Текст книги "Золотой век"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

IX

Кто и что за человек, повстречавшийся с княжнами и назвавшийся помещиком Егором Пустошкиным?

Мы уже знаем, что этот помещик Пустошкин почти силою привез в свою лесную усадьбу князя Платона Алексеевича Полянского и княжен, – и усадьба эта, как-то странно, неизвестно в каком стиле построенная, напоминала собой как бы странный нрав ее хозяина или владельца.

И на самом деле, у Егора Пустошкина был странный, непонятный характер; то он походит на самодура, для исполнения желаний которого не существует никаких преград; то вдруг ни с того ни с сего превратится в человека кроткого, доброго, даже великодушного, готового на помощь всякому. Так, однажды, во время пожара в одной из деревень, расположенных вблизи его лесной усадьбы, Пустошкин, рискуя сам сгореть, бросился в пламя горевшей избы и вынес на руках двух маленьких детей; другой раз спас старуху, тоже вытащив ее из горевшей избы; на нем уже загорелась одежда, и тело было обожжено во многих местах… И Пустошкин же за малейшую провинность своих крестьян и дворовых наказывал беспощадно. А бывали у него и такие минуты, когда он и за большую провинность не трогал своих крестьян.

Егор Пустошкин, обладая огромным богатством, состоявшим из многих доходных сел и деревень, подчас был мелочен и скуп до скаредности, а иногда на него находил такой стих, что деньги были ему нипочем и он просто швырял ими направо и налево, давал всякому без разбора. Крепостные мужики и дворовые, пользуясь этим «добрым стихом», осаждали Пустошкина своими различными просьбами, выставляли ему свои нужды, по большей части мнимые… И получали на просьбу то, чего желали.

А иногда, хоть и редко, находил на Пустошкина такой стих, что он облагал крепостных тяжелым оброком и, чтобы получить оброк, брал за неплатеж у мужика все, что только находил себе нужным, или приказывал продать за бесценок последнее скудное достояние мужичка.

Таким-то переменным или непостоянным нравом обладал помещик Пустошкин, вдовец лет сорока на вид, довольно здоровый и плотный, с окладистой черной бородой, начинавшей уже местами седеть; лицо его было довольно приятное, взгляд больших голубых глаз нежен и ласков, но в минуту гнева этот взгляд заставлял дрожать многих.

Княжна Ирина Алексеевна сильно заблуждалась, найдя его похожим на разбойника; разбойничьего во всей фигуре Пустошкина ничего не было; напротив, он был довольно привлекательный мужчина и с первого взгляда на него располагал в свою пользу.

Одевался Пустошкин тоже как-то странно: постоянной его одеждой был простой суконный кафтан, подпоясанный красным кушаком; на голове носил он низкую мерлушечью шапку; зимой поверх кафтана он надевал простой овчинный полушубок и в таком наряде ездил и в город, и представлялся губернатору.

Странный нрав Егора Пустошкина был хорошо известен губернатору и другим властям.

На все причуды Пустошкина смотрели сквозь пальцы, а причуд у него было немало.

Жил он замкнуто в своей лесной усадьбе, сам редко куда выезжал и к себе принимал неохотно.

Да к Пустошкину боялись и ездить; приедешь к нему на несколько часов, а прогостишь несколько дней волей-неволей.

Выедет гость из усадьбы Пустошкина тогда, когда захочет сам хлебосольный хозяин… Не подумай собираться уехать против его желания – не выпустит, привяжет лошадей, экипаж гостя в сарай запрет, а ключи себе возьмет.

Какому-нибудь гостю-помещику недосуг гостить, а он «плачет» да гостит; ничего не поделаешь.

Иной бедняга гость со слезами просит выпустить из усадьбы, ссылаясь на рабочую пору.

– Помилуй, дорогой хозяин, выпусти… ведь самому тебе ведомо, пора рабочая… мужики без меня и работать на поле не будут… отпусти Христа ради, – в пояс кланяясь, просит гость у Пустошкина.

– А зачем ко мне приехал?.. Звал я тебя, звал?.. Ну, что молчишь, сказывай! – чуть не кричит на гостя ласковый хозяин…

– Звать не звал!.. Без зова я приехал… проведать тебя, о твоем здоровье узнать…

– Ну, так и гости, и справляйся всякий день утром и вечером о моем здоровье…

– И погостил бы, да недосуг… убыток большой понесу… мужики работать не станут…

– А сколько ты убытку считаешь за день?

