Текст книги "Дневники Фаулз"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 58 страниц)

Наша (то бишь английского отделения) небольшая комната – тихая заводь в этом омуте. Мы ладим друг с другом – или ладили бы, не будь Оппенгейм. Я подал докладную, прося ее уволить. Отнюдь не без чувства вины: как-никак ей пятьдесят четыре и все такое. Но она дискредитирует колледж, меня, других преподавателей, студентов. Никогда не сталкивался с такой скандалисткой. Если в конце концов удастся побудить Дж. У. Л. отделаться от нее, будет ужасно неловко. Но что-то же надо делать.

23 мая

Олд-Бейли. Отбываю повинность присяжного заседателя. Пытался избежать ее. Потом уступил соблазну. Присяжным, очевидно, нравится их работа. Помимо того что в будничное течение их жизни она привносит определенное разнообразие (резонов типа «слава Богу, пришел конец этой тягомотине»), помимо приятных каждому знаков почтения: поклонов судьи и тому подобного, – сидя в зале суда, испытываешь некое удовлетворение. Вот удачный и безобидный повод проявить собственную манию величия. Вчера нас всех собрали в зале заседаний № 1 и привели к присяге. Мне выпала очередь на сегодняшнее утро. Правда, в качестве запасного присяжного. Так что пришлось провести весь день на задней скамье. Большинство присяжных – из низов: в лучшем случае из нижнего среднего класса; новые люди. Рядовые и сержанты, выдвинувшиеся во время войны, владельцы небольших магазинчиков и так далее. Кадровых военных и выпускников из Оксфорда очень мало. Спрашивается, почему?

Этим утром шел сплошной поток вердиктов «виновен». Первое дело: Джонс, детоубийство. Тучный, мощный лысеющий мужчина в блестящем темно-синем костюме. Багровое лицо алкоголика, складки жира. Скучные легалистические словопрения по поводу того, не было ли нарушений в ходе его процесса. Затем человек, пытавшийся убить жену Обвинитель с поразительной быстротой за десять минут отбарабанил свое.

– Да, сэр, – отвечал полисмен. – Да, сэр.

И все. Три года. Не слишком ли быстро, подумалось, чтобы приговорить человека к заключению на такой большой срок? Три лета, за двадцать минут. Прямо передо мной сидели жена подсудимого и ее отец. В руках она сжимала носовой платок, совсем как в кино (в процедуре судебного заседания вообще больше театрального и экранного, чем реального). Когда защитник изрек:

– Этот человек еще любит свою жену, – она опустила голову и задрожала.

А когда приговор огласили, ее отец бодро заявил:

– Ну вот видишь, три года.

А подсудимый замер, будто так ничего и не понял – не понял, что отчаяние, гнев и ревность одного-единственного вечера могут прийти к такому концу.

Подсудимых вводят в зал снизу – из ада – и возвращают в ад. Они вдруг оказываются в зале, полном наблюдающих лиц, как на богослужении. Все это действо не что иное, как языческое жертвоприношение. Ритуальное. Вновь и вновь я видел, как жизненные драмы выворачиваются наизнанку. Ведь эти мужчины (и эта женщина) – больные, помешанные. Ими должен заниматься врачебный консилиум, а не верховный жрец в красной мантии со смертоносным ножом («общество требует возмездия») в руке.

Следующим было дело молодого человека, одиноко – очень одиноко – жившего с овдовевшей матерью. Однажды вечером он выехал на машине из дома и застрелил женщину, которую прежде никогда не видел. «Он просто почувствовал, что должен кого-то пристрелить». Полицейским он сказал:

– Да ладно вам. Мне без разницы.

Собственного защитника не удостоил ни словом. Высокий развязный грубый молодой человек. Судье, м-ру Заксу, он не понравился, и его осудили на десять лет. Психопат, за милю видно.

Затем слушалось дело женщины-киприотки, плохо сделавшей аборт. На задней скамье сидели юноша-грек и невысокого пошиба шлюшка с копной блондинистых волос. Юноша старался не смотреть в ее сторону, а она не сводила с него сурового взгляда. Женщине-киприотке все приходилось переводить. Она совсем растерялась. Юноше и его шлюшке очень нужны были восемнадцать месяцев, на которые ее осудили.

Потом разбиралось действительно ужасное дело. Маленький трясущийся человечек в очках, в выбившейся белой рубашке и скомканном галстуке, в костюме, видавшем лучшие времена, бормотал, запинался, произносил бессвязные слова. Вернувшись на скамью, как-то странно уселся, опустив голову ниже барьера. Сидел и всхлипывал. У него пятеро детей, все умственно отсталые, как и он. Старшая дочь принесла в подоле двух внебрачных дочерей; по его словам, обе родились мертвыми. Тела обеих он положил в камин и всю ночь жег их. Невольно задумываешься об инцесте. О бездне, бездонной пропасти человеческого страдания. В подсудимом сомнения не вызывало одно: он страдал. Опустив голову чуть ли не до колен на своей скамье, он наводнил зал своим страданием. Судья проявил снисхождение и объявил об отсрочке приговора до заключения медкомиссии. И даже это было не под силу уразуметь маленькому человечку: его неуклюжее тело охранникам пришлось поднять силой и отправить из зала обратно в ад. Хотя в этот раз судили не его: под судом оказалось наше общество. Больше того – жизнь, вся безжалостная цепочка эволюции.

Последним рассматривалось дело об убийстве. Чернорабочий-ирландец заявился домой пьяным и в приступе гнева зарезал ножом брата. Еще один маленький всклокоченный человечек в старом сером костюме, в очках. Свидетели вновь и вновь дают показания. Ясное дело. Его вывели из себя. И странные мелкие детали. В доме был всего один столовый нож. Оба спали в одной двуспальной кровати.

В сегодняшнем утре есть что-то от мифа. Авель и Каин. Терей и Итис[635]635
  Согласно древнегреческому мифу, царь Фракии съел собственного сына Итиса после того, как его убила и подала к столу супруга царя Про-кна.


[Закрыть]. Страшные архетипические ситуации. Может, все дело в том, что зло первобытно, а добро в высшей степени искусственно и современно.

Любопытно, какие бутоньерки носят судьи: они очень символичны. Вроде обрядовых очистительных цветов античных мифов.

Занятная лакуна в делопроизводстве: процедура не предусматривает процесс установления личности присяжного. Имеется в виду, что вы и есть тот, кем себя называете. А если заседателям вздумается поменяться местами?

26 мая

Все еще в Олд-Бейли. Ирландцу-чернорабочему поменяли состав преступления: его признали виновным в непредумышленном убийстве и скостили срок до четырех лет. Потом меня включили в состав присяжных – по делу о поджоге. Согласно официальной версии, квартиросъемщик из Ньюкасла, повздорив со своей хозяйкой (и сожительницей?), около полуночи разбил ей стеклянную входную дверь (в квартале муниципальных домов Каннинг-тауна), вышел из дома и, вернувшись около 4.30 утра, поджег занавеску, повешенную ею на дверь. В суде магистрата хозяйка и ее дочь заявили: это его рук дело; теперь обе это отрицают. Даже навещают его в тюрьме. Продавец ближайшей лавки обеспечил подсудимому стопроцентное алиби. Представитель обвинения задает вопрос свидетелю защиты: разве его ранее двенадцать раз не привлекали к ответственности за мошенничество? Ответ:

– Я ни разу не соврал. Крал и признавался.

Такое ощущение, что все в зале: свидетели с обеих сторон, «потерпевшие» и обвиняемые – сговорились против суда и полиции. Им жаль, что дело вообще дошло до суда. Одна свидетельница кажется честной – это соседка, сурового вида блондинка, клявшаяся, что в ночь преступления слышала, как он орет, и видела его со спины. Исход дела не ясен. Я знаю, что он виновен, но сомнения остаются. В конце концов он из Ньюкасла; не исключено, что он не лжет, утверждая, что был мертвецки пьян. В нашем жюри заседатели подобрались «образованные»: как минимум пятеро – кадровые офицеры. Мнения разделились поровну. Начинается подсчет голосов. И все это – из-за двух футов горелого дерева; как к этому относиться серьезно?

Скука судебного заседания: без конца долбишь и долбишь камень.

