Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)

Вернувшись, я поел винограда и присоединился к остальным, устроившимся у дороги, – кто спал, кто просто лежал в тени деревьев. М. и ее окружения с ними не было, но из-за жары и усталости я не находил в себе сил волноваться по этому поводу. Крестьяне стояли на верхней дороге и разглядывали нас. Хромой, трясущийся нищий поочередно обошел нас всех. Он так смиренно и долго нас благодарил, что наша милостыня стала не подачкой, а дешево доставшимся чувством самоуважения.

Этот вечер принадлежал Нанни. После ужина она объявила, что надерется. Будет пить малагу. Мы все собрались вокруг большого стола, и она сидела с нами, улыбаясь, как девственница, которой надоело беречь свое сокровище, и пила малагу бокал за бокалом. Я ходил в бар пару раз, чтобы наполнить ее бокал, а заодно и сам выпил достаточно коньяку для поднятия духа. Над Нанни подшучивали, говорили, что у нее двоится в глазах, раскачивали стол, называли неточное количество выпитых бокалов. Ее глаза затуманились, она говорила необычно громко, но в целом держалась потрясающе. Жуто следил за ней с улыбкой, но сам не шутил. Казалось, он завидовал мне, потому что я был заводилой. Нанни, должно быть, выпила десять или двенадцать бокалов, большую часть бутылки, когда мы – пять-шесть человек – решили покачаться на деревенских качелях.

На главной улице было много народу, и мы произвели на них тот же эффект, что и волшебная дудочка на детей из Гамельна. Сначала за нами пошли дети, потом молодежь, и наконец повалили все остальные, смеясь, крича и толкаясь. Мы с Нанни стали качаться – море лиц вздымалось и опускалось вместе с нами. Нанни визжала от удовольствия. Толпа все больше возбуждалась, а с ней и владелец качелей; в результате я перепугался, что мы можем совершить полный оборот. Сооружение дрожало и пошатывалось при каждом новом рывке. Нанни радостно вскрикивала. Я тоже что-то кричал, стараясь не думать, что случится, если мы рухнем на бетонное покрытие. В конце концов мы остановились, однако Нанни хотела кататься еще, и мне пришлось повторить этот кошмар снова.

Толпа становилась неуправляемой. Мы пошли в направлении кафе, пели, держась за руки, и танцевали в окружении безумной толпы крестьян – их была не одна сотня, и они продолжали идти за нами. Теперь они толкались, щипались – словом, не оставляли нас в покое, беззлобно, но грубо. Разбившись на небольшие компании, крестьяне бегали и орали. Только мужчины и дети. Я устал от этого гвалта и шума и переместился в задние ряды, где на меня не обращали внимания. Вдруг воцарилось молчание – на середину дороги вышли четверо полицейских. Толпа чудесным образом вмиг рассосалась. Плотный коротышка в элегантном сером костюме представился местным судьей и принес свои извинения за причиненное беспокойство. Произошел обмен любезностями; Жуто заговорил с ним о юриспруденции. Смертельно уставший, я сел поблизости на насыпь. Подошла Нанни, плюхнулась рядом и привалилась ко мне, мягкая и податливая. Думаю, можно было бы увести ее с собой – соблазн был велик, – но останавливало самолюбие: я помнил, как она танцевала с Жуто. Я хотел ее, но не сейчас, пьяную, поэтому мы просто сидели и молчали. Жуто поглядывал на нас. На его лице блуждала кривая улыбка, и я понимал, что он боится и ненавидит меня. Всегда ли ненавидят соперника? Скорее ненавидят те качества, что привлекают любимую женщину.

В основном из духа противоречия я повел Нанни чего-нибудь выпить. Жуто тоже вскоре пришел и стоял за нами, все так же криво улыбаясь. Похоже, Поль тоже решил быть вредным и предложил нам улечься спать вместе. Мы забрались на холм напротив кафе, где Жуто поставил палатку. Я чувствовал рядом теплоту и нежность тела Нанни, слышал ее смех и заторможенную речь. Ярко светила луна. Мы подошли к палатке, разбитой под оливковым деревом, и здесь нас ожидало первое потрясение. В нескольких местах по палатке прошлись бритвой. Мы разделись и забрались в спальники. Нанни лежала вплотную к палатке Жуто. Повернувшись спиной к набежавшим зрителям, которых мы привлекли своими действиями, я увидел, что Нанни просунула руку под край палатки. Я испытал укол ревности и лежал без сна, глядя на сияющую луну, но уши навострил – не услышу ли звуки шепота или шорох. Но было тихо. Поль – с очаровательной беспечностью – спал так близко к Нанни, что мог бы дотронуться до нее. Бедный Жуто – как он, должно быть, злился. Хотя у него оставалась возможность посмеяться последним: у меня, как и в предыдущую ночь, недостало сил шпионить, и я заснул крепким сном.

Семнадцатый день. Невеселый завтрак. Стало известно, что сломанную деталь заменят только через несколько дней. У М. и Тити пищевое отравление, у кого-то жар; все устали, горячатся по пустякам, начинается распад. Невыносимый зной.

Вечер безрадостный, унылый; все в депрессии, которую я не разделяю. Немного выпил. Пробовали петь, но без Моник и Тити в пении отсутствует задор. Пели один из грустных мадригалов де Лассо. Все спали в одном месте, под огромным старым ореховым деревом, на склоне холма, подальше от дороги. Я лежал немного поодаль от остальных, внутренне поздравляя себя с тем, что догадался найти место, где утром меня не разбудит солнце. Тридцать спальных мешков, залитых лунным светом. Еле слышный шепот, потом тишина.

Восемнадцатый день. Расчет оказался верен: солнце меня не разбудило, но разбудило моих попутчиков. Однако я не рассчитывал, что все они окружат меня и будут трещать как сороки. Время от времени кто-нибудь говорил:

– Regardez John qui dort, c’est degoutant[390]390
  Только взгляните на Джона – он спит; это отвратительно (фр.).


[Закрыть], – а я вздыхал, охал, ворчал, не выходя из дремы; их голоса я слышал сквозь сон. Мне это нравилось. Потом, лежа под деревом, мы подкалывали друг друга, хотя и чувствовали себя разбитыми, и так продолжалось почти до десяти. Несколько раз мимо, с хрюканьем и топотом, проходили гурты деревенских свиней. Чтобы удержать животных на расстоянии, мы бросали в них крупные комья земли.

Мы с Полем пошли умываться к фонтану, оставив после себя отталкивающее зрелище: чистая вода стала мыльной, в ней плавала пена. Но как же приятно умываться ледяной водой, черпая ее из фонтанной чаши, когда тебя вдобавок окружают голые, выжженные солнцем холмы! Я поймал большую жабу, обильно помочившуюся при поимке, и понес ее в кафе, спрятав в сумку для туалетных принадлежностей; у всех она вызвала только отвращение.

Ленч устроили под ореховым деревом. Я предпочел бы поесть в кафе подле М. Впрочем, она вскоре пришла одна и улеглась спать. Во сне она, когда вот так лежит на земле, выглядит очень юной и стройной, нимфой. Пришла Аник, затараторила своим неприятным, визгливым голосом, и тогда Моник встала и отошла. Я видел, как она расположилась неподалеку под оливой, и, когда к ней присоединилась еще одна девушка, не удержался и тоже пошел туда. Мы лежали там и молчали. Сейчас, холодным сентябрьским вечером, я вспоминаю твердую землю, зной, ветви оливы, платье в клетку, ее голову, лежавшую на правой руке. Солнце, лихорадочное возбуждение. Время и солнце.

Когда Моник вернулась к остальным, я тоже пошел следом, с завистью глядя, как Клод играет с ней, обнимает за плечи. Но во мне крепла уверенность, что она его не любит. Полное равнодушие.

В шесть – митинг протеста, возглавленный мною и Жуто. Ричард и Лаффон уехали на автобусе в Гранаду. Оба были руководителями поездки, и все понимали, что, оставив группу без транспорта, они не выполнили свой прямой долг. Было решено избрать руководителем Андре. Прекрасное решение: его уважают, и он прирожденный лидер. Последние часы в деревне были очень нервными: мы хотели нанять грузовик, чтобы нас довезли до ближайшей железнодорожной станции. Положение казалось безнадежным, но в результате нашли и грузовик и шофера.

Суета, собираем в темноте вещи. Спим всего два-три часа. Пошел небольшой дождь, и кое-кто побежал в автобус. Но я остался спать под ореховым деревом.

Девятнадцатый день. Шофер разбудил меня в три. На дороге полная неразбериха. Грузовик, довольно маленький, подъехал задним ходом к нашему сломанному автобусу; все были вялые, двигались как сонные мухи. Я неожиданно почувствовал прилив энергии – таким бодрячком я иногда становлюсь, когда у остальных заканчиваются силы. Стал командовать, заставлял торопиться, проследил, чтобы все вещи переложили в грузовик, усадил людей, поднял и укрепил откидной борт.

Незабываемая ночная поездка по сьерре в Лоху. Сверкающие звезды, величественные очертания гор, словно затянутые бархатом вершины. Грузовик мчался вперед, въезжал в гору, трясся на поворотах. Полностью проснувшись, я сидел на борту, уверенно сохраняя равновесие, в то время как остальные спали, бессильно уронив головы на плечи соседям. С рассветом горы постепенно светлели, обретая серый цвет и форму, высоко вздымая свои вершины. М. неожиданно почувствовала приступ тошноты – подошла и села рядом со мной у борта. Ее колено прижалось к моему; голову она печально обхватила руками. Как сладко мне было! Хотелось обнять ее, утешить. Вскоре, вместе с восходом солнца, мы подъехали к лохскому вокзалу. Железнодорожная линия вилась у подножия невысоких гор. Пили кофе, ели пирожные. Подошел наш поезд – просторные вагоны, длинные деревянные сиденья, никаких parois[391]391
  Перегородок (исп.).


[Закрыть]. Я почувствовал сонливость; остальные же, напротив, оживились и стали петь. В вагоне ехало много испанских крестьян. Жуто смеха ради стал обходить их с протянутой шляпой, представляясь победителем цветочной выставки. Они не понимали ни слова из того, что он говорил, но весело смеялись. Что удивительно, большинство, к нашему восторгу, опускали в шляпу немного денег. В нас ожил прежний боевой дух, прежняя радость, озорство, мы вновь объединились против остального мира.

В Гранаде прежде всего пошли искать себе пристанище. Если абстрагироваться от памятников старины, Гранада – современный деловой город. В конце концов остановились в дешевом пансионе в непрестижном квартале недалеко от вокзала – комната на четверых, но все же крыша над головой. Мною овладела обычная городская меланхолия – я знал, что здесь мы разобьемся на группы и я уж точно не буду вместе с М.

Отправились с Клодин осматривать Альгамбру. Несомненно, это самое благородное сооружение в Испании из всех, что я видел; и, на мой взгляд, один из величайших европейских архитектурных шедевров наряду с Шартрским собором и Парфеноном. В Альгамбре присутствует атмосфера безмятежности, грации, сдержанности и таинственности, и это делает дворцы восхитительно прекрасными[392]392
  Расположенный на возвышенности близ Гранады комплекс Альгамбры состоит из нескольких дворцов, построенных разными мавританскими правителями. Хотя строительство было начато в четырнадцатом столетии при основателе Насридской династии Ибн-аль-Ахмаре, большая часть того, что можно видеть в наши дни, построена Юсуфом I (1334–1354) и Мохаммедом V (1354–1391). Сотовидными сводами, подковообразными арками и ажурными узорами Альгамбра вызывает в памяти дворцы султанов из «Тысячи и одной ночи».


[Закрыть]. Каждая комната, каждый дворик, каждый пруд, колоннада, фонтан окружены дымкой тайны, аристократической загадки. Это восточный рай, персидский сад чудес, скрытая долина Старика с Гор[393]393
  Хассан ибн-аль-Саббах – главарь ливанских разбойников, действовавших в XI в. на территории Персии и Ирака. – Примеч. переводчика.


[Закрыть]. И все это пронизано ионическим духом Древней Греции, изящным, улыбчивым, несколько причудливо-первобытным, женственным, но более всего – грациозным и глубинно-загадочным. Улыбка кариатид у входа в великий Эрехтейон[394]394
  Кариатиды – каменные девы, поддерживающие портик с западной стороны Эрехтейонского храма на территории Акрополя.


[Закрыть], изображение голов у да Винчи, неповторимость Джоконды в мировом искусстве – все это является результатом одного из самых прекрасных и таинственных подходов к миру. Есть здесь и нечто китайское – тишина, молчание водоемов, мир и согласие, эротические ощущения. Фонтаны в Альгамбре сейчас бьют слабо; жаль, ведь фонтаны – важная часть архитектурного замысла, это живая, подчеркивающая основные мотивы окружающая среда. На меня нахлынула печаль, я сожалел, что величие дворца принадлежит прошлому. Задумался о своей жизни, о том, что рядом нет Моник, и вдруг понял, что у нее с дворцом одна природа, как и с девами Эрехтейона, Джокондой и св. Анной.

Мы подождали на улице остальных. Вдалеке я разглядел Тити, надеялся, что М. будет с ней. Но она и еще кое-кто, наверное, пошли другим путем. Я посидел в тени вместе с остальными, держась немного в стороне; во мне, угрюмом, меланхоличном, рождалось стихотворение. На тему:

 
Ее там не было, ее там не было,
Не было вечером во дворце,
Но там был дворец, и она сама была
Дворцом.
 

Я вернулся со всеми, злой и мрачный. Появился Жуто и куда-то ушел с Нанни. Не думаю, что прежде так остро страдал из-за отсутствия того, кого любил. Постоянно возвращался к мысли, что никогда не увижу ее в Альгамбре, не побываю там вместе с ней, – старый мучительный комплекс.

Двадцатый день. Провели его в Гранаде и довольно весело. День начался хорошо. Проснувшись, я увидел Моник в голубой пижаме, она стояла у окна своей комнаты и что-то шила. Я послал ей воздушный поцелуй, сопроводив его улыбкой фавна; она засмеялась и тоже послала мне поцелуй и улыбку[395]395
  Вид Моник послужил рождению следующего стихотворения:
Послал ей поцелуй с улыбкой фавна;Рассмеявшись, она вернула и поцелуй и улыбкуЧерез залитый утренним солнцем двор.Она склонилась в окне над шитьем,Я же, укрывшись в тени и еще до конца не проснувшись,Весь во власти сна и звезд,Слежу за пальцами, перебирающими нить,Как они вспыхивают в солнечном свете.Она сидит на подоконникеВ голубой пижаме; я же прячусь за стеклянной дверьюИ не встаю, уловленный ее шитьем,Ее веселостью, изяществом и юностью,И поцелуй, посланной ею,Для меня важнее всей вечности.  Пансион, Гранада, 20 сентября 1952 г.


[Закрыть].

Когда она отошла от окна, я снова почувствовал себя несчастным. Приняв душ и позавтракав, я увидел, что остался в одиночестве, если не считать двух неприглядных личностей, и поспешил уйти. Отправился в город один. Потом все наладилось. Я пошел в кафедральный собор и там встретил Моник и ее друзей. Мы вместе осмотрели собор. В ее компании я чувствовал себя старым. Обратил внимание на их невежество, плохой вкус (к ней это не относится; она редко осмеливается произнести свое мнение – видно, плохо знает искусство), непроходимую глупость. И не спускал с нее глаз. Не спускал глаз. Неразлучная троица – Клод, Женевьева и Моник – постоянно вместе, шушукаются, касаются друг друга. Клод спокоен только при одном условии: если обе доступны для его ласк.

Пообедали мы вместе. Я старался не смотреть на Моник и выглядеть нормальным. К моей радости, она особенно отчужденно держалась с Клодом. Похоже, он встревожился, пытался ее рассмешить, как-то оживить. Сейчас я думаю, не было ли это связано со мной, – возможно, этим она проявила свой такт. Однако чем сдержаннее она держалась, тем больше я ею восхищался. Ко всем красивым женщинам, как и ко всем величественным горам, трудно подойти, но если все-таки подойдешь, ни те ни другие не откроются тебе до конца. Они хранят тайну, и в этом их особая притягательность. Они что-то утаивают, некий секрет, и тут нет никакой сознательной мистификации, а есть сдержанность и проявление вкуса. У Моник это происходит естественно, подсознательно – так и должно быть, без этого подлинное очарование невозможно. Мне такого никогда не достичь.

Вернулся в пансион в их обществе; хочется знать, как обстоят дела с автобусом. Новости должны быть сегодня вечером, на худой конец – завтра утром.

Снова едем в Гранаду, теперь за покупками, я опять в обществе Моник – просто не могу упускать ее из вида. Зашли в магазин, где продаются мантильи, я выбрал одну – очень красивую и недорогую. Моник стояла рядом, очень серьезная, понимая, как мне повезло. Ей хотелось купить мантилью для матери. Я предложил ей свою.

– Mais non, John, vous êtes le premier…[396]396
  Нет, Джон, ты первый увидел… (фр.).


[Закрыть]

Она переворошила всю груду, страстно отыскивая то, что ей надо; наконец вытащила ту, самую лучшую, и неожиданно накинула на себя.

На какое-то мгновение она стала волшебно прекрасной, ее красота пронзила меня. В магазине было темновато; на черном кружеве выделялись вышитые мелкие цветочки. Мантилья обрамляла ее лицо, делала его еще красивее, подчеркивая то, что я называл выражением Мадонны. Слегка наклонив голову, она смотрела на меня, загадочно улыбаясь, и как бы спрашивала, идет ли ей наряд. Взгляд был таким мягким, таким милым и нежным, что выражение моего лица могло ее испугать. Она быстро отвернулась и сняла мантилью. Снова я увидел в ней св. Анну, на этот раз сходство безошибочное. Лучшего выражения у женщины быть не может.

Снова в пансионе. Трагедия малого масштаба. Моник потеряла кошелек со всеми деньгами. Меня позабавило дружное сочувствие мужчин и равнодушие женщин.

– Вечно она все теряет, – сказала одна.

– Теперь уж не вернуть, – прибавила другая.

Однако мужчины – и я не исключение – давали советы, вселяли надежду, искали разные возможности. Что до Моник, то на ее лице играла задумчивая, слегка смущенная улыбка девочки, внезапно превратившейся из взрослой женщины снова в школьницу; улыбка, в какой-то степени признающая свою ущербность. Все уже выразили ей сочувствие, а она продолжала с грустным видом сидеть на скамье. Я немного поговорил с ней, даже предложил ей спать во внутреннем дворике. Она сказала, что не может спать, пока не сошло напряжение. Было сильное искушение сесть рядом с ней, поговорить, успокоить, но я знал, что тогда мое дело проиграно. Речь еще худо-бедно можно контролировать, но глаза… Я мог бы говорить с ней, только отведя взгляд в сторону, но через какое-то время это показалось бы странным. Поэтому я ушел. Минут через пять вернулся, но коридор уже опустел. Моник пошла в свою комнату, а я остался спать во дворике.

Двадцать первый день. Проснулись на рассвете, ждали автобус на улице у кафе. Решено ехать без остановок до Туара, и от такой перспективы на душе тоскливо и неуютно. Плохой сон, еда в закусочных и никакого туризма. Пришел автобус, и разъединившиеся части группы воссоединились.

Мы погрузили вещи и отъехали; вначале пели от радости, что снова в пути. Последующие три дня были нереальными, прожитыми в лихорадочном бреду: из центра жаркой и страстной Андалузии мы перенеслись в меланхоличный Туар. По непонятной причине в течение этой трехдневной поездки я чувствовал перемену в обстановке более остро, чем во время перелета из Афин в Лондон, и у меня было время это оценить.

Из Гранады – на северо-восток, в Басу, оставив справа величественные снежные вершины Сьерра-Невады. Засушливый район, эродированные почвы. Проехали мимо нескольких термитных поселений; гнезда-термитники построены на холмиках. Внешне похожи на муравейники с наружными отверстиями. Мы едем и едем по стране, все смешалось в памяти, иногда поем, обычно молчим, одуревшие от жары. Остановились, чтобы поесть опунции, – ничего особенного, чуть сладковатое пресное растение, ягоды, похожие на зерна граната, и ужасно колючие. Я весь исцарапался, даже в губы вонзились колючки. Подоспела Моник и вытащила их. Маленькие прохладные пальчики на моих губах – как руки медсестры, умелые и бесстрастные.

В сумерках – Аликанте. Автобус остановился у забитого людьми пляжа. Не выходя, мы в салоне надели купальные костюмы; проходившие мимо испанцы с интересом глазели на нас. Море невероятно теплое, как неостывший чай. Я вошел в воду меж двух пирсов и, отплыв подальше, смотрел на нависшую над городом гору, освещенную последними, слабыми отблесками уходящего дня. Поужинав, мы вновь пустились в путь, и эта ночь подарила мне два-три часа счастья. М. сидела на заднем сиденье между мною и юным Броссе, кузеном Андре. Автобус мчался по темной дороге, ряды черных головок согласно кивали, только шофер сидел прямо – бодрствующий и бдительный.

– Je peux dormir sur ton épaule, John. Ça ne vous gêne pas?[397]397
  Я могу поспать на твоем плече, Джон? Не помешаю? (фр.).


[Закрыть]

Я был на седьмом небе. Клод сидел напротив, юный Броссе дулся в углу. Несчастный юноша был по-щенячьи, безнадежно влюблен в Моник, повсюду таскался за ней, часами стоял рядом с ее местом в автобусе, трогательно ловил ее улыбку. Она была приветлива с юнцом, близко не подпускала, не поощряла, но и не раздражалась, не сердилась на него. Одна из ее тайн – как ей удается быть такой милой, ровной и доброжелательной со всеми и одновременно держать дистанцию: если кто-то пытается к ней приблизиться, она тут же замыкается в себе. Идеальную сестру, мать, подругу, любовницу она держит в себе под замком, но можно уловить намеки на эти добродетели, которых почти не осталось в современном мире.

Положение на плече было не совсем удобным, и я похлопал по колену, предлагая ей переместиться. Моник опустила голову мне на колени; тело ее изогнулось и приняло то немыслимое положение, в каком ей, по-видимому, было легче заснуть. Я чувствовал на своих бедрах ее голову и плечи, ощущал все небольшое ладное тело. Левой рукой я поддерживал ее голову, правая лежала на ее бедре. Темнота, непрерывное движение. Давление ее тела мягко нарастало. Моник спала, расслабившись, привалившись ко мне. Моя рука незаметно меняла положение, каждое прикосновение пробуждало новое вдохновение. Казалось, я впитываю Девушку, вношу в себя на кончиках пальцев. Было очень жарко; от этой влажной, немыслимой жары одежда прилипала к коже, в телах просыпалась животная чувственность. Горькая сладость в прекрасном, пусть и временном ощущении тяжести на коленях. Худенькое разгоряченное тело, таившаяся в нем любовница, темнота. Когда мимо проносились фонари, я при их свете видел ее закрытые глаза, тень от длинных ресниц на щеке, красный шарфик в волосах, легкие очертания грудей, обнаженные тонкие руки. Возбужденный сверх меры, я испытал оргазм – такого со мной еще не бывало; я был потрясен, пристыжен и глубоко расстроен. Она, ничего не ведая, продолжала спать; у меня же было чувство, что я предан собственным телом – греческим конем, и оно, заколдованное, попало под ее чары, заставив меня позабыть о возможных опасностях. На какой-то момент я сам поверил, что околдован. Короткая остановка. Вышел из автобуса в смятении. Но когда мы вернулись в салон и она прильнула ко мне, я опять пережил смену солнечного сияния и темных, грозовых туч, и сидел в ночи, остро переживая каждый ее вдох, каждый миг ее близости.

Лагерь разбили в районе Валенсии. Выйдя из автобуса, Моник тут же исчезла в темноте с Клодом. Но скоро вернулась с известием, что есть место для привала. Думаю, она пошла с ним, чтобы привести меня в чувство, не дарить надежду.

Все спали, я же спустился по дюнам к морю. Море было неспокойное, одна сильная волна сменяла другую: удар, шелест гальки и шипение обратного потока. Я стоял на берегу, потерявшийся перед необъятностью моря, потом снял одежду и вошел в воду по пояс. Море было теплое и бурное – пылкое испанское море.

Двадцать второй день. На пути в Барселону. Начались ссоры из-за мест. Каждый хочет устроиться получше, иногда бывают срывы. А некоторые стремятся быть подле Моник. Первые несколько миль мы с ней сидели в противоположных концах автобуса; чтобы исправить положение, я быстро съел болтушку из яиц на завтрак, первый вернулся в салон и выбрал место позади Моник. День прошел относительно спокойно.

Утром я наблюдал, как Моник расчесывает свои длинные, до пояса, волосы, почти черные, роскошные, блестящие. Обрамляя лицо, они придавали ей вид краснокожей индианки, прекрасной дикой лани – выразительные глаза и смуглое лицо в рамке волос. В эти минуты она священнодействует. Моник кокетлива, очень гордится своими волосами, постоянно их трогает, поправляет красный шарфик. Ее обычная поза: голова слегка откинута, руки изящно двигаются, поправляя волосы, локти – как крылья.

На север, на север, на север. Незадолго до сумерек – Тортоса, там закупаем провизию. У меня кончились деньги. М. у фонтана. Я обрызгал ее, она притворно сердится. Неожиданно обнаружил пропажу шляпы, заподозрил М. или деревенского мальчишку, но ничего не сказал, помня, как сам поступил с Лаффоном. Не рой другому яму… Позже нашел шляпу на сиденье – М. призналась, что подшутила надо мною. Этим утром, к моей радости, она из-за чего-то повздорила с Клодом. Выглядела расстроенной. Возможно, он позволил себе лишнее; бретонец, gaillard[398]398
  Наглый (фр.).


[Закрыть] и лишенный воображения.

Таррагона. Виноград, сыр, знаменитое вино; на мой взгляд, оно нисколько не лучше тех вин, что мы пили в других местах. М. и Женевьева были в том же ресторане, сидели за другим столиком, ели мороженое и негромко, но оживленно беседовали. Мне приятна опала Клода особенно потому, что на следующий день их пути с Моник расходятся.

Ночью М. спала на том же сиденье, что и Женевьева. Я не был этому рад, но и несчастным себя не чувствовал. Проехали Барселону, море огней, крупный современный город. Ненадолго остановились на краю гавани, вблизи темных очертаний модели корабля Христофора Колумба[399]399
  Точная копия «Санта-Марии» в натуральную величину была поставлена на якорь в XIV в. Королевским пароходством в Барселоне, сейчас это экспонат Морского музея. Именно из Барселоны отправился Колумб в свое знаменитое плавание, во время которого открыл Америку.


[Закрыть], посмотрели на людей и поехали дальше. Часа в два ночи устроили привал, улеглись на пустынном пляже, слушали шум моря и смотрели на многочисленные звезды.

Двадцать третий и двадцать четвертый дни. Встал на рассвете. М. идет с пляжа, одеяло наброшено на плечи, волосы распущены; Венера краснокожих движется мне навстречу. Небесное создание, даже в такой час.

Пор-Бу – пограничные формальности и безысходная печаль. Испания и солнце остались позади, впереди – зима. Едем в Перпиньян; я повеселел, потому что Моник по чистой случайности опять рядом; мы так ничего важного и не сказали друг другу: во мне бродит слишком много вопросов, чтобы я мог говорить.

Она снова спала на моих коленях. Я ее поддерживал, лицо мое было бесстрастно: я знал, что это последний раз и другого уже не будет. Несравненное личико, смуглая кожа, закрытые глаза, родинка над губой – словно поставленная в странном месте проба, удостоверяющая ее красоту Волосы гладко зачесаны назад, низкий пучок закреплен шарфиком. Изящное крепкое тело, легкое дыхание. До Перпиньяна мы доехали слишком быстро; в отчаянии я молился, чтобы время замерло или чтобы мы проехали город не останавливаясь. Однако пришлось ее будить, трясти за плечо.

Перпиньян… По этим дорогам я уже путешествовал. Некрасивый город, но старых друзей не судят. Я узнавал знакомые места – «Кастиле», кондитерская, куда я захаживал[400]400
  Перпиньян находится всего в нескольких километрах к северу от Коллиура, где Дж. Ф. жил летом 1948 г. См. Введение, с. 11.


[Закрыть]. Поль, я и Моник с друзьями позавтракали в ресторанчике. Я побрился над раковиной, наблюдая, как все рассаживаются вокруг стола, – оставят ли мне место рядом с ней? Мое место оказалось напротив. Я говорил мало, на Моник смотрел только в случае необходимости, видел, как Клод пытается добиться прощения. Она держалась с ним вежливо, но холодно.

Нарбон. Etangs[401]401
  Озера (фр.).


[Закрыть], привычные южные равнины. Клод попрощался с нами. М. спала. Автобус остановился на вокзале, мы все вышли.

– Разбудите ее, – сказал кто-то.

– Нет, не надо беспокоить. Это не так важно, – отозвался бедняга Клод; впрочем, он ее забудет гораздо раньше, чем я.

Но она вышла, потирая глаза, застенчиво улыбнулась и пожала ему руку. Групповые фотографии, последние слова прощания. Праздник кончился.

Неумолимо приближался Каркасон. Моник одна, рядом с ней свободное место. Юный Броссе посмотрел на меня:

– J1 у a une place à côté de Monique, John, si tu n’es pas confortable là[402]402
  Если тебе неудобно, Джон, рядом с Моник есть свободное место (фр.).


[Закрыть].

Я понимал, что он сам хочет к ней сесть, а меня просто проверяет.

– Je veux bien[403]403
  С удовольствием туда сяду (фр.).


[Закрыть], – сказал я, пожав плечами и внутренне ликуя; направился к Моник и сел рядом.

Этот поступок говорил о моих чувствах больше, чем все предыдущие. Моник, должно быть, оценила ситуацию. Сумрачный вечер, безрадостный пейзаж на пути в Каор. Некоторое время мы молчали, она со своим обычным холодным и бесстрастным видом смотрела в окно, я украдкой поглядывал на нее.

Спросил ее о работе.

– Il faut que je travaille demain[404]404
  Получается, что завтра мне работать (фр.).


[Закрыть].

Мы знали, что ночь проведем в дороге и в Туаре будем не раньше восьми. Я поразился ее выдержке и почувствовал отвращение к жизни, в которой принцесса должна выполнять однообразную, рутинную работу в лаборатории и, что бы ни случилось, являться туда к девяти утра. Я продолжал расспрашивать ее о работе, она отвечала охотнее, чем раньше. Высказала пожелание поехать с группой в Англию. Хотя такая поездка уже была в прошлом году. Я молчал, и она прочла мои мысли.

– On ne se verra jamais, John[405]405
  Мы никогда больше не увидимся, Джон (фр.).


[Закрыть].

Под «мы» она подразумевала всех участников поездки, но для меня ее слова прозвучали только в отношении нас двоих; она произнесла их так небрежно, бесстрастно, будто дала пощечину. Словно сказала: «Видишь ли, на самом деле мне это безразлично». Я надеялся, что Моник заснет, но она продолжала с печальным видом бодрствовать.

У какого-то городка мы устроили поздний ужин на природе. М. повеселела, смеялась моим шуткам. Но я к ней не подходил – робел и стеснялся в такой поздний час пытаться перевести отношения в более близкие.

Снова в путь. Эту ночь я надеялся провести рядом с ней, веря, что она опять прильнет ко мне. Но она села с Женевьевой напротив, моим же соседом стал Альфред, совсем уж некстати. Но вскоре он присоединился к кому-то на заднем сиденье, так что место рядом со мною стало свободным. Я видел, что Моник клюет носом; она откинула голову, но через каждые несколько минут выпрямлялась и устало смотрела в окно. У меня сна не было ни в одном глазу, я смотрел в темноту, сознавая всю безнадежность ситуации. Вдруг ее голос:

– Джон, Джон.

Она перегнулась через Женевьеву, чтобы поговорить со мною.

У меня пересохло во рту. Моник слегка улыбнулась:

– Je ne peux pas dormir ici. Ça ne vous gêne pas?[406]406
  Я не могу здесь заснуть. Ты не против? (фр.)


[Закрыть]

Она встала; я тоже встал, пропуская ее, чтобы она могла занять место у окна. Когда она скользнула ко мне и тело ее расслабилось, счастье затопило меня; я чувствовал себя во много раз счастливее, чем когда обнимал обнаженную Дж.

До сих пор я не до конца понимаю, что значил ее внезапный порыв. Просто желание удобнее устроиться? А может, милосердие, ведь не могла же она не догадываться о моей любви. Минута нежности. Обычно она ни с кем так себя не вела. А вдруг это был некий знак для меня, некий намек?

Свет фонарей проносился мимо. Я не спал – нянчил ее тело. Она же спала, прильнув ко мне. В одном месте – в Каоре – мы на минутку вышли, а когда вернулись, я сам сел у окна, а она легла, прижавшись к моей груди, и я чувствовал ее всю. Я наклонился, и теперь наши головы соприкасались. Пальцы нашли друг друга, переплелись, но пожатий не было. На какое-то время мы поменяли положение, теперь моя голова лежала у нее на плече, но я боялся расслабиться и заснуть – слишком хрупкой и нежной она мне казалась. Потом я пытался заснуть, положив голову ей на колени, но и тут ничего не вышло. Я слишком остро чувствовал ее близость, чтобы спать, и потому вскоре снова принял ее, сонную, в свои объятия. Она никогда не узнает – или узнает, или уже тогда знала? – какой огонь зажгла во мне, какое даровала счастье этим своим капризом – тем, что пришла ко мне.

Тогда я твердо знал, что на мгновение познал истинную любовь. Раньше я никогда не чувствовал, что способен на что-то, чтобы удержать любовь. Сейчас я отдал бы все, чтобы продлить эту ночь, отдал бы самое жизнь – только бы остановить это мгновение. Отдал бы всего себя без остатка и без всяких требований к ней.

В Периге сошел молодой человек Франсуазы Броссе. Франсуаза поцеловала его и расплакалась. Моник помогла ей войти в автобус, села рядом и обняла. Я сам чуть не разревелся. По чудовищной иронии судьбы грубая толстуха Аник подошла и спросила, свободно ли место рядом со мной.

– Oui, oui. Allez-у. J’ai assez dormi. Vraiment[407]407
  Да-да, садись. Я уже выспалась. Правда (фр.).


[Закрыть], – сказала Моник, сидя за нами.

И это чудовище плюхнулось на соседнее место. Через некоторое время я обернулся и взглянул на Моник. Она сидела очень прямо, Франсуаза рыдала у нее на плече. Моник отрешенно посмотрела на меня, словно не узнавая; женщина, утешающая другую женщину, полная благородного сострадания, Мадонна. Я же не чувствовал ни ревности, ни горечи, только печаль. Несомненно, в ней живет прирожденная монахиня. Высокое, царственное сострадание Богоматери.