– Да немало, пожалуй, рублей десяток будет.

– Есть о чем разговаривать, ты всякий день, гость дорогой, будешь от меня получать по десяти рублей за все время, пока у меня гостишь в усадьбе, – говорил Пустошкин.

Гость не смеет больше возражать и соглашается. Пустошкин держит его неделю, две и больше. Наконец гость начинает надоедать Пустошкину и он ему бесцеремонно говорит:

– Ну, теперь можешь отправляться восвояси, получай с меня за всякий день по десяти рублей и убирайся, надоел до смерти.

Этим бедняки-помещики умели пользоваться: погостят, поедят и попьют сладко, да еще денег получат на дорогу.

Горе тому гостю, кто станет возражать Пустошкину и отказываться от денег.

«Непокорного» и «строптивого» гостя прикажет запереть Пустошкин в отдельный флигель, что в конце огромного сада находился, вдали от жилья, и проморит там несколько дней на простой холодной пище, то есть на одних щах да каше, а вместо дорогого вина будут угощать кислым квасом.

Боялись многие Егора Пустошкина; боялись подчас его дикого характера, а некоторые любили за его широкую русскую натуру, за его редкое хлебосольство и за его прямой нрав.

Надо было только знать, в какое время к нему попасть.

Дом Пустошкина, как уже сказали, имел довольно странную архитектуру: узкий, высокий, в три этажа, вроде башни; на верхнем этаже была еще вышка, сам он жил в верхнем жилье, а средний, отделанный более богато, предназначен для приезжих гостей; нижнее жилье занимали приближенные к Пустошкину дворовые.

Другие дворовые и охотники помещались в трех больших служилых избах.

Всех дворовых находилось у Пустошкина не менее ста человек и жилось им неплохо; привыкли они к нраву своего господина и были ему преданы.

Многим из дворовых положительно нечего было делать, и они все время слонялись из угла в угол или дремали в барской передней, или на дворе играли в бабки и в шашки.

Егор Пустошкин был страстный охотник; его дворовые охотники, одетые все в одинаковые кафтаны, молодец к молодцу, хорошо вооруженные, приводили в страх соседних помещиков, потому что рыскали и скакали они по полям и лугам за красным зверем или за птицей, не разбирая, кому принадлежат эти поля и луга, топтали травы, рожь, овес и т. д. Иногда Пустошкин платил за причиненные убытки помещикам, а больше так сходило.

Для богатея Пустошкина закон был не писан, и судиться с ним избави Боже. Засудит, не рад и жизни будешь. «С сильным не борись, с богатым не судись».

У Егора Пустошкина в городе во всех судах «своя рука была», вот и попробуй с ним судиться. Бывали, например, такие случаи: едет, положим, по своему делу какой-нибудь помещик-сосед или знакомый Пустошкина и повстречается он на дороге с Пустошкиным.

– Стой! – кричит тот своему знакомому или соседу.

Бедняга перепуган, меняется в лице и волей-неволей приказывает приостановить коней.

– Куда едешь? – спрашивает у него Пустошкин.

Тот ему говорит.

– Ладно, я домой еду, поедем и ты ко мне.

Помещик божится, клянется, что ему недосуг.

Пустошкин не слушает и строго приказывает поворачивать коней.

Если повстречавшийся помещик начнет упрямиться и настаивать, тогда Пустошкин прикажет своим холопам повернуть коней и беднягу помещика повернуть насильно в усадьбу Пустошкина и продержит он этого невольного гостя сколько хочет в своем доме.

Такой же участи, как уже знаем, подвергся и князь Полянский с сестрой и дочерью.

Пустошкин приказал осветить средний этаж своего дома и ввел туда своих подневольных гостей.

Комнаты, отведенные для князя Платона Алексеевича и для его семьи, были отделаны и обставлены более чем богато.

Повсюду заграничная мебель, бронза, хрусталь, стены обиты шелковой материей, полы устланы персидскими коврами.

– Князь, я вас прошу… располагайтесь здесь, как у себя дома, приказывайте, повелевайте… стоит вам позвонить – и к вам для услуг явятся мои лакеи. Вас, княжны, тоже прошу смотреть на мой дом, как на ваш собственный, – проговорил Егор Пустошкин и хотел было уйти к себе наверх.

– Одно только слово, – остановил его князь Полянский.

– К вашим услугам, князь?

– Надеюсь, с моими людьми ничего худого не произойдет?

– Знаете ли, князь, с вашего позволения завтра я хотел ваших холопов поучить немного на конюшне за их оплошность и нерадение… Они должны бы, князь, за вас вступиться, не давать вас, своего господина, в обиду, а они струсили меня и моих охотников и не сопротивлялись…

– Уж предоставьте мне, государь мой, ведаться с моими холопами, – резко проговорил князь Полянский, – и прошу их не трогать, – добавил он.

– Хорошо… пусть по-вашему. А все же не мешало бы их поучить.

– Повторяю, это мое дело.

– Как хотите, князь. А вам я сейчас прикажу готовить ужин.

– Не трудитесь, у нас есть свой запас на дорогу. Только прошу прислать ко мне моего камердинера, и я сам сделаю распоряжение насчет ужина.

– Вы у меня в гостях, князь… А в гости, как известно, со своей едой не ходят…

Проговорив эти слова, Пустошкин вышел.

Спустя немного явились ливрейные лак, еи в белых перчатках и в напудренных париках; они быстро стали накрывать стол. Прошло немного времени, и стол украсился изысканными блюдами с кушаньями и дорогим вином; сервировка стола не могла не удивить князя Полянского и княжен: серебро, бронза, хрусталь, цветы.

Князю и княжнам прислуживал за столом старик Григорий Наумович и двое других княжеских лакеев.

Пустошкина за ужином не было; он ужинал у себя наверху.

– Немало я дивуюсь, куда и к кому мы попали, – проговорил князь Платон Алексеевич, окончив ужин и обращаясь к дочери и к сестре.

– Я и сама удивлена, брат, не меньше твоего. Прежде я думала, мы попали к разбойникам, но…

– Но у разбойников, сестра, таким ужином не кормят, не так ли?.. Просто-напросто этот помещик Пустошкин – большой самодур… и, как видно, он очень богат, поэтому самодурство сходит ему с рук… Ну, а ты, Наташа, что скажешь про нашего «радушного» хозяина? – спросил князь у дочери.

– Прежде, папа, я тоже думала, что мы попали в руки разбойников, и этот Пустошкин показался мне каким-то страшным, – ответила отцу княжна Наташа.

Проговорив еще несколько, князь и княжны расположились спать; они нуждались в отдыхе. Княжны со своими горничными легли все в одной комнате; для княжен приготовлены были мягкие постели с чистым бельем; из предосторожности они заперли дверь своей спальни изнутри, а по распоряжению князя у двери снаружи легли двое его дворовых; они должны были чередоваться, то есть один спать, а другой быть настороже известное время.

Князь Платон Алексеевич лег в комнате, которая находилась рядом с комнатой, где спали княжны.

Княжеский камердинер Григорий Наумович и двое-трое дворовых решились не спать и быть наготове.

Как князем Платоном Алексеевичем и княжнами, так же и их слугами были приняты все предосторожности от неожиданного нападения или другого какого самодурства со стороны Пустошкина.

– Послушай, старик, ты бы ложился, ведь ты тоже устал и нуждаешься в отдыхе, – проговорил князь Полянский своему неотлучному и преданному камердинеру.

– Помилуйте, ваше сиятельство, как можно спать. Вы извольте почивать… а я буду всю ночь стеречь.

– Кого и от кого стеречь?

– Сами изволите знать, ваше сиятельство, находимся мы в незнакомом дому… Здешний хозяин помещик какой-то головорез… От него всего надо ожидать. Нет-с, спать я не стану… обо мне не извольте, ваше сиятельство, беспокоиться. Я засну и днем, а ночью буду на страже, – решительным голосом проговорил своему господину верный слуга.

Князь не стал больше ему возражать. И скоро настала гробовая тишина во всей усадьбе, нарушаемая только сторожем, который мерно выколачивал часы в чугунную доску.

Все заснули – и княжны, и старый князь.

Стали дремать и дворовые, которые взялись не спать ночью.

Только бодрствовал один старый камердинер и разгонял свою дремоту как мог, хоть дремота и его одолевала.

Ночь была, как сказали, лунная, светлая и теплая.

Подошел Григорий Наумович к окну и залюбовался блеском и светом луны-красавицы и небесных звезд, взглянул и на обширный двор и видит он, как двое мужиков, очевидно сторожа, сошлись вместе, сели на приступок крыльца, а окно, из которого смотрел старик камердинер, находилось как раз над крыльцом.

Григорий Наумович был подозрителен; он приотворил немного окно и стал прислушиваться, что говорили между собой мужики-сторожа.