Самое интересное, что в нем есть, – судья (Закс). Он говорит не спеша, с достоинством, поправляя свою бутоньерку подобно пожилому трансвеститу. Затем, как опытный кот, готовящийся изловить мышь, принимает лениво-небрежную позу и с быстротой молнии обрушивает свою лапу законника. У него лицо младенца, поджатые губы, синие щеки, на редкость мальчишеская ухмылка. Пенсне, которое он то и дело меняет на очки. Всего-навсего нелепый человечек, однако воплощаемый в нем дух правосудия не дает о себе забыть. Судья – олицетворение здравого смысла и никогда не преступает его рамок. На это может решиться любой другой в этом зале. Но не он…

* * *

Олд-Бейли. Слушали дело нашего шотландца. Он заполучил еще одну старую каргу, готовую лжесвидетельствовать в его пользу. Но Закс вовсю склонялся в сторону обвинения. И когда старшина присяжных в совещательной комнате задал нам сакраментальный вопрос, все дружно подняли руки: «Виновен». Что до меня, я готов был сразу нажать на кнопку звонка и вернуться в зал. Но другим захотелось обсудить дело. Любопытно, сколько в них задора. Сначала высказывались образованные, затем необразованные, констатировавшие самоочевидное и изо всех сил это подчеркивавшие. Каждому находилось что сказать, будто шел обмен сальными остротами. Я не сказал ничего – говорить было не о чем. Но кое-кому захотелось напустить на себя вид преисполненных важности присяжных заседателей. «На это дело стоит посмотреть так…»

В ходе вынесения приговора выяснилось, что за плечами низенького шотландца уже целый ряд отсидок. Я не сводил с него глаз: когда старшина присяжных произнес слово «виновен», он закрыл глаза. Это не было игрой. Он страдал. Ему дали три года.

Моя неадекватность в общении с другими мужчинами. Средний человек не прислушивается к самому себе, думает только о том, как утвердить свою позицию, застолбить свой участок. Мои собратья-присяжные делали это, обмениваясь солеными шутками, как на мальчишнике, суя друг другу записочки, похваляясь своими машинами, домами, деловыми успехами. Самый прозрачный пример – бывший сержант полиции, получивший повышение во время войны; вот уж мастер показывать товар лицом. Один из нас (образованных), он источал доброжелательность ко всем и каждому, предводительствовал в совещательной комнате, всеми, способами давая понять, сколь многого добился в жизни. Все они | исполнены твердой, несокрушимой решимости добиться от окружающих того уважения, снискать которое я способен, лишь говоря то, чего не думаю, выражаясь словами, которые не являются моими, подавая голос, который не считаю своим. Мне нравится смотреть на них и слушать, но общаться с ними – это ад.

В ожидании, пока нас отпустят, мы застали фрагмент еще одного разбирательства. Молоденькую рыжеволосую ирландскую девчонку в общественном туалете изнасиловал выходец из Вест-Индии. Одну за другой из нее вытягивали невероятные детали происшествия. Что из одежды он с нее сорвал, как, где они лежали. Он бросил ее на пол, навалился всем телом, а пуговицы на его брюках были расстегнуты.

– А потом? – бодрым тоном, столь характерным для молодых юристов, как бы удостоверяя, что ничего из ряда вон выходящего не произошло, заговорил представитель обвинения.

Молчание.

– Вы что-нибудь увидели?

Молчание.

– Просто назовите это, как обычно называете.

Молчание.

– Скажите, из расстегнутых брюк что-нибудь торчало? – вмешивается его честь судья Закс.

– Да, сэр.

– В данном суде этот предмет именуется субъектом. Итак, субъект обвиняемого торчал из его брюк.

– Благодарю вас, мой господин.

– А что произошло потом?

– Я почувствовала боль, сэр.

– В каком месте боль?

И так далее. Все это было бы смешно, не будь оно так трагично. Этот парадокс по-своему великолепен. Стиль, в котором проходит разбирательство подобных инцидентов, не что иное, как триумф пуританской традиции: нежелания избегать нелицеприятной правды в сочетании с таким яростным ее неприятием, от которого двусмысленные смешки застревают в горле. Судилище с инъекцией обезболивающего.

Миллидж и Локет «Пауки Британии». Эту хрестоматийную монографию я приобрел за три фунта, полученных за исполнение обязанностей присяжного. Внезапно меня осенило, что моей жадности (к знаниям) нужно дать волю. И потом – никто же ничего толком не знает о пауках. Я поднялся на крышу и почти немедленно обнаружил там жирного домашнего паука, но не знал, как к нему подступиться. Пауки и ракообразные затрагивают какую-то чувствительную струнку в моем подсознании. Как и осьминоги. Последние, конечно, очаровательные особи – по крайней мере некоторые из них. Вечером под лупой у меня оказался sittaeus pubescens – темноватый маленький прыгающий паучок. У него (это самец) изящный прямоугольный панцирь и два огромных вытаращенных глаза, а по бокам – еще два маленьких, черно-красных, и еще два позади, и, наконец, еще два в значительном отдалении, на задней части головы. Небольшой городок из паука. Я слегка «утопил» его, чтобы успокоить, а затем кончиком иглы сделал ему искусственное дыхание. Он внезапно встрепенулся, проделал кульбит и повел себя как ни в чем не бывало. Прекрасная шерстка из бурых, белых и черных щетинок с одним-двумя коричневыми пятнышками – ни дать ни взять высококачественный твид. Они очень хороши, эти салтициды[636]636
  Прыгающие пауки.


[Закрыть].

23 июня

Воистину собачьи дни. Две или три недели назад у меня началась сенная лихорадка, а за ней теперь непременно приходит очередь астмы. Слабость, не могу дышать. И думать. И делать что бы то ни было. Дни сгорают, как пятифунтовые банкноты в камине. Как пятифунтовые банкноты, на любую из которых в наши чудесные времена ничего не купишь. Все больше устаю от самого себя, от собственных слов и собственных стихов. Время высушивает их до самой оболочки, как заспиртованных пауков.

27 июня

Оппенгейм. Наконец-то ее увольняют. Я приложил к этому руку, Гилберт поддерживает меня с фланга (нечто вроде христианского милосердия не дает ей непосредственно включиться в кампанию – по крайней мере так кажется). Коммодор Воздушного флота ее величества относится к этому как к чистой статистике: одним меньше, одним больше. Так что, можно сказать, все это моих рук дело. Несколько удивлен и ошарашен, однако не могу сказать, что совсем не горжусь содеянным. Только представлю себе, как эта несносная женщина останется без работы – пройдя через целую вереницу унижений. Она как репей: ее необходимо стряхнуть, просто стряхнуть, она раздражает – ничего не поделаешь, таков способ ее выживания: цепляться за что ни попадя. Доказательств ее профнепригодности хватает. Такой финал – вроде выстрела в голову вконец одряхлевшей собаки. Залп милосердия, но не отпускает сомнение, что подобный выход чересчур уж легок – для уничтожаемого и уничтожающего.

Сегодня она была на редкость тиха. Сеанс нормального поведения на людях. Обижена. Настроена исполнять свои обязанности до последнего звонка. Тихонько отсиживается в уголке – как это не похоже на нее. Мы (Гилберт и я) ожидали, что она приметcя бороться, выходить из себя, паниковать (я думал, к уведомлению об увольнении будет приложен чек, но попридержать его до конца месяца – вполне в лисьей натуре Дж. У. Л.). Ожидали чего угодно, только не этого смирения с миной незаслуженной обиды: «раз-ничего-не-поделаешь-придется-подчиниться». Думается, отчасти напускного. Видно будет.

Оппенгейм. Целых два часа с нею. За что я причинил ей такое зло? Пространные объяснения в собственную защиту. Постепенно удалось перевести все на нее.

– Это студенты. Не можем же мы игнорировать их жалобы.

Думал, она выхватит пистолет, разразится слезами, ждал сам не знаю чего. А она – спокойна, предельно рассудительна.

– Что же мне делать? Что от меня требуется?

Окружающие думают, что я гад, подставивший ей ножку. Но их нетрудно переубедить.

7 июля

Она ушла. Ответных акций не последовало. Коллеги проглотили. Чувствую уколы совести. Нужно было почаще выносить ей предупреждения, давать рекомендации – словом, помогать работать. Но тот жертвенный агнец, коим она была на прошлой неделе, не в силах вытравить из моей памяти старую мегеру, какой она так часто оборачивалась в прошлом. Почему она вызывала столь ожесточенную неприязнь? Культурная женщина с нормальными политическими взглядами и всем прочим? Все дело в том, что Оппенгейм не была англичанкой. В свойственной ей культуре не было и тени облагораживающего чувства юмора, а в самом ее либерализме сквозило нечто агрессивное и высокомерное. Ее (как и всех этих немецких и среднеевропейских беженцев) отличало ошибочное убеждение, что быть англичанином – значит постоянно бежать впереди прогресса. И эта особенность, якобы побуждающая англичан все время восхвалять и рекламировать собственные взгляды и вкусы, усугубляется в их представлении инстинктивной уверенностью, что уж они-то, выходцы с континента, наверняка умнее англичан. Англичане, полагают последние, созданы лишь для того, чтобы их могли ни во что не ставить, презирать и дурачить высоколобые среднеевропейцы. Оппенгейм – превосходный пример, как трудно быть англичанкой; ведь для того, чтобы считать себя таковой, недостаточно прекрасно знать язык и провести на английской территории большую часть жизни. Быть англичанином – это манера себя вести и общаться с окружающими, главные черты которой – окрашенная юмором терпимость и огромное, выражаемое на людях уважение к другим. Само собой, иностранцы быстро улавливают, что такого рода поведение ориентировано лишь на публику, и по-тому резонно обвиняют нас в притворстве. Но этого-то притворства им ни за что не скопировать. У Оппенгейм это никогда не получалось: всегда можно было сказать, когда она лжет, когда утверждает то или другое с задней мыслью. В этом отношении она была прозрачна как стеклышко. Вольно ей было в собственной тяжеловатой манере подсмеиваться над теми, кому недостает образованности и savoir vivre; однако ей было невдомек, что в своих попытках быть англичанами среди англичан иностранцы (как бы ни был высок их культурный уровень) подобны детям, заговаривающим с начальником почтового отделения. Они могут прекрасно владеть английским, но их всегда разоблачает степень владения искусством притворства. Можно отдавать себе отчет, как называется по-английски то или иное, но невозможно отыскать ключ к главному из секретов англичан: тому, о чем умалчиваешь. Вот почему я так ненавидел Оппенгейм. Она настаивала, чтобы в ней видели англичанку, но так и не уразумела, о чем у нас вслух не говорится.

14 июля

Встретился с Роем и его en troisième noces[637]637
  Третьей супругой (фр.).


[Закрыть] Джуди[638]638
  В июле 1959 г. Рой Кристи сочетался браком с Джуди Бойдел. У них родилось двое детей: Адам (1962) и Рейчел (1965).


[Закрыть]. Когда Э. в прошлый раз наведывалась в Путни, Анна пригласила ее на школьный концерт. Итогом явилось общее оцепенение. Так что не оставалось ничего другого, как всем нам встретиться и, переговорив друг с другом «как взрослые» (само по себе недоброе предзнаменование), решать, что делать. Итак, мы встретились и направились в бар на Бейкер-стрит. Джуди – худенькая девушка с каштановыми волосами, бездумной белозубой улыбкой и миленькими (в буквальном смысле этого ничего не значащего слова) глазками за стеклами очков. Как подобает, поинтересовались здоровьем Анны. Затем на поверхность всплыла деликатная тема: я заметил, хорошо было бы, если б Анна какое-то время пожила у нас. И тут маски «взрослых» вмиг оказались сброшены: наши собеседники моментально предстали в обличье несговорчивых русских, а мы, соответственно, американцев. С их стороны – железобетонное «нет», изрекаемое с побелевшим от гнева лицом, с нашей – негодование. Рой до краев полон Роем; Джуди выступает в амплуа «маленькой женщины»: «Нельзя отрицать, что в каждом из нас живет инстинкт собственника» (следует понимать: «Во мне живет инстинкт собственницы, и потому Анны вам не видать»). Короче, о том, чтобы Анна пожила у нас, и речи быть не может. Пытаться их переубедить – потеря времени; оба до крайности мелочны и упрямы. Запуганы. Провинциальны. Фирменный знак провинциала: он с чрезмерной серьезностью относится к своим эмоциям. И второй фирменный знак: провинциал с чрезмерной серьезностью относится ко всему, чем владеет.

Джуди – ком глины, на который Рою дозволено накладывать отпечатки собственного викторианства. Он до смерти боится утратить уважение и любовь Анны. Видимо, тут-то и скрываются корни его невроза: этот страх пронизывает все его поведение. А Элиз, разумеется, не что иное, как зримое воплощение объявшего его ужаса. Я же весь вечер только и делал, что контрастно высвечивал ее существование.

21 июля

Письмо из Британского совета. Странное. Вроде бы извиняются за то, что не пригласили на собеседование, заверяют, что рассмотрят любую заявку, которую подам в будущем; прилагают перечень имеющихся вакансий. Это повышает мое мнение о самом себе. В любом случае в тот раз ехать мне не хотелось.

