Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)

Выкурил я и несколько сигар; по-моему, они не вредны, ибо их куришь ради удовольствия, а не ради того, чтобы успокоить нервы.

Мои союзники в борьбе с Сатаной: он сам (сознание, что он есть); гордость (ложная ценность, но тем не менее!); рак горла; жажда экспериментировать над собой и деньги. Пять шиллингов в день, тридцать пять шиллингов в неделю, семь фунтов в месяц, восемьдесят четыре в год – чудовищно. Нервы не стоят таких затрат.

8 апреля

В последнее время я не часто смотрюсь в зеркало; и дело не в том, что мое лицо мне наскучило. Нет, оно пугает. Все, чего мне удалось достичь в эти годы, – это некое мастерство во владении словом; однако это неапробированное владение. И еще – философии, которая, похоже, срабатывает; однако я не убежден, что это не просто флегма или рационализация моего природного фатализма. Я продолжаю жить, выражаясь современным языком, в иллюзии величия. В ощущении, что я пишу и/или буду писать лучше, чем мои современники, знаменитые в соответствии с текущей модой. Но подчас все разваливается. Мой новый поэтический стиль. Рубленая, ритуальная риторика – типографская риторика – не выдерживает нагрузки, не задевает, не язвит. Свои стихи я мысленно подразделяю на следующие группы: цикл о Робин Гуде, самый поздний, еще не вполне отстоявшийся или отшлифованный, незавершенный; греческие стихи и прочие, сваленные вместе, хорошие и плохие, впихнутые в две зеленые папки. Греческие стихи беспокоят меня, поскольку она неровны. Микенский цикл завершен; есть еще законченные путевые и «местные» стихотворения, а также другие, написанные в более старой манере. Они диссонируют, сталкиваясь друг с другом. В портфеле у меня два прозаических произведения: «Аристос», который нуждается в шлифовке, но в основном готов. «Мозаики» тоже никак не угомонятся: движутся ни шатко ни валко. В ближайшее время я должен предпринять решительную попытку опубликовать стихи – те, что выполнены в поздней манере (хотя наверняка и в них нет-нет да проглянет прежняя). Но меня терзают старые, парализующие волю сомнения: хочется и одновременно не хочется всплывать на поверхность. Odi et amo[597]597
  Люблю и ненавижу (лат.).


[Закрыть]; а единственное, что могло бы все разрешить, – зачатие ребенка, никак не произойдет. Э. ненавидит свою работу, ее монотонность и женщин, служащих под ее началом. У меня нет оснований ненавидеть свою работу из-за ее монотонности: это не так. Но я ненавижу ее потому, что она съедает время. Молчание и время – вот две вещи, которых нам недостает. Когда у меня выдаются свободный день или вечер, я оказываюсь так вымотан, что едва ли могу ими воспользоваться. Я чувствую, что ребенок был бы кстати. Кстати для Э. – по понятным причинам; кстати для меня – как толчок с трамплина, после которого волей-неволей поплывешь. Ибо жить, когда Э. перестанет зарабатывать, будет нелегко. Точнее сказать, трудно, чуть ли не невозможно. А я изголодался по невозможному. Жизнь слишком безопасна.

30 апреля

Денис и М. Шаррокс, прибыв из Индонезии, остановились у нас. Хотя он – и она – мне нравятся, сложности моего нынешнего положения затрудняют общение. Нам приятно видеть Дениса, но его присутствие моментально оборачивается стрессом. Этот стресс принял форму подтрунивания, подшучивания, привычки ни о чем не говорить всерьез. Разумеется, они, особенно М., несколько опасаются, что их примут за несведущих простаков; отсюда – внезапные недоразумения, недопонимание. Их реакция зачастую непредсказуема; кроме того, как мне кажется, у них нет твердой точки зрения ни на что на свете. В довершение всего манера М. держать себя вызывает раздражение. Недостаток образования и неуверенность выливаются у нее в капризы, своеволие, вспышки неоправданного гнева, резкие перемены настроений. «Она актриса», – говорит Э. Но от этого ситуация становится только хуже. Не люблю людей, ведущих себя в соответствии со стереотипами собственной профессии. Денис не переменился: под влиянием новой критики[598]598
  Влиятельное направление в литературной критике США середины XX в., согласно постулатам которого стихи следует рассматривать как самодостаточные объекты без учета внешних условий их создания.


[Закрыть] и «продвинутых» американцев, с которыми познакомился в Индонезии, он лишь укрепился в своей проамериканской ориентации. Спорить с этим бесполезно. Полагаю, познакомившись с Горацием (а Горациев там должно было быть много), можно было проникнуться желанием стать римлянином – несмотря на толпу, арену, Сабуру[599]599
  Район Древнего Рима, вошедший в поговорку царившими в нем нищетой и пороками.


[Закрыть] и все, что с ними связано. Но Америка будит во мне Марциала. Это ложный путь, заблуждение, расточительство, вечная незавершенность. Одна из тех цивилизаций, что выкупают собственный проход в истории, цивилизация бесчисленных Джосов Сэдли[600]600
  Джос Сэдли – один из персонажей романа Теккерея «Ярмарка тщеславия»: разжиревший лентяй и обжора, брат школьной подруги Бекки Шарп Эмилии, которого Бекки, рассчитывая на его состояние, безуспешно старается женить на себе.


[Закрыть], выкидывающая любые деньги на своих скаковых лошадей; я хочу сказать – в ней нет внутренней мобильности, изящества, шарма. Она не плывет, не шествует, как нормальные цивилизации; она мчится вперед в пульмановском вагоне.

Странный ромбовидный квартет складывается из нас: Д. и Э. и я составляем равноудаленные точки в этой конфигурации, а М. – нет. Между тем у Д. и Э. немало общих черточек; Д. их обыгрывает, подавая себя как беспечного, отдавшегося на волю волн, чуть склонного к рисовке, пьющего-курящего, растерянного, бесполого интеллектуала; все это весьма импонирует Э. На самом же деле, в определенном ракурсе, Д. весьма целеустремлен. Никогда раньше не чувствовал я в нем этого с такой отчетливостью. Мир его мыслей ни в малейшей мере не соприкасается с сырой реальностью. Он – и это для меня несомненно – вообще воспринимает их совсем не так, как я или, скажем, Подж. В его глазах мысли – это то, что вас отличает, выделяет из толпы, но не имеет ничего общего с тем, чего вы действительно добиваетесь в жизни. Мне это кажется до смешного провинциальным – иными словами, характерным для тех, кто не получил оксфордского образования; однако такого рода провинциализм не слишком бросается в глаза, поскольку мысли Д. гладко сформулированы, современны и модны. Так выходцы из провинции пытаются скрыть свое происхождение, шикарно одеваясь, и тем не менее остаются провинциалами. Притом в случае Д. это отнюдь не назовешь лицемерием – скорее уж можно говорить о неуверенности в себе, чувстве неадекватности. Не касаясь частностей, я нахожу это очень печальным. Взять хоть прозрачную сеть новейших идей и критических концепций, которую он вокруг себя вытачивает: под ней ощущается внутренняя беззащитность. А в утрате контакта с сегодняшним днем проступает и неуравновешенность. Жить в настоящем: наслаждаться едой, произведениями искусства, получать удовлетворение из любого реального источника – все это не доставляет ему удовольствия. Он пребывает в убеждении, что его получает; однако, как уверены Э. и я, в сравнении с другими людьми искренне наслаждающимся его не назовешь. Он пользуется благами жизни, дабы производить впечатление человека, получающего удовольствие. Можно сказать и иначе: на самом деле ему нравятся только две вещи – пить и курить. А в его случае и то и другое приобретает компульсивный и отчуждающий (от реального) характер. То и другое способствует ослаблению контакта с действительностью и возврату в мыслительное измерение. Между тем, если взять Поджа и меня, мы берем напрокат у французов лишь несколько ключевых идей и вовсе не следим за новейшими тенденциями в критике и учеными статьями, где все раскладывается по полочкам; не читаем «Энкаунтер» и «Тайм» и все прочее; в этом плане, по сравнению с Д., мы ведем крестьянский образ жизни. Он же – перемещенное лицо. И в то же время ухитряется хорошо зарабатывать; быть может, с этой точки зрения и лучше провести между двумя мирами более четкий водораздел?

2 мая

Единственное, чего я действительно хочу, о чем я готов молиться, – это лишний час в сутки, когда я мог бы читать и писать. Невозможная скоротечность каждого дня.

26 июня

С Дж. С. Ф.[601]601
  Джон Флетчер, коллега Дж. Ф. по колледжу Св. Годрика.


[Закрыть] в Кенте. День ясный, но с сильным ветром; небо голубое, а море до странности зеленое. Нефритово-зеленое с белыми прожилками. Добираемся по утесам до Кингсдауна[602]602
  Кингсдаун – деревушка на побережье Кента в двух милях к югу от Дила.