И вот что услыхал старик камердинер.

X

– Так неужели нашего Захарыча, утопленника, похоронили со всеми почестями, как офицеров хоронят? – тихо спросил один мужик-сторож у другого.

– Как следует, с музыкой, в белом парчовом гробу и народу у Захарыча на похоронах набралось множество… В церкви его отпевали три попа. Вишь, сама царица приказала отпеть с почестями.

– Да за что же Захарычу по смерти такая честь выпала?

– За что… Ведь говорю, солдата Захарыча за другого приняли.

– За кого же?

– Вишь, какой-то гвардейский офицер утонул в реке Неве; офицера-то не вытащили, а Захарыча вытащили и приняли за офицера. Теперь понял?

– Понять-то понял, только как же это, разве наш Захарыч был похож на офицера?

– Видно похож, коли приняли.

– Чудно, право, чудно!

– Я и сам тому немало дивуюсь, братик.

– А ты расскажи-ка мне, Илья, как это наш Захарыч-то утонул… Ведь ты с ним был в Питере-то.

– Да, хмельной был Захарыч…

– Ну?

– Шли мы с ним по берегу реки, вот и вздумай он купаться… И жары-то не было, потому осенью какая жара!.. А так уж, видно, греху быть. Захарыч сейчас одежину с себя долой и полез в воду. А Нева-река и глубокая, и широкая. Говорю я: «брось, Захарыч, утопнешь», а он и знать ничего не хочет, болтыхается в воде-то, все ему нипочем.

– Знаю, хмельному море по колено.

– Болтыхался в воде, болтыхался, да и пошел ко дну.

– Ну, а ты что?

– Знамо что, бежать…

– Человек утоп, а ты бежать?

– А что же мне делать, самому что ли в реку лезть?

– Кричал бы о помощи.

– Кому кричать, в ту пору на берегу никого не было. Да еще побоялся я.

– Чего?

– Суда…

– Что ж бояться, ведь не ты Захарыча толкнул в реку…

– Не я, а все же по судам таскать меня стали бы.

– Так и утоп бедняга?

– Так и утоп… И скука, братик, нашла на меня, такая скука, что места себе нигде не найду… Пробовал пьяным напиться, так и вино-то мне не помогает: все, как живой, перед моими глазами торчит Захарыч… Спать лягу – и ночью-то покоя он мне не дает… Вот стоит и смотрит мне в глаза с таким укором или как будто обругать меня хочет, почему-де, такой-сякой, ты из реки меня не вытащил.

– Это душа Захарыча приходила к тебе.

– Может быть… Вот и нанял я попа за утопленника панихиду отслужить, ну и спокойнее стало у меня на сердце и реже стал Захарыч торчать перед моими глазами… а как вытащили его из воды-то, то отпели, и совсем пропал, – говорил Илья, крепостной дворовый Пустошкина, недавцо вернувшийся из Петербурга.

– Это, братик, грешное тело Захарыча отпевания себе просило.

– Все может быть.

– А как ты проведал, что Захарыча из реки вытащили? Ну-ка, Илья, скажи.

– Ведь при мне вытащили.

– Неужели при тебе!

– При мне…

– Ведь ишь ты как чудно: утоп Захарыч при тебе и вытащили его тело при тебе.

– Ведь совесть-то меня мучила… я и дневал и ночевал на берегу реки…

– А сколько в воде-то пробыло тело?

– Три дня; и вытащили его далеко от того места, где утонул; рыбаки вытащили неводом… Посинел, распух Захарыч-то, и не признать его. В то время откуда ни возьмись самый что ни на есть главный сыщик. Посмотрел это он так пристально на нашего утопленника, взвалил его на извозчика и повез…

– Куда?

– Знамо куда, на съезжий… Я-то, как будто не мое дело, стороной иду; лошаденка у извозчика плохенькая, едва ноги волочит, я еще перегнал лошаденку-то… Ну, на съезжем сыщик запер Захарыча в сарай, а на другой день я прихожу на съезжую, его уж обрядили в ахвицерскую амуницию и в парчовый гроб положили… И сошел солдат наш Захарыч за гвардейского офицера… Слышь, господа знатные приезжали взглянуть на него, проститься… Один князь важнеющий с главным полицейским начальником приезжал, долго смотрел на утопленника и, скажу я тебе, братик, князь-то вот как две капли воды схож со стариком боярином, которого наш господин привез к себе в гости.

– Неужели похож?

– Говорю, две капли воды.

– Да ведь и гость-то князем называется, может, тот самый и есть.

– Все может быть…

Тут старый камердинер не стал более слушать происходивший между двумя сторожами разговор и отошел от окна.

Происшедшая в Петербурге история с утопленником была ему хорошо известна, также известно было и то, как обер-полицмейстер упрашивал князя признать в утопленнике гвардейского офицера Серебрякова и как князь на это согласился.

Князь Платон Алексеевич был привязан к своему старику камердинеру, доверял ему и даже во многом с ним советовался.

Он также рассказал Григорию Наумовичу и про утопленника, которого бригадиру Рылееву хотелось выдать за Серебрякова.

– Так вот оно что; дело-то и раскрылось и всплыло на свет Божий; теперь известно стало, что за человек был утопленник… Простого солдата признали за гвардейского офицера. Офицер Серебряков живехонек, а мы его к утопленникам причислили!.. А все грех, вражда, зависть человеческая! Помешал слабый человек человеку сильному, власть имущему, вот и долой со света Серебрякова. Пусть он хоть и жив, а все же сила признала его за утопленника. И вычеркнули теперича беднягу офицера из списка живых людей. Ну, и дела же на белом свете делаются! Недаром говорят, что белый свет на волю дан… Завтра князиньке обо всем доложу, так раздумывал старый камердинер, располагаясь соснуть маленько около горницы, где спал князь Платон Алексеевич.

Едва только проснулся князь, как Григорий Наумович все подробно рассказал, что удалось ему услыхать и узнать из разговора сторожей.

Князь Платон Алексеевич немало был удивлен этому открытию и обрадован.

– Я нисколько не сомневался, что утонувший был не Серебряков… Я не понимаю, зачем бригадир Рылеев просил, чтобы я признал утопленника за Серебрякова, неужели только затем, что ему хотелось прикончить дело о его розыске, – выслушав своего камердинера, проговорил князь.

– Смею доложить вашему сиятельству, что у бригадира на то другая была причина, – робко промолвил старик камердинер.

– Ты думаешь?

– Так что, ваше сиятельство…

– Какая же?

– Смею доложить вашему сиятельству, не бригадиру Рылееву помешал Сергей Дмитриевич Серебряков…

– А кому же?

– Его превосходительству Григорию Александровичу Потемкину…

– Что ты говоришь, старик! – воскликнул князь Платон Алексеевич, удивленный словами своего камердинера.

– Сущую правду докладываю…

– Чем же может Серебряков помешать Потемкину?.. Серебряков офицер, а Потемкин – теперь всесильный вельможа… Я думаю, тебе ведомо, Григорий Наумович, про то?

– Так точно-с… А все-таки офицер Серебряков был большой помехою генералу Потемкину.

– Вот как… Да в чем, в чем?

– Не смею о том доложить вашему сиятельству.

– Нет, уж зачем… если ты начал говорить, то договаривай…

– Наша княжна Наталья Платоновна почти объявлена с согласия вашего сиятельства невестой Сергея Дмитриевича…

– Ну, ну, далее?

– А его превосходительство Григорий Александрович этого не желает.

– Что такое? Да ты с ума сошел, старик! Что за дело Потемкину до моей дочери?

– Видно, есть дело, ваше сиятельство…

– Ты, старик, говоришь, что-то загадочно… Я, знаешь, этого недолюбливаю и никаких обиняков не допускаю… Прямо говори! Ну! Подозреваешь ты в чем Потемкина, так?

– Так точно, ваше сиятельство.

– В чем же?

– В любовных чувствах к нашей княжне-голубушке, – как-то быстро, не переводя дух, выговорил старый камердинер, наклонив виновато свою голову; он испугался своих слов и стоял ни жив ни мертв.

– Вот как, старик, и ты догадался, что Потемкин неспроста к нам ездил, – спокойно промолвил князь Полянский, к удивлению Григория Наумовича. Старик камердинер ждал вспышку страшного гнева, ждал, что князь набросится на него, станет расспрашивать…

– Так точно, ваше сиятельство.

– Неужели Потемкин осмелился явно выказывать свои чувства к моей дочери? Какая дерзость, и какая оплошность с моей стороны, что я принимал у себя этого наглеца!.. При мне, впрочем, Потемкин и виду не подавал… А то бы я давно вышвырнул его из моего дома, как гадину какую… Я догадывался и сомневался в своей догадке… Да, да, теперь понятно, почему Потемкин и меня уверить старался, что утопленник не кто иной, как Серебряков… Разговор двух мужиков, подслушанный тобой, старик, поможет нам вычеркнуть Серебрякова из списка мертвых. Я постараюсь отыскать его и назло Потемкину женю на своей дочери…

С появлением рассвета стала начинаться и жизнь в усадьбе помещика Егора Пустошкина.

