Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 58 страниц)

Фрэнсис Мэри Пирд «Один год» (1869)[562]562
  Фрэнсис Мэри Пирд (1835–1922) была плодовитым автором исторических и остросюжетных романов, адресованных по большей части юным девушкам. В «Одном годе» запечатлена история осиротевшей дочери французского художника Урсулы, на протяжении двенадцати месяцев переживавшей изменение настроений от печали к счастью.


[Закрыть]. Интересный образчик викторианской прозы – главным образом благодаря влиянию Джейн; есть в этой прозе нечто от ее отчетливого видения и сосредоточенности на морали. И в то же время что-то от истовой, само-упоенной тональности писаний миссис Хофланд[563]563
  Миссис Хофланд (1770–1844) – популярный автор книг для детей и весьма напыщенных нравоучительных историй. Была женой пейзажиста Томаса Кристофера Хофланда.


[Закрыть]. Но в этом мире, сельском мире середины викторианского века, есть свое обаяние: благолепие в доме викария, кипение зреющих в подполье страстей, муки совести. Что меня занимает, так это как люди той поры проявляли себя в сексуальном плане. Сколь видимый отпечаток накладывала эта сфера на их поведение? Существовало ли этакое самодостаточное сексуальное наслаждение, о котором не принято было говорить? Либо напротив: о нем не говорили потому, что оно не существовало? Либо – еще вариант – то малое, что имело место, было столь запретным, столь тайным, столь восхитительно невикторианским, что его оказывалось достаточно? Интимные оргии плоти и ума, обнародуй которые – и викторианский век не запечатлелся бы в памяти поколений как таковой?

Э.М. Халл «Шейх»[564]564
  «Шейх» – опубликованный в 1919 г. первый роман жены фермера-свиновода из Дербишира Эдит Мод Халл. Его главную героиню – английскую аристократку Дайану Мэйо похищает в пустыне арабский шейх. Поначалу оказывая похитителю яростное сопротивление, она вновь и вновь становится жертвой грубого насилия, но постепенно проникается любовью к своему мучителю, который оказывается некогда потерянным и забытым сыном английского дворянина. Критики восприняли роман как образец порнографического чтива, однако он стал бестселлером и в 1921 г. был экранизирован с участием Рудольфа Валентино.


[Закрыть]. Книги вроде этих, с их необыкновенной популярностью, в десятки раз ценнее для историка, нежели литературные шедевры. К примеру, оттенок садизма, лежащий в подтексте романа: чем не психологический исток фашизма?

1 июня

Московский Художественный театр, «Дядя Ваня». Вот почему я избегаю ходить в театр: как раз по той причине, что нигде не играют как там – с полным отсутствием видимого усилия. У этих русских актеров, как и их лучших музыкантов, абсолютно нет техники: я имею в виду, разумеется, что их техника столь совершенна, столь уверенна (а потому и не может не быть столь же инстинктивной), что вроде бы исчезает[565]565
  Во второй декаде мая на протяжении недели Московский Художественный театр показал на сцене театра «Садлерз Уэллс» три пьесы Чехова – «Вишневый сад», «Три сестры» и «Дядя Ваня». Разбирая последнюю, рецензент «Таймс» писал об игре актеров: «Это впечатляющая демонстрация того, как актеры, работающие в постоянном составе, вечер за вечером выходят на сцену после долгих месяцев изматывающих репетиций с неподдельной свежестью и непосредственностью чувств» («Таймс», 19 мая 1958 г.).


[Закрыть]. Даже лучшие из английских актеров и актрис слишком сознательно выполняют поставленную перед ними задачу; они как бы рисуются. Русские не рисуются: это ниже их достоинства. Соответственно им чужд неизменно дающий себя почувствовать на английской сцене конфликт конкурирующих исполнительских индивидуальностей. Русские актеры – ансамбль; есть уровень, на котором и они не могут не при-, знать чьего-то превосходства или неадекватности роли, но этот уровень – превыше техники, которой они владеют.

Я думаю – хотя никто из критиков, каких я читал, об этом не упоминает, – что проистекать это может лишь из одного источника: глубочайшей, непререкаемой дисциплины; самодовольство, упоение огнями рампы, эгоцентризм – все это оказывается выдавлено из их натур целенаправленными усилиями режиссера. Они не расставляют себя по разным сторонам сцены; их мизансценируют. Думается, на каком-нибудь высочайшем уровне драмы: в «Гамлете», «Царе Эдипе» или любой великой стихотворной трагедии – это может проявить себя под знаком «минус». Тогда они не смогут обрести в себе той самой воспаряющей ввысь свободы; и наружу выйдет элемент механичности, заложенный в методике их подготовки. Но в сфере всего реалистического, будь то комедия, трагикомедия, трагедия в прозе (как замечательно они, должно быть, играют Ибсена!), они отличаются и возвышаются на ступень надо всем, что наработано на Западе; и объясняется это ничем иным, как тем, что они вышли из недр социалистического общества. В капиталистическом мире подобной самоотверженности быть не может.

Единственное, чего я не в силах был принять, – это марксистское прочтение «Дяди Вани»: выдвижение Астрова в центр пьесы и сведение самого дяди Вани к образу слабовольного второстепенного персонажа. Дабы обосновать это, пьесу пришлось свести к большей комедии, нежели та, которой она является, но ведь по большому счету «Дядя Ваня» – трагедия. Ведь все, что говорил Чехов о фарсе, следует понимать не буквально, а метафизически. Его пьесы демонстрируют, что жизни иных людей обретают фарсовое обличье, но их главные герои сами по себе отнюдь не персонажи фарса. Порою их можно уподобить последним, но и в этом качестве они достойны жалости, но не гогота.

* * *

В Московский Художественный мы ходили с Поджем, более воодушевленным и восторженным, чем когда-либо. Он рассказал забавную историю, произошедшую с Алленом Гинсбергом – одним из новых американских литературных авторитетов, выходцем из поколения битников. Приехав в Оксфорд с лекцией, организованной литературным обществом Колледжа Иисуса, он начал ее с рассказа о том, как на пути в Англию сделал остановку в Ирландии.

– Не успел я приземлиться, как почувствовал, что на затылок мне давит что-то тяжелое. И я знал, что это было. Знал, что это было. Это была Церковь. И знаете, что я сделал? Зашел в первый попавшийся храм, прошел между рядами и остановился перед алтарем. Встал прямо перед алтарем. И знаете, что я сделал перед самым алтарем? Принялся мастурбировать. И это было здорово. Это было всерьез.

Члены литературного общества, сказал Подж, все как один поднялись со своих мест и мягко выпроводили его из зала.

8 июля

Сон. Аудитория или большой обеденный зал; длинный стол. Обстановка торжественная, с оттенком ритуального действа. Я сижу на дальнем конце; во главе стола – небольшое возвышение. Что-то напоминающее заседание мозгового треста какой-то организации; терпеть не могу таких посиделок. С огромным почтением собравшиеся обращаются к пожилой женщине – она здесь затем, чтобы помочь им решить трудный вопрос. Однако ее мысли где-то далеко, и она не произносит ни слова. Я выхожу из зала. Оказываюсь в темном коридоре. Через открытую дверь вижу, что снаружи хлещет дождь. Придется переждать, пока он утихнет. Я совсем один, вдали ото всех, кто собрался в зале. И все же меня это ничуть не волнует, я совершенно уверен в себе.

(Это меня несколько озадачивает: накануне ночью я читал «Глубины эксперимента» Мартина[566]566
  В книге «Глубины эксперимента» («Раутледж и Киган Пол», 1955) П.У. Мартин подверг анализу различные аспекты того, как психолог Карл Юнг, поэт Т.С. Элиот и историк А. Дж. Тойнби, каждый по-своему, прибегают к «мифологическому методу» – иными словами, исследуют символы, видения и идеи, которые, оказывая воздействие на бессознательное, побуждают массы людей открывать новые ценности и цели существования. Полагая, что в подавляющем большинстве случаев данным методом, искажая его суть, пользовались носители тоталитарных идеологий, Мартин намечал пути его применения в более гуманных целях.


[Закрыть] – попытку создать новое философское учение, опираясь на открытия Юнга. Попытку во многих отношениях весьма наивную – заходящую, как мне думается, чересчур далеко в анализе клинических примеров сновидений и их юнгианском прочтении. В таком случае «пожилая женщина» – это, очевидно, Magna Mater[567]567
  Юнговский архетип мифической праматери.


[Закрыть], только в момент наименьшей активности. Или к подобному выводу исподволь подталкивает мой скептицизм?)

Марк Твен «Простаки за границей». Вещь более смешная, нежели произведения двух моих любимых юмористов – Джерома К. Джерома и Тербера; и нетрудно понять почему. Оба они – не более чем плагиаторы, ворующие находки Клеменса. Джером прибегает даже к найденному тем имени: Харрис. А рисунки Тербера, прославивший его незамысловатый язык – это же чистейший Твен. Твен – неисчерпаемый источник вдохновения[568]568
  «Простаки за границей» – комическое изложение пешего путешествия священнослужителя Джозефа Твичелла по Германии, Швейцарии и Италии в 1878 г. Компаньоном последнего в этом походе становится некий м-р Харрис, нанятый «в качестве агента».


[Закрыть]

11 июля

Сон. Церковь или часовня. Я сижу на скамье, вокруг собравшиеся прихожане. И вдруг впереди вижу что-то необычное. Приглядываюсь: это же Дж. Мэнселл. Его выводят наружу. Внезапно ловлю себя на том, что все кругом не отрываясь смотрят на меня. Они стоят. А я сижу. И испытываю безотчетную решимость сидеть и дальше.

(У этого видения – явная игровая подоснова: зависть к Дж. Мэнселлу, сделавшему карьеру продюсера на Би-би-си и т. п. Презрение к Мэнселлу и чувство стыда при мысли о моем собственном положении.)

12 июля

Сон. Веду занятие, посадив на колени одну из моих учениц (самую некрасивую – Дриё). В такой ситуации не усматриваю ничего эротического; напротив, это вполне в порядке вещей. Чуть позже, когда я собираюсь продолжить объяснение материала, несколько девочек вдруг принимаются кричать и швыряться учебниками. Я решаю для вида уступить им, кончаю урок, думая про себя: «Ну что же, тебе преподнесли подарочек, нечего зверствовать». Но внутренне уязвлен их стремлением во что бы то ни стало поскорее покончить с занятиями.

(Это один из тех снов, какие посещали меня и раньше – про себя я называю их «школьными». Между прочим, именно Дриё выбрала и купила две пластинки, которые они недавно мне подарили.

Такие вот обрывки снов. И этим, и вчерашним утром я помнил их целиком, но не более полуминуты с момента, как проснулся. Помню только, что второй сон был определенно «школьный»; тот же, что привиделся мне утром 11-го, начисто изгладился из памяти; запомнился лишь момент в часовне.)

13 июля

Сон. В памяти не осталось ровно ничего.

14 июля

Сон. В нем были отчетливо различимы две темы; обе смутно брезжили в памяти, когда я очнулся. Но что это были за темы, позже не мог припомнить, как ни старался. (Последние два дня сны особенно противятся моим попыткам их вспомнить. Думаю, не случайно. Как это понимать: бессознательное стоит на страже своих тайн? Подобно жрецу, охраняющему тайну мистерий?)

16 июля

Сон. Преобладающая тема – комната для преподавателей. И еще одна, всплывавшая раньше.

(Проснувшись, вспомнил массу конкретных деталей. Но опять заснул, и все они канули в небытие.

Спать я лег с ощущением смутной тревоги и с ним же проснулся. Но в самом сне, по-моему, не было ничего тревожащего.)

17 июля

Сон. Ничего не запомнилось.

19 июля

Сон. Три эпизода. Один в Ипплпене. Иду по дороге – с М., О. и Э.? Вижу, как тропа сворачивает вправо. И знаю, что, поднявшись вверх, увижу за склоном чащобу, где часто резвятся кролики. Однако, преодолев подъем, обнаруживаю, что никакой чащобы в помине нет: напротив, передо мной расстилается просторная равнина – никаких кроликов и вообще ничего похожего на Девон. И вдруг вижу, как с дороги ко мне приближается старый фермер Мейджор. Ощущаю перед ним смутную вину.

Другой эпизод (до или после описанного? Не помню). Школа; как ни странно, она напоминает одновременно Бедфорд, Спеце и Эшридж. Каменные полы. От чего-то бегу, не чувствуя, впрочем, особенного страха. Взлетев по лестнице, оказываюсь на огромном чердаке – судя по всему, под самым куполом. Пытаясь сориентироваться в полутьме, спотыкаюсь о многочисленные препятствия. Стукаюсь головой о балки, выступающие из-под штукатурки. Двигаться трудно. Опасаюсь провалиться вниз сквозь перекрытия, но по-прежнему не испытываю панического ужаса. В конце концов нахожу дверь, через которую можно выйти с чердака.

Третий. Очень смутный. В толпе людей стою на платформе возле железнодорожных путей; по краю перрона с каждой стороны протянуто высокое заграждение. Похоже, все боятся, что лошадь не сможет через него перемахнуть, поскольку очень близко, почти рядом, еще одно заграждение. (Спустя небольшое время я увидел в кинохронике сюжет о том, как проходило международное дерби.) По путям проходит поезд. Под ноги падает черный квадратный ранец; в нем – фонарь и флаги. Судя по всему, он принадлежал проводнику. И вот появляется сам проводник. Он спрыгнул с поезда на полном ходу. Мы уходим? (Конец тонет в неопределенности.)

(По поводу первого эпизода. Помню: действительно был в наших краях уголок, откуда я любил наблюдать – и красть – кроликов Мейджора. Но сознание отказывается воскрешать это место в деталях; не отсюда ли столь нелогичная перемена декораций?

О втором. В чердаке под куполом узнаю два давних-давних случая, произошедших со мной. Экскурсию в Кентерберийский собор, где мне, как и другим, продемонстрировали просторное помещение под самыми сводами. И аналогичную экскурсию в Эшридж.

Третий. Фигура проводника. Незадолго до того за считанные секунды до крушения машинист действительно на полном ходу спрыгнул с поезда.)

1 августа

Напился. Семестр кончился, и мы с Флетчером порядком нахлестались. Нахлеставшись, я осознал, что в моей жизни он играет роль «égout». Флетчер – мой égout[569]569
  Сточный желоб (фр.).


[Закрыть]. Но не только это: нахлеставшись, я вступаю в диалог с грядущим. Хочу сказать: когда-нибудь в будущем люди научатся управлять ходом времени; тогда они вернутся в нашу эру и примутся нас разглядывать; с этими-то людьми я и вступаю в диалог.

Еще одно наблюдение: алкоголь способен заставить все на свете устремляться вверх. Ты вперяешься взглядом в какую-нибудь точку, и на твоих глазах все движется, движется. Возможно, алкоголь – лишь стимулирующий движение вверх наркотик, не более того.

Эшридж. Я побывал там вместе с О. Огромное здание совершенно пусто. Мы обошли его, не встретив ни души; подчеркиваю: ни единой души. Вокруг страшное безлюдье. А сад по-прежнему ухоженный, пышный, безмятежный. Sic transit…[570]570
  Так проходит… (лат.)


[Закрыть] но для меня-то это кусок личного прошлого. Я ощутил странную, абсолютно неожиданную ностальгию. Колледж, похоже, безвозвратно обречен на закрытие. Как учебное заведение он перестанет работать уже через два месяца[571]571
  Женскую школу второй ступени перевели в новое здание в Эйлсбери, а спустя еще год в поместье Эшридж найдет себе приют новое образовательное учреждение – Эшриджский колледж менеджмента; в этом качестве он существует и по сей день.


[Закрыть]. Но для меня в этих стенах еще витает дух девушек – Салли, Санчии и прочих; еще слышится многоголосый гул праздничных толп – и цветет сад. Сад – и девушки; это что-то вроде затерянного лабиринта – одного из тех петляющих и сбивающих с пути, какими полны минойские пещеры; никому неведомо, каково было их подлинное назначение. Словом, в Этридже я открыл для себя нечто, чего не в силах был подвергнуть анализу (знакомая тоска по уходящему времени, как своему, так и культурному, – не в счет); нет, там затаился древнейший, глубочайший, но еще живой миф. Только проникнуть в него не дано. Как бы то ни было, раз или два я явственно ощутил его дыхание, будто стоял рядом с тем, что случилось лишь вчера, будто был рядом с тем, чему только предстоит еще случиться. Есть ведь в природе и непреложные события.

2 августа

Я ненароком уронил мои новые очки – вместе с футляром. И тут же вспомнил, что разбил их – в одном из моих недавних снов.

5 сентября

И снова начался учебный год. Стайка гречанок, точнее, тех же немыслимых полукровок: полунемок-полуперсиянок, полу-китаянок-полуфранцуженок. Пошлость, провинциальность. С одного взгляда могу сказать, какими они станут через год-два. Но такого класса, как в прошлом году, у меня уже не будет. Ни одна из них всерьез меня не интересует. Впрочем, в полунемке-полу-персиянке есть нечто психологически – и орнитологически – любопытное; за ней имеет смысл понаблюдать. Да, есть еще прекрасное дитя природы с Крита – прекрасное в своих греко-турецком нерушимом спокойствии и благородстве натуры, в своей гордости и праздности. Речь не о праздности в буквальном смысле слова (она очень старательно слушает и пишет), а о чисто этнической особенности.

Сегодня вернулась Стефанян и угостила меня сигаретой с разными необыкновенными персидскими травами. Такая красивая, что я потом долго не мог прийти в себя: в молочно-голубом костюме, черная от загара и до того элегантная, что хоть сейчас может выйти на рю де ла Пэ. Потом, в библиотеке, я долго с наслаждением вдыхал великолепный аромат, исходивший от сидевшей рядом со мной женщины; казалось, он следует за мной, куда бы я ни двинулся. Им пропахла вся комната.

Стефанян дразняще сочетает в себе красоту, элегантность, изящество, простоту, веселость и запах пота; странное существо – faisandée[572]572
  Острое (фр.).


[Закрыть].

15 сентября

«Доктор Живаго» Пастернака. Это великий роман. Несмотря на невыразительный перевод и исконные огрехи (или намеренные провалы, подобно паузам в музыке), он масштабен. Масштабны характеры его персонажей, при всей их мимолетности; а это, разумеется, означает, что автор проник в самую сердцевину их существа. Когда проникаешь в сердцевину, твой метод – или любого другого (скажем, Джойса, Вулф, Кафки) – себя оправдывает.

Его манера письма очень тесно связана с искусством импрессионистов – прежде всего Дебюсси. Совпадение громоздится на совпадение; отчего раньше это никому не приходило в голову? Что, в конце концов, работа любого механизма, как не цепь поразительных совпадений?

Самое лучшее в романе – трагическая история любви, которую узнаешь посредством тончайших умолчаний и недоговоренностей; она бесконечно реальнее, нежели другие трагические любовные истории, запечатленные в литературе этого столетия. Та, какая изложена в романе «По ком звонит колокол», в сравнении с «Доктором Живаго» сентиментальна. Возможно, к ней могла бы приблизиться история любви в «Великом Гэтсби». Но там она представала как компонент общего осуждения, выносимого определенной цивилизации; у Пастернака же отношения любовников составляют самый центр повествования. Лара, разумеется, предстает как воплощение человеческой души; как душа России (не говоря уже о других символических значениях этого образа), она неизбежно обречена на расставание с Живаго.

24 октября

«Пармская обитель» Стендаля. Я наслаждался этим романом; проглотил его залпом. То на одном, то на другом месте останавливаешься и задаешься вопросом: чем, собственно, он велик?

А он завораживает с ходу, не спросясь. Как музыка Пуччини.

Крестные отцы Стендаля – Вольтер и Расин: он сполна унаследовал ироничность и желчный эгоизм первого, величие и формальную безупречность второго. Даже в наиболее романтичных своих настроениях Стендаль наблюдает, описывает.

Есть в Стендале и резонерство, которое импонирует мне в Джейн О.; правда, его резонерство более аристократичное, снобистское, однако по большому счету оправданное. В фокусе внимания Дж. О. – вопросы морального свойства; в фокусе, внимания Стендаля – социальные, политические. Презрение к духовно несостоятельным; презрение к политически коррумпированным.

И еще: замечательна ясность его стиля. Чем романтичнее материал, тем прозрачнее его изложение. И наоборот.

9 ноября

Джексон Поллок. Выставка в галерее Уайтчепел. Гигантские неряшливые холсты, залитые, забрызганные, исхлестанные краской. В них на полном серьезе вглядываются десятки мыслящих, известных людей. Особенности манеры Поллока вполне очевидны: время от времени (хотя далеко не всегда) тонкое ощущение цвета и пристрастие к размашистым, асимметричным конфигурациям («каракулям»). Не менее очевидно и то, почему его живопись буквально перевернула вверх ногами теперешний художественный мир. Во-первых, в ней запечатлено тяготение к неискусству, или природе, или субъективному произволу, или хаосу; во-вторых, ее характеризует тотальный отказ от каких бы то ни было ограничений; в-третьих, она открывает беспрецедентный простор для критических истолкований. Последнее обстоятельство наиболее важно. Ведь, какой из видов искусства ни взять, под определением «великое» ныне все чаще подразумевают «любопытное» либо «открывающее поле для дискуссий и демонстрирующее остроту чувств и нарушение правил». Эпитеты типа «хрестоматийный», «значимый», «этапный» призваны свидетельствовать лишь об одном: о том, что характеризуемые ими произведения столь двусмысленны, что зритель волен усмотреть в них то, что ему заблагорассудится. Конечно, и для того, чтобы достичь такой степени двусмысленности – или бессмысленности, – нужно обладать определенным мастерством. Неоспоримо и другое: если век именует того или иного художника «великим», этот художник должен быть велик – по крайней мере в каком-то отношении, а его творчество – представлять некую ценность.

Находясь в галерее, я почувствовал, что в этом искусстве есть что-то нестерпимо декадентское. Декадентское не в смысле чистого разрыва с традициями (не в том понимании, в каком употребляют это слово закостенелые консерваторы из Королевской академии) и даже не применительно к изначальному художническому замыслу, а декадентское постольку, поскольку нынешний век низвергает искусство с пьедестала. Наш век – век зрителя; мы уподобляемся толпам любопытствующих зевак восемнадцатого столетия, разевавших рот на любую диковинку. Итак, теперешние диковинки – экстремальные художественные формы. В них каждый волен найти то, что ему импонирует; а по сути, они не затрагивают ничего. Я уверен, что замыслы Поллока были в высшей степени серьезны, но все, чего он добился в итоге, не более чем легковесное развлечение.

К тому же его живописи легко подражать. Она не требует ни дисциплины, ни творческого духа (коль скоро ее создатель овладел соответствующими приемами); для нее потребно лишь некое наитие, отличающее тысячи людей с прирожденным ощущением цвета. Однако все великое искусство обладает одним общим свойством: оно неповторимо. Оно переносит в другие миры; оно стоит особняком от всего прочего; оно несводимо ни к чему иному. Мы растворяемся в том, чего сами не способны создать.

Некоторые из его картин неплохи. К примеру, «Номер один»: гигантский водопад цветовых брызг: зеленых, бледно-пурпурных, цинково-белых, неярко-бурых. «Лето». И та и другая могут послужить удачными подступами к подлинной живописи. «Аромат» – каскад излюбленных тонов Дюфи: розовых, белых, желтых, красных. Здесь он проникает в суть.

И одна замечательная картина – «Бездна». Облака белого размыкаются, раскрывая пропасть: пятна сепии, индиго, проблески красного. В ней ему удалось передать нечто глубокое и действительно важное. Важное как в психоаналитическом и поэтическом плане, так и в плане чисто живописной техники. Воплотить абстракцию тайного. Но, кажется, это единственная из его картин, на которую никто не взглянул дважды.

Поразительное зрелище. Классический индийский танец в исполнении Индрани[573]573
  Индрани Баджпай Рахман (1930–1999) – дочь хорошо известной танцовщицы и педагога Раджини Деви, в ряде гастрольных турне по разным частям света познакомила зрительские аудитории с искусством классического индийского танца. Программу данного ее турне составил практикуемый на юге Индии танцевальный стиль «бхарата натъям».


[Закрыть]. Плавная изменчивость движений, грация всплескивающих рук, позвякивание браслетов на непрерывно движущихся лодыжках; танец глаз, танец губ, вся пленительная гамма улыбок, вздрагивающих кистей рук, предплечий, бедер, икр, ступней. По сравнению с этим европейский танец бесцветен, монотонен, искусствен.

Ко всему прочему, Индрани очень хороша собой: прелесть юной девушки сочетается в ней с обаянием зрелой женственности. А музыкальный аккомпанемент изобилует репризами, перипетиями, синкопами. То, чего мы ищемся в фольклоре испанцев и народов, живущих на Балканах, давно существует в Индии; то, что отдельными проблесками восхищает нас в их танцах, зримо предстает в индийской музыкальной культуре. Танец так завладел мною, что я весь вечер просидел как вкопанный; он поглотил меня без остатка. Ко мне вернулось почти безвозвратно утраченное чувство восторга, дистанцированности. Чувство столь сильное, что напрочь исчезла эта вечная страсть двадцатого века – критиковать, раскладывать все по полочкам. Такое искусство танца захватывает безраздельно.

11 января 1959

Грэм Грин «Тихий американец». Подобная экономичность повествования сродни цирковому фокусу: она отбивает желание прибегнуть к другому стилю письма или, точнее, к любому иному способу рассказывать. Единственная манера письма, которой она не умаляет, – поэтическая, рождающая настрой. К примеру, манера Вулф, манера Джеймса – поэтов прозы. Но когда стараешься достичь того и другого (то есть одной ногой стоишь в «Гринландии», другой – в царстве поэзии), результат всегда оказывается чуть… несфокусированным, раздражающим. Грин напоминает Гольбейна: во многих отношениях он настолько правдив, что все остальные способы портретирования кажутся ущербными. Опасность такого положения дел очевидна: случись Гольбейну наградить своего натурщика – мужчину с прямым носом – носом с горбинкой, мы тотчас уверуем, что так он на самом деле и выглядит. Ложь, когда ее со всех сторон окружают приметы реального, воспринимается без труда. А у Грина сплошь и рядом – психологические и даже физические натяжки; иными словами, обычно он так vraisemblable[574]574
  Правдоподобен (фр.).


[Закрыть], что без всякого риска может позволить себе оказаться invraisemblable[575]575
  Неправдоподобным (фр.).


[Закрыть].

Дефо – Уилки Коллинз – Грин.

12 февраля

Э. заболела. Обморок, тошнота, стонет, диарея – все сразу (около пяти утра). Неистовый бунт кишечника. Врач сказал, что это гастроэнтерит.

Похоже, мы наконец-то скоро переедем – в квартиру на Черч-роу, 28. Угловой дом. Пустующий. Он принадлежит Западной инвестиционной компании; ее представляет некий м-р Шин-дер – увертливый и жуликоватый, как и само его имя. Ни он, ни компания не вызывают у меня ни малейшего доверия; к тому же платить придется больше, чем здесь, а нам и теперь жилье обходится дай Боже. Но место – притягивает. Жить в доме, построенном в 1720 году, высоко, с видом на крыши, сады, окрестности. Любой разумный человек ответил бы на это предложение отказом из соображений экономии (при наших заработках – мы и тут-то запаздываем с квартплатой. На жалованье Э. и без того ложится слишком тяжелый груз); и нам следует поступить так же. Но я отчаянно надеюсь, что мы все-таки переедем.

* * *

«Аристос». Не сдвигается с места. Частью из-за лени; частью из-за недостатка времени. Чтобы сосредоточиться на нем, мне нужно несколько свободных часов кряду. Что до мыслей, то их я встречаю везде, в любой книге, в любой газете. И уже примирился с тем, что встречаю свои идеи сформулированными кем-то еще. Возможно, лучше, чем мной. Более осмотрительно, чем смог или захотел бы сформулировать их я.

Греческие стихи, кажется, почти готовы. Ничего не делаю. Не исключено, что у меня очередной запор. Но каждый раз, когда спустя какое-то время я их просматриваю, появляются исправления. Инстинктивно чувствую, что они не готовы. Некоторые придется предать огню, а тогда возникнут пустоты. Зацикливаюсь на отдельных строках. Вот одна из них: «С соленых огородов моря»; вокруг нее будет вертеться все стихотворение. Но она и ей подобные упорно скатываются вниз по склону, не желая остановиться, занять свое место.

14 февраля

Голос старьевщика с улицы. Печальный, тонущий вдали – последний зов улицы. В нем – щемящая нота потерянности, нездешности. Это последний крик иссякающего бытия, страшного, прекрасного былого мира незащищенного индивидуума; короче, просто индивидуума.

19 февраля

Джон Брейн «Путь наверх». По сути, беллетристика невысокого пошиба; слепок с «Фигуры»[576]576
  Роман Джона Брейна (1957) описывает карьеру авантюриста Джо Лэмптона, с помощью интриг и секса пробивающего себе путь наверх в провинциальном городке. Денри Мэкину – главному герою романа Арнолда Беннетта «Фигура» (1911) – свойственна та же жажда материального преуспеяния, которого он добивается столь же авантюристично, возвышаясь от скромной должности служащего юридической конторы до поста мэра города Барсли.


[Закрыть] Арнолда Беннетта. Есть, однако, в этой книжке определенная сила. По крайней мере в ней нет присущей нашей литературе столь многим мертвящей анемии – этой черной метки обреченной на гибель цивилизации, дающей себя почувствовать во всех ее сферах. От нее веет чем-то неумирающим, всеядным, елизаветинским. Но вот ее страшная ахиллесова пята: какова позиция автора по отношению к главному герою – возвеличен он или спародирован? Логичное следствие чреватого смертельным риском стремления вести рассказ от первого лица. Именно этим обусловлена невозможность соблюсти столь необходимую в данном случае объективность повествовательного тона.

А если уж это возвеличивание, то наверняка возвеличивание наименее привлекательных человеческих свойств.

Д. Г. Л. «Послушай! Мы дошли!» В первый раз поэзия Л. нагоняет на меня скуку. Все время ощущается недостаток подлинного ритма, строки наползают одна на другую из-за чересчур частых повторов, перенасыщенности красок; есть в них и местами брезжущая mievrerie[577]577
  Манерность (фр.).


[Закрыть], нагнетаемая сентиментальность, которая отнюдь не усиливает впечатление. Все дело – в балансе: чем интимнее тема, тем строже должна быть подача. Или по меньшей мере чуть сдержаннее. Иначе все размывается и тонет в потоке слов. То и дело натыкаешься на прекрасные стихи. Но как целое, как поэтический цикл не воспринимается. В последнее время много читаю Йейтса. Этот великолепный, всегда неожиданный, ясный мелодичный голос; отчетливые, завораживающие образы, звонкие, как песни. Сказать по правде, в сравнении с Йейтсом Лоуренс-поэт весьма зауряден. Й. сочетался браком со смыслом и музыкой; Лоуренс просто выплескивал свои чувства. Лоуренс презирал, или подминал под себя, собственную лиру; Йейтс боготворил ее. На самом деле Лоуренс вовсе не поэт, а эмоция, эмоция, облеченная в слова. В мире слов он – более или менее удачливый стрелок, Йейтс же – оракул; иными словами, боговдохновенный и точный. А Лоуренс – откровенный контрабандист, осквернитель поэтической традиции.

10 марта

Даю частный урок Виллитсуэт, моей ученице из Сиама, и вдруг чувствую запах газа. Не придаю этому особого значения. Когда девочка уходит, открываю дверь, пытаясь уловить, откуда идет запах. В дверях соседней квартиры низенькая женщина – в слезах, с опухшим лицом. Ее молодой муж только что пытался покончить самоубийством. Нам она этого не сказала, но мы поняли, услышав ее разговор по телефону.

Всего полчаса назад я видел, как он заходит в квартиру; притом наверняка зная, что мы дома: наша входная дверь была открыта – в ожидании Виллитсуэт я стоял в проеме ванной. Полагаю, он надеялся, что мы придем ему на помощь, однако неправильно рассчитал время. Ведь для того чтобы газ проник к нам, надо было оставить дверцу духовки открытой (как правило, она всегда закрыта); а входную дверь он, должно быть, закрыл только на задвижку, поскольку его жена без труда вошла в квартиру.

Это очень тихая пара; слишком тихая, добавлю задним числом. Никогда не спорят друг с другом, никогда не видишь их снаружи. Кому-то по телефону она пожаловалась:

– Он опять это сделал.

У него тяжелая поступь и громкий голос, когда он говорит, сколько времени.

Само по себе это происшествие меня не удивляет; однако действительность странна: ни с того ни с сего входишь к себе в дом и включаешь газ, из суеты повседневности делаешь шаг в сторону смерти. Будто вдруг поднял голову и увидел в дверях ее саму – череп с зияющими глазницами.

Скотт Фицджеральд «Прекрасные, но обреченные». Ск. Ф. нравится мне все больше и больше. Эта книга – трагедия, а не просто прогон к «Великому Гэтсби». Отмеченная неподдельно трагедийным – и к тому же печальнейшим и прекраснейшим – видением нашего века[578]578
  Герой второго романа Ф. Скотта Фицджеральда (1922) Энтони Пэтч женится на женщине великосветского круга Глории Гилберт, пуская по ветру завещанное ему огромное состояние. Говоря словами Фицджеральда, обоих героев «выносит на отмель досужих развлечений».


[Закрыть]. Вся трудность в том, что это видение просвечивает сквозь мишуру (притом высококачественную) его изощренного владения словом. Я не уверен даже, что это недостаток – ибо истина, истинная трагедия не может вновь и вновь не просвечивать сквозь слишком изощренный, слишком выразительный язык; и в конце концов – это же наш век. Отнюдь не хочу сказать, что именно к этому стремился Ск. Ф., но так вышло; иными словами, расхождение между присущим ему интуитивным ощущением трагедии и распада и его же стремлением запечатлеть их со всем присущим ему языковым блеском – вещь, столь же типичная для нашего столетия. О раке повествует больной раком писатель, к тому же не ведающий, что он неизлечимо болен.

18 марта

Сегодня подписали договор на аренду квартиры на Черч-роу, 28. Одолжили у матери Э. девяносто фунтов. Но я уже предвижу страшные финансовые трудности. Поначалу думали, что со всем управимся сами, а теперь вызываем электрика, штукатура, и впереди маячат одни неоплаченные счета. Сегодня после обеда потратил два часа, сдирая в задней комнате со стен обои. Под ними целых пять слоев краски, и самый нижний – бледно-голубой (хотелось бы думать, что это – георгианская лазурь). Сплошь и рядом пошедшие пузырями и потом наскоро зашпатлеванные места. Делать ремонт – то же, что близко сходиться с женщиной: волей-неволей узнаешь все замаскированные дефекты, слабости; зато потом легче живется. Пригласив декораторов, толком так и не узнаешь, где текут твои дни. Не проникаешь в суть собственного обиталища.

Пока я возился с обоями, появился электрик из компании, маленький крепыш; он ни за что не хотел устанавливать счетчик.