[Закрыть]; с одной стороны – кукурузные поля, с другой – крутой склон, а под ним галька и бирюзовое море. Цветы, выросшие на известковой почве.

Выехав за город, мы двинулись по вымощенной еще в эпоху римского владычества дороге, мимо залитой солнцем изгороди, затем свернули на шоссе вдоль засеянного колосящимся ячменем поля. Я поймал большую слепозмейку – гладкую, шелковистую, извивающуюся в бессильной тревоге.

Последний раз мы остановились на обширной пустоши между Селстедом и Лидденом[603]603
  Две отстоящие одна от другой на три мили и расположенные в пяти милях от берега деревушки в районе Дувр – Фолкстон, графство Кент.


[Закрыть]. Прошли через заржавевшие ворота и по высокой траве и зарослям крапивы зашагали к небольшой обветшавшей башне, некогда служившей крестоносцам часовней. Темный, густой кустарник, сырость. Старые каменные своды. Покрытые мхом окна, проемы пустых залов, коридоры. В конце концов в зарослях плюща и моха обнаружили портал. Страж темных холодных комнат, неясных слухов: повсюду неизгладимая печать смерти – не философской, или бытовой, или клинической, а плесневеющей, наползающей, неистребимой смерти. Ее тень тяжелым облаком нависала над этой местностью. В семнадцатом, а потом в середине девятнадцатого века часовню переоборудовали в фермерское жилище. Куда ни глянь, старые окна часовни, средневековая каменная кладка; и – обрывки банальных обоев викторианской поры, выцветшая, некогда шоколадного оттенка, краска на стенах. Наши шаги – и наши голоса – тонут в пустоте. Обстановка интригующая, зловещая и неописуемо гнетущая. Верхняя комната, единственный источник света в которой – узкий арочный верх окна часовни, тянущийся с пола до пояса; окно, сплошь заросшее плющом, солнце, тщетно пытающееся проникнуть внутрь; желтый и зеленый, почти фосфоресцирующий свет, какой встречаешь лишь в океанских глубинах. Самое странное ощущение, какое охватывает в этой комнате, – ощущение смерти и тайны, ощущение, что вокруг зреет зло. Все здесь слилось в ауру сгущающегося, доселе могущественного запустения – смертельно враждебного ко всему, что светло и разумно. Старый куст, вытянувшийся среди трав у выхода. Конверты адресованных последнему владельцу лестницы и подвала писем. Ветер, гуляющий в старых балках и пустотах черепичной кровли. Пустота, пустота, пустота. После дня на солнце и у моря, после ласкового побережья, автомобилей с вырвавшимися на воздух семьями, словесных благоглупостей – это Богом забытое место!

Наконец обратно в Сент-Маргарет[604]604
  Сент-Маргарет-на-Утесе – небольшой городок в бухте Сент-Маргарет в трех милях вверх по побережью от Дувра.


[Закрыть]. На востоке – маяк, розоватая башня, неестественно вытянувшаяся вверх, струящая нездешний свет на огромный, изломанный хребет темно-красной земли; а за башней – слившиеся воедино море и небо: жемчужные, тускло отливающие перламутром, необъятно-серые.

Я доволен этим днем. Мне было не по себе, но я прожил его до конца.

28 июня

Из головы не выходит часовня Св. Иоанна. Ее аура – одна из самых мощных, какие мне когда-либо доводилось ощущать. В ней было что-то от манихейства: темные силы природы возобладали над цивилизацией, рост сменился разложением. Она была знамением какого-то непостижимого вселенского отлива, момента, когда буксует всякий прогресс и начинается движение вспять. Будь этот дом-часовня разрушен сильнее, все могло бы выглядеть иначе. Но в том виде, в каком он мне предстал, он явился законченным воплощением чего-то зловещего, островка торжествующего мрака, потаенным ядром тьмы в море или пустыне обыденности и нормального роста.

У Нормана. «Стихи» Ричарда Корбета, издание 1807 года. Семь шиллингов шесть пенсов. Отличная покупка. Замечательный мужик был этот Корбет; и неплохой поэт второго или третьего ряда[605]605
  Снискавший известность своей жизнерадостной натурой и за свой «замечательный талант и искусство проповедовать» назначенный королем Яковом I придворным капелланом Ричард Корбет (1582–1635) писал стихи – по большей части сатирического свойства. Был возведен в сан епископа Оксфордского, а затем Норвичского.


[Закрыть]. Хотя напрашивается вопрос: мог ли вообще кто-нибудь, живший в его век, пользуясь общепринятым тогда словарем и испытывая страсть к метафорам, писать плохие стихи?

3 июля

Мэри Шелли «Франкенштейн». Произведение, вошедшее в классику вопреки самому себе: невообразимо нескладный сюжет, косноязычно-риторический диалог, полная неспособность создать убедительную атмосферу, – и все же действует. Потому, думаю, что заключает в себе символическую правду и незаурядную мощь: чудесную архетипическую идею, при том что даже самые второстепенные персонажи наделены символической силой.

Франкенштейн и его чудовище суть человеческое «я»: естественное «я» и персона. Чудовище жалостно, непонято, ни в чем не виновато (во всяком случае, сама Мэри Ш. ничем это не акцентирует); иными словами, жалости достойна персона, каковой нас вынуждает сделаться общество… и т. д. Хорошие штрихи – скажем, изумление чудовища, увидевшего, что лето кончается. Спасение тонущей девушки.

Символика финального путешествия в Арктику.

Самое странное здесь – как и в других «готических» романах – полная неспособность создать в повествовании атмосферу; почувствовать различие между романтическим отображением пейзажей и психологических состояний и отображением подлинного ощущения происходящего. Ведь, по сути, чувствительность (как, разумеется, сознавала и показала в «Ч. и ч.» Джейн) была не чем иным, как способом игнорировать реальное; чувствительность возводила на пьедестал дикое и экстраординарное, одинокое, альпийское (как в буквальном, так и в метафорическом смысле слова – я имею в виду, как в пейзажах, так и в описании настроений): она воспринимала вещи чисто статично. События же не вмещаются в подобные рамки. Литераторы вроде М. Шелли шизофреничны: они тяготеют к романтическому канону, они привязаны к повествованию. Такая манера письма, базирующаяся на приверженности к идее или вещи и безразличии или скуке, как только речь заходит о фактах (что мы и видим в ребяческой машинерии «Франкенштейна»), для романа фатальна. Быть может, поэтому великого романтического романа не создано; ведь фактически величайший из романов, написанный романтиком, принадлежит Эмилии Бронте – и создан он после открытия «атмосферического» письма Диккенсом и другими. Короче говоря, когда была разработана техника отображения ощущения.

13 июля

«Воспитание чувств». Один из величайших романов: разумеется, Фредерик – нечто большее, нежели просто слабый, безвольный герой; быть может, Ф. заставляет его казаться таким для того лишь, чтобы высветить его спасительную положительную черту – неизбывный идеализм, одушевляющую его – и не присущую никому другому – веру в любовь, непреходящую любовь[606]606
  В романе Гюстава Флобера «Воспитание чувств» студент-юрист Фредерик Моро влюбляется в мадам Арну, но не находит в себе мужества признаться ей в своих чувствах. Мадам Арну с мужем уезжают из Парижа, а Фредерик проводит много лет в странствиях, затем возвращается в Париж, все еще влюбленный в нее. Спустя еще несколько лет он вновь встречает мадам Арну. Они говорят о том, что могло бы статься, ибо она догадывалась о его чувствах и ощущала взаимную привязанность. Потом она покидает его, даря на память прядь своих волос, уже поседевших.


[Закрыть].

Самый блистательный из всех блистательных пассажей в книге – расставание мадам Арну и Фредерика (глава 6, часть 3), но нет, «блистательный» – слишком расхожее слово, чтобы употребить его применительно к этому месту. Глубочайший, отмеченный печатью гения, непревзойденный – ибо здесь все неподдельное презрение (безразличие?) к Фредерику, какое накопилось в наших душах, внезапно оборачивается другой стороной, превращаясь в сочувствие, и притом самое утонченное: не просто сочувствие их незадавшейся любви (хотя Ф. взывает и к нему, взывает с обезоруживающей простотой), но сочувствие их безнадежной неадекватности, сочувствие снедающему обоих сознанию собственной несостоятельности как любовников. Мы жалеем их – не потому, что им не выпало счастье насладиться любовью, но потому, что они – такие, какие есть: она – не только добродетельна, но и труслива, он – не только безволен, но и трус; этот невольный жест – отвернуться за сигаретой, это молчание, этот материнский поцелуй, это «Et ce fut tout»[607]607
  «И это было все» (фр.).


[Закрыть]. Какими ничтожными выглядят Диккенс и Теккерей на фоне шедевра такого класса!

* * *

Элиот «Миддлмарч». Восхитительная викторианская книга. Если Элиот и более крупный писатель, чем Джейн (с чем я не могу согласиться), то ее секрет лежит в более утонченной природе ее иронии, а не в других, не менее значимых сторонах (типизации, драматургичности, языке) дарования. То, что мне не по нутру, – многословность интеллектуальных пассажей; так колонны нефа порой оказываются слишком массивными, чтобы исполнять свою задачу. Что до купола, то он прекрасен: это диалог, характеризация. Да и конструкция в целом – отличная.

М-р Казобон: вечно думает о своих крыльях и никогда не взлетает[608]608
  Эдвард Казобон – в романе «Миддлмарч» педантичный священнослужитель и ученый, сочетающийся браком с Доротеей Брук, девушкой намного моложе его, в надежде, что ее присутствие развеет одинокую тоску его ученых студий. Он умирает, не успевая взять с нее обещание, что она приведет в порядок его заметки к «Ключу ко всем мифологиям» – труду, который отнял у него много лет.


[Закрыть].

Д. Шаррокс. Его занятная иллюзия «человеческого контакта»; жалуется, что не находит его в Англии. Интересно, что в точности он подразумевает под этим? (Д. побуждает меня уподобляться Сократу; и хотя я задаю вполне сократические вопросы, вижу, что они никак его не затрагивают. Интересно, не было ли ведомо Сократу тайное отчаяние: находить отклик в малом логичном уме и терпеть поражение со всеми остальными.) Он заявляет, что жаждет встречаться с людьми в пабе, на рынке и находить с ними «человеческий контакт». Таинственная фраза. Когда я рассказал ему, как мы обсуждали с владельцем бара преимущества инфракрасного тостера и таким образом «контактировали», он, по всей видимости, заключил, что я шучу. Само собой, под «человеческим контактом» он имеет в виду разговор о книгах, стихах, идеях – о том, что производит неизгладимое впечатление. Сознавая, сколь абсурдно ожидать этого в суете повседневности, он даже не решается определить, что представляет собою «человеческий контакт»; коль скоро такое определение прозвучит, его претензии окажутся тщетными.

Он хочет снова отправиться за границу. Разозлившись, я ответил, что считаю своим долгом оставаться в Англии. И вот почему. Во-первых, переезд за границу означает перемену, груз новых поверхностных впечатлений, а значит, и потерю времени; а у меня времени нет (хотя я живу так, будто у меня его вдосталь). Во-вторых, язык. Я ненавижу тину, в которой вязнешь, не до конца понимая иностранцев; а под пониманием я разумею не только значение слов – я имею в виду любой оттенок интонации. В-третьих, я останусь здесь до того, как опубликуюсь; останусь в Св. Г. до того, как опубликуюсь. Такое состояние напоминает блуждание в пустыне: незаметно для себя начинаешь желать, чтобы она длилась и длилась. Опасность заключается в том, что, позволив этой фобии развиваться, можно превратиться в Казобона. И в конечном счете так из нее и не выйти.

31 августа

«Миддлмарч». Великая книга, которая была бы еще лучше, будь она на четверть короче; особенно последняя глава – это традиционно суммарное изложение того, что произойдет после: в одном абзаце суждено погибнуть Лидгейту, Доротее – стать женой и матерью, Фрэнку и Мэри – поседеть. Джейн никогда не допускала таких ошибок: заглянуть на несколько лет вперед – куда ни шло, но отнюдь не пытаться объять весь жизненный срок. Трудность с Дж. Элиот заключается в том, что она нередко мягко и даже самокритично, но все же снисходит к своим персонажам – de haut en bas[609]609
  Сверху вниз (фр.).


[Закрыть] или, точнее, от чего-то всеобщего до конкретного; есть в ней нечто от викторианской мамаши, нечто царственное; ее не обошло стороной тяготение ее века к властвованию, к авторитарности. Она может утопить вас в тяжелых шелках, в то время как Джейн вся – узорчатый муслин, более легкий и воздушный. Джейн не снисходит до своих персонажей; она просто творит мир, но не властвует в нем, не возвышается над ним – даже для того, чтобы взять на себя, как подчас тщится Дж. Э., роль проводника. В каком-то смысле Джейн отдаленнее (отнюдь не хронологически), отстраненнее, но ее мир более целен и в высочайшем смысле слова более реален.

4 сентября

Оппенгейм. Занятно: она опять меня достает, как делает раз в несколько месяцев. Подчас я чувствую, что ни перед чем не остановлюсь, добиваясь, чтобы ее уволили; и это не будет произволом, поскольку учащимся она досаждает не в пример больше, нежели нам всем, вместе взятым. Она как блюдо, которое кажется соблазнительным или по меньшей мере съедобным, но стоит поднести ложку ко рту, как начинает рвать. Ее снедает неимоверная алчность, стремление получить все, что ей причитается, и сверх того; кроме того, в силу странной аберрации внимания все, что ей говорят, отскакивает от нее как от стенки горох, бумерангом возвращаясь к сказавшему. И тогда оказываешься на милости ее ненасытного «я» и ее языка. Она – тоже faisandée[610]610
  Острая (фр.).


[Закрыть]: с примесью чего-то лесбийского, комплексом беженки, неудовлетворенным честолюбием; вечно настраивает против себя людей, втихаря поносит коллег, в ответ удостаиваясь их жалости, на которую отчасти сама напрашивается безобразным поведением. Сегодня она меня не на шутку разозлила, и я в долгу не остался. Правда, за спиной. Следовало бы чувствовать себя виноватым, но не чувствую.

11 сентября

Выставка Пикассо[611]611
  Эта выставка, организованная Советом по делам искусств, была открыта в галерее Тейт с 6 июля по 18 сентября I960 г. и собрала рекордное число посетителей – 450 тыс. человек.


[Закрыть]. Откровение: он отнюдь не гениален. Отчего бы Пикассо не вернуться к одному из ранних своих периодов – реалистическому или импрессионистическому? Невротическая потребность все время двигаться вперед, убегать от собственной тени; столь многое в его творчестве – самодовлеющий, тупиковый эксперимент. В недрах его существа – тьма-тьмущая неизжитых комплексов; отсюда – потребность в компенсации, неудержимый «поток творческой энергии» (иными словами, неспособность углубиться в медитацию) и непрерывная «смена стиля и техники» (иными словами, неспособность сосредоточиться на чем-то с целью добиться реального результата).

Его новаторство сильно преувеличено: он определенно не первый в мире кубист и не первый карикатурист, – в то же время молниеносно отзывается на все новое. Вульгаризируя то, что на самом деле оригинально; подстегивая карусель быстротечной моды.

Пока мы ходили по залам, мне вспоминалась выставка Брака[612]612
  См. с. 498.


[Закрыть]: насколько он крупнее Пикассо как живописец.

Два непомерно разрекламированных художника нашего столетия: Пикассо, Матисс.

13 сентября

Гастроли бомбейской Малой балетной труппы. Очень талантливая и приятная индийская труппа: десяток танцев, горстка аккомпаниаторов[613]613
  Выступив на Эдинбургском фестивале, эта труппа на протяжении недели гастролировала в лондонском театре «Скала». Из двух представленных ею на гастролях хореографических драм Дж. Ф. увидел «Панча-тантру» («Искусство заводить друзей»), состоявшую из ряда сказок в стиле Эзопа.


[Закрыть]. На мой взгляд, этот индийский танец и индийская музыка в десять раз красивее (в самом простом и неоспоримом смысле слова), нежели лучшее, что может предложить Европа. Мне кажется, в них есть то, что отвечает самой сути музыки и балета: определенная спонтанность и отсутствие рассудочности. Я имею в виду: музыка и танец воздействуют на все органы чувств, включая глубинные, довизуальные. Для этой simplicitas musicae[614]614
  Простейшей музыки (лат.).


[Закрыть] фатальны рассудочное подражание и модное манерничание; внести их в ее стихию – то же, что пережарить хороший бифштекс. Я пишу эти строки, слушая «Вариации» Гольдберга. Критик мог бы заметить, что и им не чуждо ни рассудочное подражание, ни модное манерничание (французская увертюра и т. п.); однако сама сердцевина музыки – иными словами, чистая эмоция, которую она будит, в противоположность восхищению виртуозным исполнительским мастерством, – проста, как луговые фиалки. То же верно и в отношении Стравинского, а из самых рассудочных мастеров – Веберна.

8 октября

У меня бронхит; новое испытание не из самых приятных. Весь день сидел на кухне, читая Марциала. Прекрасно его чувствую. Теперь в латыни в гораздо большей степени полагаюсь на угадывание строки. То есть угадываю общий смысл строки или строк, а затем уже стараюсь установить его грамматически, слово за словом. Такой метод во многом предпочтительнее педантичного прочтения одного слова за другим.

Из эпитетов post coitum[615]615
  После соития (лат.).


[Закрыть]. Э.: закатно-солнечная.

Съезды трех партий. Либералы: дети, играющие в королей и королев; социалисты: страстные, искренние, серьезные, но печально настроенные; тори: ничего не значащие общие места, собрание сельских обывателей. Даже «Телеграф» признает: в рядах консерваторов иссяк энтузиазм – «пустуют целые ряды». Единственная партия, которая кажется настоящей, современной, серьезной и живой, – социалистическая. Хочу уточнить: мне кажется; ибо реальность нынешней Британии – войлочные мозги заурядных буржуа. Сиречь консерваторов.

24 октября

Болею. Я так радуюсь, когда выпадает день, в который целиком принадлежу себе, что невольно думаю о себе как о симулянте. Даже когда болен, как сейчас (бронхитом). Ужасно, что находишься в положении, когда приходится благословлять болезнь.

Перечитал и исправляю «Поездку в Афины». Очень многое в ней безнадежно наивно, и все-таки эта вещь нравится мне как мало что из мною написанного. В ней что-то сказано: неумело, но твердо.

25 октября

Консультировался с Чизхолмом по поводу бронхита. Проведя подробный медицинский осмотр, он заявил, что у меня угнетенный вид:

– Вы выглядите так, будто вас выслали сюда из более приятных мест.

Я не спал ночь, был небрит, чувствовал себя хуже некуда, так что, наверное, и впрямь выглядел не блестяще. И все-таки он прав. Вот уже на протяжении нескольких лет я не перестаю писать стихи об изгнании. Первое, какое мне на ходу приходит в го-лову, – о тени, отбрасываемой деревом-мечом; оно было написано не меньше четырех лет назад. Я начал его как литературное упражнение, но, разумеется, по сути, оно (в подтексте) эмоционально; задним числом я осознал это, но не пытался анализировать – я имею в виду, разбирать в эмоциональном плане. Мне остро недостает Греции (вчера, перечитывая описание первого тамошнего утра в «Поездке в Афины», я расплакался), и сейчас, когда пишу эти слова, на глаза мне навертываются слезы. (Я почти написал «чуть ли не», ибо для выражения такого чувства нет слов: слезы не катятся по щекам, но я чувствую, как что-то подступает к самому сердцу; и глаза увлажняются.) Попробую разобраться в самом себе посредством вопросов и ответов; буквой С обозначу аналитика.

* * *

С. У вас обеспокоенный вид? Что вас больше всего беспокоит?

Я. Время – мне его не хватает.

С. Почему?

Я. Думаю, в основном потому, что единственная «работа», которую я хочу делать, – это писать. Хотя и знаю, что, начни я писать регулярно, большого толку из этого не выйдет.

С. Почему вы не смогли бы писать регулярно?

Я. Потому что хорошо пишется только в определенных настроениях. Если я принуждаю себя писать, качество написанного тут же ухудшается. Дело в том, что я легко отвлекаюсь; меня постоянно снедает жажда нового – в литературе и в жизни.

С. А в чем прежде всего?

Я. В литературе. Во всяком случае, в искусстве.

С. Итак, вы хотите вести досужий образ жизни и писать только тогда, когда на вас находит настроение.

Я. Да. Только меня не устраивает слово «досужий». Я стремлюсь к жизни, свободной от необходимости зарабатывать на хлеб насущный.

С. Что еще вас беспокоит?

Я. Деньги: мы вдвоем зарабатываем достаточно, чтобы нормально жить, но мало что удается откладывать. По большей части живем от зарплаты до зарплаты, хотя и не ограничиваем себя в текущих расходах. Вдвоем мы зарабатываем около полутора тысячи фунтов; звучит это впечатляюще, но многого мы себе позволить не можем.

С. Чего например?

Я. Мне хотелось бы иметь дом, машину, коттедж в деревне, старые книги, произведения искусства, пластинки. Пожалуй, сразу и не объяснишь, но я чувствую угрызения совести, покупая для себя что-нибудь дороже десяти шиллингов. Ну и еще отпуск. Я не могу куда-нибудь поехать в отпуск, не проделав брешь в семейном бюджете. Но в общем и целом деньги не очень меня волнуют.

С. Вам почти тридцать пять. Не ощущаете ли вы уколов совести в связи с тем, что ваша жена вынуждена работать?

Я. Да. Мне хотелось бы, чтобы у Э. был ребенок. Она не может зачать. Это еще один повод для тревоги.

С. А вы хотите иметь ребенка?

Я. Подозреваю, что да. Меня пугают связанные с этим проблемы материальные и домашние. Мне хотелось бы иметь ребенка в основном ради Э. – и моего отца.

С. Не ради вашей матери?

Я. В основном ради отца.

С. Другие поводы для беспокойства?

Я. Я пишу и не печатаюсь.

С. Пытались ли вы опубликовать ваши вещи?

Я. Одну. Безуспешно.

С. Плохие отзывы?

Я. Одни были плохие, другие более или менее одобрительные.

С. Критические замечания были справедливы?

Я. Многие да. Сейчас я переделываю часть этой книги, и переделываю основательно. В основном в плане выражения мысли.

С. Почему вы не пытались опубликовать другие ваши произведения? Ведь у вас они есть?

Я. Я написал еще несколько. Но я пишу очень медленно, и время идет на пользу. Я хочу сказать, пишу я очень быстро, но всегда чувствую необходимость перерабатывать и перерабатывать. Иногда требуются годы, чтобы я смог понять, что не так в стихотворении – даже самое очевидное. Поэтому написанное отлеживается, не выходя на свет, очень подолгу.

С. Нет ли у вас чего-нибудь, о чем вы можете сказать: «Здесь уже улучшать нечего»?

Я. Несколько стихотворений.

С. Вы пытались их напечатать?

Я. Нет.

С. Почему нет?

Я. По целому ряду причин. Прежде всего у меня есть что-то вроде умственного запора, сказывающегося на всем, что я делаю. Я не хочу сказать, что мой мозг дремлет, – напротив, он, возможно, слишком активен. Но мой ум кипит внутренне, незримо, ког-да другие кричат; в том, что я говорю, я гораздо умереннее, нежели в том, что думаю; я не стремлюсь «выкладываться» на людях; сторонюсь всего нового – будь то новая рубашка или резкая смена отношений. Думаю, восемнадцатый век импонирует мне именно поэтому: в нем нет характерного для романтиков разрыва с установленными правилами.

С. А еще какие причины?

Я. Слишком большие амбиции. Мне нужно только самое лучшее, а по опыту я знаю, что лучшее в тот или иной день, или месяц, или год зачастую перестает быть таковым, едва наступит следующий. Меня как наваждение преследует фигура Малларме[616]616
  Разрабатывая идеальный поэтический язык, Малларме неустанно стремился к недостижимому идеалу художественного совершенства. Как и Дж. Ф. на данном этапе своего жизненного пути, Малларме зарабатывал на жизнь, преподавая английский. См. примеч. 1 на с. 540.


[Закрыть]. В такого рода трудностях, в бесконечном терпении взыскательного к себе писателя я нахожу несказанное удовольствие. А оборотной стороной этого, конечно, становится то, что я паникую перед публикацией и критикой.

С. Может быть, в том-то и заключается корень зла? Внутреннее торможение?

Я. Это, безусловно, важный фактор. К примеру, я нередко вижу себя знаменитым писателем. Меня посещают радужные грезы, и я наслаждаюсь ими. Но, думаю, безвестность тоже мне импонирует. Самое страшное для меня – процесс восхождения на Парнас. У подножия я в хорошей форме, на вершине буду блаженствовать; вся трудность – в положении между.

С. Но разве это не ребячество? Существует ли другой путь к вершине?

Я. Да. Написать книгу, которую сразу оценят как незаурядную – я имею в виду, не только с точки зрения письма, но в полной мере воплощающую в себе автора. Так я одним махом смог бы вознестись с подножия на вершину Парнаса. Я взбирался на него в буквальном смысле слова, живя в Греции. И это было непросто. Однако я не могу применить вытекающего из этого морального урока к Парнасу метафорическому. Карабкаться дюйм за дюймом – это не для меня.

С. Предположим, вы опубликовали книгу, и на нее появились плохие рецензии. Как вы к этому отнесетесь?

Я. Разумеется, буду разочарован.

С. А ваша жена?

Я. Я доверяю ей. Что бы ни случилось, ей в голову не придет меня упрекать.

С. А другие люди?

Я. Мои родители и друзья? Наверное, перед ними мне будет стыдно. Но еще больше – перед коллегами и учащимися. Вот почему мне так импонирует безвестность.

С. Следовательно, их суждения для вас небезразличны?