355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Роберт Фаулз » Дневники Фаулз » Текст книги (страница 57)
Дневники Фаулз
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 22:19

Текст книги "Дневники Фаулз"


Автор книги: Джон Роберт Фаулз



сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 58 страниц)

Вернувшись в Йовиль, связываемся с будущим свекром Джейн Ричардс м-ром Халбердом (он возглавляет риелтерское агентство в Лайме), но выясняется, что он охрип, а его помощник по продажам не говорит нам ни да, ни нет[847]847
  Джейн Ричардс – двоюродная сестра Дж. Ф., по стечению обстоятельств проживавшая в Лайме.


[Закрыть]
.

На следующее утро в Лайме другой агент по недвижимости заявляет, что дорога, того и гляди, просядет, цена за дом завышена и прочее в таком духе. Элиз колеблется, она то за, то против, а я чувствую уверенность – такую, какая, скажу, положа руку на сердце, вселяется, только когда ты влюблен. В каком-то смысле мне даже нравится, что дом в чем-то сродни Цирцее, опасной соблазнительнице: что он – отнюдь не фигурально – воздвигнут на зыбкой почве, в самой рискованной на территории Англии зоне оползней. Последнее рождает во мне непривычное ощущение свободы, здоровья, иммунитета к традиционному английскому недугу наших дней: заботе о безопасности, о надежности капиталовложений, об «удачном приобретении» и всем прочем.

Элиз ночью всхлипывает. Это форменное безумие, она не может с ним смириться. Но я чувствую, как во мне крепнет, обретая твердость стального стержня, мое корнуоллское упрямство. Утром мы возобновляем поиски и случайно натыкаемся на мастерскую гончара Дэвида Илза в Мастертоне. Его пожилые родители, родом из низов, разговорившись, проводят нас по дому, до небес превозносят деревенское житье, и мы чувствуем, как в них пульсирует дух этого уголка Англии: более светлый, более размеренный, более сердечный. Такое ощущение, будто выставил под дождь усталые комнатные цветы и видишь, как они дают новые ростки.

Проходим вдоль берега под утесами Андерхилла. Слои твердого камня проступают сквозь серые отложения юрского периода: затаившаяся в них влага заставляет их медленно сползать к морю. Нижняя часть полей, смыкающихся с самым обрывом, – сплошные заросли высокого папоротника, вытянувшегося на восемь футов или еще выше вверх. А чуть дальше, над поросшей желтоватыми травами глинистой муреной, таится подход к дому.

В понедельник едем в Эксминстер и отыскиваем землемера. Делаю второе предложение. В воскресенье он отказался уступить дом за 11 тысяч фунтов, говорит что согласен скинуть только до 11 с половиной тысяч.

– Ладно, подождем, пока вы передумаете.

И будут ждать, по всему заметно. Нельзя сказать, что они жадничают; просто эти люди не в силах мыслить иначе, нежели в категориях прибыли и убытка, и, кроме того, боятся проявить инициативу. Я знаю, их можно переупрямить.

Так оно и есть. Землемерная съемка может оказаться такой плохой, что продолжать оформление будет невозможно. Вплотную столкнувшись с внешним миром, они вполне способны вздрогнуть и отшатнуться. Струтт все время твердит что-то о «старом псе».

– Нам не хотелось бы съезжать, пока не сдох старый пес.

Словом, ум у них такой же окаменевший, как аммониты в полу. Так что, хотя я и выдал задаток, до конца еще далеко. А хочется.

5 августа

Телеграмма из Бостона. Гильдия литераторов намерена сделать «книгой января» «Волхва». Сумма потенциального вознаграждения – 35 тысяч долларов.

* * *

Обложка Тома Адамса. Помфрет застраховал ее на две с половиной тысячи фунтов в качестве рекламной акции[848]848
  Вирджил Помфрет – агент художников. В числе других представлял интересы Тома Адамса.


[Закрыть]
. Она очень недурна; в ней есть что-то приятно английское: английскость Палмера и оттенок подлинной готики. Жаль, что она не вызывает более отчетливых ассоциаций с Грецией, нелишним было бы вкрапление греческой синевы, ее простора и света. Но грех жаловаться.

Хейзел. Родила сына. Джонатана Нейла.

10 августа

Ронни Пейн. На днях пригласили его с Бетсой на представление «Тарка». Пустой, глупый фарс, впечатление вконец испортилось, когда в антракте он ни с того ни с сего выпалил:

– По дороге сюда в такси я расплакался. Прямо-таки разрыдался.

Еще раньше Бетеа намекала, что его положение в «Санди телеграф» крайне шаткое. Он порывается уйти, они не собираются его удерживать, но заявление об уходе он не подает, а они никак не решатся его уволить, в результате под идиллической, безоблачной оболочкой их совместной жизни набухает подводный риф несчастья. Р. хочет попробовать себя на писательской стезе, но ему не хватает смелости; Бетеа деликатно, как это ей свойственно, подталкивает его к действию. Элиз она говорит, что у нее денег куры не клюют и у Р. нет материальной необходимости работать, однако он чувствует, что таков его долг – по мнению Э., нелепый предрассудок, уходящий корнями в его рабочее происхождение. Но она не права: в нем дает себя почувствовать нонконформистский дух, унаследованный от отца-священнослужителя. Ко всему прочему у него что-то не так со здоровьем, и они обречены на бездетность. По существу, импотенция снедает его не только в физиологическом плане. И болезненность его существования для меня столь же очевидна, сколь вид саднящей раны на чужом теле; само собой, такого рода непрекращающаяся боль может и подпитывать, побуждая демонстративно делать вид, что с ним все в порядке. Но маска, которую он носит, пугающе тонка. Мы с Бетсой тратим уйму времени, пытаясь придумать, чем бы его всерьез занять, но он еще больше уходит в себя, чураясь благотворительности. Подчас маска английской непроницаемости перестает быть забавой, становясь проклятием.

16 августа

Званый обед у Вирджила Помфрета. Едва ли не самый бессодержательный вечер, какой нам выдался в последнее время: горничная в форме, на столе серебряные подсвечники, после десерта дамы оставляют джентльменов. Не исключаю, что на Кадоган-сквер так живут все, но ныне подобный образ жизни составляет привилегию узкого великосветского круга Найтсбриджа. Привилегию, бессмысленность и провинциальность которой ошеломляют (так же, надо полагать, текли дни в Амо[849]849
  Потемкинская деревня, сооруженная в Версале по инициативе Марии Антуанетты.


[Закрыть]
, когда на французском престоле восседала Мария Антуанетта). Вечеринка для очень избранного молодежного круга: все присутствующие моложе нас лет на десять. Очень модный молодой модельер:

– Знаете, какой импульс я получаю в «Ад Либ»? Я буквально высвобождаюсь. Я хочу сказать, эта музыка просто выдувает все у вас из мозгов, понимаете? И ведь вот что потрясающе: вы приходите сюда один и танцуете сам с собой[850]850
  Размещавшийся на верхнем этаже театра «Принц Чарлз» на Лес-тер-плейс клуб «Ад Либ», излюбленное место выступлений группы «Битлз», был одним из самых популярных увеселительных заведений «свингующего» Лондона.


[Закрыть]
.

Модный фотограф и его жена, телевизионная модель. Марк Коллинз, сын издателя, жиденький плаксивый фальцет светского юнца, чье естественное место обитания – ковер, он валяется на нем, изрыгая поток имен баловней сиюминутной славы и старых итонских ничтожеств. Все, о чем здесь говорится, – клуб «Ад Либ», поп-Звезды, глянцевые журналы, вечные пустопорожние сплетни европейских богачей. Думаю, началось это с Версаля: мир, необратимо оторванный от действительности, безраздельно влюбленный в себя самого, в свои моды, в своих героев, в свой жаргон. Конечно, в основе этого – недостаток ума: если у тебя нет ума, остается лишь пребывать на гребне моды. Элиз отмалчивается, а я мягко, даже слишком мягко, поддразниваю и противоречу им.

Андерхилл-фарм. Продолжаем оформление покупки.

17–22 августа

Корнуолл, Монан Смит[851]851
  Деревушка в двух милях на юго-запад от Фолмаута.


[Закрыть]
. Пять дней наедине с Денисом и Моникой. Оба седеют, поседели за последний год в Нигерии, хотя в других отношениях все такие же. Денис – по-прежнему литератор-manque[852]852
  Бунтарь (фр.).


[Закрыть]
, Моника – женщина, активно пребывающая в поиске собственного «я», язвительная и агрессивная в быту. Нам они, разумеется, завидуют, и наши проблемы их нисколько не волнуют. Как-то утром, сидя в пабе, Денис разразился пространной ароlogia pro sua vita[853]853
  Речью в защиту своего образа жизни (лат.).


[Закрыть]
: дескать, у него – и, понятное дело, у Моники – нет ощущения собственного жизненного призвания; их существование бесцельно и большей частью безотрадно (Нигерия вызывает у них отвращение). Накануне вечером Моника утверждала – противореча нам троим в присущем ей безапелляционном тоне, – что в профессии официанта или официантки нет ничего унижающего: это, мол, работа, требующая маски, как и любая другая; и вот в то утро Денис признался мне:

– Я так долго носил маску совестливого преподавателя, что она начинает деформировать мое собственное «я».

Сейчас это ощущается в нем очень остро. Когда-то ты еще верил в скрывавшийся под маской мятежный дух, но постепенно этот дух – или его видимость – сам становится маской. То, что некогда было условностью, делается реальностью. Как обычно, я принялся уговаривать его засесть за писание, а он заявил:

– Мне нечего сказать. Какой смысл писать, если сказать нечего. – Но тут же добавил: – Я отдал бы все учебники в мире за то, чтобы написать одну приличную книжку или пьесу.

По-видимому, в том же направлении его подталкивает и Моника, но он не поддается: словно гордится тем, что у него такая парадоксальная и противоречивая натура.

Подобно многим другим, кого я знаю (Ронни, Джад), он органически неспособен медленно ходить или вести машину. Любое промедление на пути между двумя пунктами для него невыносимо, но стоит достичь конца маршрута, и он опять не может усидеть на месте. Будто земля жжет ему ноги, и ему не терпится упрыгать еще куда-нибудь. Как-то раз мы отправились в уединенную бухту неподалеку от Лизарда[854]854
  Полуостров, мыс которого является самой южной точкой Великобритании.


[Закрыть]
: чудесное сине-зеленое море, усыпанный цветами берег, солнышко; даже самому завзятому горожанину в радость провести тут денек. Но не прошло и часа, как Денис снялся с места. Пустился в долгий, больше мили, путь по скалам, а потом сел за руль и проехал еще несколько ради того, чтобы в гордом одиночестве выпить пинту пива. Точно так же, как Джад этой весной в Сен-Тропе вдруг вскочил на ноги на пляже и сказал:

– Если на пять минут меня не оставят в покое, точно свихнусь.

Беспросветность всего этого чистилища скрашивает ангел, явившийся из другого мира, – Майкл, невиннейшее и очаровательнейшее десятилетнее создание, какое только можно вообразить, ребенок, в котором брызжет теплота, непосредственность, нежность – то, что и раньше встречалось не часто, а ныне кажется почти пугающе чужеродным. Хотя Денис и Моника воспитывают его в духе разумной и здоровой строгости, нельзя сказать, что родители всерьез влияют на его формирование. Он – существо, подобное Блейку: крошечная частица божественного начала, что особенно проявляется в его увлеченности ракетными бомбардировщиками, военными судами, солдатиками – всем тем, что так не вяжется с его незлобивостью. Из него должен выйти либо святой, либо гомосексуалист, а может быть, актер или писатель, кем мечтали стать его родители.

29 августа – 5 сентября

С нами живет Анна. Она – постоянная головная боль для Элиз, изводящей ее своей заботой, своей материнской любовью; но просто чудо, что Анна ни в малой степени не сделалась тем трудным ребенком, тем внушающим чувство неизбывной вины созданием, какое мы сами себе придумали. Рой и Элиз явно сильнее действуют на нервы друг другу, нежели любой из них – Анне. Пока для меня очевиден один конфликт – конфликт между бегством Роя в некое подобие образа жизни рабочего класса и нашим абсолютно непохожим стилем поведения. Но даже и тут Анна ухитряется пребывать одновременно в двух мирах: мне думается, она, по сути, относится к часто встречающемуся, но редко описываемому типу счастливых шизофреников. В общем-то к моему собственному – к тому, для которого равновесие между добром и злом и убежденность, что то и другое необходимо в жизни, становятся второй натурой.

Мы свозили ее поглядеть на ферму, пока я проводил кое-какие «разыскания» в Эксминстере. Вот еще один повод для переживаний Элиз: придется опять сниматься с места и обустраиваться на новом. Что до меня, то стоит мне увидеть море, вплотную подступающее к старой садовой ограде, как я убеждаюсь в правильности своего решения. Мы пробрались сквозь заросли к берегу, искупались, а потом вскарабкались от бухты Пинхей[855]855
  Бухта к западу от Лайм-Риджиса на небольшом расстоянии от Андерхилл-фарм.


[Закрыть]
вверх. Растительность в этих местах необыкновенно густая, почти как в субтропиках. И, вне всякого сомнения, с точки зрения истории Англии экологически первозданная.

16 сентября

Начал писать новый роман под рабочим названием «Разнузданные», действие которого происходит в Турции; это вариация «Волхва», хотя его отголоски при первом чтении вряд ли дадут себя почувствовать. «Турция» (то есть насилие, похоть, мусульманский взгляд на женщину) как антитеза Греции (разуму, морали, любви и т. п.). После этой книги планировал засесть за «Распутника» (или «Терминатора»); но все, что с ним связано, слишком отдает черным, пугает[856]856
  «Распутник» – второе название романа «Лис».


[Закрыть]
. Я хочу, чтобы это была короткая, жесткая книга, писать такие труднее всего – затрачиваешь максимум времени, и надо набраться храбрости над ней работать. Конечно, писать ее можно и не запасаясь храбростью впрок, по сути, набраться храбрости – значит найти способ дописать ее до конца. Не только заглянув в глаза бездне, но прежде продемонстрировав ее до самых потаенных глубин.

18 сентября

Денис и Моника только что, переночевав у нас, отбыли, а потом после многочасового выяснения отношений уехала и Элиз. Когда мы четверо собираемся вместе, между нами неизменно пробегает какая-то кошка. Элиз утверждает, что виноват во всем я: вел себя нудно, грубо, надоедливо, оскорбительно, испортил вечер и тому подобное. По-моему, дело обстояло не совсем так, хотя правда: все мы порядком устали и ближе к концу обозначился кризис жанра; но, с другой стороны, мы же так хорошо друг друга знаем, что можем не придавать значения зевкам и паузам. Нет, что ни говори, между мною и ими троими пролегли – причем непреодолимо – мои проклятые книги. Ничего бы мне так не хотелось, как поговорить о проблемах письма – и в частности того, что пишу я, но ведь это запретная тема, столь же недопустимая, как соленая шутка в монастырских стенах. Стоит мне только завести разговор (а, наученный опытом, я теперь завожу его всегда издалека, осторожно, как бы невзначай), стоит мне лишь заговорить о литературе и о себе как писателе, Моника тут же начинает пыхтеть, глаза Дениса затуманиваются защитной пеленой, а Элиз делает боевую стойку, силясь защитить их обоих от моего невыносимого тщеславия, моего бахвальства. Фактически оказываешься перед очень простым выбором: либо помалкиваешь обо всем, что сколь-нибудь серьезно в твоем писательском существовании, либо рискуешь потерять единственных старых друзей. Так что сначала достаешь книжку и царапаешь на ней: «Денису и Монике с любовью, Джон», – а десять минут спустя прячешь ее подальше, ибо не хочешь рисковать, преподнося им – иными словами, отдаляя их от себя.

А теперь вот, в последние месяцы, этот вредоносный вирус подхватила и Элиз. Шесть сотен раз твердит мне, что я эгоцентричен, самодостаточен, полон романтических иллюзий, не способен думать ни о ком, кроме себя, – то самое, что в данной ситуации вправе заявить старые друзья. Они и заявляют это, но не напрямую, а просто не упоминая, тем более не трудясь похвалить то, что ты написал. Последнее не обошло стороной и Элиз: будучи самым близким из моих старых друзей, она не спустила бы мне ровным счетом ничего, случись мне даже оказаться лучшим писателем в стране. А уж поскольку я «всего-навсего романтический романист» (ее слова), то заслуживаю, чтобы меня не просто обижали, но положительно оскорбляли. Ведь я не только самодостаточен, но и второразряден, точнее, обласкан признанием, выпадающим на долю второразрядных литераторов.

Так вот теперь я и живу, подвергнутый своего рода остракизму: ладно, пусть в финансовом плане я преуспеваю, зато во всем достойном упоминания потерпел безнадежный провал и потому мне надлежит вести себя соответственно. Готов согласиться и с этим, ибо отмахнуться легче, чем превозносить собственные достижения.

Элиз более убедительна, жалуясь на утрату своего «я». Не то чтобы я принимал на веру рассуждения феминисток (Бетти Фри-дан) о невостребованности женщин в обществе. Невостребованных мужчин ничуть не меньше, ибо востребованность – понятие относительное. Но, разумеется, как для мужчин, так и для женщин приблизиться к востребованности окружающим миром (другими словами, как ни комично, возомнить о себе: «Я востребован») – то же, что оказаться озаренным лучом солнца: лучом, контрастно высвечивающим невостребованность. Все сетования Э. по этому поводу звучат на одной и той же ноте: «Посмотри на меня и посмотри на себя». Указывать ей на то, что она видит себя сквозь искажающее зеркало моего «я», бесполезно: против этого тотчас восстает старая мужская сторона ее натуры. Само собой, смотреться во что-нибудь другое трудно. Но меня выводит из себя то, как она вглядывается в это искаженное отображение и подпитывает им свои раздражение и безысходность.

20 сентября

Трудно понять все причины, которые подвигли меня на такой шаг. Но в моем мозгу он отождествляется с потребностью снова писать стихи и снова вернуться к ручному труду. Три или четыре последних года я прожил в убеждении, что мое время слишком дорого, чтобы тратить его на побочные занятия или ручной труд; единственное, что я могу делать в настоящее время руками, – это стучать на машинке. Но мысль о том, что придется косить траву, шпаклевать стены, красить и счищать краску, внезапно начинает казаться привлекательной. Фрост был таким никудышным фермером, что думал, будто гуси спят на деревьях, и, судя по всему, обессмертил оглашающего окрестности ревуна в статье, которую написал для сельскохозяйственного журнала. Займись я фермерством, наверняка оказался бы ничуть не лучше; с другой стороны, я вовсе не собираюсь превращаться в образцового домохозяина или допускать, чтобы какая-нибудь хозяйственная надобность встала стеной между мною и пишущей машинкой. Одно несомненно: Фрост не позволил бы ничему на своей ферме встать между ним и стихотворением[857]857
  Имеется в виду поэт Роберт Фрост (1874–1963).


[Закрыть]
. «Возвращение к земле» – опасный миф, если принимать его всерьез; в то же время оно может скрасить существование в не меньшей мере, нежели что-либо другое. С оговоркой: пока делаешь вид, будто к ней возвращаешься; но не делаешь из этого символ веры.

29 сентября

Последний день оформления документов на Андерхилл-фарм. Теперь она принадлежит нам.

Забросил «Разнузданных». Четыре дня назад начал работу над «Счетоводом».

1 октября

День мучений. Мы с Элиз подхватили какую-то горловую инфекцию. Меня она не отпускает уже не одну неделю – с трудом глотаю, не могу писать. Был в телецентре на Вуд-лейн; общался там с Мелвином Брэггом, серьезного вида молодым человеком с копной черных волос и розовыми щеками. Он с Джулианом Джеббом вставили меня в какую-то свою культурную программу; на 13 октября намечена премьера «Коллекционера». Джебб – невысокого роста блондин, чуть странноватый, легковозбудимый и любящий передразнивать; внимательный, готовый подловить на слове и клюнуть, но, похоже, не такой злобный, как большинство людишек этого типа. Сидим, и нам приятно общаться друг с другом. Вспоминаю его прекрасную рецензию на «Коллекционера» и, глядя на него, такого молодого и легкого, чувствую некоторое разочарование; наверное, слушая меня – неуклюжего бормочущего зануду, – он испытывает то же самое. На Брэгге черный кожаный пиджак, серый свитер с высоким воротом; он по-своему симпатичен, невозмутим, держится независимо, не поддаваясь шику и блеску телецентра. Центр полон исполненных собственной важности, претенциозно одетых немолодых людей; впору подумать, будто телевидение – какое-то смелое и авангардное искусство, а не набившее оскомину старье.

Вечером встречаюсь с Роджером Барфордом на Парк-лейн. Студия «XX век – Фокс» выдвигает опцию на «Волхва». 10 тысяч сразу, еще 65 – по выходе, скользящая шкала, по которой сумма может возрасти до 100 тысяч, и пять процентов со сборов в прокате. Если выждем, не исключено, что сумма предложенного возрастет вдвое, но это не факт, интерес к книге может угаснуть. Я пытаюсь объяснить, что слишком устал, замотан продажей дома, чтобы выгадывать: достигнув определенного уровня, деньги перестают что-либо значить. В конце концов, обсуждая эти вопросы, думаешь не о чем-то осязаемом, а о престиже. Откровенно говоря, меня устроили бы и семьдесят пять тысяч; лень без конца раздумывать о вознаграждении, какого моя книга заслуживает, о вознаграждении, которое я мог бы выторговать, о вознаграждении, на котором я смогу настоять, если выжду.

Возвращаюсь домой. Телефонный звонок Стивена Уинкорта – юноши, который намеревался купить дом: говорит, его мать (она ищет деньги) и ее поверенный сочли, что план расширения дороги внушает опасения. Так что рисковать им не хочется. Хотя этот вопрос уже два или три дня держит нас в подвесе, звонок действует как удар по голове. Нас буквально накрыла волна уныния. Смешно, не правда ли: ты «успешен», тебя интервьюируют на телевидении, предлагают кучу денег за экранизацию, а чувствуешь, что стоишь на пороге самоубийства. В довершение всего ощущаю, что самое время писать, а писать нет ни малейшей возможности. Успех – это что-то вроде стены: он не дает работать.

После нашего тоскливого вечера – странный сон. В нем я увидел Моник. Она не снилась мне уже много лет. Возможно, толчком послужило то, что в нашем доме несколько дней провела Моника Шаррокс и вот вчера уехала. На самом деле я втайне мечтал, чтобы это случилось поскорее, так что импульсом ко сну было одно это обстоятельство, а отнюдь не желание.

Во сне я был пассажиром океанского лайнера. Мы делили каюту с Моник, хотя ничего в смысле близости из этого не проистекало.

Не знаю, откуда отчалил и куда следовал лайнер. Однако было ясно, что он уже прибыл в место назначения: пассажиры спускались по трапу. И вот я вижу, как она стоит впереди, прижимая к груди несколько книг – какую-то с картинками и несколько в мягкой обложке. Подхожу, намереваясь попросить ее отдать мои (которые, как я подозреваю, она прихватила – по нечаянности?), но, едва увидев ее лицо – она стоит ко мне вполоборота, глядя под ноги, с бесконечно печальным выражением, – чувствую, что вопрос неуместен. В конце концов выдавливаю из себя: «Надеюсь, это не те книги, что я купил в подарок корабельной библиотеке?» Она не отвечает, но само молчание ясно сигнализирует об обратном. На ее лице выражение Mater Dolorosa[858]858
  Скорбящей Богоматери (лат.).


[Закрыть]
, невыразимо грустное, будто что-то утрачено навсегда. А рядом с нею – еще одна девушка или женщина, которую я не знаю, попутчица или кто-то вроде; две женщины, объятые неизбывным горем: одна погружена в него без остатка, другая изо всех сил старается, чтобы ее скорбь не заметили окружающие.

Осознав всю бессмысленность своего вопроса, отворачиваюсь. Она идет куда-то, куда я не посмею за ней последовать. Знаю, мы расстаемся навсегда, поэтому-то мне так грустно. Но ее скорбь абсолютно не связана со мной. Для нее я не существую.

Суть этого сна – утрата. Каким-то непостижимым образом Моник воплощает для меня безвозвратно уходящее время.

Возможно, в основе моей неприязни к Монике Ш. – неприязни, ныне относящейся больше к прошлому, нежели к настоящему (сейчас мне скорее импонируют ее прямота, независимость, если угодно, ее отвага), – лежит подсознательное нежелание увидеть в Моник воплощение образа Цирцеи (Лилии в «Волхве»). В данном случае «бессознательное» равнозначно «неосознанно сознательному»: я имею в виду, что сознательно изгоняю такие образы из своего внутреннего мира. Словом, Моника Ш. сознательно не воплощает для меня образ Цирцеи, но у меня нет желания пускаться в тавтологические игры.

4 октября

Сегодня станет известно, пошла ли компания «Фокс» навстречу нашему контрпредложению: повысить сумму на 25 тысяч долларов. Вчера вечером пришел окончательный ответ Уинкортов: они отказываются. Посмотрим теперь, поддержит ли меня банк на плаву до весны: я не стану продавать дом, сдав его по дешевке Дэну и Хейзел. А Монику Ш. мы попросили пять-шесть недель пожить с нами в Лайме. Все настолько просто, что не могу понять, как это раньше не пришло мне в голову, или нет: могу. Причина – злобный Яго, сидящий в подсознании.

Две маленькие девчушки на зеленом холме бросают друг другу голубой воздушный шарик, он мелькает в свете солнца, солнечные лучи сияют у них в волосах, поблескивают на трепетных ножках, а шарик кажется третьим живым существом, какой-то продолговатой голубой собачкой в их веселой игре. Все уменьшаясь на необъятном фоне зеленеющей травы, они взбегают на самую вершину холма, навстречу солнечному свету, поворачиваются и бегут вниз, хрупкие и искрящиеся светом, столь же невинные и неподвластные времени, как само солнце. А увидев, что мы стоим и смотрим на них, смолкают и, оглядываясь, движутся назад. Внезапно солнце оказывается у них за спиной, и мы убеждаемся, что перед нами – самые что ни на есть обыкновенные маленькие девочки. До чего же странно: быть такими непередаваемо прекрасными, ангелоподобными, поэтичными, когда на нас светит солнце, – и такими обычными, когда солнце у нас за спиной.

5–7 октября

На Андерхилл-фарм. Мы выехали за город. На редкость мягкая погода, как в Греции, делает это поэтичное место еще красивее. Элиз все еще сопротивляется, хотя и признает, что на садоводческом фронте потерпела поражение. На смоковнице еще висит несколько крупных поздних плодов, далеко внизу о берег Кобба нежно плещется море; кричат кулики и кроншнепы. Вокруг осенних маргариток облачками вьются бабочки и мотыльки. С утра вышли и набрали грибов. Дом Элиз не переносит: он «весь разваливается». Мне же, наоборот, нравится в нем все старое – и не по вкусу новое. Как-то вечером мы развели большой костер. Запах горящего дерева. Языки пламени.

Обсудить подробности реконструкции наведывается некий м-р Уискомб. В свое время его папаша поселил на ферме «старика Баудича», а сам он накрепко задружился с одним из его сыновей. Первоначально ферма принадлежала некоему м-ру Филпо-ту, который сдал ее егерю; тот вносил арендную плату, продавая изловленных кроликов. Постепенно Андерхилл-фарм приходила в упадок. И только Баудичи, работая как черти, превратили ее в молочную ферму.

– Старушка Эмма делала лучшие сливки и масло во всей округе. – Тут-то и выяснилось, где собака зарыта. – Вон там, в коровнике, были глиняные стойки, бывало, выставит десять – пятнадцать тазов в ряд. День и ночь вкалывала.

После этого Лондон кажется скучным, закованным в бетон. Ферма – совсем в другом мире. Она сама – королевство.

17 октября

Принимаю предложение «Фокса». 7,5 тысячи долларов за право на экранизацию, 92,5 тысячи – по выходе фильма, 10 тысяч – за написание сценария; с добавкой по 5 тысяч долларов за каждые пять тысяч экземпляров, проданные сверх 25-тысячного тиража, и так вплоть до 55 тысяч; плюс к этому 5 тысяч долларов за первую неделю, в которую книга возглавит перечень бестселлеров, 10 тысяч за две, еще пять тысяч за любые четыре недели на любом месте в перечне; пять тысяч, если продажа издания в бумажном переплете превысит 50 тысяч экземпляров, и 10 тысяч, если она превысит 75 тысяч экземпляров.

19–20 октября

Переезжаем на Андерхилл-фарм. Не перестающее донимать меня саднящее горло перерастает в острый фарингит: не могу ни глотать, ни думать, все ужасно. Целыми днями валяюсь в постели. Моника и Лиз метут, убирают, обустраивают гнездо. Приятный пожилой доктор-шотландец заглядывает мне в горло, прописывает очередной антибиотик. Погода прекрасная, тепло, как весной, а я хандрю, хандрю, хандрю.

В саду, пытаясь ускользнуть от нас, описывает круги хорек. Тычется в каменные стены, потом ищет прибежище в грядках клубники.

Бурые совы. Ухают вокруг всю ночь. Восхитительные льдистые звуки – будто невидимые музыканты играют во тьме на гобоях.

Лязг запираемых на засов дверей.

Какая здесь ночью тишина. Дом поскрипывает и потрескивает. Ни машин, ни прохожих, никого.

23 октября

1. Роман. Вытащить на поверхность персонажей, невесть как долго скрывающихся под землей. Я знаю, что они там, но никогда не знаешь, на кого они похожи, пока не извлечешь их из-под земли.

2. Романист. По сути, рассказчик, фигура, стоящая в уголке базара. Мне кажется, есть что-то глубоко постыдное, унизительное в том, что ты – романист. Глубоко внутри нас прячется человек, стоящий на дырявом ковре, а весь мир проплывает мимо.

3. Диалог – самая трудная вещь в романе. Вот почему такими неудачными выходят телевизионные драмы. Их авторы не могут позволить себе приличных диалогов: ведь они требуют терпения, времени, бесконечных переделок.

Море внизу вздыхает и плещется о рифы.

* * *

Каждую ночь где-то за фермой раздается непривычный лай: отчаянный и надрывный, точно собака сорвалась с края света и зовет, зовет на помощь, падая, проваливаясь в бездонную глубь.

Впадаю в депрессию, читая статью об оседании грунта. Вся ферма может ненароком соскользнуть в море. И в то же время испытываю безотчетную радость: ведь вся она – как огромная, необъятная поэма. Чувствуешь ее непостижимость, скрытую в ней поэзию.

Свет в спальне. Окошко на удивление маленькое, но старая комната полнится светом, ибо его отражает море.

25 октября

В оранжерее: небо – лазурное, беспримесно чистое, ни тени, ни облачка, ни бирюзовой дымки, так часто окрашивающей английский небосвод.

Подобрал с земли две спелые винные ягоды.

М-р Чичестер. Владелец земель на восток от фермы, кузен мореплавателя Фрэнка Чичестера. Человек завидной прямоты, грубости и напористости.

– Мой отец – четвертый по старшинству из офицеров королевского флота.

Ему не терпится испытать на прочность меня. Кто я такой? Откуда взялся? Как посмел наложить лапу на его ферму? Супруги Струтт предупреждали, что он считает Андерхилл-фарм «своей» – местом, куда он переедет на жительство, выйдя на пенсию.

– Ну, моя жена здесь не появится. Она так и сказала: «Ноги моей больше не будет на Андерхилл…» Конечно же, он мне отказал. Я сказал, что он слишком много запрашивает. И не стеснялся в выражениях. – И добавил: – Я же банковский служащий. Деньги считать умею. – А напоследок обронил: – Струтты купили ее за шесть тысяч сто пятьдесят фунтов. – И его глазки завистливо блеснули. Блеснули с такой нескрываемой завистью, что стало смешно: так он напоминал малыша, изо всех сил старавшегося вернуть проигранное.

– Я еще вернусь, – пригрозил он у дверей. Бедняга.

Весь фокус в том, что в нашем распоряжении его письмо Струтту, где он предлагает за ферму 11 750 фунтов.

26 октября

Сегодня мне лучше. Заняты сбором картофеля – правда, запоздалым: в каждой картофелине глазки, жучки, волоски. Но урожай большой. Дерево рублю топором, но для дров нужна циркулярная пила. И еще много чего. Но в этом-то много и есть кайф. Тут все дни кажутся слишком короткими.

5 ноября

Холодный восточный ветер доносит городской шум. Треск фейерверка, каскад красно-зеленых гроздьев, взмывающих над голым холмом. А у нас луна любуется собственным отражением в море.

Сегодня отбыла Моника, возвращается в Нигерию. Эти последние недели она просто спасала нас от гибели, спасала своим присутствием. И не только: она работала по дому больше любой прислуги, какую мы могли бы нанять.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю