355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Роберт Фаулз » Дневники Фаулз » Текст книги (страница 18)
Дневники Фаулз
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 22:19

Текст книги "Дневники Фаулз"


Автор книги: Джон Роберт Фаулз



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

На Спеце я сформировался как мужчина; руки мои стали бронзового цвета, прорезался хороший аппетит, я почувствовал себя сильным, способным плавать, нырять, бегать, ходить под солнцем, жить среди скал, сосен и солнечного света. Возможно, это всего лишь чисто внешняя эйфория. Но начинать надо с элементарного.

22 июня

Сегодня все ученики младших классов уехали в Афины – в школе тихо и пустынно, пустота и в наших душах. Здания кажутся руинами, где никто больше не живет, памятниками прошлому. Отсутствие детских криков, беготни, звонков, смеха пронзает сердце. В таких зданиях особенно быстро воцаряется тишина: белые комнаты, каменные коридоры, море и оливковые деревья со стрекочущими цикадами. Атмосфера печальная и безжизненная, несмотря на зной и солнце.

Сегодня вечером ко мне пришел Стамматояннис из восьмого класса, лучший ученик по английскому языку. Он рассказал, что происходило на пристани, когда отплывали младшие школьники. Восьмой класс в полном составе пришел их проводить. Слезы лились рекой. Ипсиланти, всеобщий любимец, рыдал взахлеб и не хотел уезжать. Он целовал Адрианидеса, друга из восьмого класса. Были и другие рвущие душу сцены расставания. Восьмиклассники плакали, понимая, что больше не увидят своих маленьких друзей. Некоторые, не в силах выдержать такое напряжение, покидали пристань. Младшие школьники заливались слезами, особенно самые популярные из третьего класса – Гларос, Седуксис, Ипсиланти, Кириаколис, Рапас, Афанассиадис, любимцы школы. С. дотошно пересказал мне все подробности, в этом было много комичного. Последние, пронизанные печалью дни, казалось, символизировали отношения между младшими и старшими школьниками. Грусть, похоже, коснулась даже самых бесчувственных восьмиклассников.

С. много говорил о гомосексуализме. Он убеждал меня, что любовь восьмиклассников к младшим ученикам действительно платоническая, чистая. Чушь, конечно, но я верю, что они сами именно так и думают. У греков удивительно развита способность к самообману, они его даже не замечают. По словам С., в школе, однако, процветает гомосексуализм, директор пансиона Кессес знает об этом и только пожимает плечами. Я знаю, что об одном случае директору докладывали две недели назад, но он постарался все замять. Двое юнцов, замешанных в случившемся, продолжали спать в одной спальне. У некоторых учеников младших классов была репутация проституток, и старшеклассники между собой называли корпус, где они жили, борделем.

В прошлом году преподаватель английского языка приглашал учеников в свою комнату для языковой практики и там их ласкал. Бобес, бывший директором два года назад, имел забавную привычку зазывать в свой кабинет красивеньких мальчиков, спрашивать, хорошо ли они помыли ноги, заставлял – под предлогом проверки – снять брюки и (тут история, вне всякого сомнения, превращается в легенду) после этого начинал их вылизывать. С. забавлял тот факт, что ученики за версту чуют в преподавателе гомика и умело это используют. Мы разговаривали в темноте: С. – чтобы, рассказывая о расставании, подавить возникающую при этом боль, а я – потому что любил послушать скандальные школьные истории.

В тот же вечер Гиппо надрался, посвятил нас в свою личную жизнь и высказал свой взгляд на женский пол. Развратный шут – смесь животной глупости, дикой непристойности и такой ребячливой наивности, что мы пришли в восторг. Думаю, глагол «fuck»[328]328
  Непристойное слово, грубо определяющее отношения между полами.


[Закрыть]
и его производные никогда не употреблялись так часто за такое короткое время. Его бесконечное презрение к женщинам почти комично в своей ярости. Единственная цель жизни – совокупление, любовь просто смешна. В Греции он и его представления о жизни кажутся почти нормальными.

Мне грустно покидать Спеце. Я привык к своей незамысловатой жизни – ежедневному плаванию, солнцу, послеобеденному сну. Приятно знать, что я еще вернусь сюда. Я с удовольствием обсудил свой круг обязанностей на следующий год с заместителем директора, думал о будущем, об учениках, еще одном спокойном годе.

Я покинул Спеце вместе с Шарроксом. Мы сели на утренний пароход – серое море, прохладный воздух и тяжелые головы, – проводили взглядами отступающий остров, потом спустились в каюту и спали до самого Пирея. Афины такие же оживленные, фальшивые и грязные, как и прежде. У всех женщин обнаженные загорелые руки, сексуальные, волнующие. Кажется, что улицы заполнены жаркими объятиями. Я сразу направился в комитет, где выяснил, что мой шантаж (повышение жалованья или увольнение) сработал: мне вручили премию в сто фунтов. На следующий день я покинул Афины. Две недели мне предстояло провести в одиночестве. Я смутно ощущал, что мой запланированный отдых – своего рода обязательство. Дань прошлому.

1 июля

На следующее утро я выехал в Микены. Путешествие на автобусе в Греции – или любой другой стране – наглядная демонстрация национальных различий. В Греции нет никаких правил, расписаний, элементарного порядка: все постоянно опаздывают, завязываются споры, кого-то ищут – его нет, загружается багаж, люди встречаются, приветствуют друг друга (похоже, в Греции все между собой знакомы). В конце концов все улаживается, никто не отстает от автобуса.

Выехав из Афин, мы повернули на запад, двигаясь по равнинной прибрежной полосе к Мегаре. Мимо Элефси, к северу от которого вздымаются горы, а к югу ярко синеет море – только этот насыщенный темно-синий цвет был живым в поблекшем от жары пейзаже. Лишенные растительности горы, оливковые рощи, сухая красноватая земля. Остров Саламин спокоен и недвижим под палящим солнцем. Элефси – некрасивый убогий городишко, да и Мегара не лучше. Трудно найти что-нибудь столь же уродливое, как эти вопиюще безобразные, лишенные всякого градостроительного плана провинциальные греческие города. После Мегары горы подходят к самому морю, мы мчались вдоль рыжих разбитых скал – там, где Тесей убил Скирона[329]329
  Скирон был разбойником, он нападал на путешественников, заставлял их мыть ему ноги, а потом сбрасывал в море. Направляясь в Афины из Трезена, Тесей встретил на своем пути Скирона и обошелся с ним так же. Согласно Овидию, море не захотело принять кости Скирона, и они превратились в те «разбитые скалы», о которых упоминает Дж. Ф.


[Закрыть]
. Затем вновь выехали на равнину, ее пересекали высохшие русла рек, в изобилии поросшие розовым и белым шиповником. Какие характерные цвета греческого летнего пейзажа? Выжженная пыльно-желтая охра увядшей травы и соломы, красновато-охряной цвет высохшей земли, тускло-зеленый – тех растений, в которых еще остались жизненные соки. Только пихты и кипарисы сохраняют яркий, а не блекло-зеленый или серебристо-серый (оборотная сторона листьев) цвет, какой сейчас присущ оливковой кроне. Серо-лиловые, почти сокрушенные зноем горы окрашиваются в синий цвет, когда на них падает тень от облаков. И сверкающее живое море.

Мы час проторчали в Коринфе – прокол в шине. У города ветхий, неказистый вид, и у меня не было ни желания, ни сил идти его осматривать. К нам в автобус подсела красивая молодая женщина с тремя детьми – стройная, живая, в ярком платье и элегантной соломенной шляпке с красной лентой. Темные горящие глаза, крупный алый рот, ослепительно белые зубы. Она смеялась, болтала, рассаживала старших детей по местам. Затем вышла посидеть в тени ближайшей кофейни и покормить малыша. Кормление на людях и элегантное платье настолько не сочетались одно с другим, что я не мог отвести взгляд от этой картины.

Оставив Коринф, мы миновали крутую серо-рыжую гору под названием «Акрокоринф»[330]330
  В древности и Средневековье на Акрокоринфе располагался Коринфский акрополь. Развалины бывшего укрепленного сооружения находятся на вершине пятисотметрового холма на краю древнего города.


[Закрыть]
и повернули на юг по волнистой равнине к поросшим вереском холмам. Нам встречались высохшие русла рек, где вовсю бушевала зелень, особенно бросался в глаза ярко-розовый шиповник. Я незаметно следил за красивой молодой женщиной – малыш заплакал, и она, просунув руку в вырез платья, вынула грудь. Ее муж смеялся, отпускал шуточки. Она бойко отвечала на них и выглядела довольной. Местность становилась все более дикой и холмистой, и вот наконец мы выехали на Аргивскую равнину, похожую на ту часть Прованса, что расположена ниже Лионских гор. Вокруг горы, к югу море, а посредине равнина, скошенные поля, малоплодородные участки засеяны табаком, кипарисы, оливковые рощи и длинные ряды эвкалиптов.

Я сошел около деревни на основной дороге. Казалось, в ней и было-то всего два-три дома и таверна.

– Микены? – спросил я у хозяина таверны.

Он молча указал на горы. Только тут я понял, что придется идти пешком, и пожалел, что взял много поклажи.

– Eine macrya?

– Tessara kilometres, – ответил он.

Эти четыре километра я прошел неспешно по дороге, обсаженной эвкалиптами, их листва колыхалась при порывах сильного ветра.

Вот где находилась нужная мне деревня. Я остановился в небольшой, гостинице, с наслаждением выпил пива, поел, поспал и продолжил путь к развалинам, испытывая волнение от мысли, что нахожусь от них так близко. Шаррокс говорил, что Микены произвели на него самое сильное впечатление из всего, что он видел в Греции, и мне тоже не хотелось пережить разочарование. Желание мое осуществилось.

Микены окружает тайна, подобная той, что скрывает сфинкс. Вы поднимаетесь по дороге, окаймленной густыми зарослями белой и красной дикой розы. Горы приближаются, подъем становится круче, но по-прежнему нет никаких признаков близости Микен. На дне долины сохранился большой кусок моста, построенного гигантами. Наконец видишь дикое ущелье и слева от него, в окружении стен, Микены – неприступные, как зверь у входа в логово, царственный зверь, жестоко изгнанный из своего убежища и тем не менее сохранивший господство и над равниной, и над прошлым. Мимо прошли мужчина и девушка. Я стоял на дороге и оглядывался, пытаясь понять, где искать гробницу царя Атрея. Из-за куста вышел мужчина, застегивая брюки.

– Вон там! – крикнул он и показал на тропинку за своей спиной.

Я вернулся назад и, немного свернув в сторону, поднялся по тропе к главному входу.

Две огромные стены подводили к большому каменному дверному проему, а за ним… невозможно сказать, что было за ним. Страх, неизвестность, история, внезапно ожившая история, смерть, истоки, прошлое, будущее. Грандиозность и величие, подобное пирамидам. Глядя на этот вход, если ты один, нельзя не испытать благоговейного трепета. Дверь и темнота за ней ужасают и зачаровывают. Я подошел ближе, взглянул на дверную перемычку в 113 тонн и заколебался. Но солнце светило ярко, и я ступил внутрь. Просторный и прохладный каменный улей. Света достаточно, чтобы осмотреться; прошло несколько секунд, глаза привыкли и стали больше видеть. Гробовая тишина. Но стоило топнуть, как послышалось необычное, укороченное, словно вырванное силой эхо. Справа я увидел еще один темный дверной проем, за ним – полный мрак, ритуальное помещение. Там покоилось тело. Я извлек коробок спичек и без особого желания приблизился к двери, за которой – сплошная тьма. Зажег спичку, потом вторую, пятую, шестую, но все они по непонятной причине моментально гасли. Немного постояв, я отошел, так, по сути, и не войдя во внутреннее помещение. Я чувствовал себя подавленным, мне было не по себе, словно что-то поджидало меня. Уже выходя, я вновь почувствовал гипнотическое воздействие массивной таинственной двери.

Незабываемые минуты, пугающая вечность. Она зовет меня назад, внутрь. Делает меня ненормальным, чужим для самого себя, некрофилом.

Я подошел к крепости. По стенам бегали и кричали поползни. В Микенах их множество, почти ручных, они звонко кричат, недовольные вторжением людей.

Львиные ворота – массивные, величественные; грандиозное воплощение в камне звериного начала; в этом есть нечто средневековое. Я прошел в них, осмотрел так называемые гробницы Агамемнона и его семейства, побродил – кое-где пробираясь с трудом – по крепости. Кроме меня, тут никого не было. Груды камней у разрушенных стен, их основания скрыты за сухой сорной травой и увядшими цветами; во всех канавках, ямках – обломки, черепки, они же торчат из стен. Я взобрался на вершину акрополя – туда, где находятся развалины дворца, и окинул взором затянутую дымкой Аргосскую равнину и пышущие жаром серые горы. В восточном ущелье кричали канюки, их крик напоминает плач. По-прежнему в одиночестве прошел вокруг массивных стен, испытывая благоговение и радость оттого, что никто мне не мешает. Отыскал тайный ход, ведущий в подземный колодец, тот, который Миллер называет мрачным и ужасающим[331]331
  В «Колоссе Маруссийском» Миллер описывает этот спуск в обществе Лоренса Даррелла и его жены Нэнси: «Я отчетливо боялся двух вещей: во-первых, что хлипкая опора у начала спуска обрушится и мы погибнем от удушья в полной темноте, и, во-вторых, что я оступлюсь и покачусь вниз, в яму со змеями, ящерицами и летучими мышами».


[Закрыть]
. Зажег огарок свечи. Ступени вели вниз, затем резко поворачивали и уходили в темноту. Не скажу, что мне было легко заставить себя спуститься до конца: пугали тишина, темнота, ощущение, что кто-то крадется сверху, и неизвестность впереди. Мне было не по себе, но все же Миллер – неисправимый романтик: на дне не было ничего, кроме сухой земли и засыпанного камнями отверстия. Но Миллер повернул назад, не достигнув дна. А если бы он не описал свой опыт в таких выражениях? Пережил бы прямо противоположное? Три поползня сидели на стене и хором кричали. Глашатаи царства духа. Откуда ни возьмись появилась лисица и замерла на куче камней примерно в пятидесяти ярдах от меня. Я решил, что она, должно быть, необычная лиса, раз устроила нору прямо под гробницей Клитемнестры. Но потом я понял, что передо мной сама Клитемнестра: высокая, худощавая, дикая и прекрасная, совсем не похожая на лисицу. Я шевельнулся, и она залаяла; в лае слышались раздражение и беспокойство. Наконец легкими прыжками она скрылась из вида, помахивая пушистым хвостом, не пряча, а скорее подчеркивая свои грехи. Она испугалась не меня. В стороне шли овцы, а за ними пастух, высокий мужчина в широком коричневом плаще. Позвякивая колокольчиками, отара прошла мимо крепости; вдалеке раздался крик козодоя. Первые звезды, и мертвая тишина. Я пустился было в обратный путь, но что-то заставило меня свернуть к гробнице Атрея. Поначалу я просто постоял у входа. Однако почти невидимая в сумерках дверь властно звала меня.

И я вошел с зажженной свечой в гробницу. Я стоял в самом центре и ждал, что сверхъестественное как-то проявит себя. Где, как не здесь, в наидревнейшем склепе, мертвецам восставать по ночам из гробов! Хотелось необычайных ощущений, хотелось окаменеть от ужаса. Но все было спокойно. Молчаливое всеобъемлющее забвение. Я ждал около пяти минут. Смерть оказалась такой, какой я ее себе и представлял. Потом покинул гробницу – торопливо и с облегчением, испытывая гордость, что прошел «испытание». Я спускался вниз, а все вокруг благоухало. Вдалеке, на равнине, загорались огоньки; ярко блистало серебро молодой луны. На циклопическом мосту[332]332
  «Циклопический» – термин для обозначения микенской строительной техники, при которой использовались известняковые глыбы без связующего материала.


[Закрыть]
кричали совы. Я мог разглядеть их в бинокль. Крики сов повторяло эхо. Вдоль стены мягко двигалась Клитемнестра; вот она замерла, принюхалась, взвыла голодным и печальным воем и растворилась в темноте. Должно быть, почуяла во мне кровь Агамемнона.

Назад в деревню – при свете луны и звуках флейты. Какой-то пастух в полях играл на свирели; я уже съел свой ужин при свете лампы и успел лечь в постель, а он все играл.

На следующее утро я отправился в Герайон[333]333
  Герайон – храм богини Геры, покровительницы аргивян, жителей Аргоса. Согласно греческому мифу именно здесь Агамемнона избрали предводителем похода на Трою.


[Закрыть]
, обособленно стоящий храм, где встретились аргивяне и их союзники. Именно здесь, по существу, началась Троянская война, здесь же Зевс женился на Гере. Мне пришлось идти на юг вдоль подножия гор. Я пересек Аргивскую равнину, большие участки жнивья, где бродили индейки, овцы, ослы и пони. Эти места славились замечательными индейками, а гомеровское определение «лошадей разводящие» все еще применимо к местным жителям. Я чувствовал себя счастливым: солнце пекло, дул легкий ветерок, и я был один. По пути зашел в маленькую деревушку, спросил дорогу. Меня поняли. Я продолжил путь. Оставил позади гору, на которой, как я предполагал, находилось святилище, спустился в узкую, но восхитительно зеленую и сыроватую долину, где росли кипарисы и лимоны. Там были даже грязные лужи. И две фермы. Казалось, я попал в Шангри-Ла. Выбравшись из долины, я миновал оливковую рощу, где во множестве рос тимьян. Солнце нещадно палило. Мне встретился человек на ослике. На нем была строгая шляпа и залатанные во многих местах брюки. Мы обменялись приветствиями и подозрительными взглядами. От Герайона мало чего осталось. Фундаменты храмов, горы камней, отдельные фрагменты циклопической стены. Я сидел на холмике и смотрел, как два канюка атакуют беркута. Нарядная черно-белая каменка-попутчик мелькала среди руин. Я стал искать какие-нибудь стоящие обломки или черепки – и надо сказать, с большим успехом. Среди моих трофеев – сердоликовая бусина, обломок обсидиановой бритвы, много красивых черепков, странный металлический предмет, найденный в расщелине стены. Я интенсивно продолжал поиски под палящим солнцем, находящимся в самом зените. Обед я решил пропустить. Около двух я вдруг понял, что умираю от жажды. Обратная дорога была ужасной, солнце било прямо в глаза. В прохладной долине я тщетно высматривал какие-нибудь фрукты, но разглядел лишь валявшиеся на земле два старых лимона. Я подобрал их и съел, стараясь, чтобы меня не увидели с ферм. Подгнившие и сухие лимоны дали, однако, мне силы добраться до деревушки, где я выпил целых две бутылки лимонада на глазах изумленных сельских жителей. Теперь домой.

Вечером я пошел осматривать остальные гробницы – темные очертания на стерне и в оливковой роще. На холме за деревней находится современный музей, прекрасно спроектированный. Непонятно почему, он пустой и заброшенный. Из деревни в крепость лучше всего идти мимо него, оставив сбоку темно-синюю стену гор. Занимаясь поисками черепков, я надолго задержался и в гостиницу попал не скоро, решив посетить крепость позднее. Через огромную дверь я проник в местами обвалившуюся, похожую на каменный улей гробницу – в духе архитектуры друидов. В Микенах много сходства со Стоунхенджем.

Ночью дул сильный ветер, ставни ходили ходуном. В крепость я не пошел, чувствуя сильную усталость. В отличие от многих я не нашел Микены мрачными или нагнетающими уныние. Скорее загадочными – таинственными и величавыми. Они более основательны, более примитивны, чем Кносс или Фест[334]334
  Дж. Фаулз посетил руины этих минойских городов во время поездки на Крит на Пасху.


[Закрыть]
. Но, как и там, дают представление об идеальном обществе в совершенной среде – это культурный центр в мире, где человек уверенно себя чувствует и с удовольствием путешествует. Воздух, простор, дороги над равниной. Всадники в Львиных воротах. Короли вдоль подножия гор направляются к Герайону, раскинувшемуся на солнечном отроге. Аргос, Тиринф, все ушло. Одни руины.

Восхождение на Парнас. Частично решение было принято под влиянием тепличной атмосферы роскошного отеля в Дельфах – все удобства цивилизации, – частично носило символический характер. Мне хотелось подняться на Парнас, гору поэтов, победить ее физически, что уже было бы символично[335]335
  Согласно древнегреческому мифу эта гора посвящена Аполлону и музам.


[Закрыть]
. Лучшим местом для начала восхождения представлялось местечко Арахова[336]336
  Этот небольшой городок в восточной части центральной Греции, в 26 км к западу от Левадии, расположен у подножия горы Парнас, с ее южной стороны.


[Закрыть]
, куда я и отправился автобусом ранним утром уже на следующий день. На автобусной остановке были еще англичане – немногословные, остроумные, они обсуждали счет. После вульгарных американцев с сибаритскими замашками, на которых я нагляделся в отеле, поведение англичан было как глоток свежего воздуха, они показались мне удивительно славными. Неожиданный слабый прилив любви к родине. Прибыв в Арахову, я нашел небольшую гостиницу и объяснил, чего хочу. Хозяева подтвердили то, что говорили другие: мне нужен гид и осел. Наверху есть пристанище, но оно высоко и там холодно. Сын хозяйки пришел мне на помощь. Он говорил на ужасающем французском, почти таком же плохом, как мой греческий. Я сказал, что хотел бы поесть. Бледному застенчивому юноше было лет пятнадцать-шестнадцать, и, как я понял, он считал себя на голову выше остальных деревенских жителей. Помощник он был никудышный.

– Мне хочется шоколада, – попросил я.

Юноша нашел магазин, где продавались крохотные шоколадки.

– Мне нужны большие, – сказал я.

– Таких нет, – ответил он и посмотрел на меня с легким недовольством.

Но уже в соседнем магазине лежали большие плитки. То же самое повторилось и с яйцами. Я сказал, что хочу яйца вкрутую. «Oeufs durs» он не понимал, а я не знал, как будет по-гречески «варить», не говоря уж о «кипятить». Мы зашли в две таверны – там нас приняли без особого удовольствия и сказали, что яиц у них нет. Юноша был очень удручен.

– Яиц нет, – сказал он.

Меня это стало раздражать.

– Бог мой, ну должен же кто-нибудь продавать яйца!

– Никто не продает.

– Послушай, все, что мне нужно, – это три или четыре яйца, и пусть кто-нибудь их сварит.

– Нет. Их никто не сварит. On ne peut pas. On ne peut pas[337]337
  Невозможно. Невозможно (фр.).


[Закрыть]
.

Юноша смущенно уставился в землю, не понимая моей настойчивости. И он победил. Я довольствовался булочкой, сыром и шоколадкой.

Затем мы отправились за ключом от хижины на горе; по мощеному переулку пришли к дому, где в темной комнате с зарешеченным окном за ткацким станком работала женщина. Она к нам вышла. Ключ был у ее отца, а он ушел. «А когда придет?» Женщина пожала плечами, предположила, что через час, но в голосе не было уверенности. Сверху высунулась ее мать, она хотела знать, в чем дело. Из окна соседнего, увитого виноградом дома выглянула женщина с ребенком. Девушка с ведром остановилась и слушала. Греческие нудные переговоры продолжались.

– Ничего хорошего, – сказал юноша, выдерживая свой стиль пессимиста. – Вам нельзя идти. On ne peut pas.

Оставив его слова без внимания, я заговорил по-гречески. Как я понял, требовалось письмо из туристической конторы.

– Это не обязательно, – сказал я. Переговоры возобновились. Мне предложили пуститься в путь завтра.

– Нужен проводник. Дорогу хоть знаете?

– Знаю. – Я назвал расположенное над Араховой летнее селение. Это было ошибкой. Дорога пролегала не там.

– Dexia, – сказала женщина. – Ochi Kalyvia[338]338
  Направо… Там нет жилья (гр.).


[Закрыть]
.

– Ne, ne, хеrо – dexia[339]339
  Да-да, я знаю – направо (гр.).


[Закрыть]
.

Мои слова их немного успокоили.

– Я должен идти сегодня утром, – настаивал я.

– Он не знает дорогу, – сказала молодая женщина и прибавила, обращаясь к юноше: – Ты должен его проводить.

Юноша дал задний ход.

– Нет, нет… только не сегодня… then boro[340]340
  Я не могу (гр.).


[Закрыть]
. – Он прямо зациклился на отрицании всего, чего можно.

Пожилая женщина перешла к главному:

– За ключ вам придется заплатить десять тысяч.

– Понимаю, – сказал я и полез в карман. Атмосфера заметно потеплела. Стало ясно, что перед ними простофиля.

– Хорошо, – согласилась пожилая женщина. – Завтра. Принеси ключ.

Молодая женщина вернулась с двумя ключами и дверной ручкой. Я подумал, что хижина нечто вроде Опасной часовни – до нее не только трудно добраться, но и войти непросто.

Однако приготовления закончены. Я расстался с юношей и пустился в путь – вверх по виноградникам, посаженным вдоль глубокой и широкой Дельфской долины, к Левадийскому плоскогорью. На первоначальные трудности я смотрел как на естественные препятствия, без которых не вырваться из безликой толпы, важный этап в развитии молодого писателя.

Сильно пекло. Ветра не было. Вскоре тропа, по которой я шел, заметно сузилась, и я перебрался на идущую наискось, мимо церкви и высохшего источника, широкую дорогу. Вид высохшего источника заставил меня подумать о воде и о том, что я совершенно не знаю пути. Единственным источником информации была страница из путеводителя Бедекера – там несколько туманных строк посвящались этому восхождению. Женщина говорила, что путь трудный. Я представлял возможные опасности: жажда, падение в пропасть. Бандиты из коммунистов, даже сверхъестественное – как вариант – не упустил. Но несмотря ни на что, я был счастлив. Мимо спускалось много людей из летнего селения в Арахову.

– Yassou[341]341
  Привет (гр.).


[Закрыть]
, – говорили они.

– Yassou, – отвечал я.

Один засмеялся:

– Na[342]342
  Вот, посмотрите (гр.).


[Закрыть]
, англичанин взбирается на Парнас.

– Я иду правильной дорогой? – спросил я.

Они кивнули и указали на скалы наверху. Я продолжил путь и, как впоследствии выяснилось, пересек тропинку, ведшую к хижине. Я шел все по той же широкой тропе, постепенно набирая высоту. Напротив простиралось еще одно высоко расположенное плато с участками вспаханной рыжей земли и ярко-зелеными полями. Внизу, далеко внизу, множество олив. Наконец дорога обогнула небольшую скалу и резко пошла вверх, к перевалу, позволяющему выйти на плоскогорье. Дул прохладный ветер. Плоскогорье лежало ниже меня: две-три мили зеленеющих полей и в дальнем конце – компактная группа из каменных домов. На западе и севере поросшие пихтой склоны. У гор был северный вид, они высились темной стеной. На востоке тоже пихтовые леса; крутые серые склоны по мере подъема становились все более голыми, деревья попадались реже, а потом и совсем исчезли; а над всем этим в форме арки вздымалась гора, к которой я шел, – грандиозная, изогнутая, затянутая облаками. Я спустился по каменистой тропе на плато и там увидел росшую из расщелин в камнях гвоздику и горную петрушку. Каменки распускали, красуясь, свои хвосты. Надо было идти к деревне: на плато никого не было, а я не знал, где та тропа, которая ведет налево. Стая серых ворон – зловещих хищных птиц – подозрительно поглядывала на меня из-за груды камней. Дойдя до деревни, я подошел к двум мужчинам, стоявшим поодаль от пашни. Большинство домов выглядели необитаемыми, обветшалыми. Мужчины оказались любопытными, но помогли: двое подошедших юношей показали мне тропу, вившуюся высоко в хвойном лесу, и я продолжил восхождение, следуя на звук пастушьих колокольчиков.

Я вышел на пастуха – загорелого доброжелательного человека, – расположившегося с семейством (жена и трое сыновей) под развесистой пихтой. Он объяснил мне, как идти дальше, пригласил пообедать с ними – помидорами, огурцами, йогуртом, козьим молоком. Это меню он подробно перечислил, радуясь, что может угостить странника, и чуть ли не умолял меня присоединиться к трапезе. Так я впервые познал удивительное гостеприимство парнасских пастухов. Все они были почти мифически добры. На поверхности молока я заметил частички навоза и попросил стакан воды. Они смотрели, как я пью, и улыбались. Я оглядел их временное пристанище из пихтовых ветвей и каменьев; вместо крыши – натянутая ткань; внутри несколько ковриков, одеяла, много закоптившихся горшков и сковородок. Выше пастухи живут в крошечных, но сложенных целиком из камня домиках; они стоят под нависшими утесами; рядом, за каменной оградой, загон для овец. Однако внутри та же цыганская простота – самодельные коврики, одеяла из овечьих шкур, несколько сковородок, кастрюль. И так они живут все лето.

Тропа круто вилась вверх по пихтовому лесу; казалось, ей нет конца. Вокруг было много птиц – синичек, корольков – и бабочек. Как будто снова вернулась весна. Пролетел черный дрозд. Наконец я вышел на каменистое неровное плато у западной вершины. Холодный ветер дул со стороны облаков, по-прежнему окутывавших горы. Тут тропа разветвлялась. Я заколебался, замедлил ход и впервые почувствовал себя неуверенно. Тогда я еще не догадывался, что пастухи живут и на такой высоте. Было холодно, облака угрожающе потемнели, видимый склон горы отливал серым цветом – холодным, зловещим. Ничего похожего на Грецию. Выбрав одну из троп, я пошел по ней дальше – к долине.

Вдруг я увидел, что за соснами клубится дымок, и воспрял духом. Услышав вдалеке звон колокольчиков, я быстро спустился по склону долины. Противоположный склон был крутой, каменистый, заваленный упавшими деревьями. Костер я нашел, но вокруг не было никаких признаков жизни – только тлеющие ветки, коврик из ползучих искр. Я огляделся и, думаю, не удивился бы, увидев, что меня окружили краснокожие индейцы или по меньшей мере бандиты. Но тут вновь выше меня, в лесу, послышался слабый звон колокольчиков. Я заторопился наверх, обливаясь потом и испытывая нестерпимую жажду. Звон колокольчиков становился все громче, и вот на открытом месте появились овцы. Уже через минуту я был в лагере пастуха. Меня принял глава семьи – суровый на вид, но обходительный старик. Ему хотелось знать обо мне все. К нам присоединились двое юношей и мужчина. Их хижина была просто щитом от ветра. Я видел их ложе: прямо на земле валялось несколько ковриков, шкуры и теплые пальто. Они преподнесли мне флягу, полную воды. Я подарил им сигареты. Похоже, все пастухи здесь без ума от сигарет. Старик предложил мне прилечь отдохнуть, поесть с ними. Но я спросил, как добраться до kataphygeion – хижины. Один из юношей вызвался проводить меня. Он взял свой пастуший посох, плащ и повел меня в гору. Юноша шел привычной для него, пружинящей походкой, широко шагая с камня на камень и сохраняя равновесие с помощью посоха. Со стороны это казалось просто, но я все время отставал. Время от времени он останавливался и задавал мне вопросы; иногда подбирал гильзы, оставшиеся со времен Гражданской войны, говорил о коммунистах. Я понял, что юноша против них, хотя было видно, что он потрясен тем, сколько потребовалось времени и людей, чтобы освободить от них Парнас. Мы выбрались из леса, миновали несколько небольших долин на пути к маячившей впереди вершине. Я спросил, как далеко до центрального пика. Два – два с половиной часа ходьбы, ответил юноша. Путь долгий и трудный. Он пытался объяснить, как туда дойти, но я не понимал многих слов и только еще больше запутался. Мы прошли мимо глубокой и узкой расселины. По словам юноши, на ее дне лежит снег; он остановился и бросил камень в зияющую пустоту. Камень несколько раз ударился о боковые стороны отверстия, а потом воцарилась странная тишина, бесконечная, как будто у пропасти не было дна. Я так и остался при этом убеждении.

Еще несколько минут – и мы у хижины, почти невидимой издали. Небольшой приземистый домик с круглой крышей, выходной трубой, без окон, словно молельня строгой секты. В ржавой железной двери зазубренные пулевые отверстия.

– Communista kaput, – сказал пастух.

Я попытался отпереть дверь ключом – она не поддавалась. Тогда пастух ее попросту выбил ногой – ключ не пригодился. Внутри – лежанки, матрасы, печка, лампы, пила, даже пара лыж. Меня приятно удивило, даже поразило, что греки смогли устроить такой пристойный приют. Я немного поговорил с пастухом; страшно хотелось есть, но не было желания делиться. Наконец, выкурив три сигареты, он ушел. Осмотрев запасы, я принялся за еду – съел треть сыра, треть булки, плитку шоколада. Было около трех часов. Я раздумывал, стоит ли сейчас штурмовать вершину или подождать до утра. В конце концов пришел к компромиссу: сегодня пойду на разведку, намечу путь, а восхождение отложу на завтра.

Надев лыжную куртку, я вышел из хижины; дул холодный, резкий, неожиданно сильный ветер. Я стал взбираться по каменистому склону прямо к нависшим облакам. Крутой и изнурительный подъем. Каждые несколько минут приходилось отдыхать. Цветы множились – колокольчики, мелкая розовато-лиловая горечавка и еще неизвестные нежные цветы насыщенного ярко-красного цвета. Попадалась заячья капуста, лихнис, цветущая камнеломка, торчавшая из торфяных щелей. Неожиданно сверху донесся – совершенно невероятный на такой высоте – звон пастушьих колокольчиков. На фоне неба, почти из облаков, выросла фигура с посохом, в туго перепоясанной шинели. Пастух тоже шел вверх, иногда останавливался и смотрел на меня сверху вниз. В просвете между проносившимися облаками я видел высоко над собой его коз. Я продолжал идти; каждый шаг давался все труднее. Но лучше преодолеть этот каменистый склон сейчас, решил я, и не повторять подъем завтра. Так легче. И вот я достиг высшей точки крутого склона; ветер с бешеной силой налетел на меня, от него перехватывало дыхание, обдавало ледяным холодом, я еле удерживался на ногах. Однако внизу, к моему величайшему изумлению, лежала широкая котловина; наклонно поднимаясь, она в двух местах переходила в остроконечные вершины и седловину, за которой высились еще пики. Справа я видел места névé[343]343
  Обледеневшие (фр.).


[Закрыть]
, снег ослепительно сверкал на скалах и каменистом склоне. Внизу, в котловине, местами зеленела трава; в одном углу разбил лагерь пастух. Я оказался в раю верхнего Парнаса.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю