Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 58 страниц)

Новой жизни сопутствует множество мелких неприятностей. Волдыри, порезы, синяки. У меня притупилось чувство физического напряжения, медленно текущего времени. Здесь меня все критикуют, каждый по-своему; это критика сельских жителей, они счастливы высказать свое мнение и получают от этого удовольствие. Фрэнк и Джек; один мрачный нытик, вечный жалобщик; другой тоже любит поныть, но делает это с улыбочкой, веселым огоньком в глазах. Они вспоминают старое время, расцвет их молодости. Сегодня произошла катастрофа. Я вывозил за ворота телегу, груженную сеном, и случайно въехал в боярышник – телега накренилась, опрокинулась и сбила с ног Трупера, тащившего воз. Шок, паника. Трупер старается встать на ноги. Я не отхожу. Прибежали остальные. Несколько минут продолжалась безумная возня – пытались отцепить коня от телеги. Клубы пыли и взлетающие в воздух копыта. К счастью, никто не пострадал. Я не получил ни единой царапины. Майкл чуть ли не потешался над этой сценой, он удивительно умеет владеть собой и не теряет присутствия духа, когда встречает препятствия на своем пути.

Длинноногий худой М. – настоящий сгусток энергии. Постоянно что-то делает. Если прекращает свою деятельность в одиннадцать, то возобновляет ее в полшестого утра. Обходит поместье, все осматривает, проверяет, чтобы убедиться, что все в порядке. И так 14–16 часов каждый день. «Я слишком устаю, у меня не остается времени для себя – даже почитать не успеваю, не то что писать».

6 июля

Работа и усталость притупляют все остальное. Замечаешь нечто интересное, какое-то время помнишь, представляешь, как это можно изложить и записать, а потом забываешь. Главное здесь – земля и напряженный труд. Навоз и работа. Неумолимая череда кормлений и возделывания почвы, почти всегда на грани срыва. Есть хорошие минуты. Гусята, глупые и пугливые (ну-ка следуй за вожаком), – у них крошечные крылышки и дрожащие лапки. Гончие, Богиня и Гордон, вечно голодные, грязные, тощие, в постоянном поиске, держатся дружелюбно, но близко не подходят, о дисциплине не имеют ни малейшего представления.

Майкл Фаррер – любопытная смесь интроверта и экстраверта. Он приветлив, вежлив и ласков со всеми, однако ни с кем не хочет близко сходиться, не хочет знать мысли и характеры других людей. Все его старания уходят на решение мелких проблем. У него есть собственный, хорошо разработанный словарь сленга – экстравагантные названия для разных состояний. Так, стужу он именует Генри Чиллингтоном. Меня неизвестно почему зовет Веллингтоном. Кормление свиней у него «операция хрюшкаест» и т. д. Все семейство отличает крайне несентиментальное отношение к жизни. Лишь изредка ледяная корка трещит, и ты видишь под ней настоящего, живого человека. М. каждому говорит почти одно и то же, со всеми обращается с грубовато-снисходительным добродушием. Он не считается с чувствами других людей, но его резкие выпады окутаны таким шармом, что не могут обидеть и не приносят вреда. Он и миссис Ф. беседуют и вежливо обмениваются небольшими подарками; создается впечатление, что оба при этом знают: это одна лишь игра, ничего серьезного. Двойная радость – давать и получать. Констанс часто приписывают чувства, которые редко ее посещают: «Констанс ужасно рада, она шлет свою благодарность…» и т. п. Майкл всегда ее прикрывает.

Констанс беседует преимущественно о лошадях и скачках, часто повторяется и говорит то же самое, слово в слово. Я сижу, улыбаюсь и молчу, чувствуя, как во мне нарастает скука и раздражение. Ненавижу атмосферу соревнований, когда к лошадям и к девушкам-наездницам относятся как к игрушкам. Братство пота и опилок. Мне кажется нелепым вот так сидеть и серьезно обсуждать подобные вещи.

17 июля

Установленный порядок в Брейфилде – тяжелый, притупляющий восприятие. Я всегда так устаю, что пустил все на самотек. Деревенское существование, где недостает мужской силы, слишком напряженное, слишком перегружено работой, чтобы удовлетворить того, кто не является животным в человеческом облике. Ни на что не остается времени. Майкла это не смущает. Похоже, он не нуждается в отдыхе, в смене сельского труда на интеллектуальную или художественную деятельность. Только работа – никаких развлечений. У меня день на день не приходится, но обычно с 7 до 9 утра я кормлю цыплят, телят и гусей; с 10 до 13 заготавливаю сено или окучиваю сахарную свеклу; с 14 до 17 делаю то же самое; с 17.30 до 19 кормлю животных и собираю яйца. Но по непонятным причинам мой рабочий день никогда не заканчивается раньше 21 часа. Однажды я работал с 6 утра до 21 вечера только с двумя перерывами: час на завтрак и полчаса – на чай. Временами от всех этих бесчисленных обязанностей на меня наваливается усталость, и тогда приходится бороться с собой, доказывая, что я могу работать. Однако такая жизнь – великолепное очищение после Оксфорда: тяжелый труд, жизнь на природе, близость к естественному существованию. Смерти и рождения животных, ощущение связи между событиями; факел продолжают нести, невзирая ни на что. Я не мог бы прожить всю жизнь под таким давлением. Существование становится насмешкой. Кто-то делает добровольно то, для чего в противном случае потребовался бы концентрационный лагерь. Но есть и свои награды. Я обожаю управлять трактором. Сам трактор представляется мне большой и дорогой игрушкой.

Особенно запомнились два случая – один приятный, другой ужасный. Последний связан с ягненком, в котором завелись черви, они проели ему весь зад, с легкостью забираясь через его кожу внутрь и вылезая наружу. Это был какой-то кошмар. Мы вымыли ягненка в сильном дезинфицирующем растворе, удалив около кварты червей. Потом я пытался вытащить оставшихся червей из проеденных дыр хирургическими щипцами. Ягненок умер через полчаса после ванны. Бессмысленная жестокость этой жуткой смерти пугает. Какое ужасное, нелепое существование! В другом случае в старом железнодорожном вагоне вдруг обнаружили груду рамок со старыми медовыми сотами, они по-прежнему хранили крепкий, дивный аромат бывшего меда, запах этот – свежий, тонкий, настоянный, медово-восковой, бархатный – был смягчен безветрием и временем. Запах подобен тихой заводи, навевающей тоску о прошлом, полной разного рода воспоминаний – душевных и плотских. Воспоминаний о богатстве и наслаждении, здоровом природном наслаждении, о всеобъемлющем золотом веке. Среди этих воспоминаний и сочные, густые, незабываемые ароматы.

Кормлю поросят из бутылки; к ним чувствуешь какую-то удивительную нежность. У матери нет молока, и поросята слабели и умирали один за другим. Они ходят, приволакивая ноги, визжат и все время ищут местечко потеплее. Их веки, реснички, крохотные пальчики прелестны и утонченно-хрупки.

Ванна для овец. Я сам придумал такую ванну – лист железа и плотная загородка вокруг. В одно прекрасное утро мы пропустили через это устройство пятьдесят овец. Довольно утомительная процедура: они такие большие и неуклюжие, а каждую надо погрузить с головой. Мы сами промокли до нитки. Деревенский полицейский со смехом следил за нашими усилиями и даже назвал меня «старина». Полицейский хочет казаться строгим: ведь он еще молод и явно рассчитывает на повышение.

Неизбежное однообразие дней. Они исчезают зловещим образом, как невидимые двери-тайники, о которых никто не помнит, где они были раньше. Начинаешь привыкать к полям, животным, людям, тебя поглощает поток текущих, однообразных дел, и ты уже не знаешь, как выбраться из этого потока. Деревня – сама себе часы.

Ситуация в Корее заслоняет все остальное. Сам я равнодушен и безразличен к тому, что там происходит. Уверен, что для Южной Кореи коммунизм был бы лучшим решением, но уверен также и в том, что для нас этот вариант был бы наихудшим. Если бы обе стороны могли видеть эту относительность. В каком-то смысле для коммунистов это крестовый поход.

Устный экзамен. Нас по одному вводят в экзаменаторскую. Пять преподавателей, трое мужчин, две женщины, сидят за столом – трое во главе, двое по бокам, словно военно-морской трибунал. Мы входим по одному и беседуем с ними. Мне дали говорить на французском всего пять минут. Я прочел последний монолог из «Федры».

Чендлер «Прощай, любимая». Обыкновенный, легкий, изобретательный писатель, умеющий держать аудиторию в напряжении. Скоро назад, в безжалостную сельскую рутину. Временное пристанище.

20 июля

Весь день чувствую себя больным. Недомогание, слабость, Тошнота. Но работы много. Утром рыли яму, чтобы похоронить свинью. Нам обоим это напомнило, как мы копали канаву для сортира; возможно, вскоре нас ждет то же самое.

Не знаю, что делать с фермой, если начнется война, – говорит Майкл.

Говорит так, будто остаться дома и продолжать работать невозможно. Его добросовестность просто уникальна. Однако именно поэтому я испытываю к нему легкую толику презрения. Не могу отделаться от мысли, что долгие часы работы, его упрямство, повышенное чувство долга – и на народе, и наедине с собой, все это говорит об уме, чьи пределы велики, но все же ограниченны. Прекрасный член общества. Неприкаянные же, вроде меня, остаются в одиночестве.

Тони. Белокурый темноглазый мальчуган, великолепно знает птиц. Робкий, простодушный, соображает медленно, но не дурак. Ум не городской, а сельский. Его родители – бедняки. Прекрасные человеческие данные. Я вспоминаю о нем, когда узнаю, что лорд Лейк ежегодно жертвует на гончих Окли 350 фунтов. Как мне это противно! Десятки богатых фермеров и скотоводов отдают деньги на охоту. Будь у меня воля, я покончил бы с охотой как с чумой. Эти деньги нужно было бы раздать мальчишкам – таким, как Тони, чтобы они могли купить себе рыболовные крючки и леску для рыбалки, и еще бинокли, чтобы наблюдать за птицами, и книги для чтения.

23 июля

Снова начинаю чувствовать «контакт» с дикой природой. Весь секрет в медленном, осторожном движении, развитии интуиции, а также в постоянном – не время от времени – внимании к окружающему миру. Я видел, как водяная крыса плавает в пруду, заросшем кувшинками; это усатое животное издает своеобразный запах, оно добродушнее нашей обычной крысы и приятнее на вид. Крыса плавала в пруду неспешно, но без вялости и с пользой для себя. Заливаются ласточки. Слов не нахожу, как мне нравится их пение.

Хелен Сондерс. Крупное темноволосое массивное существо с грубоватым голосом. Произошла небольшая contretemps[77]77
  Неприятность (фр.).


[Закрыть]. Сегодня утром меня оставили с Хелен на час наедине. Я с ней не разговаривал, читал; по радио звучала музыка. Заговори я с ней, умер бы от скуки. Позднее, когда все думали, что меня нет, я слышал, как она жаловалась, что я за все время словом с ней не обмолвился.

Себе я сказал; «Je m’en fous»[78]78
  Плевать мне на это (фр.).


[Закрыть]. Мне она не интересна; сама мысль о том, чтобы ее поцеловать, вызывает отвращение. Но все эти объяснения кажутся низменными. Эгоистичными в высшей степени. Мое поведение было грубым и привело ее в смущение. Возможно, я нетерпим к наследственным недостаткам. Но мне наплевать, я доволен, что держался независимо и искренно. Однако в обществе такая модель поведения невозможна.

Этот эпизод из ужасного периода détente[79]79
  Передышки (фр.).


[Закрыть] – тогда интеллектуальное и творческое начала дремали во мне. Я бездействовал. Выполнял свою работу, существовал. Но не творил.

26 июля

Письмо от Поджа, он сообщает, что я окончил Оксфорд «вторым». Безумная радость. В какой-то степени я этого ожидал. Никто мне не верит, когда я говорю, что совсем не готовился. Но мой опыт говорит, что традиционную систему можно изменить с помощью интеллекта и решительных усилий в нужный момент. Я сдал, потому что каждую ночь перед очередным экзаменом несколько часов интенсивно занимался. Все это кажется совсем не важным, как кажется не важной туристическая виза в сравнении с самим путешествием.

29 июля

Странный, запутанный сон. Мы с Констанс остались одни в коттедже в Брейфилде; между нами пробегал слабый ток, мы ощущали напряжение и смущение. Приди она ко мне, я оказался бы бессилен. Но я заснул. Во сне я был в гостиничном баре, куда пришел с мужчиной, другом. Там же находилась девушка, она сидела, опираясь на стойку, и пила в одиночестве, не поворачивая головы. Мой друг с кем-то заговорил, и тут девушка вдруг повернулась ко мне и сказала: «Хотите еще по одной?» Меня шокировало такое грубое обращение, и я отрезал: «Нет, не хочу». Однако позже мы с ней вместе шли по коридору. Там были другие люди. Потом я понял, что девушка – la petite Suedoise[80]80
  Маленькая шведка (фр.).


[Закрыть] с копенгагенского парома, которая тогда мне так понравилась[81]81
  Эта встреча, возможно, имела место во время продолжительных каникул в 1949 г., когда Дж. Ф. ездил в Скандинавию в составе орнитологической экспедиции. См. Введение, с. 12.


[Закрыть]. Любопытное использование ностальгических воспоминаний для выражения сегодняшней неудовлетворенности.

31 июля

Письмо от Кертиса. Место в Пуатье свободно. Будущее улыбается.

1 августа

Неожиданно отец впал в депрессию. Угроза войны в Корее, состояние бизнеса. Как изводит его жизнь! Сотни незначительных обстоятельств, и вот он уже не способен на волевое усилие, решительный поступок. Окружение – как пиявки, пьющие из вас кровь. Никакой свободы действий или мысли, никаких причуд, никаких ярких проявлений и искренних связей. Из паутины провинциальных предрассудков ни на шаг. Рутинное, лишенное воображения существование, словно ты мышь или крот. Его нельзя убедить пойти на финансовый риск ради возможной выгоды. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Однако новая, более надежная и выгодная деятельность могла бы принести силы и омолодить, как весеннее утро. Стоит взглянуть, как отец ходит по саду, потрогает тут, коснется там, просто смотрит. В саду просто повернуться негде, и однако эти пол-акра он называет «колоссальными угодьями», «безграничными» и тому подобное. Его так же трудно воодушевить, как старого фазана. Он всегда найдет новый предлог, новые препятствия, новые отговорки. В том, что он во всех ситуациях предполагает самое худшее, есть даже нечто комическое. Ужасно видеть, что он ко всему утратил интерес. Никакого хобби, никаких интересов вне дома. Медлительная улитка. Жаль, что не могу достать на пару недель автомобиль, я показал бы ему новый мир.

Батлер «Путь всякой плоти»[82]82
  Напечатанный в 1903 г., через год после смерти автора, этот в некотором роде автобиографический роман описывает судьбу Эрнста Понтифекса, который мечтает освободиться от удушающего влияния ближайших родственников и вернуться к простой жизни своего прадеда, деревенского плотника. Дж. Ф. в автобиографическом эссе «Дерево» пишет: «Мой прадед был клерком у адвоката в Сомерсете, а его отец, кажется, кузнецом. Мне по душе, что мои предки простые люди, а вот мой отец, который принадлежит к первому поколению переселенцев из глубин западных графств в процветающий, меркантильный Лондон, этим недоволен».


[Закрыть]. На мой взгляд, роман тяжеловат. Слишком много проповедей – золотой середины, терпимости, много мудрствования, все слишком основательно, умеренно, скучновато, беспристрастно. Однако место, где он говорит, что нам следует многое позаимствовать у животных, которые живут настоящим, не думая ни о чем, кроме ближайшего прошлого и будущего, произвело на меня впечатление. Здесь я узнал много о своем теперешнем – где-то эгоистическом, где-то экзистенциалистском существовании. Мне не следует ехать во Францию. Но я поеду. Когда читаешь роман, становишься лучше. Действительно крупное произведение. Чувствуется влияние Филдинга. Большой недостаток – отсутствие страсти, жизни, вездесущей души. Книга написана – и душа умерла. От книги веет классикой, ее следует читать в классическом издании. Исчерпывающий, выдержанный, выверенный стиль. Полная противоположность стилю Лоуренса.

1—31 августа

Каникулы во Франции с 1 по 31 августа[83]83
  Дж. Ф. проехал на автомобиле всю Францию до Андорры и обратно в обществе двух друзей, делая в пути продолжительные остановки.


[Закрыть]. Нельзя сказать, что они очень удались. Причин несколько. Отсутствие понимания с остальными. Если я не позволяю себе иногда быть интеллектуалом, умником, то впадаю в депрессию.

Кроме того, Франция утратила для меня свою новизну, а глубоко эту страну я еще не узнал. Свежесть первого знакомства осталась позади, а благодарным старым клиентом я не успел стать.

Я плохо себя чувствовал и не мог писать. Был зажат.

Не люблю путешествовать так далеко и так стремительно. Люблю пустить корни и разрастаться.

Не стоило ехать и по финансовым соображениям.

2 сентября

Невероятный застой, царящий в этом городе, действует на меня. Малоподвижный, уединенный, закрытый стиль жизни. Я могу сидеть целый день, пытаясь думать, планировать, писать, но все сводится только к мечтаниям. Меня убивает бедность, она грозит погубить мое будущее. Я чувствую, как старею, не познав глубин наслаждения, не обретя опыта. Сосредоточенное на себе, убогое существование. Живу с людьми, с которыми трудно говорить, а ведь они мои родители. Никаких общих тем. Застарелые проблемы. Сексуальная неудовлетворенность. Ощущение безответственности, медленного дрейфа, невесомости. Двадцать четыре года – и нет работы и надежды на успех. Бесцельность и пустота. И вырваться нет сил. Учиться в Оксфорде, не имея денег, – большая ошибка. Обетованная земля рядом, но тебе туда нельзя. Нужно работать, зарабатывать деньги, чтобы вести существование, которое тебе по средствам, – материальное существование, жена, машина, дом. Моя жизнь ненужная, бесполезная, потраченная впустую. На этом фоне даже депрессия – всего лишь заурядная вещь. Жизнь бесцветна.

12 сентября

Гайдн. Опус 772. Квартет фа-мажор. Элегическая простота третьей части. В музыке Гайдна есть что-то очень наивное и трогательное. В нем нет того ума и силы, что отличает Бетховена и Моцарта. Он то печален, то радостен, всегда интересен, никогда не груб. Утонченная домашняя жизнь.

Теперь я сохраняю бабочек по-новому. Отрываю крылышки, наклеиваю на полоску бумаги и затем кладу в целлофановый пакетик. Эта работа без всякой претензии на научность. Собирание необычных экземпляров – своего рода наркомания, с которой я борюсь, как и с некоторыми другими вещами. Но здесь присутствует красота. Работаешь с красотой. Крылья так прекрасны. Особенно бледно-зеленое сияние на крыльях голубого парусника, там выцветший голубой цвет вдруг обретает необыкновенный радужный блеск.

15 сентября

«Джеймс-грив». Очень аристократичное яблоко. Одно из лучших по вкусу и аромату. Я получил удовольствие, собрав сегодня утром корзину этих яблок – крупные, оттенки колеблются от бледно-зеленых до желтых, некоторые красноватые. Большинство не червивые.

Гомер «Илиада». Она так величественна, огромна и легендарна, что недосягаема для критики. Поразительно, с каким добродушным юмором описывает Гомер и людей и богов. Он вознесен над всеми. Все действия, все эпизоды изображены условно – лаконично и безукоризненно. Высокая степень стилизации – так расписывают вазы. Однако на тексте лежит отсвет человечности, встречаются изумительные метафоры. Ощущаешь любовь автора к простым вещам, к их незамысловатым формам и свойствам. Человечность Гомера проявляется в иронии – он представляет героев (среди них могут оказаться и боги) со всеми их недостатками. Они сами постоянно умаляют свое величие. Как мимы, у которых сползают маски. На самом деле создатель героической мифологии, похоже, сам смеется над этим. Другая отличительная особенность – юмор. Чтобы юмор ощущался через три тысячи лет, он должен быть исключительно живучим – взять, к примеру, сцену игр, когда Ахилл покупается на очевидную лесть Антилоха, а Агамемнон получает незаслуженную премию[84]84
  В состязании бегунов на погребальных играх в честь погибшего Патрокла, друга Ахилла, Антилох, сын Нестора, получает последний приз, после Одиссея и Аякса. Раздающий призы Ахилл слышит, как Антилох говорит, что Ахилл – единственный грек, который может победить Одиссея. Польщенный Ахилл дает льстецу лишние полталанта. Состязания заканчиваются метанием копья, но, когда на борьбу выходит Агамемнон, Ахилл говорит, что все знают: он лучше всех бросает копье, – и дает ему награду без выступления.


[Закрыть]. Ахилл оценен беспристрастно и изображен скорее темными красками. Самодовольный, напыщенный хвастун и забияка. Подкупает только его краткая речь в заключительной сцене с Приамом[85]85
  Приам просит Ахилла разрешить ему забрать за выкуп тело его мертвого сына Гектора. Тронутый его горем Ахилл соглашается и обещает, что греки воздержатся от военных действий на то время, которое ему потребуется для оплакивания сына.


[Закрыть].

Диомед – еще один неотесанный забияка. Как и должно быть, самый притягательный герой – Одиссей.

Как правило, испытывают сострадание к троянцам. Греки, за исключением Нестора и Одиссея, – невероятные зануды, надутые и самовлюбленные.

23 сентября

Пернатая дичь в болотах Ли. Холодный ветреный день. На болотах никого, кроме сборщиков мидий. Облачно. Но закат прекрасен. И еще тонкая линия иллюминации, горящая драгоценными камнями, бриллиантами, изумрудами, рубинами, оранжевыми огоньками; в четырех милях от болот, она тянется вдоль набережной Саутенд вплоть до пристани. Приятно сидеть в темноте, знать, что к тебе подкрадывается все ближе опасный прилив, а за спиной догорел закат, ощущать ледяные порывы ветра, слышать крики травников, чернозобиков и ржанок, видеть вдали яркие огни цивилизации. Похожее чувство испытываешь, забравшись на вершину горы, когда смотришь вниз на деревушки и поселки в долине. Наслаждение от уединения.

Были у меня и этические борения. Я убил кроншнепа, он упал, раненный, в ста ярдах от меня. Я подбежал к нему. Он издавал тихие, невнятные звуки и пытался отогнать меня крылом.

Отсюда – два взаимоисключающих чувства. Радость – ведь я перехитрил и поймал дикую тварь. Это чувство пришло первым, сразу же. И затем, по здравом размышлении, – скорбь из-за того, что ранил птицу, сомнения в правильности такого поступка.

Да нет, сомнений не было. Нельзя убивать. Охота и убийство доставляют удовольствие и причиняют боль. Охота пробуждает в нас зверя. Нет ли здесь сублимации секса? Интересно было бы узнать.

Чувствует ли животное боль и понимает ли, откуда она пришла? Есть ли у него самосознание? Усиливает ли самосознание боль? Управляемая частично инстинктом, не является ли боль только формой острого рефлекса опасности, без дополнительного привлечения страдания?

25 сентября

Алан Фаулз[86]86
  Сын деда Дж. Фаулза по отцу от второго брака. В своих воспоминаниях Дж. Ф. называет его человеком «без всяких талантов», не сумевшим сделать никакой карьеры.


[Закрыть]. Высокий, худой, сутулый и бледный как мертвец, он переходил на противоположную сторону улицы. На нем было поношенное коричневое – скорее даже бурое – пальто и темно-коричневая фетровая шляпа, он направлялся в Чокуэлл-парк, холодный, ветреный и пустынный, откуда открывался вид на серые воды Темзы. Какая жуткая жизнь! Он шел, глядя прямо перед собой, как если бы боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, а может, сознание его просто притупилось от бедности и однообразия его существования. Казалось, даже уши его прижаты к голове, как у бездомной собаки, которая натерпелась и голода и побоев. Мне вдруг стало страшно оттого, что это мой двоюродный дядя. Я задумался о своем дедушке. Он истратил весь свой капитал и размножался как кролик. Я представлял его эгоистичным и самодовольным. Это от него мужская часть нашей семьи унаследовала слабую волю, жалость к себе, медлительность и презренную неспособность к действию. Страх перед переменами, перед устройством собственной жизни. Ненормальное смирение с собственным жребием.

Он был на другой стороне улицы, и я не поговорил с ним. Меня охватило чувство стыда. Частично из-за того, что жизнь моего родственника была – не по его вине, а в результате неумолимых законов наследственности – такой жалкой, бесцветной, ничтожной, пресной, скучной, серой. Он должен был иметь достаточно развитое воображение, чтобы почувствовать ущерб, ужасную пустоту своей жизни. Частично же я испытал животный стыд оттого, что он был моим родственником.

Э.М. Форстер «Поездка в Индию». Значительный роман, но после прочтения почему-то оставляет некоторую неудовлетворенность. Нет связи с читателем. Форстер возводит холодный барьер объективности. Все видно как бы сквозь стекло. Говоря о структуре, последнюю часть романа я рассматривал бы как спад. Повествование развивается быстро и увлекательно вплоть до окончания поездки к пещерам. Последний эпизод очень запутан, а концовка почти банальная. Что у него хорошо получилось, так это изображение англо-индийских отношений. В целом его метод можно назвать беззлобной и беспристрастной сатирой, он словно говорит: «Изображу-ка я их в сатирической манере, как это сделал бы человек, полностью незаинтересованный в этих событиях». У него нет личных обид. Он слишком уж объективно пытается представить позиции обеих сторон – ведь он все же не олимпиец. Он нигде не увидел сатану, даже его хвостик; и тут, как и в «Хауардз-Энде», чувствуется все тот же образованный кролик. Стиль не блестящий, временами несколько тяжеловесный, не изящный, чрезмерно романтический, устаревший. Я терпеть не могу эти заумные обобщения, они задерживают развитие действия и создают атмосферу театра марионеток, что неправильно. Автор слишком изощренный и женственный, слишком академический, слишком буржуазный гуманист – только-взгляните-на-меня, разве-я-говорю-в-снисходительной-манере?

Глава 14. «Жизнь в целом так скучна, что о ней и сказать-то нечего»[87]87
  Этими словами начинается глава 14.


[Закрыть]. Типичное обобщение. Но оно также открывает нам одно из характерных свойств самого Э. М. Ф. – становится ясно, что он пессимист, лишенный иллюзий, а писать может, только собрав волю в кулак; его кредо отчасти сходно с мыслями миссис Мор, которые приходят ей в голову в пустой пещере[88]88
  Эхо в пещере пугает миссис Мор, она впадает в отчаяние; выбравшись из пещеры, она остается с убеждением: «Все есть, но значения не имеет ничего».


[Закрыть]. В его словах никогда нет страсти, они звучат как бы по принуждению. Возможно, он понимал, что его произведениям недостает завершенности. Можно сказать, что из-под его пера выходят тщательно продуманные, прекрасно выполненные социально-исторические документы.

Отец. Его абсолютная апатия, безразличие к жизни. День он проводит, глядя в окно, разгадывая кроссворды, бродя по дому, побрякивая монетами и поднимая шум из-за сущих мелочей, – ведь только так он может доказать, что существует. Ужасно, когда у человека пропадает всякий интерес к жизни.

2 октября

Внезапный приступ мрачного отчаяния. А день красивый, холодный и ветреный. Но, ох, эта унылая бесконечность города, людей, домов, настроений. В основе всего деньги – без денег даже друзей не заведешь, ни мужчин, ни женщин. Я не могу пойти к ним. Не могу пригласить сюда. Не могу встречаться с девушкой. Ничего не могу себе позволить: ни приличной одежды, ни книг, ни пластинок – ничего. Я живу здесь за чужой счет. Мне следует работать, но я не могу работать по строго установленному графику. У меня нет сил перепечатать написанное, попробовать опубликовать. Нет воли выйти в большой мир.

Здесь я никого не знаю. С тех пор как вернулся сюда в августе, у меня не вырвалось ни одного радостного слова. И вообще я не говорю непосредственно. Все продумываю, вычисляю. И почти забываю, что такое настоящий разговор.

То же самое, как я вижу, происходит и с О. Он все время то охает, то бормочет, то чихает и кашляет – классический случай ипохондрии. И на все отбрасывает мрачную, траурную тень. В основе всех его интонаций слышится стон.

Чувство семейной любви или признаки какой-то привязанности полностью отсутствуют. Не думаю, что все происходит только из-за моей сдержанности. Не понимаю, почему я, эмоциональный, мечтательный и чувствительный в душе, выгляжу таким черствым, холодным и необщительным. Откуда-то должна была взяться эта корка. Что-то ожесточило меня. Мне кажется, виной всему жизнь на жалкой окраине уродливого города. Многие приспосабливаются к такой жизни. Они могут жаловаться, могут искренне переживать, но все же приспосабливаются. Я же не приспособился, хотя и вынужден здесь жить, – вот откуда эта твердая корка. Вижу все эти условности, маски, за которыми пустота.

Я видел другие судьбы, мне есть с чем сравнивать – попытка осмысления была предпринята. Сравнения. Выяснения, как живут другие.