Дворовые лениво принимались всякий за свои обычные работы и дела.

Проснулся и сам Пустошкин.

Первым его делом было спуститься вниз к своим «гостям».

Он извинился перед князем Платоном Алексеевичем о вчерашнем своем поступке.

– Пожалуйста, князь, простите моему сумасбродству… Что поделаешь, уж таким я человеком уродился на Божий свет, такой у меня нрав… Самому совестно своего нрава…

– Надеюсь, теперь вы держать нас у себя не будете и отпустите с миром? – с улыбкою спросил князь Полянский у Пустошкина.

– Сердечно желал бы, князь, чтобы вы у меня погостили, но если вам не угодно…

– Прежде чем уехать, я хотел бы, господин Пустошкин, переговорить с вами об одном для меня важном деле…

– Я вас слушаю, князь.

Князь Платон Алексеевич рассказал в кратких словах о злой участи Серебрякова, о тех больших несчастиях, которые принесла Серебрякову любовь к княжне Наташе, о том, как князь решил было выдать за него княжну…

– Вдруг несчастный Серебряков исчезает неизвестно куда; меня уверяют, что он утонул. Кажут мне какого-то утопленника и говорят, что это Серебряков; я не верю, не признаю, мне доказывают… и знаете ли, государь мой, нынешнею ночью мой старик камердинер случайно подслушал разговор двух ваших сторожей, и из их разговора видно, что тот утопленник, в котором признали офицера гвардии Серебрякова, не кто иной, как из ваших крепостных солдат Захарыч, – такими словами закончил князь Полянский свой рассказ.

– Да, да, князь, совершенно верно, утонул в Неве отставной солдат, бывший мой крепостной… И я немало тому удивился, когда мой же крепостной дворовый Илья, находившийся вместе с Захарычем в Питере, свидетель смерти Захарыча, пришел и рассказал мне, что солдата хоронили с почестями, приличными офицерскому званию… Я, признаться, не поверил Илье, думал спьяну брешет, поругал его. Но, оказывается, говорил он правду… Захарыча приняли за другого…

– И сделано это с умыслом, государь мой…

– Если, князь, с умыслом… то какая же это подлость!.. Я не знаю Серебрякова, но мне его жаль… и я охотно бы помог ему, если бы было возможно!

– Что же, помогите, – с милой улыбкой проговорила находившаяся при разговоре отца с Пустошкиным княжна Наташа; ей понравились слова Пустошкина, сказанные от чистого сердца.

Княжна немало обрадовалась, когда узнала про разговор двух сторожей об утопленнике; она была теперь уверена, что Серебряков и не думал тонуть и что схоронили совсем другого.

– Повторяю, княжна, я готов… только научите меня, как помочь вашему жениху, что я должен делать?!

– Надо разыскать его, напасть на след…

– Да, да, я пущусь на розыски, я сделаю доброе дело… Клянусь, княжна, я отыщу вашего жениха живым или мертвым.

– Спасибо, спасибо вам! – проговорила княжна, тронутая словами Егора Пустошкина, и протянула ему руку.

Пустошкин с чувством ее поцеловал.

– Ну, стало быть, мир заключен, – с улыбкою промолвил князь Платон Алексеевич.

– Заключен, князь, заключен, – весело ему ответил Пустошкин.

– Теперь вам остается только примириться с моей сестрой, а то она вас чуть не за разбойничьего атамана почитает.

– Что же, пожалуй, княжна и права, вчерашний мой поступок с вами, князь…

– Не станем поминать вчерашнее, государь мой… «Кто старое помянет, тому глаз вон».

– Как вы добры, князь, и за это я постараюсь напасть на след вашего нареченного зятя… Я отыщу его и выведу наружу подпольные козни его врагов, кто бы они ни были, я сниму с них маску лжи и притворства… Только прошу вас, князь, все, с малейшими подробностями, рассказать мне об офицере Серебрякове, это необходимо для его розыска.

– Охотно, государь мой, охотно…

– Пойдемте, князь, ко мне наверх, там нам никто не помешает, – проговорил Пустошкин и повел князя Полянского к себе.