Текст книги "Золотой век"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

LXXXV

– Это что такое за птица? – с насмешливой улыбкой спросил Пугачев, показывая на дрожавшего от страха маленького, худенького человека с длинными волосами, в каком-то странном одеянии.

Это был астроном Ловиц, случайно попавший в руки мятежников, когда Пугачев свирепствовал по берегу Волги, скрываясь от преследовавшего его Михельсона.

Астроном Ловиц с мертвенно-бледным лицом просил себе пощады у злодея.

– Кто это? – повторил свой вопрос Пугачев, обращаясь к своим приближенным.

– А пес его знает… По обличию похож на колдуна!

– Эй, сосулька, кто ты будешь? – ударив по голове Ловица, спросил у него Пугачев.

– Я… я астроном, господин! – на ломаном русском языке ответил ему Ловиц.

– А это что будет за штука такая?

– Астрономия, господин, наука, изучающая звезды и планеты небесные.

– Вот оно что… Так ты, выходит, звездочет?

– Так, мой господин!

– Умеешь ли ты узнавать судьбу человеческую по звездам?

– Нет, господин!

– Плохо твое дело, немчура!

– Для того, господин, чтобы узнавать судьбу человеческую по звездам, есть другая наука, и той науке я не обучался.

– Плохо, мол… Я думал, что ты мне погадаешь по звездам небесным о моей судьбине, а ты, выходит, гадать не умеешь, а только звезды считаешь.

– Так, господин мой!..

– Ну, так я прикажу тебя повесить, ближе к звездам будешь, ну и считай их на досуге! – с наглым смехом проговорил самозванец, приказывая казакам повесить астронома.

– За что же, господин мой?.. Пощади!..

Несчастный Ловиц упал на колени.

– Говорю к звездам ближе будешь. Тащите его!

Астроном Ловиц, несмотря на все его мольбы, был повешен.

Так злодействовал Пугачев, предавая всех казни, не разбирая ни пола, ни возраста.

Самозванец пустился вниз к «Черному Яру». Мятежников у него было хоть и очень много, но все они были плохо вооружены и состояли из всякого сброда.

Пугачев направился к Царицыну и остановился в ста пятидесяти верстах от него.

Михельсон шел по его пятам.

Пугачев остановился на высокой горе, между двумя дорогами.

Михельсон обошел его ночью и стал с своими гусарами против мятежников.

Самозванец пришел в бешенство, увидя перед собой своего грозного и храброго преследователя, но не смутился и смело направился на Михельсона с своим сбродом.

Несколько пушечных выстрелов достаточно было, чтобы расстроить ряды мятежников и обратить их в бегство.

Они бежали, оставляя победителям пушки и весь обоз.

Напрасно Пугачев старался остановить бежавших мятежников. Он проклинал, угрожал, но его никто не слушал.

Пугачев принужден был сам бежать.

Михельсон ударил им в тыл и преследовал их сорок верст.

Вся дорога усеяна была убитыми и ранеными мятежниками. Их убито было в этом сражении до четырех тысяч и взято в плен до семи. Остальные же мятежники рассеялись.

Пугачев с небольшим отрядом сообщников переплыл Волгу выше «Черноярска», чем и спасся от преследовавших его солдат, опоздавших четвертью часа.

Это поражение решило судьбу Пугачева.

Граф Панин послал об этом радостное известие в Петербург.

По дороге к Царицыну мелкою рысцой бежали две деревенские лошаденки, запряженные в простую телегу с рогожным верхом.

Лошадьми управлял рыжебородый мужичонка, с ним рядом на облучке, в солдатской куртке и фуражке, с щетинистыми усами и небритым подбородком, мрачным выражением лица, сидел, очевидно, денщик ехавшего в телеге не то офицера, не то рядового.

На сидевшем в кибитке маленьком худеньком человечке, с редкими волосами на голове, с продолговатым, умным и энергичным лицом, надета была тоже солдатская куртка и фуражка, а на офицерском шарфе через плечо висела короткая шпага. Его длинная шея была закутана не то платком, не то какой-то тряпкой.

Сидевший в телеге сладко дремал, как маятник раскачиваясь из стороны в сторону своим худым туловищем. Он то закрывал, то раскрывал небольшие выразительные глаза. Это был Александр Васильевич Суворов, гордость и слава русского оружия, прогремевший на всю Европу своими победами. Еще при жизни покойного главнокомандующего Бибикова усмирять мятеж хотели послать генерала Суворова, находящегося в то время под стенами Силистрии (война с турками тогда еще продолжалась), но граф Румянцев-Задунайский не отпустил Суворова, «чтобы не подать Европе слишком большого понятия о внутренних беспокойствах государства». Такова была слава Суворова.

Как только заключили мир с турками, Суворов получил назначение ехать немедленно в те губернии, в которых свирепствовал еще мятеж.

Граф Панин дал Суворову огромные полномочия и предписание начальникам войск и губернаторам беспрекословно исполнять все его приказания.

– Смотри, как енерал-то носом клюет! – улыбаясь во весь свой широкий рот, проговорил мужичонка, толкнув локтем денщика Суворова, Прошку.

– Видно, не выдрыхся! – мрачно ответил тот.

– Поспать енерал любит, нечего сказать!..

– День и ночь спит и все не выспится…

– А генерал-то, говорят, важнейший «ирой»!

– Кто говорит-то? – сердито спросил у мужичонки генеральский денщик.

– Да все…

– Да кто все-то, осина?..

– Все говорят, важнейший и храбрый генерал Суворов…

– А ты не верь…

– Неужели не верить?..

– Не верь, говорю…

– Прошка, ты там что, про что рассуждать изволишь? – послышалось из кибитки.

– А вам на что? – хмуро отвечал генералу денщик.

– Любопытство меня донимает, Прохор Иваныч, про что вы изволили речь вести!..

– Мало ли про что…

– Наверное, меня ругал… Ох, Господи, помилуй, разморило, хоть бы на ночлег…

– Еще солнце-то высоко а вы уж про ночлег!..

– Обленился я, Прохор Иваныч, обленился… О, Господи помилуй!..

Наступило молчание, прерываемое тяжелыми вздохами, выходившими из глубины кибитки.

Мрачный Прохор тоже клевал носом, сидя на облучке.

Бодрствовал только один возница-мужичонка; он то понукал своих кляч, то вполголоса мурлыкал какую-то песню.

– Ну, вот и приехали! – гаркнул он во все свое мужицкое горло, увидя стоящую небольшую деревушку.

– Что, что?.. Куда приехали? – с испугом воскликнули в один голос Суворов и его денщик.

– А на ночлег-то… – добродушно улыбаясь, ответил мужичонка.

– А ты глотку-то не дери, пес!.. Не пугай генерала!..

И внушительная затрещина по шее заставила мужичонку невольно пригнуться к телеге.

– Чего ты дерешься-то, ведь я тебя и в морду!.. Крыса ты этакая!..

– Тронь-ка!..

– И трону, не дерись!..

– Ну вы, что там сцепились, водой прикажу разнимать… Ишь баталию затеяли!..

Денщик Прошка и мужичонка-возчик, готовые вступить врукопашную, принуждены были ограничиться только толчками в бок, которыми они щедро угощали друг друга, пока лошаденки не въехали в околицу деревни и не остановились у первой попавшейся избы.

У ворот этой избы стоял старый солдат с ружьем.

– Здорово, служба! – быстро выскакивая из телеги, громко проговорил Суворов.

– Здравия желаю, ваше превосходительство! – делая честь ружьем, гаркнул солдат.

– Ты меня знаешь? – спросил Суворов.

– Как не знать отца-командира Александра Васильевича!..

– Хорошо, помилуй Бог, хорошо! Вместе, значит, с врагом рубились, из пушек палили, города брали, так что ли?

– Так точно, ваше превосходительство!..

– Где же со мной в деле был?

– «Аршаву» вместе брали, ваше превосходительство!

– Вот молодчина, Господи помилуй! У, какой молодчина!..

Суворов несколько раз подпрыгнул, ударил себя ладонями по бедрам и громко крикнул по-петушиному.

Солдат с ружьем радостно усмехнулся, возница с изумлением вытаращил глаза, а мрачный Прошка прошипел:

– Ишь тебя разбирает!

– А зачем ты тут торчишь, служба? – спросил у солдата Суворов.

– Арестанта в Питер везем, ваше превосходительство, так я на карауле.

– Какого арестанта?

– Офицера.

– Ой, служба, не врешь ли? Неужели офицер в арестанты попал?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Кто же приказал?

– Полковник Михельсон, ваше превосходительство!

– Странно, помилуй Бог, странно… Офицер-арестант в такое время! А за какую провинность?

– Не могу знать, ваше превосходительство!

– Пойти взглянуть на чудо морское.

Проговорив эти слова, Суворов быстро пробежал двор и сени и очутился в душной, низенькой избенке, в два окна.

В избенке, около дверей, сидел другой солдат, а у оконца, печально облокотившись о стол руками, помещался Серебряков; на нем все еще находился мужицкий армяк.

Его везли в Петербург.

Так как день клонился к вечеру, то солдаты, сопровождавшие Серебрякова, остановились на ночлег в той деревне, куда приехал Суворов.

Сергею Серебрякову не случалось ранее видеть Суворова, и он немало удивился, увидя маленького человека, в солдатской куртке, быстро вбежавшего в избу.

– Где, где арестант-офицер, помилуй Бог?..

– Я… что надо? – ответил Серебряков, нехотя поднимаясь с своего места.

– Ты, ты офицер?! – удивился Суворов, посматривая на армяк Серебрякова.

– Ну, да…

– А зачем же на тебе, помилуй Бог, эта хламида?..

– А тебе какое дело?.. Кто ты и что тебе надо?..

– Кто я – изволь скажу: я генерал-поручик Александр Суворов!

– Как, вы… вы Александр Васильевич Суворов, герой, заставляющий удивляться Европу…

Сергей Серебряков растерялся.

– Ишь куда махнул, уж и Европу я удивляю своим геройством… Ну, братик, до этого еще далеко!.. Расскажи-ка, что ты набедокурил?.. Зачем обрядили тебя в эту хламиду, везут доброго молодца в город Питер под конвоем?..

Правдивый и довольно печальный рассказ злополучного Серебрякова не мог не тронуть добрую и отзывчивую душу генерала Суворова.

Он со вниманием выслушал этот рассказ или скорее исповедь, вылившуюся из небольшой груди молодого офицера.

– Бедняга, сердяга, помилуй Бог, и-и сколько бед и напастей… Сколько испытаний… И из-за чего – молодость, неопытность… Что делать, помилуй Бог! Со всяким может случиться… А ты голову не вешай – «на Бога надейся, а сам не плошай», никто как Бог… Если жив останусь – буду в Питере, словечко матушке-царице за тебя замолвлю! – скороговоркой проговорил Александр Васильевич и принялся бегать по избе из угла в угол, как бы что обдумывая и соображая.

– Ты говоришь, злодей Пугачев повесить тебя хотел? – останавливаясь против Серебрякова и в упор смотря на него, спросил Суворов.

– Так точно, ваше превосходительство, петля уже была готова и находился я на один волосок от смерти.

– Вот видишь, Бог-то тебя спас… Бог тебя спас от смерти, и от всех несчастий спасен ты будешь… А тебя я попомню, голубчик, расспрошу Михельсона… Михельсон хоть и аккуратный немец, а попал впросак: правого принял за виноватого!..

– Так вы не верите, ваше превосходительство, что я изменник?..

– Не верю… Какой ты изменник, помилуй Бог!.. Михельсон погорячился, надо бы ведра два вылить на него холодной воды… Фу, как жарко!.. Прошка, Прошка, не откликнется, злодей: он с норовом у меня, помилуй Бог, грубости не любит… Прохор Иваныч, сделайте такую милость, покажитесь!

– Ну, что вам еще надо?.. – мрачно откликнулся денщик, немного притворяя дверь и показывая свои щетинистые усы.

– Готовь, Прошка, ужин генералу… Щи да каша – мать наша, помилуй Бог!.. И ты со мной отужинай, господин офицер!

Сергей Серебряков с каким-то благоговейным чувством и неподдельным восторгом смотрел на этого маленького, тщедушного человека, слава которого уже начинала греметь во всех концах Европы и которому суждено было быть военным гением не только своего времени, но и всех веков.

– Ваше превосходительство, я счастлив, очень счастлив…

– Ну, молодчина, помилуй Бог, и в несчастье счастлив, слышишь… Прошка, бери пример, не вешай нос… Чем же ты счастлив-то, а?

– Тем, что увидал вас, ваше превосходительство, говорю с вами, смотрю на вас! – с чувством проговорил Серебряков.

– Счастие, счастие… Я взял Краков, взял Варшаву, говорят – счастие… Счастию приписывают, а чем добыто это счастие?.. Завистники, шаркунчики… Ты не попадай им на зубок, Серебряков, съедят, с костями так и слопают… А я заступлюсь за тебя, только бы мне в Питер скорее вернуться, помилуй Бог!.. Прошка, да что ты там копаешься, скоро ли ты дашь мне есть?..

– Не у меня просите, а у хозяйки… Ишь, проголодались…

– И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, – с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.

– Ох, родненький, накормила бы я тебя, напоила, да вот горе, в печи-то от обеда одна каша осталась, были щи, да съели, а щи-то какие жирные-прежирные!

– Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!

– Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…

– Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?

– И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.

– То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!

Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.

Александр Васильевич размял ложкой кашу и принялся вместе с Серебряковым за свой скудный ужин.

– А ты, Прошка, стой, смотри да облизывайся!

– Ладно, уж ешьте, знай! – огрызнулся на генерала денщик.

– Дивуюсь я, господин офицер, много дивуюсь, что творится вокруг нас, что за народ стал, что за вояки… Вырос один кусточек сорной травы, тут бы ему и конец положить, так нет, собрались вояки около этого куста думу думать, как быть с кустом, как поступить; пока толстоумы думали да гадали – из одного кустика по всему полю разрослася сорная трава… Тут толстоумы и руки опустили, они жнут, косят, а трава из земли вылезает… А все питерцы, на их душе грех… Однако я заболтался, придется прикусить язык, помилуй Бог, не то вместе с кашей его проглотишь. Помоги Бог, даруй победу русскому воинству на супостата! – громко проговорив эти слова, Александр Васильевич истово перекрестился на иконы, вышел из-за стола.

Серебряков с немым восторгом смотрел на Суворова.

В это время он даже забыл свое гнетущее горе.

LXXXVI

Пугачеву приходилось плохо; его со всех сторон окружало войско. Несмотря на это, он все еще продолжал плутать по степям.

Самозванец потерял теперь свое влияние на мятежников-сообщников, которые, видя, с одной стороны, неминуемую гибель, а с другой – надежду на прощение, стали поговаривать, как бы выдать «батюшку-ампиратора Петра Федоровича» правительству.

Да теперь уже почти никто не верил, что он государь, и все называли его самозванцем.

– Что ни говорите, братцы, а надо нам с ним распроститься.

– Известно; не то все погибнем.

– Хоть и жаль его, а своя шкура дороже!

– Да и что его жалеть-то?

– Верно, не стоит он нашей жалости.

– Выдать его, и вся недолга.

– А как его выдашь? Он хитер, как бес!

– Он-то один, а нас много, всех не перехитрить…

– Только надо, братцы, делать это скорее, не то все мы угодим под пулю или в петлю…

– Знамо, откладывать нечего.

– Завтра приступим.

– Что же, можно и завтра, погулял, и будет с него!

Так решили сообщники Пугачева и назначили день его выдачи.

А Пугачев имел намерение идти к Каспийскому морю.

Он надеялся добраться до Киргиз-Кайсапской степи и об этом говорил мятежникам.

– Проберемся мы, братцы, в степь, минуем там всякую опасность и заживем припеваючи… Там нас скоро не достанут, поправимся малость, отдохнем. Я соберу большое войско и опять двинусь забирать в полон города и вешать дворян… Доберемся до Москвы, а там до Питера, сяду царить и вас, слуги мои верные, не забуду, одарю чинами, орденами, деньгами и поместьями, только служите мне верно.

Но льстивые слова Пугачева, его обещания не имели на мятежников никакого значения, хотя они притворно и соглашались бежать в степи.

– Только одним нам идти туда не следует, заберем жен и детей и тогда гайда к морю!..

Мятежники уговорили Пугачева ехать с ними к Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. В половине сентября прибыли они в местечко, заселенное староверами.

Пугачеву отвели большую избу и зорко за ним следили, чтобы он «не дал тягу». Участь теперь его была решена окончательно. Он это видел и понимал.

Поздний вечер.

Сильный ветер с мелким дождем бушует вовсю.

На дворе такая темень, хоть глаз выткни.

Пугачев, задумавшись, сидит у стола в отведенной ему избе.

Горевший ночник слабо освещает внутренность избы и самого Пугачева.

На самозванце надет уже не дорогой, шитый золотом кафтан, а простой, казацкий.

Дума мрачная, черная, что крепким хмелем, отуманила его буйную голову.

«Неужели все кончено, всему конец?.. Предатели зорко стерегут меня, не уйти мне, да и куда уйдешь? Свои же изловят и предадут… что ж, погулял, вдосталь погулял и потешился, пора и на покой. Скорее бы убили, а то ведь мучать начнут. Разве я-то не мучил. Кровь за кровь!.. Ведь проклятый я, Бог не простит меня. Хорошо бы лютой мукой здесь на земле искупить свой страшный грех. Виновен я, точно, только не я один, – они, мои сообщники, тоже виноваты, они захотели, чтобы я был у них царем, вот я и царь. Я им нужен был для мятежа, для убийства. Я побеждал, брал города, забирал в полон сотнями, тысячами, в ту пору все меня боялись, никто не смел идти против меня. Я был им царем, они во прахе пресмыкались у ног моих. Но вот счастье изменило мне, я побежден, и сообщники мои теперь совещаются, как взять и выдать меня. Какая темень, как темно на дворе, как темно и мрачно у меня на душе. Что это? Кто-то стонет? Плачет! Может, это души замученных мною людей стонут и плачут. Ведь без погребения они остались. В реку приказывал бросать тела их. Страшно, страшно мне в этом мраке…»

– Гей, подайте огня, зажгите свечи!.. – дико крикнул Пугачев, озираясь по сторонам.

На его крик вошел Чика; он был тоже мрачен и угрюм.

– Ты звал?..

– Я… Это ты, Чика… Ты?..

– Известно я, кому же больше!..

– Мне страшно, страшно!..

– С чего?

– Ты слышал стон, Чика?.. Слышишь, как стонут!.. Знаешь ли, кто это?

– Кто стонет? Тебе чудится!..

– Нет, не чудится… Разве ты не слышишь… Вон… Таково жалостливо… Это души замученных нами!..

– Да полно, ветер завывает!.. И дождь идет. Слышь-ка, государь, самое время теперь тебе бежать…

– Бежать, говоришь… Зачем, куда?..

– Ишь, страх-то у тебя и разум отуманил!.. Зачем бежать, говоришь, да ведь тебя предать хотят!.. Да развернись ты!.. Орлом, по-прежнему, взмахни крылами!..

– И взмахнул бы, Чика, да горе – крылья подрезаны!

Пугачев тяжело вздохнул.

– Эх, государь, опустился ты, ослаб!..

– Чика, зачем ты меня называешь государем… Ведь ты не веришь и не верил никогда, что я царь?..

– Это точно, не верил и не верю…

– Так зачем же называть-то меня так?.. Или ты, как другие, глумиться надо мной задумал?..

В словах Пугачева были слышны и горечь, и упрек.

– К другим-то ты меня не приравнивай, потому и говорю: беги скорей, пока есть время!.. Перфильев и я, мы тоже с тобой бежать готовы, к нам присоединится и Подуров с Торновым, нас четверо, ты пятый…

– И только, Чика, пятеро… Нет, бегите вы, спасайтесь, а я не побегу, да и не убежишь, кругом всей слободы расставлены сторожевые… Нас изловят или пристрелят, лучше остаться здесь и ждать, что будет…

– И ждать придется недолго… Слышь, сюда идут, – спокойно проговорил Чика.

Чика не ошибся.

Мятежники сговорились между собою, не откладывая, теперь же взять и предать Пугачева правительству.

Несколько их вошли прямо к Пугачеву, остальные окружили избу.

Все они были хмуры и мрачны.

– Что вы, зачем? – не потерявшись, строго спросил у них Пугачев, вставая.

– К тебе пришли.

– Вижу… Зачем?

– Поговорить…

– Для разговора день есть, а не ночью ко мне лезть!..

– Время не терпит, вот мы и пришли…

– Надоело нам по степи-то шататься да голодать!..

– Прятаться от людей…

– Не нынче завтра всех нас переловят…

– Царицыны войска, ровно кольцом, нас окружили…

– Ни взад, ни вперед, ни прохода, ни проезда…

– Такая жизнь хуже муки…

Громко галделц мятежники, все ближе и ближе подвигаясь к Пугачеву.

– Стой, смолкните!.. Я ничего не пойму, ничего не слышу… Если вы хотите говорить, то пусть один говорит со мною!.. – грозно крикнул Пугачев.

Мятежники смолкли.

– Ну, говори кто-нибудь…

– Невмоготу нам нести такое несчастье, какое мы теперь несем…

Так заговорил за всех один старый казак с длинными седыми усами.

– Вот мы и решили, подумавши, сдаться и просить милости у царицы, памятуя, что повинную голову и меч не сечет…

– Так, так… Также порешили и меня выдать, своего государя… так что ли? Ну… что же молчите?..

– Что поделаешь, нужда нас заставляет это делать, – с некоторым смущением ответил тот же старый казак.

– Клятвопреступниками задумали быть, предателями, похвальное дело решили учинить, храброе казачество, нечего сказать!.. Прочь, я недешево продам свою свободу!.. – выхватывая из ножен саблю, громко сказал самозванец.

Мятежники невольно отступили.

– Ай да храброе рыцарство, одного испугались… У… баранье стадо…

– Прикажи, государь, стрельнуть! – прицеливаясь в мятежников, обратился Чика к Пугачеву.

– Спасибо, Чика, не надо… Довольно крови… Гей, Творогов, что ты там прячешься, выходи сюда!

Из толпы вышел молодой, красивый казак и понуря голову остановился перед Пугачевым.

– И ты, Творогов, тоже на меня?

– Как другие, так и я… Не след мне отставать от товарищей, – глухо ответил самозванцу илецкий казак.

– Похвально… Ну, вяжи!

Пугачев протянул ему руки.

– Пусть другой, а я не стану.

– А другому я еще не дам связать себя!

– Вяжи, вяжи, Творогов, благо дается! – вдруг заговорило несколько голосов.

– Ну, что же ты медлишь? Связывай мне руки, не то убьют тебя предатели так же, как меня убить хотят!

Творогов взял веревку и хотел вязать руки Пугачеву назад.

– Стой, Творогов, я не разбойник и крутить себе руки назад не дам.

– Прости, прости меня… Неволят меня к тому, – дрожащим голосом проговорил молодой казак, связывая руки Пугачеву по его указаниям.

– Бог простит… Меня прости и лихом не вспоминай… Ну, храброе казачество, теперь я обессилен и в вашей власти… За ваше предательство и измену плачу вам вот чем! – при этих словах самозванец плюнул в лица своих бывших сообщников.

Несмотря на глубокую и ненастную ночь, Пугачева посадили на лошадь и привезли к Яицкому городку.

Комендант очень обрадовался и выслал казака Харчева и сержанта Бордовского навстречу.

На Пугачева набили колодки и привезли его в город, прямо к гвардии поручику Маврину, который назначен был быть членом следственной комиссии по делу Пугачева.

Капитан Маврин долго и пристально смотрел на самозванца, который возмутил тысячи народа, взял большие города и угрожал даже Москве.

С виду он был самый обыкновенный человек, и только глаза его имели какой-то особенный блеск, заставлявший содрогаться многих, а женщин падать в обморок.

Маврин стал «чинить» допрос самозванцу «без пристрастия», т. е. без пытки.

– Кто ты?

– Казак Емельян, по прозвищу Пугачев!

– Женат ли?

– Женат.

– А дети есть?

– Трое! – лаконически ответил Пугачев и тяжело вздохнул.

– Как ты дерзнул назваться священным именем покойного императора Петра Федоровича?

– Грех попутал… Да и приневолили меня к сему.

– Кто?

– Казачество… Долго просили, кланялись, чтобы я назвался именем покойного государя.

– Зачем же ты согласился?

– Так уж греху быть.

– Так ты не отрицаешь, что назвался священным именем императора Петра Федоровича?

– Уж что тут отрицать, что отпираться, говорю – мой грех. Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство.

На другой день отдан был приказ собраться всем жителям на городскую площадь.

Туда привезены были и главные сообщники Пугачева и зачинщики мятежа.

На всех них были надеты тяжелые оковы.

Жители Яицка узнали Пугачева и при взгляде на него потупили свои головы.

Пугачев громко, во всеуслышание, стал упрекать бунтовщиков:

– Вы погубили меня; вы несколько дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя… Я долго отрекался, а когда я согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия. Вы же часто поступали без ведома моего и даже вопреки моей воле.

Никто на это ему не ответил ни единого слова.

Между тем Александр Васильевич Суворов, переночевав в деревне, куда, как уже знаем, был привезен и Сергей Серебряков, тоже для ночлега, ранним утром уехал далее, простившись с Серебряковым и обнадежив его своим заступничеством.

Суворов прибыл на Узени: там он думал встретить Пугачева и других мятежников. Но их там уже не было, и старцы-старообрядцы оповестили Суворова, что сами же мятежники связали и отправили Пугачева в Яицкий городок.

– Как, неужели правда? – с удивлением воскликнул Суворов; он никак не ожидал этого.

– Врать не станем, милостивец!.. Сами мы видели, как злодея Пугачева со связанными руками посадили на лошадь и повезли в Яицк.

– Благодарение Богу!.. Пугачев в наших руках, и мятеж погаснет, – проговорив эти слова, Александр Васильевич снял шляпу, перекрестился и поскакал в Яицк.

Ночь была темная, ненастная.

Ни Суворов, ни его отряд не знали дороги в Яицк, заблудились и поехали на огонь, видневшийся вдали.

Это были киргизы, которые разложили костры и грелись около них. С оружием в руках встретили они Суворова, и, несмотря на превосходство сил, были им прогнаны.

Эта победа недешево стоила отряду Суворова. Его адъютант Максимович и несколько рядовых были убиты.

Наконец, после многих утомительных дней, проведенных в дороге, Суворов прибыл в Яицкий городок и был с честью встречен комендантом Симоновым и другими властями.

– Имею честь рапортовать вашему превосходительству, что злодей и безбожник Емельян Пугачев в наших руках!.. – отдавая честь по-военному, проговорил Суворову комендант.

– Хорошо, помилуй Бог, очень хорошо!.. А где же сие пугало?..

– На дворе крепости, в клетке сидит…

– Как в клетке? – удивился Суворов.

– Приказал я, ваше превосходительство, для злодея сделать крепкую деревянную клетку и поставил ее на двухколесную телегу…

– Так, так, хорошо, сего достоин злодей, господин комендант! Этот злой ворон, помилуй Бог, немало выпил крови христианской, когда гулял на воле, его бы надо посадить в железную клетку…

– И из деревянной не убежит, ваше превосходительство!..

– Пойду взглянуть на этого черного ворона, помилуй Бог…

Суворов с любопытством расспрашивал и рассматривал Пугачева, спрашивал о его намерениях и на другой день повез его в Симбирск, куда должен был прибыть и главнокомандующий граф Петр Иванович Панин.

Пугачева везли в деревянной клетке. Сильный отряд при двух пушках конвоировал злодея.

Суворов ехал рядом с клеткою безотлучно.

Большие толпы народа встречали и провожали эту процессию.