Но выхода нет. Я пишу и пишу, и вижу, что пишу недостаточно хорошо. Но все же – это правда – не теряю надежды, что когда-нибудь смогу писать хорошо, и это единственное, что не дает мне сойти с ума. Помогает сохранять упорство. Впрочем, с ума я не сойду – уж очень прочная образовалась корка. Я просто скачусь в привычную колею. Устроюсь на работу и стану Фаулзом, обычным смертным, не знающим о своей заурядности и беспечно не думающим о конце. Сейчас это представляется невозможным. Но, возможно, однажды я приму забвение.

Работа помогла как-то справиться с депрессией.

В один из самых черных дней, возвращаясь домой после гольфа, я проезжал на велосипеде мимо мальчишки, который замахнулся мячом на приятеля. Когда я был совсем рядом, мальчишка вдруг угрожающе поднял руку и крикнул мне:

– А ну проваливай, слышишь?

В его голосе слышалась необычная грубость, жестокость и даже ненависть. Он говорил с южным акцентом, в нем угадывался будущий громила. От этой мысли мне стало так грустно, что я просто смотрел на него, не говоря ни слова. Это был всего лишь невоспитанный уличный мальчишка, обладавший, как и все такие же ничтожества, талантом говорить в самое неподходящее время бестактные и злые слова. Гомер бы сказал, что в него вселилось враждебное мне божество. Во всяком случае, его поступок был настолько типичен для всего этого грубого, хамоватого и невежественного города, построенного на скорую руку, что, казалось, сам город таким образом обрел голос. Время было чертовски подходящее. Его совет соответствовал отношению между двумя мирами – моим личным, бесконечно малым, и их огромным обывательским.

6 октября

Скандальная ситуация с «Аллен и Райт», там управляющий может украсть 300 фунтов в год без всяких последствий. Его фамилия Вуд. У него, кроме жены, есть еще и любовница, так что деньги ему нужны. В его обязанности входит работа с заказами и вся торговля. Он управляет магазином. Неизвестно, берет он деньги или товары, но прибыль всегда меньше, чем должна быть. В этом году она меньше на 300 фунтов. Прямых улик нет, так что доказать ничего нельзя. Кроме того, он умелый управляющий и знает дело как свои пять пальцев. Ему известны все ходы и выходы, он умеет заказать и продать товар. Если он уволится, продажа тут же пойдет на спад. Ужасно, что такой человек, как он, может не считаться с законами нравственности. Он хозяин положения. О. не может без него обойтись, ему приходится его терпеть. Старая история о слуге, который знает, что незаменим, и извлекает из этого выгоду.

9 октября

Смерть Шейлы.

Внезапная болезнь, паралич задних конечностей и осложнение на печень. Весь день – ветеринар пришел усыпить собаку в 9.30 вечера – был сплошным кошмаром. Она не могла двигаться, и любое прикосновение было для нее болезненным. Ее поместили в чулан под лестницей. Там она сидела и жалобно скулила, а в глазах застыло ужасное – поистине ужасное – выражение. В нем был неподдельный страх – она ведь всегда была довольно робкой, деликатной собакой, – страх перед неведомым, грозным и болезненным наказанием; недоумение; предчувствие смертных мук и утраты жизни; тихое отчаяние от невозможности рассказать нам о своем состоянии. Глаза ее стали необычно большими и кроткими, уши она прижала к голове и смотрела на нас с выражением глубокого, глубочайшего страдания, а мы утратили силу духа из-за невозможности общения. Казалось, нас разделяет пропасть, которая до сих пор была не видна, и собака смотрит на нас с противоположной стороны; но по мере того как ее смерть неизбежно надвигалась, взгляд ее стал каким-то нездешним, словно из другого мира. Ведь страшна не столько сама боль – страшно это грустное взаимное непонимание. Она сидит, сопит и дрожит всем телом, ее огромные глаза устремлены на нас, мы тоже смотрим на нее, она слышит наши голоса и изо всех сил хочет понять, что мы говорим, хочет, чтобы мы ее поняли.

Ветеринар оказался плюгавым человечком, он странно улыбался – одним ртом, а говорил так, словно не был полностью уверен в том, что ему верят. Держался серьезно и встревоженно. В его серьезности, которую он иногда смягчал каламбуром, было что-то клоунское. Пустяковые вещи он произносил с важным видом. Он делал все, что мог, – не очень много по большому счету. Правда, наука эта по-настоящему сложная.