2 августа

Время есть. Но не работается. Собачий период. Ничто из того, что пишу, не волнует. Убиваю часы, бренча на гитаре, разглядывая паучков, ухаживая за растениями. Августовские каникулы – поздние; может, в этом все дело. Тошнит от всего на свете. Скрепя сердце что-то делаю. Но подумать: весь год каникулы кажутся раем – возможность писать целыми днями! А потом, когда наступают, – ничего. Похоже, я на дне пропасти. Ум отказывается повиноваться.

7 августа

Выходной день. Обычным маршрутом направились в Вендоувер. Через поля до Дансмора, а затем в Уэтемстедский лес. За городом мое время теперь поглощают пауки. Пока ищешь их, открываешь новый мир. Малюсенький мир малюсеньких насекомых: под кустами, в глубине подлесков, под травяным ковром, под листьями. Мир, где красота редко превышает пять миллиметров в длину. Два лучших образчика из тех, что мне удалось поймать, – самец и самка из семейства Evarcha falcata. Самец очень нарядный: сливки, кофе, жженая умбра с красно-коричневыми крапинками. Прекрасный пример эволюции. «Красивый», – пишут о нем достопочтенные Локет и Миллидж; впрочем, эстетика не самая сильная сторона их таланта. Но пауки действительно красивы, а опознание их – дело чрезвычайно трудоемкое, я, к примеру, сплошь и рядом ошибаюсь. В отличие от цветов пока еще не научился точно распознавать (или с большой долей вероятности угадывать), к какому отряду или семейству относится та или иная особь. По всей видимости, когда речь заходит о насекомых, у систематизаторов и классификаторов вообще голова начинает идти кругом. Стоит им набрести на необычную трихоботрию, у которой один глаз на миллиметр отклоняется от нормы, – и уже объявляют об открытии нового вида. Мартин Листер в 1678 году утверждал, что ему известны все разновидности пауков, обитающих на британской территории; он насчитал их 38[639]639
  Медик и естествоиспытатель сэр Мартин Листер (1639–1712) является автором монографии «Английские пауки» – первого серьезного труда в области научной классификации насекомых.


[Закрыть]. Если верить сегодняшним исследователям, их 560. Второе звучит более научно, первое – убедительнее.

17 августа

Мало что сделал в последние десять дней. Читал, открывал для себя, влюблялся в Катулла. Venit, vincit[640]640
  Приходит, побеждает (лат.).


[Закрыть]. Невероятно, до чего превратно истолковывают его филологи (не только наши теперешние, но, не исключено, все, с момента, когда появилась академическая наука) с их хваленым профессорским самодовольством. Попавшееся мне под руку издание с параллельным переводом (Лоэба) производит нелепое впечатление, да и все остальные переводы (Лэндора, Флекера и других) ничуть не лучше. Универсальные ключи к творениям этого мастера – секс и сквернословие, если вас приводит в ступор секс или вы краснеете, услышав ругательство, значит, к Катуллу вам лучше не подступаться. Судя по всему, он неотразимо притягивает академиков. Они на цыпочках подкрадываются к двери, заглядывают, а потом завязывают языки на замок, дабы не проговориться о том, что увидели. Я постарался переложить некоторые из его самых скандальных стихов на английский. Ложатся прекрасно – при условии, что оперируешь обеденной лексикой, понятной нашему среднему классу. «Трах», «пидор», «ублюдок» – в таком роде. Главное здесь – избегать каких бы то ни было эвфемизмов. Ведь именно из-за них Катулл кажется непристойным: из-за того, что такого неистового, печального, дикого, неприрученного гения пытаются обесцветить. Не затем он писал свои стихи – писал кровью, слезами, серной кислотой, – чтобы их переводили дистиллированной водичкой[641]641
  Уроженец Вероны Катулл (84–54 гг. до н. э.) в юности перебрался в Рим, где стал ведущей фигурой литературного кружка так называемых неотериков (молодых поэтов). Из дошедших до нашего времени стихотворений Катулла наибольшую известность приобрели двадцать пять, повествующие о его любовном союзе с замужней женщиной, которую он именует Лесбией. В высшей степени искусные, но непосредственные, стихи эти с необыкновенной откровенностью и интенсивностью отражают всю широту любовных переживаний – от восторга до разочарования и отчаяния. Реакцией многих исследователей Викторианской эпохи и первых десятилетий XX в. на произведения Катулла было инстинктивное неприятие их открытости. Даже сравнительно недавно в выпущенном в 1961 г. издательством «Оксфорд юниверсити пресс» под редакцией Ч. Дж. Фордиса комментированном издании поэзии Катулла некоторые из его стихов опущены – ввиду их предполагаемой непристойности.


[Закрыть].

Изо дня в день – а на дворе холодноватый, такой непохожий на самого себя август – делаю одно и то же. Проинспектирую пауков на крыше, скормлю им пару мушек, пощекочу паутину, умоюсь, застелю кровать, дойду до магазина, принесу чего-нибудь. Над всем прочим господствует «Аристос». Но его афористический характер выматывает. Он, как Протей, все время меняет форму: новые мысли, новые берега, новые сложности, от которых приходишь в уныние. Будто в сильный ветер пытаешься справиться с большим парусом. Полотнище болтается, не слушается, ничего не видишь. Но иногда, когда удается его натянуть, движешься вперед. Раньше (в июле) думал представить его на конкурс. Но он слишком велик, слишком аморфен. За каждым хребтом открывается новая долина, а за ней – очередной подъем.

20 августа

Theridion ovatum. Около шести недель я выдерживал в клетке самку – бледно-желтую, с карминовыми полосками, и ее зелено-голубой кокон с яйцами. Сегодня вылупились крохотные паучки: шевелящаяся масса. У каждого – прозрачный панцирь цвета морской волны и матовое брюшко оттенка беловатого масла. Женский секрет оставаться красивой – в ее способности сохранять темперамент подростка. Легко пускаться в плач, капризничать, устраивать сцены. Тело взрослеет, а нрав остается девичьим. Это в натуре Элиз.

Голосовой анализ: как люди раскрывают себя, говоря по радио. Должен быть разработан какой-нибудь научный способ соотнесения характера и голоса. Думаю, сугубо фонетический – не зависящий ни от акцента, ни от манеры произношения, ни от смысла, ни от выбора слов. Иными словами, тех факторов, к которым мы обычно апеллируем. А чисто статистический: с замером продолжительности, тембра, скорости речи – того, что можно отобразить в виде графика или свести к некой формуле. Начать можно было бы с установления связи между голосом и чем-либо более определенным, нежели характер, – к примеру коэффициентом интеллекта или какой-то конкретной чертой, скажем, агрессивностью, застенчивостью.

7 сентября

Читаю Монлюка[642]642
  Блез де Лассеран-Массенком Монлюк (1502–1577) был военным, принимавшим участие во всех войнах, которые Франция вела начиная с 1521 г. и до его смерти. В 1574 г. произведен в маршалы Франции. Оставил книгу мемуаров «Commentaires», задуманную как руководство для молодых офицеров.


[Закрыть] и Монтеня[643]643
  Изучив право, Мишель Эйкем Монтень (1533–1592) стал советником парламента в Бордо, а в 1571 г. удалился в свое поместье в Мон-тене в провинции Периге, где и написал «Essais» («Опыты»). Ему принадлежит и само это слово: эссе – не что иное, как assay, испытание на прочность мысли или идеи. «Опыты» являют собой попытку обрести мудрость, анализируя собственные привычки, мысли и чувства, равно как и те, что бытуют в обществе; попытку, все более неуклонно подводящую к выводу, что подобная мудрость недостижима. Недаром с 1576 г. его девизом стало «Que sais-je?» («Как знать?»). Монтеневские бескомпромиссные поиски истины стали для Дж. Ф. источником вдохновения в процессе создания дневников.


[Закрыть]. Монлюк – блестящий пример эксцентричного мемуариста второго ряда. Там, где на страницах своей автобиографии он описывает сражения, он великолепен; лучшего описателя баталий не отыскать. Местами скучен (в главах, где нет места картинам битв): военный ум не способен к развитию; солдатам вообще не присуще человеческое. Читаю Монтеня и стыжусь того, как я пользовался дневником в последние годы. В нем недостает искренности, недостает всей правды о себе, «самоотдачи» в монтеневском смысле (on se prête aux autrui и т. п.). Отчасти потому, что уже не могу считать дневник стопроцентно личным: в него в любой момент может заглянуть Элиз. Как бы то ни было, вновь не устаю восхищаться Монтенем.

23 сентября

Вечер с Джин Бромли, одной из преподавательниц английского в Св. Г Комната, полная молодежи, немного вина, вежливая беседа, отмалчивание. Ужас; засилье провинциалов. Разумеется, не в географическом, а в духовном смысле; провинциальность – состояние ума (теперь уже и в Лондоне). Они неспособны высказать что-то, что может кого-нибудь задеть, завести любой мало-мальски серьезный разговор; причиной тому – застенчивость, уверенность, что не быть провинциальным – значит без восторга отзываться о чем бы то ни было, ни под каким видом не задавать никому вопросов (имена, профессии, религиозные убеждения – все это под негласным запретом). Под запретом и искусство (допустимо лишь: «А вы видели…»). Таким образом, находишься в комнате, кишащей заградительными знаками; ни один не смеет выйти за рамки дозволенного, опасаясь прослыть то ли столичным хлыщом, то ли провинциалом. Мерзкая ничья земля, напичканная банальностями.

«История современной Франции» Коббана. Постреволюционная история Франции катастрофична. Неужели двойником замечательного эгоцентризма в искусстве выступает чудовищный эгоцентризм нации? Все эти горькие кровопускания; они заставляют меня ненавидеть Францию. А издали мне улыбается Монтень.

А вот Монлюку девятнадцатый век пришелся бы по вкусу: он как раз пролегает по его жалкой улице.

27 сентября

Кингсли Эмис «Девушка вроде вас». Слабая, противная книга; грехи автора искупает, что она легко читается и местами неглупа. Мастерство Эмиса – в создании карикатур; то есть, по сути, оно диккенсовское. Беда лишь в том, что когда-нибудь в будущем ее воспримут как реалистическое отображение жизни, как мы поступили со столь многим из написанного Диккенсом. Такого рода аберрация заслуживает наименования; не назвать ли ее «диккенсовской иллюзией»?

Реальный масштаб Эмиса проступает, когда возвращаешься к жизни, которую он окарикатуривает, к идеям, которые он стремится проиллюстрировать. Выглядят они, похоже, так. Первое: секс – нечто, берущее начало в сфере животного. Де Грие[644]644
  Главный герой романа аббата Прево (1697–1763) «Манон Леско». Охваченный безответной страстью к Манон Леско, шевалье де Грие проходит через целый ряд злоключений.


[Закрыть] молил: «Избави нас от любви»; персонажи Эмиса, похоже, подразумевают (не говоря вслух): «Избави нас от секса». Второе: в личном плане аморален и способен на предательство каждый; те же, кто на это не способен, «простофили» или «зануды». Третье: любовь – это миф, ее не существует (ни одна пара разумных людей в наши дни не способна оставаться верными друг другу в сексуальном плане).

Он, разумеется, пуританин и плюс к этому прирожденный насмешник: насмехается над буржуазностью, над вылощенным аристократизмом, над «высокими» чувствами, душевными порывами, добром. И, не ведая пощады к прекраснодушным амбициям, зачастую попадает в цель. Однако его сатира сродни беспорядочной пулеметной пальбе. Все, что ненароком попадает в прицел его орудия, сравнивается с землей.

Мне не импонирует клочковатая, напоминающая технику иных живописцев манера его письма. Подчас задевающая за живое, но не трогающая. Шероховатая. Местами настолько, что какие-то фразы перечитываешь по три раза. С «только лишь», всплывающим к месту и не к месту на каждой странице.

Что не затмевает искупающих это несомненных достоинств: его умения чувствовать пульс времени (людей, подобных его персонажам, не существует, но отдельные выхваченные черточки поражают точностью) и саркастического ума.

6 октября

В колледже Св. Г. Чистый фарс. Вчера был вечер, традиционно устраиваемый в начале семестра в честь новых студентов-иностранцев. Кофе, обходительная беседа, показ слайдов и под конец мое коротенькое приветствие – с призывом быть снисходительными друг к другу. Все это – попытка подать в выгодном свете Св. Г., Англию и Лондон, не более. Кошмарного качества слайды знаменитых лондонских зданий при дневном свете, старый добряк бифитер, добренькие старички-ветераны в Челси, добрейшие бабушки-цветочницы, добрая старушка-столица – словом, благодушное старье. И вдруг Гилберт встает и объявляет: