Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)

Дальше все было ужасно. Я дремал и мерз от холода. Непрерывно лил дождь. Аник жалась ко мне, но я решительно отодвинулся. Проехали Пуатье, ожили старые воспоминания; серый, промозглый рассвет. Вдруг резануло в животе, острый приступ колита. Последний час, или около того, был для меня сущей мукой; разум и тело отчаянно сопротивлялись спазмам, раздирающим кишечник. Попутчики тем временем пели. Краем глаза я видел Моник, место рядом с ней было свободно, но подняться и дойти до нее было выше моих сил. Когда прибыли в Туар, мне пришлось сразу же бежать к Андре, но и тогда было уже слишком поздно. Нелепая и отвратительная ирония человеческого организма.

Через пятнадцать минут, слабый, но почувствовавший облегчение, я вернулся на площадь, чтобы со всеми проститься. Повсюду катальпа и дома холодного серого цвета со светло-серыми ставнями. Несколько родителей, затянутое дождевыми облаками небо и груда пожитков на земле. Я отделил свои и стоял грустный, пожимая на прощание руки. Когда подошла очередь прощаться с Моник, я не увидел в ее взгляде обычного озорства, она улыбалась ласково и дружелюбно; нежная и искренняя улыбка не могла скрыть печаль от расставания, в этой улыбке было все, чего я только мог желать. Я чуть не сказал какую-то глупость – а может, и плохо, что не сказал. Вместе с остальными она вошла в автобус, который довезет ее до дома на другом конце города. Я стоял рядом с Полем и смотрел только на ее лицо в окне, а она смотрела на нас – нежно и грустно. Я послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же, потом помахала рукой, и автобус отъехал.

Я погрузился в черную меланхолию. Вернулся к Андре, побрился, умылся, собрал вещи. Из меня, потерянного, вялого, ушла вся воля, вся надежда; я не чувствовал в себе силы вновь вписаться в жизнь, хотелось просто исчезнуть. Пошел на вокзал, испытывая отвращение к холодному серому дню, и вдруг на некрасивом домике из черного кирпича, с вертикально вытянутыми окнами, увидел вывеску «Лаборатория по обработке анализов».

Место работы Моник. Возвращаясь, задержался у этого дома и некоторое время слонялся поблизости, надеясь на чудо, – вдруг она сейчас там и увидит меня, или увидит, направляясь на работу Невыносимо больно было смотреть на этот приземистый мрачный дом. Я вернулся к Андре в полном отчаянии.

Поль пригласил меня к себе, в Шоле, в шестидесяти милях от Туара[408]408
  На самом деле Шоле находится приблизительно в пятидесяти километрах к северо-востоку от Туара.


[Закрыть]. На этот раз его воодушевление и практичность успокаивали и облегчали боль – я цеплялся за любое связующее звено с Туаром, с Моник. До сих пор, пользуясь расческой, я каждый раз вспоминаю, что купил ее в тот день, когда последний раз видел Моник.

После обеда на скорую руку в окруженном цветущими кустами доме Поля спешу на поезд – обычный, идущий с малой скоростью, работающий на стартстопном управлении провинциальный французский поезд. Льет дождь, низкие свинцовые облака, мелколесье и тополя вдоль путей.

Джинетта[409]409
  Джинетта Маркайо.


[Закрыть] ждала меня в Париже; перспектива встречи с ней теперь вызывала у меня только отвращение. Всем своим существом я стремился назад, в Туар, меня разрывало на две части. В течение часа я физически ощущал, как меня душит время; никогда прежде я не чувствовал с такой силой его жестокость. Невозможность добиться Моник, мой отъезд, вечная разлука. Я сидел, не в силах ни читать, ни спать, я мог только беззвучно плакать.

В этом году главной была не группа, а Моник. Все, что мне нравилось в этих ребятах, все, чем мне была дорога Франция, я нашел в ней одной. Я увидел в этот раз не озорную, шаловливую школьницу, а молодую женщину. Все в ней – свежесть, все – ожидание; резкая смена настроений – смешливость, задумчивость, веселость, серьезность – вроде апрельской погоды, когда то дождь, то солнце; и все это теперь оплакивал едущий в поезде пассажир.

Я с головой погрузился в меланхолию, идеализировал Моник, не вспоминал о недостатках, об обычных вещах, которые могли бы снизить ее образ, не дать разыграться романтизму. Однако она затронула романтическую струнку в моем сердце, а та глубоко запрятана. Но Моник пробила броню.

Страх перед преходящим, экстатический порыв – древнее, истинное страдание. Римская дорога, всегда прямая. Меняется пейзаж, но не направление. Чувства, переживаемые мною в поезде, тащившемся в Анже, известны каждому любившему и каждому поэту. И все же их стоит испытать.

Моник сделала из меня романтика.

Она также заставила меня исследовать собственную национальность, пока я не понял, что моя истинная родина – Франция.

Печаль постепенно убывает.

Эта звонкая экстатическая свежесть, когда ее голос взлетал вместе с песней.

2 сентября

Рой Кристи, друг Дениса Шаррокса и новый кандидат на должность учителя на Спеце. Аккуратная бородка, морщины под глазами, жена и ребенок. Интеллектуал из среды мелкой буржуазии; похоже, пишет и делает это всерьез. Написаны две книги. Я испытываю чувство превосходства – в нем есть нечто от крота, трудолюбивого, но лишенного воображения. Нет божественного огня[410]410
  Рой Кристи родился в 1920 г., учился в одной школе (Короля Георга V в Саутпорте) с Шарроксом, только несколькими годами раньше; потом – в Ливерпульском университете, где они стали друзьями. Кристи вышел из университета архитектором и в 1948 г. начал работать в Кингстонском колледже искусства и архитектуры. Приблизительно в это время он развелся с первой женой, Мари Райт, сокурсницей по университету, на которой женился тремя годами раньше. В 1950 г. Рой женился на Элизабет Уиттон, с ней он познакомился в Кингстоне. В ноябре того же года у них родилась дочь Анна, но и возросшая ответственность за семью не помешала Кристи оставить архитектуру, с тем чтобы профессионально заняться литературой. Обладая романтическим, экстравертным темпераментом, он, говоря словами Дж. Ф., «жил иллюзией, что он Д.Г. Лоуренс». Именно поэтому рассказы Шаррокса о жизни на греческом острове обладали для Кристи особым романтическим обаянием – он чувствовал, что там может в полной мере раскрыться его литературное дарование. Он подал заявку на свободное место учителя и с помощью рекомендательных писем Шаррокса и Дж. Ф. получил это место.


[Закрыть].

17 сентября

Ли. Сюсюканье с животными. Ненавижу, когда мать ведет себя с собакой, птицей и даже золотой рыбкой как со своими детенышами. Веселый детский лепет. Никакого чувства гармонии. Чтобы освободить одного дикого воробья, я убил бы тысячу волнистых попугайчиков. Сегодня утром в «Дейли телеграф» полное благородного негодования письмо о жестокости боя быков – как же, британское благородство и все такое. «Мы надеемся, англичане откажутся поддерживать это кровавое зрелище» и так далее. Это пуританское стремление во все вмешиваться. Да, конечно, это жестоко. Но такова жизнь в Испании. Написавшие письмо не принимают во внимание участие людей, страшный риск, первобытную поэзию зрелища, великолепие пролитой крови. Цивилизация может позволить себе такую роскошь. Только люди, живущие далеко от солнца, на окраине современной Европы, могут нести такую ахинею.

Оксфордский выговор интеллектуалов – мой собственный голос. Ненавижу бесцветный аристократизм этого голоса, этих звуков. Все больше и больше люблю все провинциальное, необычное, искреннее. В голосе должна присутствовать индивидуальность, а не академическое благозвучие.

Неприятный спор с отцом об Америке. Он сердито кричал о недостойной позиции «НС» и «Н» по отношению к США[411]411
  Журналы «Нью стейтсмен» и «Нейшн» критиковали американскую политику свободного рынка и растущую враждебность правительства к Советскому Союзу: по мнению редакций, это могло бы привести к войне.


[Закрыть]. Наши мнения резко разошлись. В детстве он побеждал меня своими обычными методами ведения спора – отвлекающими маневрами, софизмами, задиристой верой во все, что говорил. Черты обвинителя manqué[412]412
  Никудышного (фр.).


[Закрыть]. Теперь я вижу всю его непоследовательность и как он, загнанный в угол, сердито меняет тему спора. Я пытаюсь методично, холодно, четко и объективно говорить на одну тему. Он же эмоционально затрагивает несколько.

– Я считаю Америку замечательной страной, – говорит он, – замечательной. И знаешь почему? Потому что она хозяйка положения.

– Не вижу логической связи.

– Как так? То, что занимает главенствующее положение, всегда замечательно. Иначе не попадешь на самый верх.

– Выходит, Гитлер был исключительно замечательным в 1940–1941 годах. Ведь тогда он был хозяином положения.

– Нет, не был. Нас он не победил.

– Тогда и Америка не хозяйка положения. Она не одолела Россию.

– Тогда хотелось бы мне, черт побери, знать, кто стоит во главе западного мира, если не Америка.

И так далее, и так далее, перескакивая от одного бездоказательного утверждения к другому. Уже через десять минут он отрицал, что когда-либо говорил, будто хозяин положения всегда на высоте. Я сравнил Грецию и Рим и увидел в этом сопоставлении сходство с Европой и Северной Америкой. Но отец слушал меня вполуха и продолжал говорить об Америке и ее богатстве.

– Если ты имеешь деньги, ты имеешь все. Все остальное не важно. Где была бы Европа без Америки? Нигде. С декадентской, слабой Европой покончено.

Эти идеи отец позаимствовал у Тойнби, которого не понял[413]413
  В своем 12-томном «Постижении истории» Арнолд Тойнби (1889–1975), очень влиятельная фигура того времени, высказал мысль, что западная цивилизация находится в процессе упадка; изменить ситуацию может только духовное обновление Европы и возвращение к религиозным ценностям.


[Закрыть]. Чепуха, что каждый новый век лучше предыдущего только потому, что он новый.

Но упоминание о Европе задело меня за живое. Европейская цивилизация не хуже любой другой – американской или азиатской. Грязное предательство интеллектуалом своего континента. Я так разозлился, что замолчал и слушал, как его все больше и больше заносит; мать тем временем не уставала вставлять свои чудовищные клише вроде: «Конечно, теперь Россия против Америки». Отец ничего не читает, кроме книг по философии и логике, но, похоже, ничего из них не извлекает. Особенно жалка закомплексованность на деньгах: если золото, то блестит. Личные заботы, комплексы и ограничения – все это накладывает отпечаток на его глобальные взгляды.

На днях я слышал по радио лучшего английского исполнителя мадригалов, нашего современника. Безукоризненное и бездушное исполнение, сухое и полое, как старая кость. По контрасту припомнились непосредственность и искренность моих друзей из Туара. Теперь нас первым делом поражает мастерство, техника исполнения – если это есть, то об остальном не вспоминают. В Париже я слушал оперу «Так поступают все» – замечательная постановка, очень высокий уровень, и в то же время нет живого огня. Или балет, уже здесь, в Саутенде, придраться не к чему – никаких недостатков, но и никаких достоинств. И дело не только в публике, которая жаждет видеть знаменитостей и их фирменные трюки, но и в критиках, которым тоже подавай трюки посложнее. Слишком многие зрелища сегодня почти механизированы, и это повсеместно. Меня же больше покоряет теплота и искренность. Предпочитаю любителей, в настоящем смысле этого слова, пусть они совершают ошибки, но в них есть пыл, воодушевление, чего нет в холодных профессионалах.

Вот почему мне нравится джаз, нью-орлеанский джаз и вся подлинно народная музыка. В наши дни мастера берегут жар души для премьер и фестивалей; в других случаях они не затрачивают особых усилий. (Очко в пользу кино – там все только один раз, так что сгорай, не жалея себя.)

В эти дни у меня комплекс откровенности. Я стараюсь и с себя, и с других сорвать маски. Мне кажется, я могу проникать в мысли людей, вижу их насквозь, могу анализировать, лучше понимаю их подсознание, чем они сами. Существующее повсеместно чудовищное лицемерие особенно пышно процветает в английской психологии. Я ощущаю себя единственным прямостоящим человеком среди массы идолопоклонников, ползающих в пыли. Меня привлекают только необычные люди.

Рой Кристи произвел на меня некоторое впечатление. Я провел вечер в его холостяцкой квартирке на Хэмптон-корт. Бородатый, проницательный, общительный человек, искренний, с серьезными литературными амбициями. Говорит увлеченно, с легким ланкаширским акцентом; умный, бедный, но довольный судьбой; я не совсем раскусил его (потому он мне и понравился). Прочитал отрывки из его романа – суховато и несколько наивно. Вспомнился Д.Г. Лоуренс, роман «Сыновья и любовники», индустриальный Север. Что я не люблю в соотечественниках с Севера, так это их спокойствие, отсутствие огонька и лукавства – Д. Г. Л. с его пылким характером совсем не типичен, – однообразие их жизни, усталые голоса семейных людей. Это слегка чувствуется в Денисе Шарроксе, и в Кристи тоже, хотя оба чуть ли не с рождения независимые интеллектуалы.

Я позавидовал его смелости: вот так взять и все поменять в середине жизни – тем более что в первой профессии, архитектуре, у него все шло хорошо, – и заняться литературой без гроша в кармане. И его жене, реалистичной, свободной, современной молодой женщине, высокой, красивой, хорошо одетой, которая верила в мужа и поддерживала его искания[414]414
  Элизабет Кристи родилась в Уолсолле, близ Бирмингема, 7 октября 1925 г. Ее отец, Эдгар Уиттон, был электриком, мать, Дорис (урожденная Кам), – дочь производителя кисточек для бритья, работала бухгалтером. Сестра, Джоанна, родилась в 1940 г.


[Закрыть].

Была некоторая неловкость из-за денег. Боже, как бы мне хотелось, чтобы ни деньги, ни любовь никогда не вызывали чувства неловкости! Но я не смогу, встречаясь с ним, не вспоминать, что он должен мне пять шиллингов. Когда я был у него, он показал мне несколько стихотворений Дениса Шаррокса, написанных во время войны. Отдельные эмоциональные переживания – немузыкальные, усложненные (при первом прочтении не улавливаешь смысл). Денис никогда не будет большим поэтом. Он слишком много читает; мог бы стать эрудированным критиком. Кристи, похоже, читает очень мало. «Чтение отвлекает от творчества», – говорит он. Сейчас я тоже мало читаю, уяснив для себя основные детали в литературной конструкции.

Родители отдыхают в Суффолке; дом в моем распоряжении; восхитительное чувство свободы – ем что хочу; сплю когда хочу; в полночь на всю катушку врубаю джаз. Я наслаждаюсь и ничего не делаю, только пересматриваю старые стихи. Чувствую, что завожусь и скоро созрею для работы. Дело не в силе воли, а в том, знать бы, гениален ты или нет. Талант? К черту талант!

Часть пятая
ЭЛИЗАБЕТ

3 октября 1952

Снова в Греции. В последний момент – не в силах оторваться от горьковато-сладких воспоминаний – взял с собой этот дневник. Здесь же солнце и необычная жизнь постепенно сжигают память о прошлом. Очень трудно писать – как нигде: в этой сказочной стране постоянно хочется бездельничать

4 октября

Приехал на остров. Здесь ничего не изменилось – будто никогда и не уезжал. Все учителя уже собрались, сидели за круглым столом и обменивались банальностями. Я изо всех сил старался излучать радость и веселье.

Вскоре я понял, что мне негде спать. Моя комната заперта а в корпус учеников, где есть свободная кровать, попасть было нельзя. Египтиадис, добрый самаритянин, не покидал меня, громко требуя, чтобы мне открыли. Директор, не выдержав крика распахнул окно и велел нам угомониться.

– Скажите этому ублюдку, что мне негде спать, – обозлился я.

Египтиадис так и сделал.

– Сам виноват, что приехал так поздно, – отрезал старый болван и захлопнул ставни.

Пришлось провести отвратительную ночь на неудобном диване в общей комнате. Поднялся измученный; все тело затекло Жаркий день, полный незначительных событий и мелочей. Но все отступает перед дивным климатом, прелестным островом ярким светом и теплым синим морем. Я плавал около часа надев ласты, и чувствовал себя рыбой.

В саду, и не только в саду, везде, крошечные бледно-лиловые и розовые дикие цикламены. На высохших террасах с оливами – высокая асфодель: белые свечи и пламя. Фиолетовый морской лук под желто-зелеными, давшими прирост пихтами. Осенью здесь и не пахнет.

Тихие лунные ночи; лунный свет заливает все вокруг; спокойное море, ласково плещут волны. Писк летучих мышей, стрекотание сверчков. В серебристой тиши слышится девичье пение. Каждый вечер компании девушек, юношей гуляют по дороге вдоль берега моря и поют. Южная ночь пробуждает желание петь.

Но местное совершенство природы опасно, оно ослепляет. Пробуждается неодолимое стремление погрузиться в нее, бегать, петь, бродить, заниматься ботаникой, наблюдать за птицами, утонуть в ней, уйти в нее с головой, дать похитить свою индивидуальность. Слишком много здесь воздуха, света и ветра.

В полдень на Спеце, в холмах, воцаряется странное безмолвие; иногда, когда нет ветра, ничто не шелохнется, словно все живое отсутствует. Лазурное небо, яркое солнце и могильная тишина мертвой планеты. Такая тишина, что слышишь шум в ушах.

6 октября

Сегодня дверь в мою комнату отворилась, и вошел длиннобородый священник в полном церковном облачении; перед собой он нес крест и зеленую ветку. Я встал, что-то бормоча. Резким движением он стряхнул на пол воду и поднес к моим губам крест. Я колебался, но крест поцеловал, не придумав никаких отговорок. Он окропил водой с ветки мою голову и удалился, приняв как должное мои поклоны и enchantés[415]415
  Восхищение (фр.).


[Закрыть]. Прелестный ритуал.

Это часть обряда очищения водой. Благословение на новый учебный год. Потом учителя сидели в общей комнате, ели ароматные пирожные, покрытые сахарной глазурью, и пили коньяк из больших бокалов. Грекам приходится отмечать каждый праздник. Своего рода компенсация за страх оказаться слишком традиционными.

Поиски дома для Роя Кристи[416]416
  Рой Кристи должен был приехать на Спеце с женой Элизабет и Двухлетней дочерью Анной. Жилье в городке являлось исключением из общего правила: обычно учителя жили в школьных зданиях. «Вы должны жить вне школы! – писал Дж. Ф. Рою в письме, сообщая об условиях, при которых его берут на работу. – Я пытался понять их мотивы и пришел к заключению, что им не хочется, чтобы вы пользовались школьной кухней. Возможно также, они боятся, что Элизабет может отвлекать от занятий учеников (и учителей!)».


[Закрыть]. Любопытно, что я впервые увидел дома на Спеце изнутри и теперь знаю больше о местной экономике. Снять дом с обстановкой здесь можно за 200–300 тысяч драхм в месяц[417]417
  По курсу того времени 1 фунт равнялся 40 тысячам драхм.


[Закрыть]. Обстановка довольно простая. Длинная, обита я чем-то мягким скамья у стены, диваны, пестрые подушки, домашние растения, ярко раскрашенные бумажные иконки. В каждом осмотренном мною доме внутри было так же безукоризненно чисто, как и снаружи, где сверкала свежая побелка. Сантехнические условия всюду плохие; удобства во дворе, вода из бака, никаких кранов. Дома я обходил вместе с Египтиадисом; думаю, мы производили впечатление странной пары. Он невероятно услужливый и добросовестный – до такой степени, что это начинает меня раздражать, и я подозреваю, что он об этом догадывается. К тому же он неточно переводит мои слова. Я достаточно знаю греческий, чтобы понять, что он не передает моего вежливого обращения к хозяевам. Он говорит с ними резко и кратко, опуская мои добрые слова и комплименты. Осматривая дома, я пожалел, что не женат. Даже Джинетту я мог бы здесь вытерпеть – только бы вырваться из школьной тюрьмы, вести домашнюю жизнь.

Впервые после возвращения отправился бродить по холмам. Обычные безлюдье и тишина – только каменистые склоны и пихты. Через какое-то время это однообразие стало меня угнетать, я почувствовал себя больным. Сел и задумался о будущем: девятимесячное пребывание на острове не дает мне шансов завести дом и семью. Я обречен на холостяцкое существование. На меня нахлынули воспоминания о Моник; яркие желто-зеленые иголки торчали гусеницами на пихтах. Повсюду росли цикламены, нежные, трепещущие на ветру, лишенные запаха, маленькие Моник. Горло перехватил спазм невероятной тоски по ней; это происходило все реже, но все так же болезненно. Вокруг никого не было, будто я один во всем мире, но именно это я и ощущал. Как далеко Туар?

Гитара. Теперь я восхищенный владелец одной из них, Евангелос[418]418
  Ранее Дж. Ф. называл его уменьшительным именем Евангелакис.


[Закрыть] купил ее для меня в Афинах. Я приобрел самоучитель игры на гитаре и уже узнал, насколько неуклюжие у меня пальцы

И несовершенный слух. Не хочу сказать, что вовсе лишен музыкального слуха, просто я совсем невежественный в этих вопросах. Евангелос обещал меня научить. Первый урок при свете лампы в обшарпанной спальне его дома не был удачным. Он не представлял, как надо учить, хотя сам играл превосходно. Мы просто слушали его игру. Придется учиться по книге.

14 октября

Педагокур – так называется школьный суд; пятеро учителей судят учеников. Микрокосм Греции. На судебное заседание допускаются все. Обвиняемые спорят до посинения, доказывая свою правоту, учителя наслаждаются ролью обвинителей. Правосудие исключительно южное: разбирается не столько конкретный случай, сколько прошлое ученика, его сексуальная ориентация, влиятельность отца, характер ученика, его успеваемость и прочие не относящиеся к делу факторы. Думаю, любое правосудие этим грешит. Но в греческом – это особенно бросается в глаза.

Египтиадис. Последняя «шутка» в его адрес – наличие у него внебрачного сына, который учится в нашей школе. Этот маленький мальчик с бритой головой действительно очень похож на беднягу. Другие учителя, особенно Гиппо, подстрекаемые директором, с удовольствием дразнят коллегу. Каждый раз, когда учителя собираются вместе, внимание автоматически сосредоточивается на Египтиадисе. Он мишень, плевательница, мусорная корзина для садистских наклонностей; каждый дает выход своей мании величия и желанию похихикать над близким. Им необходимо кого-то мучить, над кем-то потешаться, найти дурачка, чтобы утвердиться самим.

Я пытаюсь выступить в его защиту, но это невозможно: он сам подставляет щеку.

Однажды он сказал:

– В Греции надо быть циником.

Исключительно верное замечание. Истинный циник восхищался бы здешним лицемерием и коррупцией; лжециник (позер) мог бы переносить эти нравы, однако таил бы при этом злобу и имел нечистую совесть; хороший человек, лишенный цинизма, возненавидел бы Грецию.

И еще:

– В США вы говорите то, что вам нравится, но здесь лучше помалкивать. Если вас не поймут, над вами будут смеяться.

Тоже верно. Когда грекам кажется, что их невежеству или филистерству что-то угрожает, они насмешливо усмехаются.

Необычный день для этих мест – ни ветерка, солнца почти не видно из-за густых испарений. Все замерло – перламутрово-серое, дымчато-серое, голубовато-серое, – каждый цвет любовно смешался с серым. Я смотрел, как рыбаки днем вытаскивали сети, – брюки закатаны выше колен, открыв бронзовые ноги; истрепанные рубашки; они тащили сети и пели гимны, пели красиво, неторопливо, скорбно, в духе дня. К берегу медленно подошла лодка приглушенно-карминного цвета. На пристань ступил и благосклонно огляделся по сторонам деревенский священник, высокий, с сединой в темных волосах, в традиционной черной шляпе и с бородой патриарха. У воды стоял мальчик в зеленом костюме и внимательно смотрел на него.

Сумеречные бабочки, их здесь много. Иногда они залетают в комнаты. Почему эти солнцелюбивые существа летят в тень? Сегодня, наблюдая за одной из них, я понял почему. Она кружила по комнате, зависая в воздухе над разными предметами, и как бы проводила инвентаризацию. Цветы – вот что она здесь искала. В это время года цветы на острове растут в основном там, где можно найти влагу, – на тенистых склонах и в долинах. Сколько поколений сменилось, пока это стало понятно? И у бабочки, и у меня. Я рассуждаю, как Дарвин. Особое очарование изучения природы заключается в попытке постичь отдаленные пути ее развития. Это сродни страсти к путешествиям. Tout comprendre[419]419
  Понимать все (фр.).


[Закрыть]. На днях мне показалось, что я уловил особый крик, издаваемый белыми трясогузками после того, как они поймают мошку. Словно узнал новое слово в трудном языке.

Думаю, что стал поэтом случайно. В двадцать лет творческая энергия бурлила во мне и искала выхода, а поэзия – единственное, чем можно заниматься, ничего не зная о технике стихосложения, не читая специального руководства. Мне кажется, это было удачей. Теперь я художник широкого, а не узкого профиля; я чувствую себя жизнеспособным, чувствительным, полным всхожих семян, катализатором, водоразделом, человеком с многогранным интеллектом. Сейчас, в поэзии, я наивен в своей попытке достичь ясности.

11 ноября

Еду в Пирей встречать Роя Кристи и его жену. Их пароход пришел – необходимые формальности, приветствия, два дня на Афины, Акрополь. Для меня они – как новые игрушки: я наблюдал за их реакцией, проверял, чувствовал свое превосходство, был их гидом и переводчиком. Они вели себя как настоящие англичане, англичане за границей, – ели блюда местной кухни. Были еще наивнее, чем я мог предположить. Конечно же, мы пошли осматривать Парфенон. Они бродили вокруг довольно равнодушно. Рой сделал несколько чисто архитектурных замечаний и выглядел разочарованным, что не было оснований сделать их больше. Похоже, он не ощущал романтической, символической стороны этого места, руин, теней прошлого, прекрасного местоположения. Он дважды повторил:

– Да, сюда стоило прийти.

Странное замечание – как будто он предполагал, что поход сюда будет напрасной тратой времени, и теперь удивлялся, что так не случилось.

Довольно равнодушно они отнеслись и к переезду на Спеце. Когда началось самое интересное, они погрузились в сон; в салоне сидели, повернувшись спиной к красивейшим островам. Приятное разнообразие после Англии – похоже, это все, о чем они думали. Если Рой так прозаически относится к жизни, как он может быть писателем? Ему не хватает артистизма и быстрой реакции; он, как и Денис Шаррокс, почти равнодушен к природе, к естественному окружению. Он впервые увидел Парос, впервые увидел гибискус, но они не поразили его, не подарили ощущение чуда. Восторженность не по его части. Элизабет в этом похожа на него; высокая, сутулая, в ней есть что-то от поджарой собаки, очень сдержанная, довольно беззаботная, но упрямая; ее, как и мужа, Греция оставила равнодушной. Он просто глух к красоте, она же, как мне кажется, считает дурным тоном проявлять восхищение. Такая современная поза – я все видела, все знаю, ничто не может меня поразить – является скорее защитой, чем проявлением агрессии. В очередной раз жалею людей, ничего не знающих о природе, людей, которых не может взволновать мир без человека.

* * *

Белая трясогузка, элегантно покачивая хвостиком, идет через миниатюрный редкий лесок розовато-лилового осеннего морского лука. Я видел это несколько раз – очаровательное зрелище.

30 ноября

Ясный, превосходный день. Прошлый вечер отдал пьянству; мы отправились к Георгиу[420]420
  Таверна на дороге между гаванью и школой. Иногда Дж. Ф. называет это место «У Георгоса».


[Закрыть], пили, распевали песни, шутили; рецина лилась рекой. Утром голова раскалывалась, само же утро было чудесным – легкий ветерок и ослепительно яркое солнце. Позавтракав, я пошел на холмы, один, испытывая чувство подъема и желания размять ноги. Все вверх и вверх по козьим тропам – в мире пихт, воздуха и залитых солнцем опушек. Ловил древесную ящерицу изумрудного цвета. Оглянулся – белые домики внизу, лодочки в лазурном море. Пихты, солнце, ветер и одиночество. Я снял рубашку и пошел дальше обнаженный до пояса. Наконец достиг центральной гряды; по другую ее сторону – море, блистающее и сверкающее между Спеце и Пелопоннесом. Бледно-голубые горы в пенистых завитках облаков. Некоторое время шел вдоль центральной гряды, потом стал торопливо спускаться по крутому склону, минуя пихтовые рощицы, к заливу Анаргироса[421]421
  Залив на западном побережье, то есть на отдаленной от поселка Спеце стороне острова.


[Закрыть]. С грохотом несся я меж пихт, стремясь поскорее добраться до моря. Залив Анаргироса – уединенный уголок острова с четырьмя-пятью коттеджами. Около одного я остановился. Старик возился с цилиндрической упаковкой для хранения оливкового масла. У него были густые брови и длинные седые усы. Жена тоже вышла, почти беззубая, морщинистая, веснушчатая, сгорбленная – вылитая ведьма; ее не назовешь подходящей Бавкидой для Филемона[422]422
  Согласно греческой легенде Бавкида и Филемон были старой супружеской четой и жили бедно в своей хижине во Фригии. Однажды Зевс и Гермес, путешествующие под видом странников, постучались в их хижину и были приняты с таким гостеприимством, что Зевс в благодарность превратил хижину стариков в храм. Там они счастливо жили до глубокой старости. Чтобы ни одному из супругов не пришлось оплакивать другого, Зевс исполнил их просьбу умереть в один день, а после смерти превратил их в деревья, растущие перед храмом из одного корня.


[Закрыть]. Но она оказалась очень полезной. Сам залив – широкий, удобный, с прекрасным каменистым пляжем, окруженный кустарником, сквозь него просматриваются белоснежные стены коттеджей.

Переваливаю через холм и оказываюсь в заливе Святой Пятницы (Агиа Параскева)[423]423
  Если идти на север от западного побережья, этот залив следующий после залива Анаргироса.


[Закрыть]. К моему удивлению, он не безлюден. Мистер Пятница – лысый мужчина с легким пушком на голове, в шортах и зеленой рубашке, загорелый, веснушчатый; глаза приятные, добрые; похож на бывшего руководителя скаутов. Это известный в здешних краях господин Ботасис, владелец ближайшей виллы «Джасмелия» (от жасмина)[424]424
  Предок Ботасиса был героем греческой борьбы за независимость. Он и его вилла послужили прототипами для Мориса Кончиса и «Бура-пи» в романе Дж. Ф. «Волхв».


[Закрыть]. Пригласив меня на кофе после купания, он исчез подобно фавну.

Я плавал в холодной кристально чистой воде, бросал камушки, загорал. Этот залив самый красивый и уединенный на всем Средиземноморье. Просторный пляж, за ним пихтовая роща, часовенка – и абсолютный покой. За этим узким заливом простирается море, вдали видны Пелопоннесские горы. Я съел три яйца, слишком острый рокфор и два яблока. После этого почувствовал себя хорошо – язычником, животным, тем, кто находится в полном согласии с природой.

Поднялся в «Джасмелию». Хозяин тепло встретил меня, провел в уютную гостиную, дал возможность ознакомиться с его картинами, фисгармонией – по его словам, он профессионально пел в опере, – просмотреть гостевой альбом. Впечатляющее количество знаменитостей побывало здесь. Великий старик Венизелос украшал этот список, в альбоме были его фотографии под сводчатой галереей. На других фотографиях – английские адмиралы, аристократы, писатели, художники. Я написал: «Здесь Средиземноморье предельно выражает себя, хозяин же – само гостеприимство». Похоже на визит к дантисту, где каждому вручают книгу отзывов. Этот коротышка – удивительный человек, по-детски обаятельный, энергичный и жизнерадостный; его тщеславие не раздражает, он доброжелательный и гостеприимный. Провел меня по всему дому, словно я – выгодный покупатель. Виллу он спланировал и построил сам; ее не назовешь красивой, но глаз она радует; в ней много полукруглых арок, а уж расположена она исключительно живописно – на крутом склоне, разделяющем две уютные бухточки, в окружении пихт, спускающихся к самому берегу; впереди за морем горная цепь Парной, а позади залитые солнцем лесистые холмы Спеце[425]425
  Горная цепь Парнон на юго-востоке Пелопоннеса идет параллельно побережью залива Арголикос.


[Закрыть]. Лучшее местоположение трудно вообразить – возвышенное сочетание леса, моря, солнца, ветра и гор. Совершенство не романтического, а классического рода.

Мы поднялись на крышу и постояли на верхней террасе. Где-то далеко внизу, в пустынной долине, пела девушка; сильным голосом она свободно и непринужденно распевала турецкую песню, которая долетала до нас в отрывках, и из них не удавалось сложить целое. Сверху мы увидели, как к дому бежит маленький мальчик.

– Телеграмма, – сказал Ботасис.

Посланец, неожиданный, как Гермес. По извилистой тропинке мы спустились к частной бухте Ботасиса. На хозяине были альпинистские ботинки, кепка от солнца, огромные темные очки; он непрерывно говорил о себе и Спеце. Мы прошли мимо дерева.

– Если кто-то срубит это дерево, то только я. Никому другому не позволю.

Дерево росло посреди дороги, загораживая всем путь. Ботасис заговорил об Анаргиросе:

– Очень несчастный был человек, сплошные семейные неприятности, – потому и оставил все свои деньги на доброе дело.

Он показал мне, где привил побег фисташкового дерева к це-ратонии. На холм он взобрался не останавливаясь, но дышал тяжело. Для человека его возраста это было нелегкое испытание. Ботасис ругал мою школу, ее директора, попечительский совет, и потому не мог мне не понравиться.

Он проводил меня до половины пути, пройдя две или три мили по своей дороге, которой премного гордился и постоянно о ней говорил, – упоминал о связанных с ее строительством трудностях, применении динамита, рассказывал и другие истории создания этой великолепной, но никуда не ведущей дороги. Мы миновали колонию разросшегося асфоделя – зеленые толпы маленьких человечков. При заходе солнца Парной был ослепительно прекрасен, его голубая линия четко вырисовывалась на зеленоватом небе; на востоке из-за хвойных лесов выплывала полная луна. Строительством внутреннего, удаленного от моря отрезка дороги руководил анатолиец, он без всякой помпы проложил несколько сотен ярдов трассы через сосновые леса в самой уединенной части острова. Этот строитель – «замечательный работник» – умер от голода во время оккупации.

– Он, бедняга, напоследок сказал: «Теперь мою дорогу никогда не достроят».

Я посоветовал Ботасису поставить памятник на его могиле.

В конце дороги мы распрощались, и я продолжил путь уже по дороге Анаргироса – длинной, петляющей, ведущей к морю. Мимо торопливо проехал мальчик на осле, колокольчики на животном громко звенели. Мальчик сидел, высоко подняв колени и откинувшись назад; копыта осла звонко стучали по набитой тропе и гулко разносились в лесной тиши.

Дальше путь вдоль моря. Луна ярко светит, прочерчивая сверкающие дорожки, в ее свете можно читать. Черные ветви пихт, тени кипарисов и волдыри у меня на ногах.