла к смертям и убийствам! Это страшно, в конце концов! Тем более, когда кого-то убивает ребенок!

Хотя иногда меня волновал вопрос, что рядом с такою жуткой девочкой забыл Тэцу, который явно был миролюбивым и добрым, в отличие от нее? Но, впрочем, это чужая жизнь. Я видела лишь кусок от нее. И, надеюсь, я их больше никогда не увижу. Не люблю людей, которые спокойно мучают других. А Кикуко это явно умела.

Хотя… если папа где-то правильно предположил, рассказывая свою историю, то Кикуко могла потерять свою семью, весь свой клан, поэтому быть такой обозленной на весь мир. А Тэцу ей встретился случайно, где-то на дорогах ее судьбы. Но, впрочем, это уже другая история. Не моя.

И с Синдзиро наши пути разошлись. И вроде даже логично. Я – глупая девчонка, которая не боялась липнуть ко взрослому мужчине. А он просто меня оттолкнул. И выгнал, мерзавец. Мог бы и не выгонять. Я ж теперь не могу спокойно к нему приблизиться. Я даже боюсь смотреть на него издалека. Меня бесят школьницы и студентки, которые все время ошиваются рядом с ним. Они выглядят глупо со своим раболепным восхищением и извечной трескотней, но у них все-таки есть возможность быть рядом с ним, хотя бы так. А я… я даже боюсь ходить по той же улице, где стоит его магазин. И в школу я хожу в свои последние дни там уже другой дорогой.

Глава 24 – Усадьба за тенью полной луны

– Есть мечты как ручей внезапный в лесу для усталого путника – один глоток – и сил уже прибывает, чтобы дальше идти. Есть мечты, которые как копье в ногу – сил лишь отбирают – и с каждым шагом вперед жизненных капель все меньше и меньше. А бывает, что сразу и не поймешь, а моя мечта была какой?..

Молодой мужчина поднял задумчиво чашу, полную рисового вина. Да задумчиво отхлебнул.

– Тебе все равно, может? Но я все-таки расскажу. И про мой глоток первый и про очередные. Капля по капле, капля по капле… утекало время моей жизни. Но куда?.. В вечность ли? Иль в забвение? Более меня никто не выслушает. И тебе все равно. Но все же…

Сдвинувшись, на колени встав, он неторопливо наполнил чашу до краев – и выплеснул на невысокий холм.

Тихий зимний лес скудно освещал свет неполной луны. Чуть блестел на длинных волосах, распущенных. Встрепанных, но да не заметит в лесу никто: все уже ушли. А кто остался – дела тем до молодого мужчины не было. Разве что кто-то уполз, торопливо шурша, в кустах: прочь от яркого запаха и незнакомого. Люди, пропитанные дымом от благовоний, в лес заходили редко. Но ни холод, ни ночь не могли остановить пустоты внутри одного.

Он наполнил снова чашу свою – до краев, но, не пригубив, оперевшись о холм спиной, завернутой в многослойные наряды из редких шелков, начал свой рассказ. Начал неспешно. Ночи как раз хватило. Чтобы утром, по велению худой руки, пальцы изящные сдвинувшей, тот холм затянулся травой и папоротниками. Чтоб гадали люди потом: этот холм, он там был или не был?.. Если прежде не было, то взялся откуда?.. А если прежде был, то почему они его не заметили?..

Та зима в Киото была страшно холодной. Достаточной для того, чтобы поводов для молебнов стало намного больше. И хотя урожайным выдался год, все надежды людей на спокойное время не оправдались.

Впрочем, у кого-то надежд совсем не было: тот ученый с Третьей линии не надеялся совсем ни на что. В молодости его звали ветреником Хикару. В зрелом возрасте, впрочем, тоже. О похождениях его складывались легенды. А жене его, так и не родившей ему наследника, многие жены столицы сочувствовали. Но потом пришла новая любовь, поздняя. От нее не ждали, что она станет долгой. Даже если на порыве страсти человек и женится. Да, впрочем, госпожа Южных покоев задержалась в его судьбе на несколько лет. Он забыл о жене – да, впрочем, почти и не вспоминал прежде – и о прежних своих любовницах совсем забыл. Новых не искал. Получил наконец сына. Ссылка по непонятной причине, помилование… рядом с молодой женой, да любимой, вместе с сыном их долгожданным испытания все казались простыми и разрешимыми. Только рано госпожа Южных покоев покинула этот бренный мир. Сына-то оставила. И с тех пор у господина не осталось никаких надежд.

Хоть Госпожа Северных покоев было с тоски сбежавшая к родителям, и предпринимала попытки вернуться, письма те оставались непрочитанными.

Как бы ни молодая госпожа, для которой во время ссылки чудом нашли мужа из ученого молодого ссыльного – верная дочь отправилась за отцом – так и неизвестно, выжил б отчаявшийся. Но дочь хотела видеть его среди живых. Он и закопался в старинные свитки. Величайшим ученым стал. Хотя, впрочем, со временем молодые, другие обошли его. Да мало ли свитков драгоценных, талантливых записей сожрало беспощадное время, когда легко ступало в очередной раз по земле, протирая ее и память людей полами своих длинных кимоно, шуршащих осенними листьями, да лепестками цветов опадающих, да царапающихся громовыми раскатами, да скрипящими словно снег в мороз…

Дочь исправно следила, чтобы не только любимый муж, но и отец были одеты всегда в чистое и новое.

А то вдруг вызовет вдруг их на прием император? Да даже если просто навестить старых друзей и учеников. Надо прилично выглядеть приличному человеку! Составляя для них – коли забудут в трудах – ароматы. И служанок, когда дома бывали, четко отправляла с кушаниями. А иногда и столик-поднос сама приносила. Да сына отца от другой жены растила как своего. Меж ее детей рос племянник, горестей не знав.

Старший сын госпожи да приемный красивыми мальчиками росли. Талантливыми очень. Но, впрочем, при всей ее любви к своему и доброте для другого, замечала госпожа, что другой уродился намного смышленее и красивей. Да, чего уж врать, мальчик с черными глазами редкостной был красоты! Сам ужасно хорошо, колдовским чутьем просто, благовония и оттенки тканей на наряды себе вбирал. И, хотя ходил еще с детской прической, в кольцах его волос, спускавшихся по плечам, утопало уже немало взглядов служанок, утопало немало слухов от видевших его женщин. Как легко деревянные дома воспламеняются от порыва огня и ветра, так воспламенялись умы и сердца молодых и не очень женщин, о чудесном ребенке услышавших. Всем не терпелось на него посмотреть. Да молодой господин редко выходил. Любил бродить по ночам, обрядившись в одеяния попроще, в компании старого слуги и пары воинов из поместья отца.

При таких условиях, казалось, сердце молодой госпожи должно было пропитаться лютой ненавистью, но нет: одинаково ласковой была для всех своих детей. И его она считала своим. Да, впрочем, он тоже, кажется, считал своей ее. Очень вежливым и почтительным был всегда. И, хоть и споры умственные разводить любил, но до драк ни разу так и не дошло.

Объяснить любовь молодого господина Синдзигаку к темному времени не мог никто. Но, разумеется, в стремлении к долгому любованию полной луной он был не один. Всем известно, что краше полной луны десятого лунного месяца в мире нет ничего! Ну, может, аромат первых цветов весной, объятия любимой да чашка вина в компании старых друзей.

Но, впрочем, на женщин мальчик еще не смотрел. Только на полную луну. Или на бесконечные свитки, которых дома водилось немало. Все-таки, когда дед ученый и отец ученый книг в доме должно быть не сесть! А он, говорили, прочитал всю библиотеку и у того, и у того!

Но, впрочем, та зима в Киото была страшно холодной. Простудился и заболел даже молодой господин, который прежде не болел ничем, с самого своего рождения. Или виновата была в том очередная прогулка под луной? Почему-то смотреть на людей не хотелось ему, а манила тишина улиц ночных, озаренных сиянием лун, да россыпи звезд. И, хотя случалось недоброе, грабежи или убийцы наемные, стычки стражей – все обходило мимо него. Но болезнь той зимой не обошла.

Он болел долго и страшно. Все в поместии волновались за него. Даже дед оторвался от свитков и записей своих – и отправился в монастырь в паломничество. Зимой. В холод, в простой одежде, отказавшись от приличной еды! Почтенный отец семейства надеялся, что заслуги его молитв все отдаст ему. Если только боги позволят. О, только бы боги позволили!

От болезни красивый мальчик исхудал страшно. Побледнел. И хотя мать приемная ежедневно распутывала и расчесывала заботливо его волосы, стали они тусклыми и ломкими. Страшно обрамляли его побледневшее лицо. Да руки худые – в дни, когда силы наскребал сам чашу с лекарством принять иль с супом – причиняли немало боли сердцу матери. Промокали от слез рукава. Пока муж вернувшийся не мог ее успокоить чуть и отвлечь от тягостных дум.

Он вроде жил, а вроде уже и не жил. Долго спал. Хрипел во сне. Страшно кашлял. Он иногда протягивал руку – и замирали служанки и брат с сестрой, смотря за той рукой – и тянуть пытался неизвестно к нему. Долго плакала госпожа, когда и сама его увидела, спящего. Кажется, она понимала устремления его души, но виду не подала, что поняла. И ему не сказала о том ничего, когда он ненадолго опять проснулся.

Поговаривали злые языки, что, может госпожа Южных покоев, рано ушедшая, зовет его за собой?..

Зима та в Киото была страшная. Много людей унесло ветрами колючими, много судеб разбито стало, много рукавов промокали от слез по ночам. И обряды последние справить было тяжело: мешали ветер и мороз.

– Знаешь, брат, я слышала одну историю, – тихо и будто случайно сказала юная госпожа Фудзиюмэ брату Сюэмиро, когда они вдвоем лишь сидели днем у постели болевшего, – Там такое случалось! И, говорили, что только при свете полной луны!

Она нарочно слуг оставшихся опросила, да выходила тайком в город – то есть, мать вид сделала, будто и правда тайком – чтобы собрать побольше историй. Особенно, ночных. Помятуя о страсти брата ко времени после заката дня.

Чуть шевельнулись кости, кожей обтянутые – и краешки пальцев выскользнули из-под верхних кимоно, подбитых ватой.

– Слышал? – спросила еще оживленнее, громче еще, госпожа Фудзиюмэ у своего молчаливого спутника, – Лишь только за полночь, лишь только при свете полной луны…

– Нет, не слышал совсем! – брат нетерпеливо ударил сложенным веером об пол, покосился на пальцы, из-под одеяний выползшие, тонкие, да добавил еще сердитей, – Да совсем не хочу говорить о том! Помолчи!

– Ты! Ах, ты! – но все-таки замолчала, повинуясь воле старшего брата.

– Что… при свете луны? – долгое время спустя тихий-тихий голос спросил.

Впервые за три последних дня больной очнулся. Впервые проявил к чему-то интерес.

– Ах, братец! – девочка подпрыгнула, – Да ты проснулся! Прости, тебя разбудили мы… Ах, как не хорошо с нашей стороны!

– Но что… ночью? – он попытался даже присесть.

И завалился бы на бок, если б крепкие руки брата не подхватившие.

– Ночью что случилось?

Сестра и брат хитро переглянулись.

– Да ты б лекарства сначала выпил? – грустно спросила юная госпожа, – А то опять сознание потеряешь если? Так и не приняв?

– Ну, давай! – попросил уныло юный господин.

Хотя от лекарств горьких уже тошнило его. Иногда он не совсем уж и вправду падал в тяжелое забытье. Лишь бы не пить. Он, похоже, смирился совсем, что судьбы своей не изменить, а судьба, похоже, в жизни этой повернулась к нему неблагосклонно.

– Ох, лекарство… лекарство забыла! Слуги! Да где вы? – госпожа вскочила, но запутавшись в одеяниях, упала к нему на постель.

Он едва подхватить успел ее худыми-худыми руками. Как в рассказах о призраках. Как в страшных рассказах.

– Кажется, ты принял ее женой? – усмехнулся Сюэмиро.

– Да ну тебя! – строго посмотрели на него черные глаза, – Любишь ты шутить!

– А что… я не хороша? Так я дальше рассказывать не буду! – девочка вывернулась из его слабых рук, поднялась, подолы пятислойных кимоно подхватила – да выскочила, сердито захлопнув седзи.

– Да… – Синдзигаку пытался подняться, но рухнул.

В руки, подставленные братом.

– Не огорчайся, брат. Я ее приведу, – пообещал он, – Но ты поклянись сперва, что лекарство все выпьешь!

– Ну, хорошо, хорошо, я клянусь!

Он околдован был упоминанием полной луны и сказки о ней – и на все бы сейчас согласился, чтобы дослушать. И Сюэмиро обрадовался несказанно, такой живой интерес у брата увидев впервые за долгих два месяца. Если человек чем-то интересуется, то, может, он будет жить?

Сестра хитрая вернулась скоро вместе с братом старшим. С лекарством. Да с той заветной историей. Сев у постели больно, да проследив, чтобы чашу с лекарством опустошил – привереда еще и проверила, заставила допить последние капли – Фудзиюмэ присела у изголовья рядом и наконец-то начала.

* * *

Есть в Столице мира и спокойствия поместье на Пятой линии. В нем давно никто не живет. Люди боятся селиться там, потому обветшалые здания разваливаются, а когда-то изящный сад продолжает зарастать. И слухи зловещие о нем ходят.

Жила когда-то там госпожа Асанокоо. Миловидная тихая девушка, что изящно умела вшивать. Да стихами говорила, то ладно, то странно. И отец ее невысокий Девятый чин имел. А потом в состязаниях по стрельбе из лука он упал – и сломал шею. Да матушка недолго его пережила.

А в тихую жизнь юной госпожи прошел некий молодой господин – до сих пор неизвестно имя его, хотя, как ни гадали охочие до словесного яда умы и языки!

Началось все с того, что пустила служанка его. Очень надеясь, что по заботе и любви его госпожа ее сможет развлечься и подняться как прекрасная госпожа Отикубо. Он, напав на несчастную хозяйку поместья, всю ночь ее ласкал. Отпустил лишь под утро. Да, в поместье свое возвратившись, как положено приличному любовнику, прислал слугу своего с полным ожидания и восхищения красотой ее письмом. Хоть госпожа и не поверила: что он там разглядеть мог, придя после полуночи, когда погасили слуги все светильники, и без того малочисленные? Но это было что-то новое в скудной и скромной размеренной жизни – и потому охотно отправила слугу с ответным письмом, заодно приказав посыльного пред тем накормить.

С тех поры и повелось: переписка шла днем, ночью навещал он ее. И она – к объятиям и речам пылким его привыкнув, начала уж мечтать, что однажды он сам предложит в эту ночь трижды отпить из чашей друг друга, да к себе заберет женой. Он, правда, о делах домашних не заикался. Так, что боялась бедняжка, что госпожа Северных покоев уже есть у него. Да, может, и женщина не одна. Но хотелось вырваться из обветшалой усадьбы в мир другой, да в объятия пламенные молодого любовника, чтобы стал еще и защитником-мужем! Чтобы не только веера и гребни прислал иногда, да ветки то цветов, то листов прилагал к письму, а чтоб уже можно было при слугах голову поднимать и с нежностью говорить: «Мой супруг», «Господин мой велел…».

И чем больше он приходил к ней – и тем встревоженней ждала она его каждый новый день, привыкнув. Или даже пробудилась в сердце молодом любовь?.. Скучнее стало жить днем.

И однажды от слуги услышала, что господа с дома на Второй линии на охоте поймали лисиц. Взрослых убили. А одного ребятенка отдали собакам своим, подразнить, проследить, скоро ли и какая убьет.

Заплакала юная госпожа от сочувствия – и, веер, подаренный любимым отдав – умоляла служанку бежать и молить, чтоб отдали за веер ей бедное существо.

Побежала служанка быстрее ветра, на колени упала сразу, умолять. Посмеялись молодые господа над ней: уж не влюбилась ли в кого из них?.. Но из сбивчивых объяснений девушки поняли, что госпожа с Пятой линии захотела завести у себя лису или теплую полоску лисьей шерсти. Что-то они слышали прежде о ней. Так, немного. Не интересовались. Но, пожалев девушку из обедневшей семьи и ослабевшего рода, отдали за так. Да веер прислали обратно. И истекающий кровью комок – добрались псы до него – заботливо завернутый в очаровательную накидку одного из них.

Накидку госпожа Асанокоо будто и не заметила, веер вернувшийся – как будто тоже – но вот над окровавленным комком со шерстью слипшейся плакала очень долго. Поила его из мисочки очень осторожно водой – комок задыхался от жажды и пил очень страшно, чавкая и будто совсем сейчас вот-вот уже подавится – и все. Но все-таки выжил. Уснул, напившись.

Той ночью молодой господин не пришел. И, не дождавшись рассвета, Асанокоо пошла к кормилице, что жила в помещении напротив – и осторожно забрала дрожащий комочек себе.

Он ночью – была уже осень – пробрался к ней под одеяния на постели, все кровью перепачкал, прижался к теплому боку человеческой женщины и счастливо уже уснул.

Утром молодая госпожа расстроилась, заметив нижние кимоно перепачканные – и на ней, и которыми прикрывалась, все в крови – а комочек крови слипшейся испуганно сжался, яркие-яркие грустные глазки уставились на нее.

Вздохнула лишь молодая госпожа. Служанок послала постирать одеяния – вот бы к визиту возлюблено просохло уже все! А сама, подвязав рукава, попросив себе чан с теплой водой, напевая нежную колыбельную, стала добычу свою дрожащую отмывать. Очень уж дрожал вначале лисенок и как будто плакал от боли, но заслышав вскоре слова нежные, вырываться совсем перестал. И остался в воде, терпеливый.

И остался в нежных теплых руках. И, само собой, поселился надолго в доме.

Долго хворал, а потом стал уже подрастать. А, точнее, стала: пушистое существо оказалось девочкой. И красавицей лисой выросло. Доверчиво сидело с хозяйкой у открытых седзи. И, прислонившись к ее теплому плечу, вместе с ней любовалось луной. Днем игру ее на флейте и бива слушало. Да стихам молодой госпожи внимало внимательно, будто понимало все. Когда госпожа хорошей антологии свитки брала и цитировала особо прекрасные стихи, подруга ее пушистая голову ложила на лапы и, томно жмурясь, смотрела на свою госпожу.

Когда слуги ее ругали – нашла госпожа нового едока – лисица смотрела на них так внимательно, что они смущались и уходили подальше от странного проницательного взгляда. А лисица с того дня каждую такую болтушку обходила стороной. Когда один воинов-сторожей пнуть ее хотел спьяну – да пред тем напарникам похвастался, что сейчас глупую морду расшибет – он не договорил еще, шагу не сделал еще к ней, а она взмахнула пушистым хвостом – и убежала невесть куда.

Два дня потом не выходила. Страшно расстроилась тогда молодая госпожа. Целый день плакала! Долго богам молилась. Чтоб вернулась ее милая подруга. Или чтоб хоть миновала теперь злых людей и иных существ! Чтобы только боги хранили ее, красивую!

На день третий ночью приснился Асанокоо странный сон. Что она опять молилась, на коленях целый день у алтаря простояв. Что раскрылись тихо седзи и вошел… нет, не любимый. Тихо шурша полами длинных двенадцатислойных роскошных дорогих кимоно, вошла Она. Девушка красоты неслыханной! Кожа белая-белая, губы алые как лепестки сливы, а длинные-длинные густые-густые блестящие прямые черные волосы струились по одеяниям ее и по татами далеко за ней!

– Ты так хочешь, чтоб она вернулась? – тихо и грустно спросила девушка.

– Очень, очень хочу! – пылко ответила юная госпожа, приняв ее за богиню Каннон, взгляд опустила смущенно, плечи поникли ее, – Только, боюсь, скучно ей со мной. Что ей лучше остаться в лесу. Только б боги хранили ее! Здесь так скучно одинокими вечерами! А она скрашивала ночи мои и дни. О, только бы и правда хранили ее боги!

– Кажется, больше тебе ждать него, – вздохнула красавица.

Медленно проскользила к изумленно притихшей госпоже. Изящно рукою оправила подол и изящно у хозяйки усадьбы вдруг опустилась. И, за плечи обняв, осторожно и нежно привлекла к своему плечу. От благовоний роскошных – ни у кого таких не чуяла – голова закружилась у молодой госпожи. Кажется, упала. Следующее, что запомнила: как очнулась, на коленях лежа у незнакомки сказочно красивой. И та, словно мать ушедшая, нежно ласкала ее по волосам. И чарующе прекрасным голосом нежным пела ей песни о далекой Поднебесной стране. И странах других. О волшебных существах и грустной любви. Верной любви. И других…

Очень странный был сон. И несказанно красивый.

А утром, очнувшись, госпожа поняла, что лежать ей в осеннее утро не холодно. Согревала бок ей рыжая шубка. И глаза приветствовали ее яркие-яркие, теплые-теплые. И, заплакав, обняла свою подругу.

С той пор лиса уж и не уходила почти. Так, выбегала погулять иногда. И обычно уже за полночь, чтоб госпожа Асанокоо не заметила и не плакала, волнуясь. Чтобы утром просыпаться в ее объятиях или бодро ходить рядом, открывая осторожно носом иль лапой седзи и прокрасться внутрь, взмахивая приветливо пушистым хвостом, будто веером.

Да с той ночи – наполненной светом таинственным и сиянием некого божества – стали иногда сниться юной госпоже странные сны. Приходила к ней ночью девушка, просто одетая, будто служанка. И миловидная. Играя на ее бива ей незнакомые мелодии, пела диковинные песни. Или стихи ей декламировала. Или грациозно танцевала с веером. Забыв обо всем, любовалась госпожа на нее. А утром, к рассвету, та незнакомка уходила. Ступая бесшумно и одеждами не шелестя. В те ночи, когда снились ей сны, она несказанно усталой чувствовала себя утром. Но несказанно счастливой, от нереальной, каким-то чудом подсмотренной красоты. В скучной размеренной жизни ее красоты такой не было. Разве что озаряли светом как мягкой луны ночью визиты возлюбленного.

Шевелиться стало дитя под сердцем. Но все реже и реже стал приходить господин.

Раз служанка заплаканная – та самая, кормилица, что свела их, что пропустила его в усадьбу от других тайком – прибежала в слезах и на колени бухнулась пред Асанокоо.

Мол, узнала она, что молодой господин женится в пятый раз. На какой-то дочке какой-то принцессы. В свое поместье ее приведет, ей готовит новый дом, наслышанный о ее великолепии и по слухам уже влюбившийся. И наложниц помимо того у него даже есть уже три. И речи не шло – и слуги не болтали о том – что в скором времени в дом господин приведет кого-то еще.

Весь день прорыдала несчастная. Беспокоилась, а не из-за нее ли?.. Вдруг любимый узнал, что пыталась продать веер, подарок его, за зверя менять? Узнал и разгневался на неверную, продающую его подарок?

Две недели жила ни мертва, ни жива. Все ждала его. Все надеялась, что служанка обманула или перепутала. И робко уже ребенок внутри замирал, напуганный. И металась, скулила, вокруг нее верная лиса.

Ночью, когда воду затянуло первой, хрустящей коркой льда, слуг пробудили, перепугали вопли женские. Незнакомая женщина очень отчаянно кричала. Из покоев молодой госпожи! А пришли, прибежали с фонарями и факелами – никого не нашли уже. И исчезла даже фигура молодой госпожи. Кимоно, укрывалась которыми, разворошенные лежали.

Но они понадеялись, что явился любовник ее за ней. И увез. Чтобы так, романтично похитить – и увезти ее к лучшей жизни. Что они, соскучившееся, отвлекутся от жизни насколько-то, а потом госпожа за верною служанкою слуг чужих пришлет. Или, может, даже господин разрешит забрать всех? И настанет у людей новая глава, новый свиток в жизни, более светлый и более счастливый? А что отчаянно металась по поместью лиса и будто плакала – так и не заметили. И почти не сердились.

На заре заметили уже, что за тонкой коркой льда в пруду яркое-яркое пятно. Оранжевое! И разводы нежно-розового. А, вглядевшись, заметили и нити черных волос.

Новая глава началась в усадьбе. Глава последняя. Разрушения.

Вроде молодой господин с проводами возлюбленной помог, обряды сам оплатил. Больше слугам платить было некому: по другим усадьбам уже разошлись.

А эта ветшала. Зарастал сад и тропы сорными травами. Да мелькал иногда меж домов и деревьев пушистый один силуэт. Да на полной луне смельчаки – уж очень строптивые и упрямые дети были у стражей семей из соседних поместий – перелезши через забор, видели в ночь полнолуния у пруда сидящую девушку. Та сидела, колени поджав, и как будто плакала. А в другое полнолуние залезшие – надо же смелость свою испытать мальчишкам – видели сидящую у пруда большую лису. Поймать собирались. Она только глянула на них – когда речь зашла – и тут же скрылась. Будто была только что, но уже совсем нет. Будто растворилась в темноте.

Несколько недель по ночам тощая лиса бродила, исхудалая, по улицам.

А месяца через два воины носились в столице, расследовали: одного из господ с Третьей линии нашли на улице с растерзанной головой: шея распорота несколькими лезвиями и все лицо изуродовано. И не сразу – по нарядам и благовониям лишь – опознали молодого мужа племянницы некой принцессы. Какой – не болтал никто. Кажется, кому-то чем-то за то грозились или даже убили кого. Из болтливых слуг. С господами-то разве что-то сделается? Господа всегда живут сыто и хорошо. Уж всяко получше бедных.

Ну, а воины, собираясь отдельно, все гадали, чем же зарезали того господина? По шее, над горлом отчетливо шло четыре аж полосы, ровных, на расстоянии три одинаковом, четвертая – чуть в стороне.

Через полгода, подростки, двое, усадьбы пустующей перелезши через забор, к пруду пошли. Ну, смелость, которую надобно испытывать, и все такое. Хотя один приятелю признался потом, что ему юный господин обещал золотою монетою одарить, если узнает интересную какую историю.

У пруда, очерчиваемые мягким лунным светом, сидели двое. Лиса, рыжая. Да девушка в простом белом кимоно. Да со спутанными волосами, длинными. И к мальчишкам замершим обернулась уже девушка. Лица у ней не было. Скрывали все пряди длинных, запутанных волос. Да голосом окликнула странным их.

И лисицы как будто и не было.

Из-за девушки в белом вторая вышла, с фонарем и… мечом. Яркое, с дивной вышивкой одеяние, до щиколоток. Волосы, роскошными гребнями подколотые, да с цветами, каких в Нихон никогда не водилось. Лицо ее…

Они не сразу очнулись от взгляда чарующего черных глаз. Лишь когда приблизилась красавица, лишь только занесла над головою лезвие… и от катаны один приятеля своего едва успел оттащить. Хвала, что прежде игрались здесь! Хвала прежним глупым выходкам! Ворота быстро нашли.

Хотя ворота оказались заперты. А к ним медленно, зловеще усмехаясь, шла жуткая красавица. Да девушка со спутанными волосами шла за ней. Точнее, летела над землей! И там, где ноги должны были быть, ничего у ней не было. Юрэй!

– Я подсажу! Сбегай! – велел самый умный опять застывшему в ужасе товарищу.

В бок пребольно толкнул.

И тот, опомнившись, на протянутое ладоней сплетение ступил ногой. Потом, с усилием поднятый – ему на плечо. Перевалил за забор. И был таков.

Напрасно товарищ звал его. Никого больше не было.

Но, впрочем, поняв быстро, что друг предал его, на жизнь обменявши дружбу, незаслуженно, подло, вздохнул лишь. И, кулаки сжав, гордо подняв голову, стал ждать расправы. И, хотя кинжал имел, не стал уже доставать. Подумал отрок, что с разгневанными нелюдями спорить дурно. А госпожа Асанокоо, говорят, после предательства любовника умерла. После предательства близких да от ревности женщины становятся демонами. Жуткими демонами. Да, впрочем, и от мужчин, умерших смертью не своей, по злому умыслу кого-то другого, не стоит ничего хорошего ожидать.