Текст книги "Золотой век"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 49 страниц)

LXVII

Пугачев находился под Оренбургом. Туда Чика привел Сергея Серебрякова.

Емелька был сильно выпивши. Он, развалясь на золоченом кресле, насмешливым взглядом окинул молодого офицера.

– Из каких будешь? – как-то нехотя спросил Пугачев Серебрякова.

– Я дворянин-офицер!

– Так и знать будем… А скажи-ка, дворянин-офицер, за что это тебя упрятали под замок?..

Чика подробно рассказал своему «ампиратору», как он похозяйствовал в княжеской усадьбе и как вызволил из неволи молодого офицера.

– Что ж молчишь, сказывай, мол, за что тебя в заточении-то держали? – повторил свой вопрос Пугачев.

– Думаю, для тебя все равно, за что бы меня ни держали.

– Точно сказал, мне все равно… Ну, господин офицер, молви нам, что ты теперь задумал делать, кому слугою хочешь быть, мне или жене моей Катерине.

– Я царский слуга и никому другому служить не намерен! – гордо выговорил Серебряков.

– Хорошо молвил, выходит, ты мой слуга, а я твой царь!

– Я служу государыне-императрице Екатерине Алексеевне…

– Стало быть, жене моей, а мне служить не хочешь?..

– Нет!

– Так ты меня за царя не почитаешь?

– Не признаю!..

– Бойко говоришь, господин офицер!.. Молви, сделай милость, кто же я по-твоему.

– Самозванец!…

– Ишь ты, остер твой язык, так и режет… Повесить!.. – совершенно хладнокровно проговорил Пугачев, показывая Чике на бедного Серебрякова.

– Государь!.. Ваше «ампираторское» величество!.. Прикажи слово молвить, – низко кланяясь Емельке, проговорил Чика.

– Говори, послушаю.

– Милости твоей царской хочу просить…

– Что ж, ты нашу милость заслужил. Проси, Чика, отказу не будет…

– За мою верную службу, государь, отдай ты мне этого офицера…

– А почто он тебе?

– Отдай, сделай милость!

– Бери, черт с ним, только молви, зачем он тебе? Иль ты сам повесить его хочешь?

– Вещать я его не стану, потому офицер мне нужен.

– Нужен, бери. Жалую тебя им…

– Спасибо, государь. Ведомо тебе, что грамоте-то я не обучен, писать и подавно не мастер, вот этот офицер вместо меня и будет исправлять письменную работу.

– Дело… Только наперед, Чика, спроси его, может, он заартачится и в писарях у тебя быть не пожелает.

– Не посмеет!..

– Спроси, мол…

– И спрашивать не стану, а прикажу.

– Ой, Чика, не обожгись!.. Офицер-то с норовом…

– Будь покоен, государь, норов-то я плетью исправлю…

– Как хочешь, а, по-моему, Чика, чем валандаться с офицеришкой, повесить его!..

– Нет уж, государь, ты подарил его мне, теперь он мой, волен я его казнить, волен и миловать, – настойчиво проговорил Чика.

– Ладно, владей на здоровье. Таких слуг мне не надобно – и, проговорив эти слова, Пугачев махнул рукою, чтобы его оставили.

Чика и Серебряков вышли.

Молодой офицер был бледен как смерть. Нелегко было ему выслушивать этот циничный разговор, происходивший между главарями мятежа.

Он в первый раз увидал Пугачева, который своим видом внушил ему отвращение, даже более: во время разговора с ним Серебряков едва сдерживался, чтобы не броситься на самозванца. Одно благоразумие удерживало его от этого.

– Ну, приятель, давай с тобой теперича поговорим… Выбирай любое: служить мне или быть повешенному, – проговорил Чика, обращаясь к Серебрякову.

– Ты только затем меня и из неволи освободил, чтобы повесить? – желчно заметил ему молодой офицер.

– Если самонравничать не будешь, то и вешать не будем! Ты слышал, что царь-то говорил?

– Какой он царь… Беглый, каторжный, мятежник!..

– Ох, барин, укроти ты свой язык, не то его выдернут…

– Чего же ты ждешь, прикажи меня скорее повесить!..

– И повесил бы, да по нраву ты мне пришелся…

– Жалеешь ты меня, что ли?..

– И то жалею. Если бы не жалел, давно бы ты считал звезды на небе… А ты слушай, барин, большой службы я от тебя не потребую. Так как я теперича в министрах состою, приходится мне, значит, указы разные давать, а писать я не горазд, вот ты у меня и будешь писать, а я только руку прикладывать. Делать это я умею… Даю тебе целый день сроку, подумай, да хорошенько, что для тебя лучше: в писарях при мне состоять, или на осине с веревкой на шее болтаться?.. Прощай покеле, барин, завтра я спрошу тебя. О побеге не думай… Поймаю, в ту пору петли не минуешь. Ночевать приходи в мой шатер, а есть захочешь – иди к, кашевару, покормят…

– Господи, что же это, за что так жестоко преследует меня судьба?.. Едва только я вздохнул на свободе, как мне грозят постыдной смертью. А всему виною князь Платон Алексеевич, через него все мои беды и напасти, всему он причина. Я люблю его дочь, и он за это мне мстит. Так что же я-то, малодушный, что я терплю… Разве я не умею мстить?.. Ага, случай к тому представляется: у Пугачева огромная сила, что если я… Какие мысли ужасные, преступные!.. Но ведь меня же довели до этого! О, как люди злы!.. Приходится за зло и злом платить, хоть бы я и не желал сего… Прощай все: честное мое имя, мой мундир. Дворянин Сергей Серебряков поступает в писаря к есаулу разбойников… карьера знатная, нечего сказать!..

Тихое судорожное рыдание вырвалось из наболевшей груди молодого офицера.

– Плачь, плачь, сердечный, слезами горе проходит! – участливо проговорил мужик Демьянка, с трудом подходя к Серебрякову, сильно прихрамывая.

Рана на ноге у него подживала.

– А разве ты знаешь мое горе?.. – спросил у него Серебряков.

– Как не знать, сердяга, знаю, под замком сидел ты у нашего князя в усадьбе и на воле очутился не на радость.

– Так ты из княжеских крепостных?..

– Крепостной я, потому и бежал, что житья не стало…. Барщина, оброки поедом заели…

– Как звать тебя?

– Демьянкой, милостивец, Демьянкой!

– Так ты, Демьян, знаешь мое горе?

– Знаю, знаю… ты важный барин, в неволе томился, а теперь попал к нам. Легко ли привыкать тебе к нашей-то жизни. А если ты заартачишься, служить у нас не станешь, то царь прикажет тебя повесить… Скажу тебе, барин, уж немало перевешали вашего брата. Суд у нас короткий – на виселицу!..

– Про какого это ты, Демьян, царя говоришь?

– Известно про нашего, про рассейского, про батюшку «ампиратора» Петра Федоровича!

– Какой он царь…

– А кто же?

– Беглый казак…

– Не моги так говорить, барин! Не ровен час, услышит кто, тогда уж петли не минуешь…

– Теперь мне все равно – и жить и умереть.

– Разве тебе Божий-то свет прискучил, барин?..

– Люди мне прискучили!

– Эх, сердешный, люди-то злы, а Бог-то милостив… Бог-то обо всех нас заботится, вот что… От греха зло то. А ты полно-ка, не горюй, никто как Бог… Знаю, солоно тебе здесь жить, потерпи… выждем мы с тобой время и дадим тягу отсюда.

– Как, разве ты бежать хочешь? – с удивлением посматривая на Демьяна, спросил у него Серебряков.

– Бежать, баринушка, без оглядки бежать!.. Уж какая тут жизнь, ведь здесь омут, болото смрадное. Прежде я думал, что службу несу царю законному, а теперь, как узнал, что служу-то я сатане, потому и хочется ослобониться. Здесь поживешь – весь в грехах погрязнешь!.. – тихо и со вздохом проговорил Демьян.

– Это хорошо, Демьян, что ты раскаялся в своем заблуждении.

– Раскаяться-то я раскаялся, только не знаю, примет ли покаяние мое Господь, большой я грешник, барин, сатане-самозванцу служил, разбойников привел в родное село… Ведь это я, барин, провожатым-то их был… приказчик княжеский мне ногу прострелил, и поделом мне!.. Я приказчика-то за злодея почитал, а он мне раненую ногу сам перевязывал, травы какой-то мне на рану положил, заботился обо мне… уговаривал отстать от разбойников, тут я и восчувствовал.

– Что же ты восчувствовал?..

– А грех-то свой… Вот, барин, и жду я теперь того времячка, как бы мне убежать, ты тоже про то думаешь, вот мы оба с тобой и дадим тягу.

– Зорко меня стерегут!..

– Ничего, пусть стерегут, пусть… а Бог-то батюшка на что? Он нам поможет… А ты, барин, прикинься, будто с охотой вступаешь на службу самозванцу проклятому, обмани его, а как в доверие к нему войдешь, в ту пору бежать-то нам будет много легче…

– Спасибо тебе, Демьян, ты своими простыми словами надежду во мне вселил. Да, для меня не все еще потеряно, и я буду жить!.. – с чувством проговорил молодой офицер.

– Знамо, неужто умирать.

Простые, бесхитростные слова мужика Демьяна благотворно подействовали на упавшего было духом Серебрякова.

Он стал надеяться, что ему, может, удастся бежать из стана Пугачева.

LXVIII

Емелька Пугачев, желая устрашить защитников Оренбурга и «показать им свои силы, более чем они были на самом деле, растянул свою толпу в одну шеренгу».

В Оренбурге ударили тревогу: гарнизон стал по местам, а остальное население с ужасом ожидало появления самозванца. «Все жители представили себе смерть, – пишет очевидец, – и был великий плач и неутешное рыдание».

Но скоро население успокоилось; самозванец ничего не предпринимал, и только смельчаки из его шайки появились в форштадте в нескольких саженях от городского вала.

По приказанию Рейнсдорпа было сделано несколько выстрелов из орудий, а также зажжено предместье города, «ибо, доносит он, тот форштадт великую опасность предъявлял, что доказать может каменная церковь во имя св. Георгия, которая с поруганием употреблена ими была вместо пушечной батареи».

В этот же день казак Иван Солодовников подъехал к городу и, ущемив в колышек бумагу, воткнул его в землю, а сам ускакал.

Бумага эта содержала в себе воззвание самозванца, обращенное к гарнизону.

«Сим моим именным указом, – писал Пугачев, – регулярной команде повелеваю: как вы мои верные рабы, регулярные солдаты, рядовые и чиновные наперед сего служили мне и предкам моим, великим государям императорам всероссийским, верно и неизменно, так и ныне послужите мне, законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови, и, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вам развращают и лишают вместе с собою великой милости моей, придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность, за что награждены и пожалованы мною будете денежным и хлебным жалованием и чинами. Как вы, так и потомки ваши первые выгоды иметь в государстве моем, будете и славную службу при лице моем служить определитесь. Ежели же кто, позабыв свою должность к природному своему государю Петру Федоровичу, дерзнет сего именного моего повеления не исполнить и силою моего оружия в руки моего верного войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев и казнь жестокую» [5]5
  «Русс. Вестн.», 1881 г.


[Закрыть].

Конечно, Пугачев не получил никакого ответа на свое воззвание и на следующее утро, 6-го октября, начал жечь вблизи города сено, заготовленное жителями на зиму. Генерал Рейнсдорп, желая спасти запасы, выслал из крепости майора Наумова с отрядом, состоящим из 1500 человек регулярных и иррегулярных войск, с двумя-тремя орудиями, и приказал атаковать мятежников. Не отличаясь храбростью и решительностью, майор Наумов, выйдя из города, остановился вдали от пугачевцев и открыл по ним огонь из орудий, мятежники отвечали тем же, а сами рассыпались по степи небольшими кучками, лишив этим Наумова возможности наносить им вред. После двухчасовой бесполезной перестрелки, расстреляв все заряды, Наумов счел более удобным возвратиться в крепость, тем более, если верить его словам, он заметил в своих подчиненных «робость и страх».

Выходцы из шайки Пугачева впоследствии говорили, если бы Наумов двинулся вперед, а не оставался в бездействии на месте, то мятежники, побросав свои пушки, убежали бы в лагерь, так как зарядов у них более не оставалось.

Но Наумов поторопился отступить, и обе стороны, сохранив свое относительное положение, в течение двух дней не предпринимали ничего друг против друга.

8-го октября, для защиты от разграбления менового двора, а также и купеческих товаров, которые оставались в нем, оренбургский губернатор выслал 300 человек драгун и яицких казаков, которые не только прогнали мятежников, но и захватили в плен 116 человек.

Ободренный этим успехом генерал Рейнсдорп на следующий день решился произвести новую вылазку из крепости, но, к сожалению, назначил начальником отряда того же майора Наумова.

Утром 9-го октября все командиры, назначенные в состав отряда частей, заявили коменданту генерал-майору Валленштрену, что среди солдат слышится «роптание, изъявляющее великую робость и страх», и что они отказываются идти против мятежников.

Вылазка была отменена, и оренбургский губернатор просил военную коллегию прислать ему на помощь войска и хороших командиров.

«Состояние Оренбургской губернии, – писал Рейнсдорп графу Чернышеву, – весьма жалкое и более опасное, чем я могу вам описать. Регулярная армия силой в 10 000 человек не испугала бы меня, но один изменник с тремя тысячами бунтовщиков заставляет держать весь Оренбург. Священное имя монарха, которым этот злодей злоупотребляет, и его неслыханная жестокость отняли у подчиненных мне офицеров почти все мужество, и, к несчастью, между ними нет и двух испытанных на практике. Мой гарнизон, состоящий всего из 1700 человек, есть единственная команда, на которую я полагаюсь. По милости Всевышнего, мы поймали 12 шпионов, подосланных этим злодеем: двое назначены были умертвить меня, а остальные, чтобы зажечь город».

Не полагаясь ни на одного казака, оренбургский губернатор принужден был принять оборонительный образ действий, предоставить инициативу самозванцу и смотреть безучастно на расширение его власти в крае.

Такое положение было, конечно, оскорбительно для оренбургского губернатора, и Рейнсдорп, обходя несколько раз в день укрепления и ободряя гарнизон, достиг наконец того, что те самые командиры, которые отказывались идти на вылазку, «по довольном увещании одумались и к той атаке готовыми себя представили».

12-го октября майор Наумов с своим отрядом снова вышел из города и двинулся против мятежников. Пугачевцы окружили отряд со всех сторон, и Наумов, после четырехчасовой канонады, построил каре и, скрыв в нем орудия, отступил к городу.

Он потерял при этом 22 человека убитыми, 31 ранеными, 6 человек были захвачены в плен и 64 человека перешли на сторону самозванца.

Эта новая неудача заставила Рейнсдорпа отказаться от наступательных действий до прибытия подкреплений, и в течение нескольких последующих недель военные действия под Оренбургом не сопровождались никакими особенностями, которые могли бы изменить взаимное положение сторон.

Почти ежедневно небольшие кучки мятежников подходили к крепости, крича, чтобы гарнизон сдался своему истинному государю; по ним производилось несколько выстрелов и тем дело кончалось.

Пугачев не особенно церемонился со своими сообщниками и тех, которые сомневались в его личности, казнил без сожаления: так он не пощадил самого близкого к себе человека «полковника» Дмитрия Лысова, проговорившегося в пьяном виде о происхождении Пугачева. Отставной солдат Сорочинской крепости был повешен за то, что «в пьянстве говорил с бабой, которая пила вино за благополучный успех взятия Оренбурга, а солдат отвечал, что ныне-де время зимнее, как можно его взять».

Доносы и шпионство процветали в лагере самозванца, и счастлив был тот, на кого доносили в «военную коллегию», а не Пугачеву. Самозванец вешал без суда и разбора, а в «военной коллегии», судили словесным судом и только в случае явных улик вешали, а в случае недостатка в доказательствах обвиняемый освобождался от наказания, если призывал Бога в свидетели своей невиновности и произносил установленную для этой цели клятву.

Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел давать ему какие-нибудь советы, а тем более выспрашивать о чем-нибудь, потому что Пугачев часто говорил, «что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады «военной коллегии» Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и по бокам его стояло двое казаков, один с булавой, другой с топором – знаками власти. Все приходившие с просьбами принуждены были кланяться в землю, целовать руку и величать Пугачева – «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшкой». Одеваясь в казацкое платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушковую шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками. При парадном шествии Пугачева яицкие казаки пели песню, в честь его сочиненную, а писарь исетского полка, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.

«Во времена таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно». Каждый старшина партии обязан был представлять Пугачеву все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах.

Кушанье самозванцу готовили русские девки, иногда и повар-казак.

Пугачев часто приглашал к своему столу и членов «военной коллегии».

Члены эти были не кто иные, как беглые казаки и бежавшие из Сибири преступники.

Так жил Пугачев под Оренбургом со своей многочисленной ватагой, угрожая городу.

LXIX

– Ты говоришь, что в моей казанской усадьбе ничего не уцелело? – дрожащим от волнения голосом спросил князь Платон Алексеевич только что вернувшегося из усадьбы своего старого и верного камердинера.

Григорий Наумович не долго пробыл в ограбленной и выжженной усадьбе; делать ему там было нечего и он поспешил в Москву. Во всей усадьбе и селе Егорьевском не осталось ни одного человека, кроме сельского священника, дом которого подвергся также грабежу, но сам священник во время погрома спрятался в церкви, чем и спасся, может быть, от смерти.

Пробыв немного в усадьбе, старик-камердинер поехал в Москву с печальным известием своему господину.

С ним также вернулась и подмога, состоящая из княжеских дворовых. Эти дворовые опоздали и приехали в казанскую усадьбу тогда, когда усадьба была уже выжжена и ограблена разбойниками-пугачевцами.

Погром усадьбы произвел на князя Полянского тяжелое впечатление; при известии о грабеже и пожаре в усадьбе князь изменился в лице. Волновался он не столько о погроме усадьбы, сколько об находившемся там в заключении офицере Серебрякове.

– Ничего не осталось, ваше сиятельство, все, что не ограбили злодеи, то выжгли, – печально ответил старик Григорий Наумович своему господину.

– А Серебряков! Что с ним?

– Не знаю, ваше сиятельство, горница, где он находился, оказалась пустой, замок у двери сшиблен. Верно, увели злодеи офицера.

– А может быть, убили?

– Смею доложить вашему сиятельству, если бы убили господина Серебрякова, то я увидел бы его тело.

– Хорошо хоть не убили его злодеи. Только на радость ли оставили ему жизнь?

– Уж какая тут радость, ваше сиятельство, поди разбойники увели с собой господина офицера, чтобы над ним измываться.

– Молчи, Григорий, молчи, я без содрогания вздумать не могу про Серебрякова. Всему его несчастию – я причина, все зло от меня; раскаиваюсь я в этом, да поздно, близок локоть, да не укусишь его. Кажется, я ничего не пожалел бы, если бы только Серебряков остался жив. Знаешь что, Григорий, я прощение стал бы у него просить, поклонился земно и сказал бы ему: «Прости меня, господин офицер, много перед тобой я виновен». Да, да, я родовитый князь, полный генерал, у простого офицера стал бы прощения просить, кланяться ему.

С тяжелым вздохом проговорив эти слова, князь Полянский в сильном волнении быстро заходил по своему кабинету.

– А про Егора Ястреба ты тоже ничего не знаешь? – после некоторой задумчивости спросил у своего камердинера князь Платон Алексеевич.

– Так точно, не знаю, ваше сиятельство, может, он тоже попал в плен к мятежникам, его и семью разбойники увели с собой.

– Едва ли… Егор Ястреб живой не отдаст себя в руки пугачевцам. Я знаю его.

– Ну, может, где-нибудь укрылся в безопасном месте.

– Если он укрылся, то, наверное, придет ко мне в Москву. Егор Ястреб – примерный служака, честный и аккуратный, он непременно придет отдать мне отчет в своих действиях против мятежников. Но не в нем дело… меня, повторяю, сильно беспокоит офицер Серебряков. Что с ним? Где он?

– Всего вернее, ваше сиятельство, в плен попал к пугачевцам.

– О, это ужасно!.. А всего ужаснее то, что я причина несчастия Серебрякова. Если он останется в живых, то я готов дать ему удовлетворение, какое он хочет… Меня мучает неизвестность его участи.

– Можно узнать, ваше сиятельство, кое-что про господина Серебрякова, – несколько подумав, тихо проговорил старый камердинер.

– Скажи, Григорий Наумович, как, научи!

– Надо послать, ваше сиятельство, в стан Пугачева.

– Послать… Легко сказать… А кого?

– У меня, ваше сиятельство, есть один парень на примете.

– Кто такой? – быстро спросил князь Полянский у своего камердинера.

– Дворовый, ваше сиятельство, Мишка, по прозвищу «Труба».

– Истопник, что ли?

– Так точно-с. Смею доложить вашему сиятельству, – парень он испытанный, верный и честный и притом имеет непомерную силу.

– Мишка, кажется, твой родич?

– Так точно, ваше сиятельство, дальний.

– Ты в нем уверен?

– Как в себе самом, ваше сиятельство.

– Но как же его послать?… Да и пойдет ли он в шайку Пугачева?

– Помилуйте, как не пойти, ведь, смею доложить вашему сиятельству, Мишка парень смелый и смышленый.

– Что же, пошли его, Григорий Наумович, пусть все разузнает, все проведает.

– Ему надо притвориться, будто пришел на службу к Пугачеву.

– Да, да… иначе Мишка ничего не разведает; пусть он притворится беглым. Обещай, старик, ему мою милость. Если выполнит все аккуратно, вольную ему дам… Так и скажи.

– Слушаю, ваше сиятельство.

– Пришли ко мне Мишку, я сам с ним поговорю.

– Сейчас пришлю, ваше сиятельство.

Мишка-истопник, по прозванию «Труба», был на самом деле отважный и сметливый парень, к тому же он обладал большою силою. «Трубою» прозвали Мишку за его громкий и звонкий голос; прежде он служил в княжеских охотниках, но за какую-то небольшую провинность был разжалован в истопники. Старому камердинеру был Мишка сродни, но Григорий Наумович немногим отличал Мишку от других княжеских дворовых, не баловал его.

– Мишка, пошел к князю, – сурово проговорил Григорий Наумович своему родственнику.

– А зачем, не слыхал, дядюшка? – спросил у него Труба.

– Пошел, говорят тебе. Его сиятельство скажет, зачем ты надобен. Только укроти ты хоть маленько свою гортань. Не ори, помни, с кем будешь говорить! – наставительно промолвил Мишке старый камердинер.

– Я и сам не рад, дядюшка, что у меня такой голосина… Да что же поделаешь!

Что говорил князь Платон Алексеевич с Мишкой – осталось неизвестным не только для дворовых князя, но даже и для его семейных.

Этот разговор был только хорошо известен старому камердинеру князя.

На другой день Мишка Труба неожиданно куда-то исчез.

Дворовые говорили, что князь дал ему какое-то важное поручение, но какое – никто не знал.

Кто посмелее спрашивал у Григория Наумовича, куда девался Мишка Труба.

– А вам на что? Ишь пострелы, какие любопытные… Плети не хотите? – прикрикнул на дворовых старый камердинер.

Те больше уже не спрашивали у старика камердинера про Мишку, а скоро и совсем забыли, как будто его между ними никогда не было.