355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Роберт Фаулз » Дневники Фаулз » Текст книги (страница 20)
Дневники Фаулз
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 22:19

Текст книги "Дневники Фаулз"


Автор книги: Джон Роберт Фаулз



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)

Замечательный зал фламандских шедевров, из них самые выдающиеся – две картины Балдунга Грина: «Три грации» и «Три Смерти». Последняя мне кажется особенно глубокой, это ужасающе точный символ ловушки для человека[353]353
  Дж. Ф. имеет в виду «Три возраста человека» (1539): за спиной молодой девушки стоит старуха, которой она станет, и дальше Смерть, которая держит песочные часы. Ганс Балдунг (1484–1545) учился с Альбрехтом Дюрером в Нюрнберге. Грин – его прозвище; возможно, он предпочитал зеленый цвет.


[Закрыть]
. Выражение на лице девушки отражает все глубокие жизненные привязанности, всех встреченных ею сластолюбцев и несомненное знание смерти. Она разгадала загадку, нашла ответ и все равно не может поверить в его неумолимую жестокость. Время и Старость – Смерть уже сейчас за ее плечами, и так будет до конца. Великолепный свет, внешний реализм, а за ним как бы галлюцинаторный подтекст придают этой картине невероятную силу Она жжет, замораживает, подобно раскаленной кочерге или ушату ледяной воды. В ней так мало религиозности и так много материалистического пессимизма, что она могла быть написана в 1920-е годы. Вневременная картина. Зловещая простота.

(Детская одержимость временем. Полночь уже минула; сейчас, когда я пишу эти строки, начинается утро понедельника. Две недели назад, когда мы ехали ночью, она спала на моих руках, прижавшись ко мне всем телом. Я до сих пор чувствую ее прикосновение и еще – острую тоску. Мне почти хочется, чтобы в тот момент, когда мы были ближе всего друг к другу, нас настигла смерть.)

Андре, Поль, Клодин и я зашли в закусочную чего-нибудь перехватить. Я не очень люблю находиться в обществе этого вялого трио, избегающего молодых членов группы. Клодин по природе – всеобщая мать, прирожденная воспитательница, у нее печальные глаза спаниеля и – что сразу понимаешь – масса скрытых предрассудков. Странную жену выбрал себе Андре. Перекусив, мы пошли по безлюдному парку к зоосаду. Было жарко, и я засыпал прямо на ходу. Когда присели где-то выпить, я тут же вырубился, прямо на стуле. Мы отыскали остальных – тех, кто провел в Мадриде бессонную ночь, расположившись прямо на траве неподалеку от Прадо. Я подошел к ним и сел рядом с девушками, они расспрашивали меня о Греции. В этот раз – такое со мной бывает – я плохо говорил по-французски. От меня это не зависит, иногда я в форме, иногда – нет. Как будто со стороны я слышал свои погрешности в произношении, в грамматике. Иногда все происходит наоборот, и тогда я восхищаюсь беглостью и точностью своей речи.

Мы отправились искать место для привала поблизости от Мадрида. Я ликовал, потому что с нами была только половина группы – как раз те, кто мне больше нравился, самые непосредственные и молодые. В небольшом поселке мы купили еды, бутылку муската и устроили привал в широком пересохшем русле реки на пути в Навалкамеро. Поблизости был мост – он громыхал и раскачивался, когда по нему проезжал грузовик или просто автомобиль. Там был пруд, образованный ручьем; вода в нем под вечер восхитительно освежала. Притворно-застенчивая Нанни в купальнике – великолепная фигура, юная Венера Милосская. Мы с Андре ловили лягушек. Остальные стали играть в шарады. Андре и Клодин куда-то ушли вдвоем. Я лег в стороне от остальных, с горечью ощущая себя одиноким, нелюбимым, выключенным из общей игры. Надо мной колыхалось море звезд. Я прислушивался к голосам, особенно к ее голосу; и в конце концов пошел один спать.

Шестой день. Утренний заплыв. Вода ледяная, но чудесная. Моник в желтом шерстяном костюме, тоненькая, стройная, груди как яблоки. Мы ждали у дороги автобус из Мадрида, с которым должны были приехать остальные члены группы. Моник сидела у дерева и что-то писала в блокноте. Меня разбирало любопытство, что она пишет, – она, конечно, вела дневник, но иногда мне казалось: то были стихи. Однажды я прямо спросил ее, но она только смущенно рассмеялась. Все считают ее умной, называют туарским юным гением женского пола. Она рано получила степень бакалавра и, очевидно, много работает. Очень волевая, серьезный подход к делу не очень вяжется с ее веселостью и жизнелюбием.

Толедо, старинный компактный город на холме – настолько испанский, насколько Мадрид не испанский. Узкие улицы, патио, декоративные решетки – стиль еще не андалузский, но уже на полпути к нему. Кафедральный собор очень хорош, несмотря на многочисленные орнаменты. Мы бродили по городу, посетили дом Эль Греко, который почему-то напомнил мне дом Шекспира в Стратфорде с его елизаветинской атмосферой.

Пообедали в маленьком ресторанчике, где нас накормили настоящей испанской едой, но заняло это полдня, не меньше. Сервис в Испании – невообразимая волокита. Видимо, перед тем как принести заказ, необходимые продукты доставляют с рынка на кухню, готовят, охлаждают и уж потом приносят. В ожидании еды мы пили в большом количестве вино, с грустью понимая, что при такой жаре немыслимо закатывать скандал и вообще днем можно только спать. Потом мы все же гуляли, хотя по-прежнему было очень жарко. Раскаленный булыжник, узкие полоски тени. Мечты только о воде, соке лайма, охлажденном вине, пиве, легком ветерке, море. А в реальности – пыль и ослепительный свет. Мне хотелось больше находиться с юными членами группы. Мы, люди постарше, так много путешествовали, что уже не испытывали обаяние всего иноземного. Но с ними, юными существами, вновь переживаешь этот восхитительный трепет от встречи с новым, чужой страной, неизвестными вещами, переживаешь то, что является сущностью путешествия.

Помнится, все они собрались на главной площади и пили лимонад. Я увидел Моник и успокоился. Когда она с группой, я не волнуюсь. Но если ее с ними нет или она с кем-то ушла, я чувствую себя несчастным, впадаю в тоску, становлюсь скучным – un jaloux[354]354
  Ревнивец (фр.).


[Закрыть]
. Именно в Толедо я почувствовал, что разрываюсь между Нанни и Моник. В группе юных людей неизбежно происходит разделение на пары. Олени-самцы обхаживают молодых самок – психологически обхаживают. Я видел, как этот процесс захватил многих: девушки то потупляли взоры, то играли глазками, звучал смех, юноши напускали на себя важность, объединялись, издавали трубные звуки. Тяжелая атмосфера. Влюбленные пары не расстаются ни на миг, они все время вместе, целуются, сидя рядом в автобусе, куда-то вместе исчезают. У других, не нашедших пары, несчастный вид. Ведь для молодых любое путешествие – путешествие в страну любви. Карта Нежности мадемуазель де Скюдери, где путешественник выезжает из селения Новая дружба и переживает все чувства от Ненависти до Любви[355]355
  Свой роман «Клелия» (1654) Мадлен де Скюдери (1608–1701) снабдила аллегорической «Картой нежности», в которой путь начинается с «Новой дружбы» и заканчивается «Любовью». Путешественник проходит такие пункты, как «Нежность, или Верная дружба», но, если заблудится, рискует угодить в дурные места вроде «утесов Гордости» или «моря Вражды».


[Закрыть]
. Я разрывался между этими двумя пунктами. Нанни находилась у подножия гор, миленькая, даже красивая, хотя в выражении ее лица было нечто капризное, что-то от женской своенравности, – у нее легко менялось настроение. Любит танцы, веселье, жизнь, однако не самодостаточная, ее нужно развлекать. Моник – высоко в горах, очень далеко от меня, но гораздо прекраснее; совершенная лучезарная красота сочетается у нее с периодами сурового аскетизма. Недоступная, но ближе к небесам, и, если не считать моменты острого одиночества, в конце я уже не колебался, кого предпочесть. Не думаю, что Нанни в определенном смысле было бы трудно добиться, а вот Моник – полностью исключено. Нанни олицетворяет компромисс, Моник – идеал. Одну я забуду, вторую – никогда.

В Моник уживаются две крайности: озорство бесенка – тогда она похожа на малого ребенка, и внезапная замкнутость, полная внутренняя закрытость – тогда кажется, что она вдвое старше своего возраста. В ней нет ничего постоянного, все ее настроения изменчивы. Радужный темперамент.

Седьмой день. На следующее утро едем вокруг холмов, окружающих Толедо, вся группа восхищается видом города, его домами. Но я в Греции привык к белому цвету, эти дома кажутся мне грязными, тусклыми, мрачными. Ущелье с протекающей внизу мутной Тахо не могло не повлиять на Эль Греко. Городской пейзаж вызывает мысль о чистилище. По старому мосту вновь въезжаем в город. Я сделал два снимка, умудрившись в оба включить Моник. В действительности на этот раз на всех моих фотографиях была она.

Восьмой день. Едем весь день. Утром я занял место рядом с Моник, которая устроилась в уголке. У нее есть еще один soupirant[356]356
  Поклонник (фр.).


[Закрыть]
, кузен Андре, милый юный простак, моложе ее; эта копия моего либидо повсюду следует за ней. Я сел на его место, чтобы быть ближе к Моник; после этого случая он перестал мне доверять. Мы подъехали к Сьерра-Морене, пленительному пейзажу после надоевших равнин. Автобус несколько раз останавливался, и все выходили осмотреться. Обычно я люблю остановки в дороге, но в этот раз мне не хотелось терять место рядом с Моник. Я поймал богомола и напугал им девушку. Она извлекла свой блокнот и что-то написала в нем, загадочно улыбаясь. Похоже, то были стихи. Я спросил, так ли это.

– C’est pour moi. Personne d’autre ne le comprendra[357]357
  Это для меня. Никто другой ничего здесь не поймет (фр.).


[Закрыть]
. – И Моник положила блокнот в свою холщовую сумку. Поношенную серо-голубую сумку, на ней красным и желтым шелком вышиты две головы: одна мужская, слегка ассирийского типа; другая – девичья, и еще ее инициалы М. Б.

Помнится, мы как раз подъезжали к деревне, где собирались поесть. Она увидела, что я смотрю на вышивку, и вдруг произнесла:

– C’est moi et mon Jules[358]358
  Это я и мой Жюль (фр.).


[Закрыть]
.

Я словно полетел в пропасть.

– Tiens, – продолжала она, – je vais vous montrer sa photo. Vous m’en direz quelque chose de gentil, hein?[359]359
  Послушайте! Я хочу показать вам фотографию. А вы мне скажете что-нибудь любезное, идет? (фр.).


[Закрыть]

Порывшись в сумке, она извлекла небольшую фотографию темноволосого молодого человека. В растерянности я сказал:

– Il a l’air très sérieux[360]360
  У него очень серьезный вид {фр.).


[Закрыть]
. – И прибавил: – Qu’est-ce qu’il fait, comme métier?[361]361
  Кто он по профессии? (фр.).


[Закрыть]

– Il est dans la marine[362]362
  Он служит во флоте {фр.).


[Закрыть]
.

Нанни что-то сказала, но я не расслышал, – кажется, что у него очень сильная воля, и Моник согласилась.

То, что у нее есть постоянный бойфренд, потрясло меня. Она всегда казалась такой одинокой, недоступной. Теперь причина ясна. Я впал в уныние, но в то же время почувствовал облегчение: по крайней мере теперь можно не ревновать ее к членам группы. Но позже выяснилось, что у нее есть брат, и тогда я подумал: может, это он на фото? Когда Моник сказала «мой Жюль», я решил, что она употребила сленговое значение слова «жюль» (мой парень). Но, возможно, так звали брата. Можно было спросить, но я предпочел неизвестность. Тогда я подумал, что это предостережение мне: она не свободна. Я до сих пор теряюсь в догадках. Не в ее духе говорить о себе. Сдержанность – одна из очаровательных черт ее характера.

Мы – как обычно, вчетвером – пообедали в деревенском трактире. Съев много зеленых оливок, я впал в черную меланхолию. За соседним столиком сидел изрядно набравшийся пьяница, и мне захотелось присоединиться к нему. Я не мог отделаться от ощущения, что мне сделали предупреждение. Мы пустились в путь в несусветную жару, чтобы найти местечко для сиесты. Расположились у Гвадалквивира, большой реки, медленно несущей свои темные воды. В томительном зное все размякли и поснимали с себя одежды в тенистой тополиной роще. Девушки собрали ветки и улеглись на них. Нанни заснула, округлым грациозным телом напоминая спящую греческую богиню. Возможно, из-за «нового» поворота в отношениях с Моник, возможно, из-за узорчатого бело-зеленого купальника, подчеркивающего сладострастные изгибы тела Нанни, но я решил приударить за ней.

Позже мы плавали или барахтались в грязи, а потом шли на середину потока, где сильное течение смывало с нас глину и ил. Когда я плавал, кто-то крикнул с берега, что мое фото появилось в испанской газете. Я рассмеялся, поплыл дальше, и поток унес меня на отмель, где стояла Джакотта.

Джакотта – странная девушка. Сорванец, нянька, мать-любовница. Хорошенькое личико, прекрасная фигура, однако в ней нет ни капли сексуальности. Она льнет ко всем, садится на колени, обнимает за шею, со всеми на «ты». Поначалу я принимал ее за нимфоманку – может, так и есть, но в ней совсем не чувствуется порок. Сильный неровный голос, склонность к пародированию, акцент южанки. Наделена здравым смыслом, умна, золотое сердце, знает толк в мужчинах; кажется, что любовь – ее любимая игра, но только игра. Я перенес ее на спине через грязь, смеялся и делал вид, что вот-вот уроню. Но мне трудно долго выдерживать сентиментальные отношения camaraderie[363]363
  Товарищества (фр.).


[Закрыть]
. А вот французской молодежи это дается легко. Физический контакт для них не окрашен чувством, это просто игра полуобнаженных тел. Отсюда прямой путь к сексу без чувств и к смерти любви. Избавление от страстей – современная тенденция. Но я, бывший пуританин-протестант, никогда не буду чувствовать себя своим в этом ослепительном мире секса и дружбы без намека на любовь.

Газетное фото было нечетким. На нем я стоял у автобуса рядом с Прадо. Все мне немного завидовали. Ощутив прилив самодовольства и гордости, я снова пошел в воду, теперь уже с Нанни. Она плыла брассом, подобрав волосы; ее голова выступала высоко над водой. Мы быстро достигли отмели, и я взял ее за руку, чтобы перевести через стремнину на берег; прикосновение к ее руке было в десять раз сексуальнее, чем ощущение бедер Джакотты на шее. На берегу собралось много крестьянок, они стояли в платьях, больше похожих на лохмотья, держали на руках рахитичных детей и смотрели, как мы одеваемся.

Едем в Кордову на закате, который не запечатлелся в моих воспоминаниях, хотя, помнится, облаков на небе не было. Лагерь разбили рядом с небольшим городком, на берегу все того же Гвадалквивира, в местечке, где находился акведук или мост, арки которого странным образом никуда не вели. Когда мы только въехали в город, там двигалась религиозная процессия в сопровождении множества помощников и соглядатаев. Статую Мадонны охраняли четверо солдат с ружьями; мне показалось, что ее улыбка над стволами и черными ботфортами полна иронии. Шел и священник, высокий, мирского вида человек, а рядом плюгавый надутый офицер, постоянно перекладывавший белые перчатки из одной руки в другую. Теперь уже не Trône et Autel, a Mitrailleuse et Autel[364]364
  Трон и алтарь – Пулемет и алтарь (фр.). Согласно Болонскому Конкордату (1515) Франциск I пришел к соглашению с папой (оно было в силе вплоть до Французской революции), по которому французская корона получала полный контроль над распределением высших мест в иерархии французской католической церкви.


[Закрыть]
.

Мы с Полем решили поужинать в городе и пошли пешком по ухабистой дороге. Небо было звездным, я что-то напевал под нос. Зная, что остальные пошли за нами, я предложил их подождать. Среди них Моник и Нанни. Когда они подошли ближе, я стал ныть по-испански, изображая нищего. В сумерках, среди людей, Моник была дружелюбнее обычного. А Нанни, напротив, мрачнее тучи. В этой толпе меня неудержимо тянуло к Моник, несмотря на утреннее открытие. Мы заходили в два ресторанчика, но всюду были чудовищные цены. Битый час провели в поисках пищи. Мы с Полем купили вина, сыра, дыню и устроили пикник, Другие тоже что-то ели. Моник объединилась с Клодом. Я тут же стал ужасно ревновать к нему. Гром среди ясного неба.

Этим вечером я словно обезумел – наверное, подействовало вино. В городке царило оживление, фиеста, работала ярмарка. Я повел Моник и Женевьеву на карусель, этот ветхий механизм толкали руками. Вдруг меня охватило возбуждение и чувство полного счастья, я стал дурачиться, танцевать, забрался на спину игрушечной лошадки, изображая конную статую. Я толкал и толкал карусель, пока меня не остановил хозяин. Тогда мы пошли на качели, где я сначала качался с Нанни, а потом с Моник; я раскачивал качели изо всех сил, дурачился, а все остальные стояли внизу и смотрели на нас, раскрыв рты. Затем пришла очередь миниатюрного поезда. Мне не разрешили вести состав, но я собрал у испанцев использованные билеты и раздал их членам группы – теперь у всех наших было право на две поездки. К сожалению, пришел настоящий контролер, испанцы подняли вой, но в конце концов оценили шутку. Мы въехали в туннель, где находился призрак. Когда мы совершали первый круг, я попытался вырвать у него метлу, но потерпел неудачу, а во второй раз прыгнул прямо на него. Призрак оказался испуганным мальчиком. Я спрыгивал и запрыгивал на поезд, валял дурака, часто оказывался рядом с Моник, которая смотрела на меня с испугом и восхищением; словом, лез из кожи, чтобы ее рассмешить. Думаю, мое поведение было чем-то вроде орхидеи, которую мне хотелось ей подарить, нечто экзотическое, яркое. Под конец я по лестнице взобрался на крышу центрального ларька и там танцевал. Потом спустился вниз и уже собирался выскочить через дверь, когда мое внимание привлекла ужасная картина. Двое голых малышей, худые, грязные, лежали, прижавшись друг к другу, в уголке на куске мешковины. Невероятно, но, несмотря на весь шум, они крепко спали. Снаружи стоял владелец ларька, маленький человечек в засаленном костюме, у него было землистое лицо и грустные глаза.

– Ваши? – спросил я.

Он кивнул. Я угостил его сигаретой и пожалел, что у меня не было при себе денег. Внезапно мне стало холодно, я почти замерзал и чувствовал себя совсем старым; этот случай потряс меня, выбил из колеи. Я подошел к Моник (зачем? – чтобы она знала, какое у меня нежное сердце и как резко изменилось мое настроение. Но еще и потому, что она умница, единственная, кто, я чувствовал, все поймет правильно) и заставил ее пойти и посмотреть на детей. Она медленно повернулась ко мне, у нее было лицо Мадонны – искреннее сострадание чистого сердца. Я не расслышал ее слов и вышел следом за ней. Помню, что домой шел с Моник и со всеми остальными, печальный, сонный и слегка возбужденный от своих подвигов.

* * *

Девятый день. С утра головная боль. Сидя у палатки, слышал, как рассказывали тем, кто вчера не был на ярмарке, о моих выходках. Смех – теплый, как солнце, греющее мою спину. Я пошел искупаться, а потом тщетно охотился с Андре на древесную ящерицу.

Приехали в Кордову. Воскресенье, жуткая жара. Посетили Мечеть – классический сад из прекрасных колонн и арок[365]365
  Кафедральный собор Кордовы, известный как Мечеть, изначально был действительно мечетью халифов Оммейядов; строительство было начато сразу же после захвата города арабскими войсками в VIII в.


[Закрыть]
. Но более, чем архитектурная красота, меня поразил грубый крест, нацарапанный на мраморной стене ногтями древнего христианина, находившегося в заключении. Арабы десять лет держали его в цепях, и все, что ему удалось сделать, – нацарапать этот крест. Трудно вообразить кафкианский ужас такого наказания.

Днем, в самую жару, едем в Севилью. Я сидел в конце автобуса, напротив Нанни и Моник, и держал заднюю дверь открытой, чтобы шел воздух. На Моник короткие красноватые шорты, расстегнутая блузка без рукавов; вид все тот же ребячливо-невинный. Нанни в коричневых шортах – у нее полноватые ноги – и белой рубашке в клетку. Автобус остановился, дав нам полюбоваться большой – птиц сто, а то и больше – стаей аистов; они взмыли в воздух и кружили над нами. Я тоже в шортах, у меня белые ноги – ни мужественности, ни зрелости. Ноги горожанина.

С наступлением сумерек приезжаем в Севилью. Моник холодно, она надела свой красный свитер и еще мой – в желто-зеленую клетку; держится за горло и поглядывает по сторонам. Горло у нее слабое, и положение рук на шее – проявление инстинкта самосохранения.

Бесцельно объехали Севилью, испытывая голод; группа разделилась на две или три фракции, спорили, что делать. Наконец решили провести ночь в ближайшей деревне.

На деревенских улицах было полно народу, толпы гуляющих. Автобус тут же обступили, море вопрошающих лиц. Когда же мы вышли, большинство из нас в шортах, волнение возросло. Нас обступили – кольцо вокруг сжималось – и глазели, словно мы были существами с другой планеты. В центре мы купили еды и пошли к автобусу, чтобы там поужинать. Толпа все росла. Встретили Моник и Женевьеву, они были на грани слез. Их толкали, на них пялились, чем довели девушек чуть ли не до истерики.

Женщины пытались сорвать с Тити приспущенную на плечах блузку. Мы поели в кафе за столиком – двигаться дальше было почти невозможно. Когда выходили, нас провожали любопытные взгляды и улюлюканье. Ощущение такое, будто покидаешь пещеру с хищниками, – в любой момент могла вспыхнуть драка. Любопытство дикарей, naïveté[366]366
  Наивность (фр.).


[Закрыть]
и враждебность к иностранцам. Одна из примет Андалузии. Наши ребята пришли в ярость, они были возбуждены не меньше испанцев, все говорили разом, девушки истерически визжали, юноши (как всегда, когда все кончается) были готовы casser la gueule[367]367
  Расквасить морду (фр.).


[Закрыть]
каждому испанцу. Мы с Полем обменялись взглядами и незаметно улыбнулись.

Десятый день. Все умывались у фонтана в знаменитом центральном дворике. Моник в голубой пижаме, личико красно-коричневое от загара, как у индейца, смеется.

В Севилье. Мне Севилья не нравится, в ней нет романтики; это современный город, возведенный вокруг исторического центра; место некрасивое, и туристов в нем много. На главной площади разбились по группам. Ненавижу, когда это происходит. На этот раз я потерял и Нанни, и Моник. Нанни, как я мог видеть, общалась с Жуто. Кроме того, в городах наша группа преображалась, изменялась в худшую сторону, выявляя провинциальные черты; тогда мои спутники казались мне неестественными, фальшивыми, они изо всех сил пыжились, стараясь выглядеть современными, гоняясь за химерами. Мне больше нравилось находиться на природе, одному, можно и на острове. Город олицетворял будущее – разобщенность, расставание, забвение.

Утром посетили собор, который показался нам огромным. Я подумал, что ни разу в жизни не входил в столь грандиозное здание. Забрались на колокольню «Ла Гиральда», откуда открывался вид на всю Севилью[368]368
  Кафедральный собор в Севилье – самое большое готическое строение в мире; построен между 1402 и 1506 гг., в основе – мечеть XII в. Колокольня Гиральда, высотой почти сто метров, первоначально была минаретом.


[Закрыть]
. Этот вид не вызывал восхищения – большой, широко раскинувшийся бело-серый город на скучной равнине. Потом – в Алькасар[369]369
  Дворец Алькасар построен королем Педро I в XIV в. и включил в себя фрагменты раннемавританского замка.


[Закрыть]
. Гид провел нас по дворцу, останавливаясь у каждого портрета и рассказывая, кто на нем изображен, – должно быть, он был монархистом. Похоже, история и искусство совсем не интересовали его, он ничего не говорил о покоях и обстановке, только называл королевские имена и рассказывал о родственных отношениях между ними. С арабским наследием он обращался бережнее. Мне нравится миниатюрная элегантность, грациозность мавританского искусства, бесконечная детализация. В нем есть сдержанность и аскетизм, нечто нечеловеческое. Это орнамент для гурий, там, в пустоте, его никогда не увидит ни одно живое существо. Уставшие после осмотра, мы вышли в большой сад и там бродили по зеленым лужайкам среди фонтанов. Андре сознательно полез под шланг садовника, чтобы его окатили холодной водой. На мне были новые брюки, я впервые их надел и тогда же порвал, пытаясь поймать лягушку в заросшем лилиями пруду. Мы расположились в тени, дожидаясь вечера.

Некоторые из нас пошли смотреть танцы фламенко. На Моник было платье из шотландки в синюю, красную и зеленую клетки с белым воротничком. Я тоже пошел с ними, вновь радуясь, что узнаю ее ближе. Но вечер был испорчен. Моник почувствовала себя больной и сказала, что возвращается в гостиницу. Несколько сердец сжалось. Однако Мишель взял ее под руку, и она пошла дальше. Я купил два букетика жасмина и подарил Моник и Женевьеве. Хрупкие цветы проживут один день в их волосах, над девичьими ушками. Мы перешли на другой берег Гвадалквивира, решив посетить ночной клуб на открытом воздухе, – коммерческая атмосфера, площадка для танцев, вокруг столики.

Если отключиться от атмосферы, танцы там великолепны. Таких первобытных танцев в Европе больше нет – мощная эрекция, разнаряженные женщины. Над всем маячит тень пениса. В мужском танце – гнев, ярость, вызов; непрекращающийся топот на грани запредельного бешенства. Женщины – само воплощение женского начала, – даже раздевшись догола, они не стали бы более сексуальными. Бальные танцы, сопровождаемые конвульсиями профессионалов, в сравнении с этим ослепительным безумием кажутся безжизненными и нелепыми. Четкий ритм отбивается ладонями, здесь задействованы трое мужчин и пять девушек, и все эти восемь человек в моменты кульминаций отбивали напряженный, взволнованный перекрестный ритм. Когда танцоры отдыхали, я бродил поблизости от гардеробных, посматривая на гибких подвижных женщин и гордых ловких мужчин, – вот они, идеальные мужчины и женщины Д.Г. Лоуренса. Странно и грустно, что он никогда не писал об Испании. Когда танцоры выходили на площадку, я смотрел на них, стоя на скамье у стены рядом с Моник; но острое ощущение ее близости мешало мне толком следить за танцем. Ушли мы рано, усталые и расстроенные. Прогулка под звездами. Поль – живой, довольно банальный и надежный. Я шел один. У Моник тоже был грустный вид, но тут братья Годишо стали дурачиться, она захихикала, как школьница, – такой она мне особенно нравится. Клод взял ее под руку, она вдруг развеселилась. Я же впал в уныние, представив, как Жюль, а не Клод, обнимает ее плечи, и почти хотел, чтобы так и было: все лучше неопределенности. Но тут она вновь опечалилась и ушла в себя. У красивых женщин настроение меняется каждые пять секунд.

Еще одной болевой точкой была Нанни, весь вечер она танцевала с Жуто, прижималась к нему, они остались в ночном клубе после того, как все мы ушли. Вот тебе и Карта Нежности – все дороги перекрыты.

День одиннадцатый. Провел утро в одиночестве. И не пожалел. Я почувствовал, что устал от группы, устал от сознания разделяющей нас с Моник пропасти. Я гулял по старому кварталу, на который набрел случайно, отчего он показался мне вдвойне прекраснее. Здесь, на этих узких улочках, среди белых стен и черных решеток, яркой листвы и сумрачных теней я нашел Севилью своей мечты. Здесь сосредоточены ее архитектурные шедевры. Все, что надо, – это приехать сюда, провести час в старом квартале и уехать. Мне вспомнился Оксфорд – спокойный приют в водовороте жизни. Я купил несколько груш и ел их, гуляя по кварталу. Был полдень, и я опять почувствовал одиночество. Мне пришло в голову, что я обязательно найду кого-нибудь в садах Алькасара. Так оно и оказалось. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди, когда я увидел группу наших ребят и среди них Поля и Моник. Я предложил показать им старый квартал и, пока они поднимались на колокольню, ждал в садике у собора. Там я написал стихотворение, посвященное Моник, – первое из цикла. «В плену у самой безнадежной в мире любви». Сонет – за пятнадцать минут; я был счастлив и даже поговорил с юным, не по годам развитым гостиничным зазывалой, хорошо знавшим английский и французский.

В современную часть города мы вернулись улицами, загороженными от солнца тентами, купили фрукты, посидели в кафе.

Я пристроился ближе к Моник и вновь почувствовал себя счастливым. Позже купил ей в кондитерской мороженое, она меня поблагодарила, но, как мне показалось, довольно сухо. Tendresse se revule[370]370
  Нежность проявляет себя (фр.).


[Закрыть]
. Когда это случается, я представляю себя в карикатурном виде – нелепый школьный учитель волочится за сказочной принцессой. La Belle et la Bête[371]371
  Красавица и чудовище (фр.).


[Закрыть]
. Но в этом случае Красавица и Злая волшебница – один и тот же человек.

Автобус опоздал, и мы два часа ждали его на ступеньках гостиницы. Одно место было впереди, отличное место, и видимость оттуда хорошая, но Нанни и Моник сели сзади, и поэтому я не насладился дорогой до Роты. Проехали Херес, где я узнал от говорящего по-английски импортера, что сладкий херес – это английское изобретение. У испанцев это сухое вино. Я попробовал необычайно вкусное сухое амонтильядо. Тротуары главной улицы города были сплошь заставлены столиками. Я обратил внимание, что все пили кофе, хотя время было скорее для аперитива. Судя по костюмам мужчин и их ухмылкам при виде моих шортов, дела в городе шли хорошо. Моник опаздывала и прибежала, когда мы уже отъезжали, запыхавшаяся и сразу ставшая опять похожей на школьницу.

Пересекли пустынный район и вечером прибыли в Роту. Проехав дальше по побережью, остановились возле кафе, уединенно расположенного среди поросших соснами дюн. Перейдя железнодорожную колею, мы подошли к невысокому обрыву, под нами тянулись пески и море, свет луны играл на воде, южнее виднелись огни Кадиса. Я радовался, что снова вижу море. Вдали от него я никогда не чувствую себя свободным; стоя же на морском берегу, уношусь от цепей реальности.

Мы разбили лагерь на краю обрыва. Я испытал шок, увидев, как Моник и Клод стоят на холме и разговаривают. Вдруг их силуэты на мгновение сблизились, как будто она подалась вперед и поцеловала его. Но при лунном свете я мог и ошибиться. Я слышал их тихие голоса, потом они скрылись в зарослях. Меня обуяла дикая ревность, и я почти сразу же пошел за ними. Но они как сквозь землю провалились. Я бесцельно бродил вокруг, надеясь увидеть их среди остальных. Все были на месте, кроме этих двоих. Прошло несколько минут, и я увидел Моник, она несла дрова. Я успокоился, но память о пережитом потрясении жила еще долго.

* * *

Двенадцатый день. Утренний заплыв, бесконечный широкий пляж, море – все это рождает желание прыгать, скакать, стоять на руках, бегать. Я подбежал к скале и, устроившись под ней, облегчился. Вдалеке рыбаки возились с удочками. Я чувствовал себя бодрым, здоровым; приятно волновала перспектива увидеть Африку. Странно, но в минуты, проведенные на сиденье унитаза или в другом месте с той же целью, нас часто посещают смутные предчувствия – это похоже на приятный отдых перед действием. Хотим мы этого или не хотим, но приходится считаться с нашим животным началом. Прекрасная ежедневная психологическая тренировка.

Едем в Альхесирас – пустыня, солончаки, проливы, каналы, ил, грязь, открытый горизонт. Въезжаем в гористую местность, все выжжено солнцем, оно палит немилосердно.

Гибралтар пробуждает во мне националистические чувства; звучат остроты по поводу «доброй старой Англии»; Жуто запевает «Боже, храни короля», остальные подхватывают. Гигантская серая скала, как каменный корабль, возвышается над Испанией. Но есть перешеек, он, как пуповина, соединяет скалу с полуостровом; географические границы более живучи, чем политические.

Альхесирас, удушающий зной. Нас отвратительно накормили в ресторане для туристов – подали несвежий бифштекс. Скандал с хозяином: я отказался платить, чувствовал себя больным и уязвленным. Ненавижу пограничные города, крупные порты. Мы опаздывали на пароход до Танжера, пришлось бежать по раскаленному причалу, чтобы успеть вовремя. Я почувствовал себя лучше только в открытом море, когда подул ветерок, а мы все дальше удалялись от знойного берега; слева припал к земле Гибралтар, впереди маячили синие африканские горы. Многие – но не я, что меня порадовало, – заболели морской болезнью. Море было почти спокойным. Мы взяли курс на юго-восток, прошли меж гор, разных течений, по волнам с белыми барашками. М. держалась особняком, стояла на палубе в кормовой части и напряженно смотрела на воду. То ли для нее впервые такое зрелище, подумал я, то ли ее попросту тошнит. Впереди среди стремительных потоков, странных водоворотов и перекрестных волн мы видели много дельфинов, один раз перед самым носом парохода резвилось не меньше дюжины; они то погружались в воду, то выпрыгивали у самого борта. Каждый раз при их появлении раздавались возбужденные крики.

Часть группы во главе с Полем хотела поехать в Рабат, а не отдыхать в Танжере. Моник пребывала в нерешительности; я волновался, пытаясь узнать, какое она примет решение. Поль хотел, чтобы я поехал с ними. Но к этому времени я уже понял, что хочу быть там, где М. Мы находились уже недалеко от берега, когда она подошла ко мне и спросила, поеду ли я в Рабат. Сама она решила остаться. Внутренне я ликовал: уезжала вся ее компания, – но радость оказалась преждевременной: выяснилось, что нужны визы, и потому не поехал никто.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю