Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)

– Днем нам звонили из полиции, сообщили, что в Хэмпстеде орудует насильник, девушкам не следует вечерами ходить поодиночке, а если рядом остановится машина, пусть бегут без оглядки.

Восхитительно; ради этого стоило проскучать весь вечер.

* * *

Наше отделение разрослось; секретариат тоже. Оказия с Оппенгейм не прошла втуне для преподавательского состава; в глазах коллег – смутное ощущение неловкости и что-то от обиды обманутого ребенка; испытываю трудности в общении. Им не по Нраву мой цинизм и то, что я не брезгую крепким словцом и соленой шуткой; похоже, есть подозрение, что я не столь уж выматываюсь на работе. Все недавно получили надбавку, а ничто так не разочаровывает, как надбавка. Странно, но это так. В этом убеждает то, что творится по всей стране. Надбавка – что-то сродни допингу. Можно жить и без него, но, раз приняв дозу, уже не остановишься. В секретариате люди гораздо приятнее, нежели у нас; во всех этих преподавательницах английского проглядывает нечто робкое и неистребимо провинциальное. Кэрри с ее всегдашними «что вы, что вы…»; Брокуэлл с ее приземленностью – милая простая женщина, но, как и все они, без полета. Бромли – эта мышка, выскочившая из стен Оксфорда: по всей видимости, ни Оксфорд, ни английская литература, ни что-либо другое ничему ее не научили. Брэмелд просто невежественна и тупа, что-то вроде зануды-учительницы в сельской школе. А новенькая из Дублина – какая-то странная, двуличная. Не представляю, что она себе думает. Эти нежные создания обмениваются между собой дежурными шуточками, этакими готовыми суждениями, которые прячут, как улитка рожки, чуть к ней прикоснешься. Чувствуешь, что им наплевать на все по-настоящему важное, будь то запрет на ядерное оружие, или поэзия, или большое искусство, или честность по отношению к самим себе; интересы не простираются дальше их уютных псевдобуржуазных домишек и собственного «я». Искусство волнует их лишь постольку, поскольку говорить о нем считается модным; словом, не спеша откусывают от жизни по кусочку. Провинциалки.

В секретариате народ получше: к примеру, миссис Баррет, пожилая шотландка, знакомая с Дарреллом и Миллером, – славная, энергичная, острая на язык женщина левых взглядов. Мне доводилось слышать, как она поддразнивает чернокожих девушек, а все они ее любят; и еще миссис Зингер, еврейка; у нее нет и десятой доли культурного багажа, каким могут похвастать другие, и, однако, она ухитряется быть современнее всех прочих. Какое-то свежее и вместе с тем трезвое восприятие вещей и людей такими, каковы они есть. Ничего из себя не строит, просто работает. Делает свое дело и курит; не из тех, что никогда не возьмут сигареты и бесконечно болтают о работе. Из сотрудниц английского отделения не курит никто; есть в некурящих женщинах что-то бесполое. Может, в этом-то их проблема: ни у кого из них нет и намека на сексуальную привлекательность. А вот старушку миссис Баррет природа не обделила, и это чувствуется; да и миссис Зингер притягательна, в современном смысле слова. Правда, она никогда не пускает в ход свое умение нравиться мужчинам, как подчас делают – впрочем, без особого успеха – женщины в нашем отделении. Но тем не менее изюминка в ней есть. Я пришел к выводу, что лишь эти двое (и еще Флетчер) – единственные нормальные люди из тех, кто меня окружают. Остальные – манекены.

Временами, когда ощущаю их неприязнь, мне становится не по себе. Начинает казаться, что я скуп: к примеру, ни разу не появился в учительской с ритуальной коробкой печенья, да и другого жеста доброй воли к коллегам не потрудился сделать. Не очень-то помогаю им и по части ведения занятий. Словом, взаимное общение минимально; но, с другой стороны, разве в наши дни это не становится общим местом? В Англии больше никто ни с кем не общается. Со студентами это в десять раз легче: они знают, что я имею в виду, и готовы стараться меня понять.

13 октября

В прошлый уик-энд разглядывал в Ли старые фотографии. Дедушек, бабушек, отцов тех, кого почти не помню. Групповые портреты людей, которые давным-давно умерли. Самое тяжелое впечатление (о фотографиях викторианской поры речи нет: они лежат слишком далеко во времени, чтобы волновать) оставил выцветший снимок членов филбрукского теннисного клуба. На нем м-р Авила, м-р Терл, м-р Марли, м-р Норман, м-р Мам-форд – чуть ли не все отцы города в период, когда мне не было и десяти; и вот никого из них уже нет на свете. Мой отец пережил всех. Просто невыносимо видеть эти лица умерших – и среди них собственного отца. Идем мы с ним в воскресенье утром по Чокуэлл-Бэк, а меня так и подмывает сказать: «Не хочу я, чтоб ты умирал». Но такие вещи вслух не произносят. Во всяком случае, у нас, англичан.

Дафна Тернер. У нас появилась новая преподавательница английского, родом из Дублина. Окончила Тринити-колледж. Похоже, не в восторге она от новых обязанностей, да и от нас тоже.

Не виню ее. Живой восприимчивой ирландской девочке общаться в учительской с нашими грымзами – тоска смертная. По поводу одной радиопрограммы сегодня заметила:

– Ну, дублинцы вовсю разгулялись.

А я ей:

– Не очень-то вы соотечественников жалуете.

И тут она ни с того ни с сего завопила не своим голосом:

– Картоха-шесть-пенсов, картоха-шесть-пенсов!

Взорвалась; видно, достали ее. Не знаю. Угораздило же меня попасться ей под руку. Но все равно: такой она мне еще больше нравится.

Читаю рассказ в женском журнале. Ну и английский! Им пользуются как чашей, из которой сначала причащают, а потом пускают по кругу как ночной горшок.

22 октября

Послал свое резюме на Би-би-си: в новую сетку программ радиовещания требуется помощник продюсера.

Читаю неплохую книгу о Байроне; автор – Л.И. Уильями. Чем ближе к концу, тем сильнее впечатление, что основной чертой его характера был аристократизм – аристократизм в теперешнем смысле слова: снобизм, слепая, нерассуждающая вера в превосходство крови; и еще стиль. Думается, в повседневных бытовых мелочах – по крайней мере в итальянский период – этот стиль не особенно проявлялся. Зато сколько поразительного изящества, сколько безошибочной элегантности во всем, что он говорит. По существу, для Байрона было не столь уж значимо, что происходит в реальной жизни; его вкус проявлялся в том, как он о ней говорил. Отсюда его вызывающая непочтительность к авторитетам; отсюда – и покоряющее совершенство «Дон-Жуана».

В первой главе Уильями дает блестящий анализ различий между двумя характеристическими свойствами – ханжеством и лицемерием. Ханжество – это выражение таких взглядов и мнений, которых заведомо не разделяешь; нечто на ступень выше лицемерия. Лицемерие же – не что иное, как прямое введение в заблуждение. Лицемер делает вид, будто верит во что-то, во что на самом деле не верит. Ханжа – по элементарной лени, а подчас даже из зависти – исповедует то, в чем нисколько не убежден. Иностранцам никак не уразуметь этого свойства английского характера: мы не страна лицемеров, мы – страна ханжей. Мы не просто лжем, говоря о своих взглядах; нам безразлично, в курсе ли наши собеседники, что мы лжем, или нет. Думается, именно этим объясняется английская сдержанность. Наше преимущество в том, что, делая то или иное, мы полагаемся на инстинкт. На каком-то уровне сознаем, что сами не верим в то, что говорим. Но одновременно полагаем, что в пользу такой точки зрения тоже есть аргументы. В конце концов, где-то кем-то может быть доказано, что английский образ жизни – наилучший из возможных. Однако заявить это без обиняков было бы не по-английски. В итоге наряду с ханжеством в чистом виде возникает уйма мнимого ханжества. Мы оказываемся лжецами, не возражающими, чтобы нас почитали таковыми; и тем не менее втайне продолжаем думать, что мы отнюдь не лжецы.

30 октября

Позавчера попыталась покончить с собой студентка из Португалии. Бросила родной дом, порвала со своим избранником – словом, драма. И – абсурдная деталь: приняв сорок таблеток аспирина, проглотила вдобавок шесть шариков нафталина.

Антониони «Le Amiche»[645]645
  «Подруги» (фр.). – Фильм, поставленный Антониони в 1955 г. по сценарию Сузо Чекки д’Амико, рассказывал историю Клелии, покидающей Рим с намерением открыть в родном Турине дом моделей. Когда ее соседка по гостиничному номеру Розетта предпринимает попытку самоубийства, Клелия невольно оказывается вовлечена в круг ее знако^мых – состоятельных молодых женщин. Параллельно она влюбляется в Карло – помощника архитектора, руководящего отделкой ее дома моделей. После того как Розетта, безответно влюбленная в художника Ло-ренцо, совершает вторую увенчивающуюся успехом – попытку покончить с собой, Клелия возлагает моральную ответственность за ее гибель на одну из ее бывших подруг, бессердечную и легкомысленную Момину, и возвращается в Рим, порвав с Карло.


[Закрыть]. Поначалу (на протяжении двух-трех первых частей) фильм кажется весьма банальным, и нетрудно представить себе не слишком умного (или не слишком чувствительного) человека, который отзовется о нем как о скучном – или пустом. Другие зрители – из числа тех, кто воспитан опытом традиционного левого кино и, следовательно, ждет от автора зубодробительной сатиры, – сочтут его вызывающе двусмысленным. Мне же представляется, что Антониони, по сути, проделывает на экране нечто аналогичное тому, что в свое время проделал Витгенштейн, осуществляя «очищение» философии (и тому, что сегодня можно назвать общепринятым научным подходом)[646]646
  Людвиг Витгенштейн (1889–1951) утверждал, что философского утверждения или философской истины, с которой согласились бы все, не существует. Задача философии заключается не в том, чтобы установить конечную истину, но в том, чтобы внести ясность в хитросплетения языка, из которых проистекает вся философская путаница. Его взгляды, изложенные в «Логико-философском трактате» (1921) и посмертно вышедших «Философских исследованиях» (1953), стали основой аналитического, лингвистического подхода к философии, преобладавшего на протяжении второй половины XX в.


[Закрыть]. Иными словами, он совершенно беспристрастно излагает факты. Ничуть не подталкивая к тому, чтобы делать выводы. И главное – не побуждая испытывать жалость или негодование. Ведь если мы их все же испытываем, эти жалость или негодование должны рождаться в нас самих. Экран тут не союзник. Он просто излагает факты. Не компонует их, не суммирует, не выносит оценок. Не заключает: «Так должно случиться», – а всего-навсего констатирует: «Так случается».

В плане образного решения режиссер «разряжает» сценарий, препятствуя сколь-нибудь сентиментальной подаче событий. Однако этой объективности, этого нейтрального отображения происходящего он достигает по большому счету благодаря камере – точнее, дистанцируя объектив от актера. В фильме почти нет съемок крупным планом. Зато множество отъездов камеры и отходов действующих лиц на задний план. Антониони монтирует длинными кусками. Он в совершенстве освоил способ обращаться с камерой как с отчуждающим и в то же время наблюдающим объектом. Вы вольны взирать на происходящее, но не отождествлять с ним самих себя. Это очень холодный взгляд.

Факты, которые Антониони излагает в «Подругах» и оценки которых он избегает, могут быть оценены извне. Он заявляет, что в духовном плане буржуазное общество потерпело банкротство. Персонажи фильма – избалованная соблазнительная соломенная вдовушка; молоденькая шлюшка из состоятельного круга; одержимая карьерным ростом девица, пренебрегающая голосом собственного пола; самовлюбленный бесталанный художник; преуспевающий архитектор; и даже девушка, которая покончит самоубийством, внутренне выхолощена, опустошена, отнюдь не трагична. Подлинную жизнеспособность в фильме символизирует жена художника: это своего рода мать-земля, отпускающая грехи всем и каждому. Она неизменно готова жертвовать собой. Неизменно старается устроить все к лучшему. Недаром картина завершается ею. Но в том, что вылепленные ею изделия из керамики раскупают американцы, тоже заключен очевидный зловещий смысл.

1 ноября

Миры, в которых мне не хотелось бы жить! те, где самую лучшую поэзию рождают на свет машины.

Антониони «L'Avventuras»[647]647
  «Приключение» фильм снят Антониони по собственному сценарию в 1960 г. с участием Моники Витти, Леа Массари и Габриэле Фер– цетти. Во время круиза на яхте на необитаемом острове таинственно исчезает Анна. Ее любовник архитектор Сандро и подруга Клаудиа разыскивают Анну сначала на острове, затем на материке. По мере того как поиски оказываются тщетными, оба начинают испытывать некое подобие непрочной любовной привязанности друг к другу.


[Закрыть]. Еще один незаурядный фильм – притом незаурядность его гораздо более очевидна, нежели в «Подругах». Тот же эффект отчуждения достигнут в нем благодаря камере, как и в предыдущем, а также общей галлюцинативной атмосфере, пронизывающей сюжет и среду произведения. Полагаю, автор вправе заявить, что этот фильм ничего не означает. Он представляет собой сознательную попытку оперировать символами, абстрагированными от смысла (и в этом плане аналогичную абстрактному искусству). Этот фильм допускает десяток возможных толкований. Исчезающая девушка могла бы символизировать верность, архитектор – современного мужчину. Клаудиа – некую туманную идею вроде любви, прощения; и так далее. Несомненными мне представляются две вещи. Первая: в замысел автора фильма входило добиться создания максимально свободного от всякого рода напластований ощущения таинственности, создать, если можно так выразиться, дистиллят тайны; и второе – аналогичным образом выкристаллизовать материю романтической любви. Весь фильм пронизывает атмосфера мифа о Тристане и Изольде: атмосфера вины и необоримой страсти, утраты и предательства (атмосфера, по сути, глубоко кельтская)[648]648
  О легенде о Тристане и Изольде см. примеч. на с. 444.


[Закрыть]. Единственно важное, что есть в жизни, провозглашает «Приключение», – это романтическая любовь. Все иные любовные связи в фильме неизбежно подвержены ошибкам, компромиссам и увяданию; иначе и быть не может, поскольку длиться может только романтическая любовь, любая же другая – спуск по лестнице, порочная слабость. Архитектор изменит своей возлюбленной – изменит почти сразу же после того, как они соединятся в собственном лесу Моруа[649]649
  Лес, в котором Тристан соединился с Изольдой.


[Закрыть] – сицилийской деревне; и зритель волен сделать вывод, что современному человеку не дано открыть в себе Тристана. Складывается впечатление, что Антониони откровенно презирает своего Тристана. Ведь Сандро уже сделал Анну (девушку, которая исчезает) несчастной, да и в профессиональном плане он небезупречен. Остров же, судя по всему, призван воплотить нынешние условия человеческого существования: любовь, обреченную на бесплодие, ибо за ней не лежит ничего, кроме секса. А исчезновение – не что иное, как некий шанс, посредством которого Клаудиа и архитектор могли бы обрести – но не обретают – спасение.

Все главные герои фильма богаты, близки к аристократическому кругу – и это вполне традиционно для персонажей трагедии. Разумеется, Антониони отнюдь не стремился к созданию трагедии: ныне на повестке дня – внутренняя противоречивость человеческой натуры. А противоречивость, как и трагический конфликт, исходит из того, что личность незаурядна. Такую незаурядность едва ли обнаружишь среди простых бедняков. Можно также предположить, что персонажи А. символизируют нынешний материалистичный мир, в котором в изобилии все, за вычетом духовных ценностей.

Самое странное: этот фильм ввел нас обоих, Э. и меня, в состояние депрессии. Конечно, в каком-то смысле мы пережили нечто сходное (странно, это пришло мне в голову только сейчас, спустя сутки). Страсть, чувство вины, средиземноморский пейзаж, масса денег. Все так ярко, контрастно. А потом вдруг томительная монотонность повседневности с размаху ударяет по лицу. Полное отсутствие аvventurа. Конечно, нам обоим ведомо, что пытаться воскресить восторг впервые вспыхнувшей страсти тщетно. Он невозвратим. И все же в ходе совместной жизни нам удалось опровергнуть идею фильма (ту, что мужчине и женщине наших дней не дано въяве прожить историю Тристана и Изольды); если, конечно, идея фильма действительно так пессимистична, как мне представляется. Ведь ее можно было бы прочитать и иначе: в том смысле, что романтическая любовь так сильна, что может перешагнуть через любую измену, и что в самой природе романтических влюбленных заложено стремление бежать от нее – либо попытавшись обрести мужчину или женщину, каковые воскресили бы избранников в их памяти такими, какими он или она были в момент их первой любовной ночи, – либо попытавшись свести на нет романтическую привязанность, снизойдя до чего-то гораздо более прозаичного: секса, неверности, цинизма и тому подобного. Последнее не имеет ничего общего со святотатством: ведь никто не верит в существование Бога с таким исступлением, как святотатец.

21 ноября

«La Dolce Vita»[650]650
  «Сладкая жизнь».


[Закрыть]. Фильм, разумеется, интригующе скандальный. Но в то же время и несколько внешний. Чем-то напоминающий почерк «Дейли экспресс»: восхищаясь искусством подачи, ужасаешься убожеству содержания. Влюбиться в то, что любишь, – здесь что-то не вяжется. И наконец Феллини снижает эффект финала заключительным кадром – радостной улыбкой молоденькой боттичеллиевской девочки в камеру; все равно что в бокал сухого мартини бросить кусок сахара[651]651
  Фильм Федерико Феллини, выпущенный в 1960 г., повествует о тщетных поисках смысла существования журналистом Марчелло Руби-ни (Марчелло Мастроянни), соблазняемым блеском жизни тех знаменитостей, которых он описывает, и препятствиях на пути к осуществлению его мечты стать серьезным писателем. Стремясь написать роман, он прощается с римской «сладкой жизнью» и удаляется на побережье. Там он встречает девочку-подростка Паолу, чья невинность контрастирует с изощренностью фотомоделей, кинозвезд и красавиц из высшего света; однако вскоре сила привычки возвращает его в этот поверхностный мир. // В финале фильма он после пьяной оргии оказывается на пляже. На расстоянии он видит Паолу – этот символ чистоты, зовущий его к себе, но не может расслышать ее голоса, перекрываемого рокотом волн. Помахав ей рукой, он отворачивается и возвращается на вечеринку.


[Закрыть]. «Приключение» в десять раз лучше.

22 ноября

Судный день для Э. В 9.30 выехали в клинику; она находится в районе Энджел на Ливерпуль-роуд. Обстановка казенная: все практично, старомодно, без излишеств; в приемной на стенах местами облупилась краска; только безукоризненная чистота не позволяет спутать ее с заброшенным помещением. Но палата у нее на редкость спокойная, чем-то напоминающая сцену: окрашенная в бледно-голубое огромная комната с высоким потолком, своего рода гигантский аквариум, на дне которого, подобно обитателям тропического моря, копошатся лежащие и сидящие на вытянувшихся в два ряда кроватях женщины в розовом, голубом и белом. А пришедшие к ним посетители – форменные темные мидии, крабы мерзкого вида. Кажущиеся здесь совершенно неуместными. Ни дать ни взять – полный рыбы садок или птичник.

Я опять зашел проведать ее вечером. Э. полностью вписалась в атмосферу; за стенами аквариума словно ничего не существует. У большинства находящихся здесь женщин гистерэктомия, фибромы. Одной уже девяносто один год, она беспрерывно стонет:

– Господи, Господи, дай мне умереть!

23 ноября

Операция назначена на завтра. Выравнивание матки и сальпингостомия. Хирург – мисс Мур. С толпой студентов бесцеремонно вломилась в палату. У Э. «прекрасное здоровое тело, как видите… Наверное, оперировать начнем отсюда». Фаллопиева труба? «Ну, завтра увидим всю картину». Похоже, тебя вот-вот подвесят за ноги. Разрез может быть передний, боковой…

Э. смеется, она возбуждена. «Как интересно все тут поставлено». Похоже, я напуган больше ее. В клинике витает дух конвейера. Человеческое тело как шестеренка. Ненавижу профессиональный жаргон докторов.

Сестра позволила мне ненадолго заскочить вечером. Тайком: по правилам вечерние посещения запрещены. И вот мы сидим, затаившись за занавесками, будто в ложе на стадионе. В визитах в больницу есть что-то безнадежно тягостное. Приходится притворяться кем-то другим, говорить то, чего не думаешь. Вошла бледная молодая сиделка и пробормотала что-то, чего я через занавеску не разобрал. Похоже, раз она здесь, мне пора ретироваться. Мы с Э. трижды облобызались (эти дни усыпаны суевериями, как колючками), а сказать нечего: Боже упаси усомниться в исходе завтрашнего дня. «Все будет хорошо».

Реабилитационный период в клинике займет не меньше двух недель. А это означает, что жизнь наша потечет по другому руслу. Перемена курса. Противник делает ход; последствия дадут себя знать. Это, разумеется, не важно. Даже приятно, особенно для Э. Слом опостылевшей рутины.

Мне не нравится смерть, когда она так близко и я не могу ничего сделать. Машинально считаю ступеньки: если доберусь до того пролета, пока не тикнет минутная стрелка, все обойдется. По обыкновению, перебираю в голове все выходы из положения: запасные, наихудшие. А вдруг меня самого паралич хватит: вот будет дьявольская шутка судьбы.

Воображая худшее, не принимаешь в расчет, что в этом занятии две стороны: с одной, похоже, изгоняешь бесов, с другой – искушаешь трех зловещих сестер.

Обитаю на кухне, стараюсь делать все как обычно, никак не могу заставить себя пустить в ход свои кулинарные познания. Квартира слишком велика для одного; по существу, хватило бы комнаты.

24 ноября

Весь день чувствую себя отвратительно; симпатические боли. В 10.30 позвонила Э. (пришлось попросить Сьюэлла выйти из кабинета, но разговаривали мы, будто в комнате есть еще кто-то). Мертвое дело эти разговоры в предоперационный период. Обедал с Флетчером; не слышал ни слова из того, что он говорил. Сам не зная зачем, спустился в библиотеку, потом зашел в польский магазин подержанных вещей и купил несколько старых пластинок, потом не утерпел и выдал звонок в клинику; медсестра, казалось, была удивлена, что я волнуюсь.

– Да, все хорошо. Состояние удовлетворительное. Ее увезли из операционной.

Затем заглянул в небольшую закусочную на Уэст-Энд-лейн, оттуда домой, отправив открытки в Бирмингем и Ли. В один присест проглотил «Ценой потери» Грина – просто оттого, что с души спала тяжесть; позади еще один крутой поворот.

Дж. У. Л. Был у него днем, когда Э. находилась в операционной. Сказал, что слишком уж он деликатничает с подчиненными. Забавно, когда доводится запанибрата разговаривать с собственным боссом. Ну, он, конечно, зарделся от смущения. И от желания во что бы то ни стало нравиться всем на свете. В любом богаче есть что-то от Макмиллана, готовое вырваться наружу. «Ценой потери». Разумеется, читается с большим интересом, как и весь Грин. Можно только гадать, как в 2061 году критики будут ломать себе голову над секретом такой увлекательности. Есть писатели, которые после смерти на редкость быстро иссякают (Бульвер-Литтон). Мне же книга в целом представляется слишком короткой, слишком беглой. Иные диалоги чересчур ускорены, производя впечатление дилетантских. Действие развивается слишком стремительно, чтобы казаться правдоподобным. Будто Грину не так уж интересно, как формулируются его идеи и какой момент оптимален, чтобы их высказывать. Есть и персонажи, в убедительность обрисовки которых трудно поверить. Но, конечно, она в десять раз лучше, нежели большинство теперешних книг; неудачной ее можно счесть, лишь беря за точку отсчета «Сердце тьмы».

Основной дефект произведений Грина – чрезмерная отшлифованность. Страсть к минимализму. Места, где он чуть небрежен, бросаются в глаза, как грязные ковры или пыль в гостиной у помешанной на чистоплотности домохозяйки из предместья. «Ценой потери» – скетч, не роман.

28 ноября

Дважды навещал Элиз. Вчера (в воскресенье) представлял себе, как она, мертвенно-бледная, лежит на спине. А она выглядит, будто побывала в санатории. Заспанная. Испытывает трудности с дыханием, томится и обводит глазами палату, словно очнулась в плохом фильме и ни минутой больше не намерена задерживаться в этих стенах. Поначалу чувство облегчения, а уже спустя миг – чувство горечи от того, что операция, судя по всему, не принесла результатов: фаллопиевы трубы слишком инцистированы, сделать их проходимыми не представляется возможным. Лечащий врач сказал ей, что шанс есть («такое бывает»), но вполне вероятно, что это присыпанная сахарной пудрой горькая правда. Ничего не скажешь наверняка. Я весь день не мог ничего делать. Пришли рабочие чинить крышу, за ними другие – устанавливать газовую плиту. Быт, писание – все вокруг кажется нереальным, все, за вычетом одного: спуститься в метро и выйти наружу в районе Энджел. Много читаю, глушу себя книгами, как наркотиком. Вышел купить что-нибудь в подарок и не нашел ничего, что понравилось бы мне самому или Элиз: разве что шкатулочка из Баттерси в дюйм длиной («Пусть Дар и мал: его Любимый дал») за десять гиней. Уже почти купил ее, потом раздумал; потом решился – и опять передумал. Дамоклов меч уже упал, а деньги, и еще нерешительность, по-прежнему висят надо мной тяжелым грузом.

Вернулся в Хэмпстед и отправился в приходскую церковь послушать кантату Бриттена «Святой Николай» под управлением Питера Пирса. Под сводами своего нарядного бело-золотого и розово-голубого храма собрались все сливки общества Хэмпстеда: либералы и интеллектуалы. Бриттен доставил мне наслаждение; за пюпитром – Пирс, а между рядами – три маленьких хориста в красном, трогательно возглашавшие возносящееся вверх «Аллилуйя».

Потом вернулся домой, выпил слишком много виски и принялся писать разным адресатам письма: неанглийские, слишком откровенные (что за неволя быть англичанином!) – которые утром изорвал в клочки.

Когда вошел сегодня в палату, она была в слезах – из-за того, что я запоздал на несколько минут. Потом успокоилась. Ей все еще трудно дышать. К чаю ей подали хлеб с медом, а я съел маленький розовый кекс. Утром, как выяснилось, была церковная служба, и, похоже, какой-то проповедник убеждал пациенток клиники в том, что все они грешницы, у всех нечистые помыслы. Впору только рассмеяться. И это – об умирающих старухах, жертвах гистерэктомии, сальпингостомии и Э. с ее неизлечимым бесплодием.

Вечером заставил себя собраться, навел порядок на кухне и в большой комнате. В ней я могу писать; может быть, мне, как Гайдну, необходимы свеженакрахмаленные манжеты.

Без десяти час заглянул Дж. У. Л.: намеревался пригласить меня обедать. Попал не вовремя. Опасливо огляделся вокруг, потоптался, лихорадочно стараясь придумать, что сказать. Не может ли он чем-нибудь помочь? Добрый, несуразный человечек. Я несколько раз повторил: «Очень мило, очень мило с вашей стороны, но…» Сказал: «мило», а не «любезно». Так отвечают женщинам. Но он, похоже, не обратил внимания.

31 ноября

В хирургическом заключении сказано: «Практически безнадежно».

Перечитываю стихи. Некоторые из них начисто забыл, даже одно хорошее, написанное совсем недавно, в минувшем октябре. Увидеть их снова буквально потрясение. С чего бы так?

Все эти дни голова отказывается работать. Я не в силах думать; меня словно начисто изолировали от собственного внутреннего мира.

2 декабря

Болезнь современных поэтов – некая напускная скромность. «Мы знаем свое место, мы глаз не поднимаем». Вот и пишут грамотные стишки о ничего не значащих происшествиях. Стихи добросовестных ремесленников. Будто ремесло поэта ничем не отличается от ремесла гончара или краснодеревщика. Единственно, в чем они схожи, – это в том, что то и другое доставляет удовольствие.

4 декабря

Элиз гораздо лучше. Даже выглядит до смешного хорошо. Сегодня ей сняли последние швы. Странное это было время. Казалось, все эти дни я просто существовал, на большее меня не хватало. Встал с постели абсолютно невыспавшимся, а на часах уже 12.30. Что ни день, набегает десяток «важных» дел, а сделать успеваю только половину. Несколько дней подряд злился на свою судьбу, но что проку ополчаться на непредвиденное, особенно когда веришь в случайность как в принцип мироустройства. По-моему, в глубине души дети мне безразличны. Сама идея: дом в деревне, детская, голоса в саду, вся эта солнечная картинка с детьми – безусловно, привлекательна. Иное дело – реальность. Пожалуй, можно даже вздохнуть с облегчением. И со странным чувством, что вот появилось еще что-то, что надо затаить в душе, нечто наподобие надолго законсервированного casus belli (если таковой вообще требуется), который можно предъявить уделу человеческому. Возникает повод, чтобы тебя жалели. Даже в каком-то смысле отличие. Моя философия работает хорошо, порой устрашающе хорошо.

Моя ненависть к толпам, кричащая заурядность толп, банальность всего en masse[652]652
  Массового (фр.).


[Закрыть]. Не поэтому ли я люблю малоизвестные книги? Не в силу ли стремления скрыться от переполненного мира?

8 декабря

Сегодня Элиз выписалась из клиники.

Перечитываю свои стихи, рассортированные на две стопки: хорошие и похуже. Такой способ классификации никуда не годится; надо разложить их иначе. Сортировка стихов – нечто вроде профессиональной болезни. Есть в этом что-то мелочное. Существует только один род стихов – хорошие.

14 декабря

Прекрасные морозные дни. Закатное небо затянуто розоватым янтарем; на таком фоне все земное отдает густой поблескивающей чернотой – нет, темно-темно-серым с переходом в черное. (В Ли.) Церковь, кедры, толпы людей на Бродвее и томно колышущийся в такт мелодии духовой оркестр Армии спасения. Великолепное зрелище. В такие часы поразительно ярко светятся неоновые вывески; они – такая же неотъемлемая примета середины двадцатого века, как газовые фонари – середины девятнадцатого. Думаю, к середине двадцать первого приметой каждой обитаемой улицы будет постоянное дневное освещение. Несчастные глупцы!

20 декабря

«Убийство миссис Уир» (1824). Прекрасный образчик местного колорита. Безоблачная старая Англия времен Трафальгара оборачивается мрачноватым профилем. Ничто не воскрешает прошлое так живо, как эти дословные стенограммы судебных заседаний. Когда читаешь их, действующие лица не то чтобы появляются в комнате, а словно стоят за дверьми. На этой копии – автограф судьи, превосходного судьи; каждый его приговор, каждая складка бровей, каждая ухмылка напоминают мне о достопочтенном м-ре Заксе. Это столь английское непоколебимое и почти тщеславное стремление быть справедливым («никто не заставит изменить духу правосудия; правосудие – оплот нации»); и стопроцентно английская неизменная компетентность судей (выгодно оттеняемая столь же неизменной глупостью адвокатов). Есть что-то божественное в этой традиции; если бы Бог существовал, он наверняка изъяснялся бы языком достопочтенного мистера Закса.

Эту книжку я прикончил за пару вечеров – будто в космос слетал. Цена: 15 шиллингов.

Письмо Элиз

Вторник, 18 декабря

Мой мальчик!

Положила блокнот на одну из твоих книг. «Ночные птицы». Тех же авторов, что написали «Дневных птиц».

Лежу под одеялом – прилегла на часок.

Вчерашнее утро – морозное, бодрящее, солнечное. Гуляла с О. Рука об руку прошлись по его любимым магазинам. В каждом немного поболтали. Винный – особый случай. Делали заказ на Рождество. Я присела. Джентльмен лет сорока пяти в твидовом костюме вошел и улыбнулся мне. Славно прогулялись.

Наутро проснулась от страшного шума внизу. Оказывается, доставили заказ из винного магазина: перепутали все па свете. Ну он и разошелся. Грозился «задать им по первое число». Уже собрался идти. В этот момент появляется Мэгги. Собака лает, стиральная машина шумит, «Здравствуйте», – слышится голос твоей М. А я сижу в постели, ем твои груши. Опять появляется О., уже почти успокоился, как ни в чем не бывало приглашает Мэгги пройтись. Не успел его гнев утихнуть, твоя мать берет в руки вожжи. «Роб, – вопит она, – прежде чем выйдешь, пол подмети». И он опять, как ребенок, делает, что ему скажут. В результате Мэгги уходит одна. Где-то через час спускаюсь вниз. Вижу его: бодрый и веселый. Здоровается. «Только что был в винном магазине, задал им на орехи. Чудесный день сегодня». Обо мне не беспокойтесь, говорю, со мной все нормально. На самом деле вру. Жутко устаю, делать не могу ничего. И вдруг меня осеняет. Господи, я же сама на себя злюсь. Мне страшно и одиноко. Столько пережила. Хочется встать на четвереньки и выть как побитой собаке.

Приготовила подарки им в Бирмингем, как я ненавижу их в Бирмингеме.

Это они во всем виноваты, не я.

Еле-еле хожу не говорю ни слова, будто вот-вот умру. «И все же хорошо, что ты приготовила им подарки», – замечает твоя М.

Вечера – лучше не придумаешь. После ужина пьем кофе у камина в столовой. Все трое разваливаемся в этих дурацких креслах. Три пары ног соревнуются за место перед очагом. М. тараторит без умолку. О. слушает и изредка вставляет пару слов. Она излагает Историю семейства – свою или еще чью-то. Постепенно расходится. Сыплет ничего не значащими словами. И не успокаивается, пока не кончит: кто-то родился, женился, умер, опять женился. И так – из поколения в поколение, одно и то же. Будто диктует рецепт. Так что же, жизнь – тесто для пирога? Чувствую, мне промыли мозги.

Сегодня вечером – то же самое. Не проходит и часа, а меня уже тянет в постель. Чувствую, как меня затягивает в омут, который она наворожила своим языком.

По-моему, именно при мне она дает ему волю. Я заметила, с О. она помалкивает, а с Хейзел говорит поменьше.

Без тебя здесь все не так: даже выразить не могу, какая тут атмосфера. А может, все дело во мне. Чувствую себя по-идиотски.

Не самое подходящее время я выбрала, чтобы тебе писать. Ты не мерзнешь? Ешь и спишь нормально? Наверное, делаешь что-нибудь полезное. Что и где? Что до меня, похоже, я занимаюсь всем, в чем нет никакой нужды. Позволяю вовлечь себя в разговоры о том, как живут другие. До тошноты перемалываем, что сказала обо мне Тотс[653]653
  Тотс – тетя Дороти, сестра отца Дж. Ф.


[Закрыть], и еще – о том, работать мне или нет. Я просто при этом присутствую, мне абсолютно безразлично, обо мне речь или еще о ком-то. Слова, слова. Бесконечные слова. И все же они на меня физически действуют, ранят, от них саднит. Сегодня вечером – никакого телевизора. Только бумага шуршит, в которую завертывают подарки. Никчемные подарки для никчемных людей. А твой О. молча и беспомощно сидит с нами, не читает, не помогает, не идет смотреть телевизор, не пошлет все к черту. Жаль мне его. Вчера вечером мы оба вперились в экран. Мировые проблемы, события (твоя М. все время на кухне), репортажи – не хуже, чем в газетах, но требуют меньших усилий. Телевизор – вот с ним действительно здорово. Ему я по-настоящему признательна.

Ничего не читаю. Честно – совершенно нет времени, да и возможности.

По-моему, уже час. Легла еще до двенадцати, нужно спать. Завтра еще день. Пожалуйста, приезжай поскорее и приведи меня в чувство. Я что – инопланетянка или вроде того?

Среда. Вышла на воздух, сижу в кафе, которое ты назвал ПРОСТОРНЫМ. А вот и нет. Тут чадом пахнет. Отсылаю письмо как есть.

Думаю, доживу до твоего приезда. На самом деле со мной все в порядке.

С любовью от меня

29 декабря