Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 58 страниц)

В классах тоже преобладает корпоративный дух, что удивляет.

Каким-то образом он связан с умственными способностями. Те классы, где средний коэффициент интеллекта ниже определенного показателя, обречены на второразрядность, не исключая и наиболее способных учащихся. Над ними тяготеет некая бессознательно телепатическая стадная озабоченность собственным коэффициентом интеллекта, беспокойство по поводу его достаточности.

Отец Э. заболел, она отправилась в Бирмингем проведать его. Исхудавшего до костей, слабого, умирающего. Доктора были либо недостаточно внимательны, либо честны – на расстоянии не скажешь. Ситуация как в романах Золя: человек – беспомощная игрушка судьбы, исторической ситуации; неведение главных действующих лиц. Похоже, мать Э. не в силах как следует ухаживать за ним. Ее отец – средоточие предрассудков. Семейному врачу мы направили письмо – обходительное, полное деталей и довольно напыщенное; но, как бы то ни было, оно, кажется, возымело желаемое действие. Его положили в больницу – подозревают злокачественную опухоль.

Тьюринг. Невзрачное, умненькое, старообразное создание. Всегда знает ответ на вопрос и готова отвечать; поначалу это раздражает, но со временем начинает приводить в восхищение. Ее отвага – на уровне ее знаний. Недотрога. Персонаж из произведений Джейн Остин, бельгийско-швейцарского происхождения. Лучшая из моих учениц, но я ее недолюбливаю. Впрочем, неверно было бы не замечать в ней некой свежести и честности ума. Эмма.

Бина. Полуфранцуженка, полуперсиянка, хотя и выглядит как милая шотландская девчушка. Обаятельна, мечтательна, обладает даром самоиронии. Темпераментна. Читает быстро и правильно. Писать так и не научилась. Хотя все время и улыбается, мягко, беззлобно, в отличие от всех остальных никогда не теряет контроля над собой. Всегда готова читать. По-своему глубже и серьезнее других. Улыбчивое персидское сопротивление напору жизненных стихий и присущее нелегкомысленным французам – восходящее к мировоззрению гугенотов – ощущение сложности жизни. Подобно всем таким полукровкам гораздо интереснее, нежели чистокровные европейцы.

Альп. Странное маленькое существо. Огромная копна непокорных блондинисто-каштановых волос. Пухленькая, нередко краснеющая физиономия. Поросячьи глазки – впрочем, сами по себе выразительные и чувствительные, прозрачно-серо-голубые, отнюдь не холодные, только очень робкие. Хорошо пишет, тонко чувствует слово. Видит окружающее, особенно физическую сторону вещей, как подчас присуще туркам. Они – как дети, но без детскости – могут облечь физические явления в необыкновенно ясные, свежие фразы. Альп очень застенчива, дичится окружающих. Но поглощает все происходящее, накапливает в себе с почти видимой жадностью.

Дриё. Очкастая коренастая коротышка со строгим взглядом. Франко-фламандского происхождения. Очень стеснительная. Поджатые губы, тяжеловатый подбородок, стрижка под мальчика. Говорит с сильным акцентом. Вся серьезность, усилие. Рабочая лошадка, преодолевающая милю за милей.

Романо. Полная противоположность Дриё. Очень обаятельная полуболгарка-полупортугалка. Изящная, с ленцой, но наделенная цепким, быстро все схватывающим умом. Очень бледная, элегантная, с черными локонами и огромными темными глазами, которые смотрят прямо на вас, тревожаще, выводя из равновесия. В ее облике что-то еврейское. Так, наверное, и есть. Не любит работать, английским владеет постольку-поскольку, зачастую не понимает (или делает вид, что не понимает), что от нее требуется. Молча смотрит на мир, грезит наяву. В том, как она движется, есть что-то от грации маленькой белой рыбки.

Бурла. Гречанка. Веснушчатая, откровенно приземленная. Есть в ней что-то и от шотландки: трезвость, скептицизм. Всегда сидит от меня справа. Подчас не прочь похихикать, но неизменно приходит в негодование, когда это делают другие. Коренастая девочка с избытком здравого смысла. Чисто по-мужски импонирует мне – как своя в доску.

Андрусто, ее подруга, в каком-то смысле жена. Смуглая приятная гречанка. Лучше смотрится, более своевольна. Нетороплива, с низким голосом, чуть-чуть мечтательна. Наделена вполне современным даром все происходящее принимать как норму. Старательна, моральна. И, похоже, счастлива; думаю, ей суждено самое благополучное во всех бытовых проявлениях существование.

Лавик. Норвежка. Высокая худая девочка явно нордического типа, с ясными темными глазами и острыми чертами лица, придающими ей холодное, строгое, отсутствующее выражение. Между тем она смеется, прекрасно читает, выглядит вполне по-английски – совсем как воспитанная девочка откуда-то с крайнего севера страны. Одевается не бог весть как, волосы стянуты в тугой узел на затылке. Воплощает в себе извечный ибсеновский парадокс – сочетание naïveté и глубокой, непостижимой пустоты внутри. Понимает то, что ей говорят, на самом поверхностном уровне, и в то же время поверхностной ее никак не назовешь. Странные они, эти норвежцы, – совсем как высокие простенькие цветы среди щебечущих пташек. Чуть ли не какие-то диковинные особи, для которых не нашлось имен у ботаников.

Рапазоглу. Неприятная изворотливая ленивая девчонка, будто упрямая сухопарая серая кобылка. Вечно лжет, прикидывается, бормочет под нос шуточки. Неглупа. Типично адлеровская индивидуальность: вся – бунт, вся – напряжение, вся – эмоции. Вызывает во мне наибольшее неприятие. Мы воюем, стоим по разную сторону баррикад. Верблюд, жираф.

Зейдор. Очаровательная круглолицая греческая душка, безостановочно журчащая и игривая, как воробушек в летнюю пору. Органически неспособна усидеть на месте, сосредоточиться на чем бы то ни было. Смеется, без конца смеется. Отлынивает от работы. Чистая, оливкового оттенка кожа и густые черные брови, волосы собраны в пучок. Ребенок, но поистине солнечный, как аромат оливкового масла, постоявшего на солнце. Не могу удержаться от улыбки, когда она смеется – а она делает это всякий раз, как я пеняю ей на то, что она сделала или чего не сделала. Подвержена приступам детской рассеянности. По-своему – отнюдь не в сексуальном смысле – она мне так же симпатична, как антипатична Рапаз.

1 февраля

Киринкида. Киприотка, невысокая с тонкими анатолийскими чертами лица. Ее родители – борцы за свободу Кипра. Прирожденная шепотунья, насмешница, нарушительница спокойствия и в то же время неглупая – редкое сочетание. Когда находишься с ней рядом, неизменно серьезна, нервна, быстро реагирует. Но стоит куда-нибудь отвернуться, взрывается каскадом неудержимого веселья. Маленькое подвижное неугомонное создание.

Куек. Чешка; такую, кажется, ничем не проймешь. Всегда выглядит грубой, надувшейся или беспросветно тупой. Знает меньше других и не уверена в себе. Как-то по-свекольному застенчива, и ожесточенность не более чем симптом. Однако эта застенчивость сродни лебединому гневу: с упрямо насупленными бровями, глубоко коренящемуся в натуре и в определенном смысле неистребимому.

Стефанян. Полуармянка, полуперсиянка. Очень привлекательная, миниатюрная, физически прекрасно развитая девочка. Движется с грацией одалиски из гарема; под фасадом невинности и неуклонного послушания – бездна осознавшей себя чувственности. Самая вежливая из моих учениц. По-английски говорит плохо. Изредка смеется, и в низком, чувственном тембре ее голоса звучит неподдельный юмор. Возбуждает меня, как ни одна другая из девочек. Может быть, причиной тому – ее длинные волосы, волосы взрослой женщины. В ней напрочь отсутствует кокетство. И наконец, еще одно печальное обстоятельство: как я ни стараюсь, не могу отделаться от ее телесного запаха. Ощущаю его задолго до того, как вхожу в класс. Порою она старается заглушить его дешевыми духами, отчего становится только хуже. Иногда, впрочем, я его не чувствую. Как говорят представители других национальностей, сиамцы и персы не моются.

Аркадия. На удивление работоспособна. Смешлива, нетерпелива, недоверчива. На самом деле она мне не нравится. В ней нашла выражение одиссеевская сторона греческого характера: находчивость, умение не поддаваться грезам, острое как бритва чутье на все фальшивое. Стоит мне сделать ошибку, она первая ее замечает. Ее не интересует ничего, кроме чистых фактов. Говоря, что чего-то не понимает, она имеет в виду: то или иное не заслуживает ее понимания. Принципиально чужда всему поэтичному. Всецело ориентирована на прибыль. Маленькая крепенькая белолицая девочка, коренастая северянка. Родом из Македонии, она производит впечатление разве что не угрюмой. Но глаза у нее блестящие и на диво живые. Иногда, читая (а это ей удается легче, чем любой англичанке), она вдруг разражается беспричинным смехом и с удивлением констатирует:

– Не могу читать.

Следует всеобщий взрыв хохота, и все начинается заново.

С этими девочками я сталкиваюсь дважды в день. Сначала урок грамматики, затем чтение по программе: «Джозеф Эндрюс», «Дилемма доктора»… Но сначала всегда требуется завладеть их вниманием. Мне это неизменно удается, но за счет излишней строгости, холодности, дистанционности. В результате меня уважают, но недолюбливают. И тем не менее в психологическом плане я проникаю в их натуры так же глубоко, сколь далек от физического контакта с ученицами.

7 февраля

Сегодня умер отец Э.; на дворе мокрый снег. Вот уже третий день, как я живу один. Я никогда его не видел. Не ощущаю ни утраты, ни скорби – только сочувствие горю Э. «Все его внутренние органы разъедены раком, – сетует она. – И всегда так грустно смотрит – то на одного, то на другого». А когда его навещали в больнице, то и дело отключался: «Говорит, как хорошо просыпаться и видеть, что мы здесь». И еще: «Его лицо неподвижно и ничего не выражает, но глаза подчас проясняются и тогда в них появляется такое жалобное выражение». «Это такое душераздирающее и невыразимо печальное зрелище. Не отталкивающее, как мне думалось, а бесконечно печальное: человек, ждущий своей смерти».

И вот он умер.

9 февраля

Воскресенье. Еду в Бирмингем к Э., приехавшей туда во вторник. Утомительная поездка; в Лондоне тепло, солнечно, но чем севернее, тем холоднее: поля затоплены, идет редкий снег, и от этого на душе еще безысходнее. Луга – ужасающе грязно-зеленого, омерзительного цвета.

Нью-стрит; Э. выглядит усталой, но оживленной; и наша встреча – как свежевыпеченный хлеб к обеденному столу. Зашли в паб, заказали по паре кружек «Уортингтона». Она уже все организовала и в какой-то мере испытывает удовлетворение от того, что сумела совладать со своим горем. Идем к ней домой по унылым улицам, застроенным в девятнадцатом веке неказистыми кирпичными домишками, затем, преодолев угольные холмы, усеянные стеблями увядших рододендронов, выбираемся на сельскую дорогу. Впереди – скопище маленьких кирпичных ящичков вроде тех игрушечных, которые мы в войну расставляли на мешках с песком; только – настоящих. Крошечный домик-коробочка, с обеих сторон стиснутая соседними. Ни малейшего шанса избежать контакта с les autres[552]552
  Другими (фр.).


[Закрыть].

Мы пробыли там, пока не подошло время обратного поезда; Э. и я наедине в передней гостиной, как парочка влюбленных. В маленькой кухне поели. Масса фотографий, в основном Э.: вся ее жизнь – череда без конца меняющихся причесок. Ее сестра[553]553
  Джоанна.


[Закрыть] – воплощенный белый жираф, вытянувший длинную шею высоко в небо: ревностная методистка, правильная, взрослая – в двадцать раз взрослее меня, в каком бы возрасте я ни был. Более взрослой пятнадцатилетней девушки мне не доводилось видеть. Такая серьезная, рассудительная.

Мать Э. говорит об Эдгаре, усопшем, в настоящем времени. Смерть не оставляет и следа от временного измерения жизни. Напротив, она придает ему обратимость; это может служить утешением. Несколько фотографий отца Э. До того я его никогда не видел. С фотографий на меня смотрел сухопарый, желчный, обойденный удачей, терзаемый ненавистью человек очень высокого роста, прямой как столб, напоминающий профессионального игрока в крикет, проворно подающего шары. Этого человека нет, но он продолжает жить в собственных дочерях.

Они не настаивали, чтобы я присутствовал на похоронах, которые состоятся в четверг; хотя что-то внутри – что-то от офицера и джентльмена – призывало меня к этому. Но, разумеется, они правы. Речь идет о чистой формальности; уж что-что, а некрофилия им отнюдь не присуща. Не назовешь их и ревностными блюстителями религиозных обрядов; правда, шторы на окнах были все-таки опущены. Если верить Э., когда кто-то умирает, соседи неизменно устраивают сбор денег в пользу осиротевшей семьи. Ее мать настойчиво просила на сей раз этого не делать.

– Ведь, в конце концов, мой отец всех их презирал, – говорит Э.

Странный это, однако, обычай – языческий, а может, и доязыческий. Странное обыкновение отдавать дань ушедшему.

Все эти дни Э. застенчива; в ней борются, попеременно одерживая верх, хозяйственно-покровительственное и дочерне-смиренное; она красива и отталкивающа, как обычно. Целуя ее, я испытывал странное ощущение. Ведь в повседневной жизни мы так близки, так тесно соприкасаемся, что любое расставание кажется пропастью. Однако на дне этой пропасти обретаешь чувство непостижимой уверенности. Вопросы и ответы типа: интересно, а это что такое? а это? ну конечно…

Итак, возвращаюсь восвояси. И Хэмпстед выглядит ничуть не хуже вершины холма на Крите.

3 марта

На уик-энд – с родителями. Я мрачен. Ничего не могу с собой поделать: этот дом вгоняет меня в уныние. Все на свете приносится в жертву таинству приготовления и поглощения еды; все разговоры только об этом. М. добровольно кладет себя на алтарь гастрономического божества. Э. нет надобности напоминать мне, что для шестидесяти без малого она на удивление бодра. Что до меня, то она остается главным противником моего сознательного «я» – мифической матерью-прародительницей растительного мира, ненавистницей искусств, мыслей, всего, что приходит в этот мир извне, душительницей лучшего в натуре моего отца. И Э. и я проникаемся к нему все большей теплотой.

Полагаю, сложилось это так. Материнская опека обусловила мое запоздалое взросление. Не исключено, что именно по ее инициативе меня на полгода забрали домой из Бедфорда[554]554
  См. Введение, с. 8.


[Закрыть]. Что побуждало ее опекать меня с такой настойчивостью? Неудача со следующим ребенком – выкидыш. А также полная неспособность как-либо реализовывать себя во внешнем мире (за пределами дома). Возможно, О. очень рано заронил в ней ощущение неполноценности. Тогда ясно, что лежало в основе ее стремления безраздельно властвовать надо мной: в ее глазах я был уменьшенной копией О. А быть может, суть дела – в некой сексуальной несовместимости между ними обоими? Когда ему требовалось ее внимание, она обращала его на меня. Видеть в О. сурового, грозного главу семьи нелепо, но М. моложе и, по сути, во всех серьезных вопросах молчаливо повиновалась ему. Ведь ее собственный отец был родителем в более строгом викторианском смысле слова: по отношению к младшему брату она во многом была матерью, а ее опека надо мной в не меньшей мере напоминала опеку старшей сестры[555]555
  Дед Дж. Ф. по материнской линии, Джон Ричардс (1864–1930), уроженец Корнуолла, обосновавшийся в Лондоне вскоре после своей женитьбы на Элизабет Пэско Уир, был главным закупщиком кружев Для товарного склада фирмы Джона Льюиса. Глэдис Мэй – старшая из Двух его детей – родилась в 1899 г., младший, Стенли, – в 1905 г.


[Закрыть]. Налицо, таким образом, отчетливо адлеровская ситуация[556]556
  Альфред Адлер (1870–1937) разработал метод «индивидуальной психологии», в основе которого тезис о том, что ключевая мотивация человеческого поведения – потребность в самореализации. Когда эта потребность подавлена, возникают чувство неадекватности и как следствие – попытки компенсации, могущие развиться в комплекс неполноценности, Делающийся доминирующим мотивом поведения индивидуума.


[Закрыть]. Ее место в ней – место тирана, только напрочь лишенного его могущества. Ее не назовешь злорадной, источающей ядовитые флюиды, злокозненной, хитрой, бесчувственной, непреклонной: у нее ментальность монахини из монастыря. Вот в чем ее беда. Вот почему она встревает в любой разговор, никого не слышит, перевирает все на свете – будь то чьи-то суждения, чьи-то имена, даже собственные воспоминания (хоть и обожает напоминать мне о ничего не значащих происшествиях, относящихся к поре моего детства; она знает, как я этого не люблю, и теперь апеллирует к ним как бы ненароком) – перевирает настолько, что внятно объяснить эти аберрации может только психолог. И все это – с видом полнейшей невинности. Злиться, протестовать, возражать – зряшное занятие; остается лишь мрачно отмалчиваться.

Само собой, мне показалось, что меня предают. Не исключено, что появление на свет X. травмировало меня сильнее, чем можно было осознать. Как бы то ни было, у меня уже начала проходить эта потребность – потребность в опеке со стороны сестры. Существует ведь и еще одна потребность – интеллектуальная. А в этом отношении она абсолютно несостоятельна. Таким образом, не только эмоционально, но и интеллектуально она явилась для меня тормозом (равно как и для О., которому она так и не дала возможности стать самим собой – или по крайней мере таким, каким он мог бы стать). Итак, сначала она воздвигла преграду между мною и женским полом, потом – между мною и миром идей. Корни всего этого, разумеется, следует искать в Корнуолле, пусть в других отношениях ее кельтское происхождение себя и не проявляет. Черное, врожденное, непоборимое упрямство. Называть его злонамеренным было бы неверно, поскольку оно совершенно бессознательно. Ей не под силу было хотя бы на миг допустить, что она – форменная ослица, вышедшая из местного крестьянского лона.

Но, как замечает Э., когда я намекаю ей, что ее собственную мамашу бессмысленно винить в отрицательных чертах ее натуры: лени, пустословии, безответственности (типичном синдроме осевшего в городах крестьянского населения – и, кстати, недуге, положившем начало методизму), – я сам продолжаю вести себя так, словно М. можно и должно осуждать за эти недостатки.

Я все еще чувствую ожесточение против нее. Проявить к ней сочувствие или мягкость для меня равнозначно тому, чтобы выбросить на ринг полотенце: да, традиции нужно уважать, пусть и мать, и сын падают их жертвой. Но проявить к ней доброту значило бы пойти против законов эволюции. Это звучит как лишенное смысла обобщение, как бездарное оправдание собственной холодности. Однако эволюция исключает для меня возможность проявить хотя бы видимость доброты, какой М., быть может, недостает.

В Лондон мы возвращались в безоблачно ясный, пронизанный синевой день. Проснулись утром: окрестные окна сияют светящимися голубыми квадратами. Как в Греции. И Олд-Ли, как Греция, поблескивает алмазной синевой и серебром, играя бликами волн, на которых покачиваются траулеры. Одни на залитой солнцем террасе паба выпили пива. Сели на следующий поезд. В мареве янтарного тумана Лондон кажется декадентским, словно сошедшим с полотен Тернера; белый дым, стелющийся из гигантских труб, не спеша растворяется в пронизанном медовыми блестками туманном небе. Не припомню такого разительного контраста – между теплым, ясным, беспримесным сиянием Ли и необозримым, наползающим клубящейся громадой дымного неба Лондоном. Будто обитаешь в двух разных мирах.

Тружусь над «Филом ее величества» – в постоянном страхе, что время оставит эту вещь позади. Ведь идеи, благодаря которым она рождается на свет, рассеяны повсюду: примеров тьма. И все-таки не могу себя заставить работать ритмично: вырываюсь вперед – и медлю, ложусь в дрейф, затем опять продвигаюсь. На этот счет я уже перестал переживать. Ничего не поделаешь: творить я способен только так, уловив череду соответствующих настроений. Причина, возможно, в том, что я не испытываю неуверенности в себе в том, что касается замысла как такового; она просыпается во мне, когда речь заходит о технике его воплощения. Приходится ждать момента, когда мысли понесут на себе стиль. Не думаю, что у меня когда-нибудь выработается стиль, способный нести на себе мысли. Но в мире науки значимы именно мысли.

* * *

«Невежливость в обращении – верный симптом любви» («Г. и п.»[557]557
  «Гордость и предубеждение».


[Закрыть]). В этом отношении мы с Э. прямо-таки короли. В последние три месяца сделали всего три выхода в свет и без напряга смогли бы просуществовать на необитаемом острове. Второго числа нашему супружеству исполнился ровно год; и как ни абсурдно наделять подобные даты ореолом торжественности, в плане подведения итогов они удобны. Мы продолжаем жить в том же модусе «два в одном»; между нами прежнее равенство, что поистине любопытно, учитывая, сколь мы несхожи друг с другом в тысяче отдельных нюансов. Ко всему прочему, в этот последний год натура Э. обогатилась свойством, в возможность появления которого я никогда бы не поверил: внутреннее равновесие – способность мириться с неизбежным, выносить его тяжесть, держать удар. Проблемой по-прежнему остается Анна; Рой, похоже, исчез с горизонта. Мы в глаза его не видели с тех бурных дней, когда отбыл Д. Шаррокс.

Различие между Джейн Остин и другими романистами. Будь их воля, они вполне удовлетворились бы м-ром Беннетом, но она делает еще один шаг – в сторону Элизабет. Во всех ее героинях налицо абсолютное моральное совершенство, будь то очаровательные недотроги, сошедшие на грешную землю святые с их ненавистью к притворству, приверженностью справедливости, признанием силы человеческого «я», либидо. Их естественной добротой. Ей все это удается лучше, нежели кому-либо другому в английской (мировой?) литературе, – вот что, помимо ее необыкновенного умения отбирать факты, выстраивать диалог, проникать в глубины психологии, делает ее великой.

Дж. Остин «Нортэнгерское аббатство». Восхитительный образец искрометной злости, только чуть смещенный; чересчур демонстрирующий радость накалывать добытое на булавку; пример иронического стиля – одним словом, садоводство высочайшей пробы.

Э. Гордость и предубеждение». Самая сексуально заряженная из всех ее книг. Секрет ее романов – в причудливом блеске сексуального, окрашивающем все, что попадает в поле зрения автора. В точнейшей детализации всего, что предваряет любовное слияние.

В этом изысканном подсчете шансов: кому и с кем выдастся случай составить пару?

Секс и игра случая.

Равно как и неубывающий интерес, какой она будит к любому из своих персонажей – к Эмме и Найтли, Элизабет и Дарси, – интерес, в силу которого они движутся, как никто другой в литературе. Движутся как живые, и интерес не убывает.

«Р. и Джульетта». Прохожу трагедию вместе с девочками. Она страшно утомляет их, особенно изощренностью метафор. Век науки принес с собой особого рода педантичность. Современные школьники вроде улиток: не хотят вылезать на свет из своих раковин. В конце концов, разумеется, Ш. заставляет их это сделать. Когда Ромео катается по полу, они хохочут, но когда брат Лоренцо разражается своей негодующей тирадой, воцаряется мертвая тишина[558]558
  После того как брат Лоренцо сообщает Ромео, что он изгнан из Вероны, тот падает на землю и угрожает покончить самоубийством. Брат укоряет его:
Стой, удержи отчаянную руку.Мужчина ль ты! Да, с виду ты мужчина,Но плачешь ты по-женски, а поступкиГнев зверя неразумный выдают.Ты – женщина во образе мужчиныИль дикий зверь во образе обоих.Ты изумил меня, клянусь святыми.Благоразумней я тебя считал!  (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)


[Закрыть]. Странно, каким бумерангом срабатывает шекспировский гений, – в тот самый миг, когда думаешь, что он уже потерпел поражение, он проникает в их души. По-моему, налицо нешуточная опасность: они пребывают в отрыве от фантастического, барочного, метафорического способа мыслить. Дело отнюдь не в том, что в век Ш. люди мыслили так, а в наше время мыслят иначе; нет, беда в том, что наши современники живут в отрыве от поэзии. Фактически это куда более страшное поражение, нежели то, какое религия претерпела от науки – псевдонауки. На протяжении последних трехсот лет утраченной оказалась не столь вера, сколь поэтическое жизнеощущение.

Я имею в виду, конечно, общее поэтическое жизнеощущение; конкретные поэты и их поэзия – всего лишь индикаторы богатства или бедности общего поэтического жизнеощущения своего века.

12 апреля

Уже неделю у нас гостит мать Э. – стресс, хотя отнюдь не бытового свойства: как тещу ее не в чем упрекнуть. Но она безнадежно поверхностна, инфантильна, бессодержательна; такое впечатление, будто лет в двенадцать остановилась в развитии. Совсем как дети, буквально делает то, что ей говорят. Э. мягко, без нажима помыкает ею. У ее матери, по сути, нет представления о том, какова ее дочь, – а Э. вся в отца, физически и духовно.

Она сосет конфетки, поклевывает то одно, то другое, перебирает и сортирует вещи – все как ребенок. И читает то, что называет «книжками» («Загляну-ка я в свою книжку»), – журналы. Прочитывает их старательно, досконально, от корки до корки. Все сколько-нибудь новое зачаровывает и озадачивает ее. Не будь такая реакция реакцией не вчера пришедшей в мир женщины, впору было бы расчувствоваться. Но на ее лице подобное удивление выглядит комичным до гротеска, моментально будит раздражение (пошутишь, а до нее, как до ребенка, смысл доходит не сразу) и по большому счету – жалость. В ней еще живо стремление познавать, какое-то неутоленное ожидание, порой чуть ли не свежесть восприятия.

И вместе с тем – какая-то страшная, раньше ее самой возникшая, неизбежная усталость, безнадежность. Эта усталость сквозит в ее голосе, в монотонном, жалобном, подвывающем бирмингемском прононсе с его отвратительными дифтонгами и унылодепрессивной интонацией. Словно бесконечно длящийся дождливый день на растянувшейся на мили рабочей окраине.

Какие бездны безвольности, должно быть, зияют в душах тех, кому недостает сил выбраться оттуда, – в душах самых бедных и униженных. Бирмингем – отнюдь не вкусовая категория: это массированное наступление на жизнь.

Джейн «Сэндитон». Думаю, эта вещь сулит наибольшее наслаждение: восхитительную галерею гротескных персонажей; Алису в Стране чудес. Шарлотта не что иное, как Алиса (Доджсон наверняка был знаком с романом); пример – званый вечер у сумасшедшего шляпника в главе десятой. Седьмая, восьмая и десятая главы – едва ли не самые смешные в английской литературе. С блеском раскрыта завораживающая двусмысленность поведения Шарлотты, злокозненного и одновременно невинного, – и вместе с тем она всегда права, естественно выдвигаясь в центр читательского внимания.

28 апреля

Дневник должен в точности запечатлеть позицию и натуру того, кто его ведет. Потому любые изъятия, исправления, прояснения, подчищения требуют тщательного продумывания. Его язык, не исключено, можно подчищать, устраняя шероховатости; однако любое отклонение от написанного слова есть ложь. В моем конкретном случае, если я вознамерюсь когда-либо это сделать, хотелось бы избавиться от интонаций самооправдания, самоупоенности.

30 апреля

Визит к психиатру Роя Кэтрин Гинзберг. Рой куда-то переехал, не оставив возможности войти с ним в контакт. А Э. не может навещать Анну без его разрешения.

Безобразный квартал кирпичных домов в сторону от Эджвар-роуд; убожество, запустение 1930-х. В приемной жарко, воздух спертый; иконы, статуэтки из дерева, позолоченное распятие, как в кабинете городского священника. А сама похожа на пожилую модистку. Тон резкий, повелительный, ко мне прониклась немедленной антипатией; а может, в сложившихся обстоятельствах это стремление «прощупать» посетителей и естественно. «Вы лжете, – показывала она всем своим видом и голосом, безошибочно выдававшим немецкое происхождение. – Факты свидетельствуют о другом, вы чего-то недоговариваете». Почему Э. только сейчас ощутила потребность повидать дочь? Почему нам не доверили воспитывать Анну? Не видим ли мы оба в ней средство укрепить собственный супружеский союз? А счастливы ли в браке мы сами (однозначно подразумевая обратное)? Как бы то ни было, мне ей сказать нечего. Это не моя проблема. Она должна встретиться с Э. Что до Роя, то ни у одного из нас нет ни малейшей необходимости его видеть.

Я понял, что результат аудиенции нулевой. А степень ее влияния на Роя нетрудно себе представить. Это нерушимая воля Mutter[559]559
  Матери (нем.).


[Закрыть].

Череда других вопросов. Готовы ли мы взять Анну на воспитание? Да.

Она упорно продолжала утверждать, что основное препятствие заключается во мне. Очевидно, имея в виду, что именно по этой причине Р. не склонен отдавать матери Анну; но, несомненно, в ее неприятии нашего с Э. союза просвечивало и нечто иное.

Нетленное лоно католичества. Браки заключаются на небесах, и их таинства нерасторжимы.

Возможно, самое странное имело место в момент моего появления. Открывшая мне дверь ассистентка заявила, что я явился не в тот день. По ее словам, прием был назначен не на шесть часов в понедельник (сегодня), а во вторник. Но, договариваясь по телефону, я записал и повторил в трубку час и число. А девушка, на мой взгляд, была слишком методична, чтобы сделать такую ошибку.

4 мая

Сегодня ездили в Кью; на воскресном небе ни облачка. Простуженная Э. в своем лучшем сером пальто. Деревья, небо и восхитительно округлые и изящные стеклянные игрушки. Э. они не понравились. Медленно прошла, нахмурилась с самым серьезным видом; а на платформе вдруг, разом преобразившись в ребенка, принялась сосать оранжевый леденец на палочке. Я пришел в восторг, глядя на группки людей, прохаживавшихся по траве, слушая пение птиц, упиваясь невероятным множеством цветов. До чего импрессионистичны подобные сцены. Когда выдается погожее воскресенье, ничто не может сравниться с импрессионизмом.

Квартплата повышается; сейчас это пять гиней в неделю. А на днях будет шесть. Нам придется съехать. Такие еженедельные расходы нам не по карману – даже при том, что Э. теперь работает в МИИ[560]560
  Медицинский исследовательский институт.


[Закрыть] на полную ставку. С бедностью я успел сродниться, но чувствую, как во мне поднимается буря протеста. До сих пор я мало что готов – да, по правде, и мог бы – делать ради денег; подчас, однако, сквозь оболочку моего смирения прорывается негодование. Высокая черная стена неотступной бедности, что сопутствует нам на протяжении последних четырех или пяти лет; с пятницы до пятницы мы еле сводим концы с концами – и так неделя за неделей. Крутимся как белки в колесе, не позволяя себе и помыслить о том, чтобы передохнуть.

10 мая

Творение, создаваемое непрестанным трудом; вещь презираемая. Повсеместно на щит поднимают «естественный» гений «прирожденного» художника. Процесс художественного творчества объявляется «тайной». Все эти эстетические воззрения сродни религии: искусство выступает в них как символ мистериального. Мне представляется, что они носят преходящий характер и постепенно начинают исчезать; что до поэзии, там они – уже достояние прошлого; «естественный», «прирожденный» поэт в наши дни – музейный экспонат. Индивидуумы типа Дилана Томаса могут казаться «прирожденными» поэтами; однако он корпел над своими стихами не меньше Малларме[561]561
  Стефан Малларме (1842–1898) полагал, что главная задача поэта заключается в выражении идеала – не в описании, к примеру, того или иного цветка, но в воплощении сущности всех цветов. Стремясь достичь этого, он обрек себя на пожизненное единоборство со словом в процессе создания более насыщенного поэтического языка, которому было бы под силу выразить подобные сущности.


[Закрыть]. Чем более «искусственным», сознающим самое себя становится искусство, тем в большей мере художник должен быть человеком, сотворившим самого себя. Это возрастающий в геометрической прогрессии процесс взаимодействия воли и труда: роль изначальной одаренности художника в нем в том же соотношении убывает.

Тем не менее ни один критик не принимает это обстоятельство во внимание. Однако в рамках подлинно гуманистических критических теорий борьба художника за самовыражение должна стать фактором, который учитывается при вынесении конечной оценки.

Говорю это, отчасти адресуясь к самому себе. Передо мною, насколько можно судить, стоят бесконечные преграды: лень, сомнения, медлительность, штампы; так что, если в конце концов мне удастся чего-нибудь достичь, это будет посредством само-преодоления: самопознания, самовыстраивания. А не благодаря помощи проклятых муз.