Текст книги "Золотой век"

Автор книги: Дмитрий Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

Атаману связали руки и посадили его в избу под замок. Илецкие жители исправили мост и в предшествии духовенства с крестами и образами, а также с хлебом-солью вышли встретить самозванца; всем городом признали его за государя.

Емелька важно остановился перед духовенством, слез с своего коня и приложился ко кресту. Мятежные казаки преклонили пред ними знамена. Духовенство и казаков Пугачев допустил до своей «государевой руки».

Это была первая торжественная встреча самозванца.

– Я подлинный государь ваш, – сказал он, – служите мне верою и правдой; за верную службу я буду награждать, а за неверную – казнить смертию; умею я жаловать, умею и наказывать.

Приняв хлеб-соль и обласкав жителей, самозванец пешком, в сопровождении духовенства и при звоне колоколов, отправился в церковь, приказал служить молебен и на ектениях упоминать имя государя Петра Федоровича. – Когда Бог донесет меня в Петербург, – говорил Пугачев окружающим, – то сошлю я свою жену Катерину в монастырь и пускай за грехи свои Богу молится. А у бояр села и деревни отберу и буду жаловать их деньгами, а которыми я лишен престола, тех безо всякой пощады перевешаю. Сын мой молод и меня не знает. Дай Бог, чтоб я мог дойти до Петербурга и сына своего увидеть здоровым!

По окончании молебна началась присяга. Первым присягнул поп, который затем, по приказанию самозванца, стал приводить к присяге и всех илецких казаков.

Выйдя из церкви, самозванец приказал отворить питейный дом, обещал народу избавить его от «утеснения и бедности» и затем, при пушечных и ружейных выстрелах, производимых казаками в честь «государя», Пугачев отправился в приготовленный ему Овчинниковым дом казака Ивана Творогова, один из лучших в городке.

– А где здешний атоман, Лазар Портнов? – спросил самозванец, обращаясь к Овчинникову.

– Я его арестовал, государь.

– За что?

– Ты, государь, приказал, чтобы он посланный от тебя манифест прочел казакам, а он читать не стал его и положил в карман. Он же приказал разломать через Яик мост и вырубить два звена, чтобы вам с войском перейти было нельзя, а напоследок хотел бежать.

Едва Овчинников окончил свою обвинительную речь, как несколько буйных голов пожаловались Пугачеву, что Портнов их постоянно обижал и вконец – разорил.

– Коли он такой обидчик, – сказал Пугачев Овчинникову, – то прикажи его повесить.

Приказание было немедленно исполнено, и несчастный Портнов был повешен.

Прошло несколько времени и у Пугачева образовалось сбродного, разнохарактерного войска несколько тысяч. Городки, населенные казаками, сдавались ему, а крепости, в которых находились гарнизонные солдаты, были большею частию разбиваемы Пугачевым, и все те несчастные, которые не хотели признавать его за государя Петра Федоровича, были повешены.

Пугачев стал грозить и большим губернским городам. Так, он направился к Оренбургу и грозил ему, а также и Казани.

LVIII

Императрица Екатерина Алексеевна принуждена была пресечь зло и принять строгие меры для поимки дерзкого самозванца и уничтожения его многочисленной шайки. Государыне нужен был человек, на которого бы она могла положиться. Выбор ее пал на генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова.

Генерал Бибиков принадлежал к числу замечательнейших лиц, которыми умела окружить себя императрица Екатерина II. Он был известен, несмотря на свои еще молодые годы, своими гражданскими и военными доблестями.

Во время Семилетней войны, сражаясь в рядах доблестной русской армии, он обратил на себя внимание Фридриха Великого.

На Бибикова не раз были возлагаемы важные поручения. Так, в 1763 году он был послан в Казань для усмирения взбунтовавшихся заводских крестьян.

Твердо и быстро восстановлен им был порядок.

В 1773 году, во время морового поветрия, Бибиков был главнокомандующим в Польше, где ему удалось устроить дело, усмирив недовольных, и привести запущенные дела в надлежащий порядок.

Генерала Бибикова хорошо знал главнокомандующий граф Румянцев-Задунайский, находившийся в Турции. Бибиков готовился было ехать к главнокомандующему, как вдруг совсем неожиданно получил назначение в Казань и другие губернии, где свирепствовал со своими шайками самозванец Пугачев.

Бибиков, по словам современников, имел правдивый, открытый нрав, был смел в своих суждениях, не боялся говорить правду всякому, кто бы он ни был. Он пользовался прежде вниманием и благосклонностью государыни, у него было немало завистников, которые сумели очернить его в глазах государыни. Царская благосклонность сменилась холодностью и Александр Ильич совсем было решился покинуть Питер и просил о назначении себя в Турцию к главнокомандующему нашей армией.

За несколько дней до отъезда он вдруг получает приглашение на придворный бал.

– Вот так штука! Что бы это значило? Не было ни гроша, да вдруг алтын! Ведь я питерцам не по шерсти пришелся; долго меня старались отсюда выкурить и достигли цели. Я думал, меня ко Двору на пушечный выстрел не допустят, а тут – на! – на придворный бал приглашение получил! Это неспроста! Тут что-нибудь да кроется.

Так рассуждал генерал Бибиков, получив приглашение от Двора.

Бибиков приехал на бал поздно, когда уже почти все собрались и ждали из внутренних покоев появления императрицы.

Александр Ильич заметил, что приближенные к государыне вельможи смотрели на него уже совсем другими глазами; некоторые прямо подходили к нему, любезно улыбались, пожимали руки и чуть не комплименты говорили ему, припоминая все его заслуги государству.

«Чудо из чудес!.. Откуда сия метаморфоза? Давно ли все эти сиятельные господа рыло от меня воротили, а теперь – натко-сь – уплясывают за мной, слащавато улыбаются, крепко жмут руку, а все же я им не поверю: на языке у них хоть и мед, а на душе яд. Эх, скорей бы мне выбраться отсюда, из этого Питера! И насолил же он мне!»

Так думал генерал-аншеф Бибиков, едва отвечая на любезности присутствующих.

Появилась императрица во всем блеске своего величия; милостиво улыбаясь и раскланиваясь на обе стороны, государыня обходила ряды приглашенных.

Она остановилась против Бибикова и, отвечая на его низкий, почтительный поклон, сказала:

– Александр Ильич, мне с вами надо говорить!

– Я весь превращаюсь в слух, ваше величество! – опять низко поклонившись, отвечает Бибиков.

– Следуйте за мной.

Императрица направилась к приготовленному ей в зале креслу и, опустившись в него, промолвила:

– Вам известно, что появился неведомый мне мой муж, который грозится отнять у меня царство и запрятать меня в монастырь. Александр Ильич, пожалуйста, избавьте меня от этой суровой участи. Я, как видите, молода и не желаю затвориться в келье. Поезжайте в Оренбург и постарайтесь выполнить просьбу вашей монархини.

– Ваше величество! Всемилостивейшая государыня! Я… я готов служить, не щадя жизни своей для вашего величества и земли родной, но я боюсь: смогу ли, сумею ли?

– Сумеете, Александр Ильич! Предсказываю вам, что вы избавите меня от непрошенного мужа, а Россию от ужасного бедствия.

– Смею доложить вашему величеству, что среди приближенных к вам, найдутся более достойные, чем я.

– Генерал-аншеф Бибиков, я вас нашла достойным, – голосом полным величия и власти проговорила великая монархиня.

– Я готов для службы вашему величеству и отечеству, только дозволь мне, матушка-царица, одну побасенку сказать.

– Говорите, Александр Ильич, я слушаю.

– Вот моя побасенка, царица-матушка:

 
Сарафан ты мой дорогой,
Везде ты пригожаешься!
А не нужен, сарафан,
И под лавкой лежишь!
 

– Побасенка, ваше величество, верная и правдивая.

На другой же день после придворного бала генерал-аншеф Бибиков с огромными полномочиями отправился ловить вора Емельку Пугачева.

LIX

Александр Ильич Бибиков, получив полномочие усмирить мятеж, поднятый Емелькой Пугачевым, остановился проездом на несколько дней в Москве.

Эту древнюю столицу нашел он в большом унынии и страхе. Москва еще не поправилась от ужасного мора, следы которого остались в ней, и теперь поражена была известием о самозванце Пугачеве, который с своей огромной ватагой, состоящей из нескольких тысяч, угрожает Оренбургу и Казани.

Бибиков давно был знаком с князем Полянским, и первым его делом по приезде в Москву было поехать в дом князя.

Платон Алексеевич принял дорогого гостя с распростертыми объятиями.

– Вот не ожидал-то! Каким ветром занесло вас, генерал, в Москву? – встречая Бибикова, проговорил князь Полянский.

Он ничего не знал о назначении Бибикова.

– Не ветром, князь, занесло меня к вам, а государыниным словом, – с улыбкой ответил Бибиков.

– Как так?

– Еду усмирять Емельку Пугачева.

– Как, вы получили назначение?..

– Получил, князь, лично от матушки-царицы.

– Государыня не могла сделать лучшего выбора, Александр Ильич. Я наперед радуюсь и поздравляю нашу родину с успехом. Никто другой, а вы с корнем вырвете эту поганую траву, которая, к несчастью, так быстро разрослась. Надо сожалеть только о том, почему вас раньше не послали усмирять мятежников.

– А потому, князь, что у меня при дворе много друзей и приятелей, они-то и сумели отдалить меня от государыни.

– Знаю, знаю, Александр Ильич, вы любите говорить правду, а правду в наше время недолюбливают.

– Пусть, пусть, меня им не переделать! Правда выше солнца, говорит простой народ. А знаете ли, князь, что я вам скажу. Думается мне, что я вижусь с вами в последний раз.

– Что вы говорите, Александр Ильич!

– Не знаю отчего, кажется, я всем здоров, а как подумаю, что надо мне спешить унимать эту буйную, необузданную толпу, поднятую проклятым самозванцем, и сердце у меня замрет, и грусть тяжелым камнем падет на сердце, – со вздохом ответил Бибиков.

– Какие мысли, генерал! Вы молоды, здоровы; усмирив мятежников, вернетесь к нам славным героем, увенчанным лаврами побед. Государыня и народ оценят вашу услугу по достоинству.

– Ох, вернусь ли, князь? Не думайте, что я боюсь этой толпы безумцев; скажу вам – я даже сам уверен в своем успехе, я с помощию Божией надеюсь подавить мятеж и с корнем вырвать, как вы говорите, эту поганую траву. И думается мне, что эта моя послуга последняя будет, ну да и то сказать: от своей судьбы не уйти, не уехать. А вот что, князь!

Кажись ведь около Казани у вас усадьба есть? – меняя разговор, спросил Бибиков.

– Да, есть.

– Известно ли вам, что Пугачев грозит и волжским городам? Кто знает, может злодей и к Казани подойдет.

– А вы-то на что, наш храбрый генерал. Теперь мы за вами, как за каменною стеной.

– Так-то так, а все бы князь не мешало вам сделать распоряжение, что поценнее вывезти из усадьбы.

– Особенно ценного, Александр Ильич, в моей казанской вотчине ничего нет. Там я не помню, когда и бывал.

– Так-так. А далеко, князь, ваша усадьба от Казани?

– Не далеко, всего верст пятнадцать, может быть, больше, а может и меньше; столбовой дороги нет, а дорогу ту баба клюкой мерила.

– Жаль, очень жаль, а ведь я имел в мыслях, князь, Платон Алексеевич, с вашего соизволения на время поселиться там, так сказать, сделать в вашей усадьбе свою главную квартиру, да неудобно, далеко от города, а в Казани-то, по правде вам сказать, мне жить не особенно-то охота; время летнее, жаркое, в Казани пыли много, а я слаб глазами.

– Да, да, генерал, к сожалению, вам неудобно жить в моей усадьбе, и притом дорога от города до усадьбы ужасная, а особливо в дождь и не проедешь – глина. А то бы я рад был, дом у меня огромный, места для вас и для вашего штаба хватило бы! – как бы сквозь зубы промолвил князь Платон Алексеевич и подумал:

«Вот еще что! В моей усадьбе поселиться! Этого еще не доставало! Нет, надо поскорее убрать или выпустить на волю Серебрякова, а то, того и гляди, беду наживешь!».

Генерал Бибиков после продолжительной беседы с князем Полянским радушно простился и уехал.

Оставшись один, князь потребовал к себе своего доверенного камердинера.

Старик Григорий Наумович «степенной походкой вошел в кабинет княжеский и, отвесив низкий поклон, проговорил:

– Что прикажете, ваше сиятельство?

– Выручай, Григорий Наумович, выручай!

– Приказывайте, ваше сиятельство! Всегда, по гроб значит, покорный раб вашего сиятельства.

– Знаю, знаю, потому и говорю, выручай! Дай совет, как быть, куда нам девать нашего арестанта?

– Вы насчет офицера Серебрякова изволите говорить, ваше сиятельство?

– Да, да, просто не знаю, что с ним делать? Держать его в казанской усадьбе теперь никак не возможно.

– Я только что о том хотел доложить вашему сиятельству.

– Ну вот, видишь, и ты со мной согласен!

– Смею доложить, приказчик Егор Ястреб прислал нарочного с письмом к вашему сиятельству и словесно велел передать, что в казанской вотчине неспокойно-с.

– Где же письмо?

– Сейчас предоставлю, мне письмо вручили тогда, когда у вашего сиятельства был гость, я не посмел тотчас же передать его.

– Неси его скорее, что там еще такое?

Князь Платон Алексеевич прочитал письмо вслух и, окончив чтение, с волнением не сказал, а крикнул:

– Слышал? Бегут к Пугачеву!.. Как это тебе нравится?.. Что ж Егорка-то делает, старый леший, чего смотрит? Зачем допускает до побега. Вернуть разбойников, запороть их! Ну, времячко, нечего сказать! Дожили, одна беда за другой! Давно ли был мор, который отнял у меня тоже не одну сотню крепостных, а тут еще злодей проявился – тот отнимает. Может быть, и все мужичонки к нему побегут! Удивляться надо бездействию казанского губернатора!

Князь Полянский в волнении заходил по своему кабинету.

– Ну, что ж ты стоишь! Говори, советуй, что мне делать? – крикнул он на своего камердинера.

– Вы изволите спрашивать относительно офицера, надо его выпустить, ваше сиятельство, или…

– Ну, ну, что или?

– Прикончить, – опустив голову, тихо промолвил Григорий Наумович.

– Да ты что, в уме или рехнулся? «Прикончить!» Да что ты меня за Малюту Скуратова почитаешь, что ли, или за разбойника подорожного? Что я, душегуб? – кричал князь Платон Алексеевич.

– Так соблаговолите, ваше сиятельство, приказать выпустить офицера.

– Выпустить, выпустить! И без тебя знаю, но как! Ты сам знаешь, что чрез это может произойти большая для меня неприятность. Сознаюсь я, круто поступил с Серебряковым, и всему виною мой нрав: спесив я больно. Впрочем, что же это я все тебе рассказываю? Советоваться задумал! Пошел!

Князь Полянский был сильно взволнован, известие из казанской усадьбы произвело на него тяжелое впечатление: он не знал, что делать, на что решиться, что предпринять.

– Ну, что же ты тут торчишь? Убирайся, говорю!

– Слушаю, ваше сиятельство.

Григорий Наумович направился к двери.

– Стой! Или, Григорий Наумович, вы изволили на меня прогневаться? – иронически промолвил князь Полянский.

– Помилуйте, ваше сиятельство, смею ли я? Я ваш верный и преданный раб.

– Да, ну хорошо! Слышал, слышал. Погоди! Дай мне собраться с мыслями, прийти в себя… Это все так неожиданно! Выпусти я теперь Серебрякова, он зевать не будет, подаст на меня жалобу, дойдет до государыни-императрицы, меня привлекут к суду, к ответственности… Срам, позор! Князь Полянский под судом! Как быть? Как поправить дело? – не говорил, а как-то нервно выкрикивал князь Платон Алексеевич, чуть не бегая по своему кабинету.

– Не погнушайтесь, ваше сиятельство, моим рабским советом, – низко кланяясь своему господину, тихо и робко промолвил старик-камердинер.

– Ну, ну, что за совет? Сказывай.

– Не худо бы вашему сиятельству проехаться в казанскую вотчину.

– Что такое? Мне ехать? Да ты, Григорий Наумыч, с ума сошел! Зачем я поеду?

– Затем, ваше сиятельство, что лично изволите приказать выпустить господина офицера, а во-вторых, изволите с ним примириться.

– Что же мне, по-твоему, у Серебрякова прощения просить?.. Мне, заслуженному генералу, офицеру в ноги кланяться?

– Помилуйте, ваше сиятельство, вы только изволите сказать ему…

–, Ну, ну? Что я должен сказать?

– Дело кончить миром.

– А если Серебряков этого не захочет… Это было бы хорошо, но ведь ты пойми: я не один месяц держал его под замком, как арестанта…

– Смею доложить, ваше сиятельство, господин Серебряков человек добрый, миролюбивый-с.

– Добрый, миролюбивый! Почем ты это все знаешь, Григорий Наумыч?

Как же мне не знать? Много лет знаю я господина Серебрякова, привык-с к ихнему нраву.

– Это верно, Серебряков человек хороший, он, вероятно, не забыл то добро, которое я ему когда-то оказывал; но едва ли все же он согласится на мир со мною, и ни в каком случае в казанскую усадьбу я не поеду.

– Так дозвольте мне, ваше сиятельство, туда съездить?

– Вот что дело, так дело! Поезжай, привези прямо ко мне Серебрякова, только уж не как арестанта… Понимаешь?

– Понимаю, ваше сиятельство…

– Скажи Серебрякову, что, мол, князь Полянский просит у вас, господин офицер, извинения, так и скажи.

– Слушаю, ваше сиятельство.

– Скажи ему, что я прошу забыть всю вражду, которая между мною и им была. Князь, мол, просит вас, господин офицер, убедительно к нему в Москву приехать; в Москве-де мир у вас полный последует; а если Серебряков паче чаяния не захочет этого мира, то скажи – я готов ему дать удовлетворение такое, какое он хочет, так и скажи.

– Слушаю, ваше сиятельство.

– А главное, не забудь сказать убедительно: его сиятельство, мол, просит вас пожаловать к нему. Что делать, – придется смириться мне, родовитому князю и заслуженному генералу, чуть не прощения просить у мальчика-офицера! Другого исхода нет, надо, как можно скорее, замять это дело. Если Серебряков со мною окончательно примирится, то придется ему выдумать какую-нибудь сказку про то, что с ним было и где он находился. Государыня лично Серебрякова, знает, она препоручила даже разыскать его графу Румянцеву-Задунайскому; производили следствие, разумеется, Серебрякова не разыскали.

– Где им, ваше сиятельство! Он у нас под семью замками был припрятан, – промолвил старик-камердинер.

– Итак, Григорий Наумович, не откладывай в долгий ящик, поезжай завтра же в мою казанскую усадьбу, устрой мне это дело и получишь от меня большую награду.

– Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то изыскан вашей милостью.

– Помоги мне выпутаться из этого дела, старый и верный мой слуга!

– Будет исполнено, ваше сиятельство.

LX

Камердинер Полянского, всегда верный и точный исполнитель воли княжеской, на другой же день после разговора своего с князем Платоном Алексеевичем рано утром поспешно выехал из Москвы в Казанскую вотчину.

Ехал он в дорожном тарантасе с двумя дворовыми, которых велел ему взять с собой князь. Григорий Наумович спешил. Останавливался он только для ночлега. Так достиг он Казанской губернии.

Проезжая по губернии деревнями и селами, старый камердинер заметил между крестьянским людом какое-то необычайное оживление, суету, ожидание чего-то хорошего, радостного. Не доезжая верст 50-ти до усадьбы, Григорий Наумович остановился для ночлега в одной деревушке, состоявшей всего из семи дворов. Как деревушка, так и ее обитатели были, как говорится, «голь перекатная».

Старик-камердинер разговорился с мужиком Вавилой, в избе которого он остановился на ночлег. Из этого разговора он понял, что как Вавила, так и другие ожидают прихода самозванца Пугачева, которого они признают за «батюшку-царя белого российского, Петра Федоровича». Его-то, государя, питерские «енаралы» с царства сверзили, и он-то, «пресветлый царь», более десяти годов жил за морем, укрываючись от своих недугов; а теперь проявился и с своим воинством идет, забирая города, на Москву златоглавую, где и будет царить.

Услыхав такие слова, Григорий Наумович вспылил на мужика Вавилу.

– За эти твои непотребные слова срубить бы тебе руки, да в город к губернатору на его суд и расправу.

– А что мне теперича губернатор? Плевать я на него хотел. Вот придет батюшка, царь Петр Федорыч, в ту пору всем губернаторам конец; нам мужикам воля и деньги, а барам капут! – задорно проговорил Вавила.

– Ох, мужик, привяжи язык! Не то у тебя его вытянут да вокруг шеи обмотают!

– Не стращай, не робок я!

– Робок не робок, а так не моги говорить!

– Что ж, али на мои слова ты запрет наложишь.

– И наложу! Ах, ты, чурбан стоеросовый! Ты, стало быть, властей не хочешь признавать?

– А что мне власти? Плевать я на них хочу! Батюшка белый царь теперь нас в обиду не даст; было да проехало. Да-кась придет он, свет милостивый.

– Да кого ты ждешь-то, дурья твоя голова?

– Знамо кого – «ампаратора».

– Ах ты, неотес-дубина! Вот вздуют тебе спину, вспорют хорошенько и забудешь про своего «ампаратора», – сердито передразнил старик-камердинер мужика Вавилу.

– А ты чего лаешься-то, чего лаешься-то!.. Ишь ты, старый пес! В гостях у меня, а сам глотку дерет.

– Потому я тебя и ругаю, что ты возмутитель окаянный.

– Не лайся, мол, старый пес, а то тресну!

– Попробуй-ка!

Может быть, между расходившимся Григорием Наумовичем и озлобленным мужиком произошла бы драка, которая могла бы кончиться далеко не в пользу старого камердинера, но подоспевшие двое княжеских дворовых успели их примирить и успокоить.

Все-таки Григорий Наумович не стал ночевать в этой деревне и тронулся далее. И хорошо сделал, потому что другие мужики, по примеру Вавилы, недружелюбно отнеслись к проезжим дворовым князя Полянского.

Старый камердинер с своими спутниками переночевал в другой деревне. Ему и тут также пришлось убедиться, что общее настроение мужиков было за Емельку Пугачева.

Приход «батюшки-ампаратора» ожидался с большим нетерпением. Григорий Наумович не стал уже разговаривать и спорить с мужиками за Пугачева из опасения, чтобы не навлечь на себя мужицкий гнев, который бывает так страшен.

Старый камердинер спешил в усадьбу, но каково было его удивление, когда он въехав в село Егорьевское, которое находилось близ княжеской усадьбы, увидал, что все это село теперь представляло из себя одно сплошное опустошение и пепелище: страшный пожар истребил несколько десятков крестьянских изб, уцелела только одна каменная церковь и каким-то чудом небольшой домик сельского священника, старца отца Алексея.

Старик-камердинер с бледным испуганным лицом приказал скорее гнать в усадьбу; он предчувствовал что-то недоброе, и это предчувствие было не ошибочно: огромная богатая барская усадьба была так же подвергнута страшному опустошению и так же была наполовину выжжена.

У Григория Наумовича замерло сердце при взгляде на усадьбу, а на глазах невольно выступили слезы: что было, и что стало: огромный княжеский дом-дворец стоял с выбитыми окнами, двери его были настежь растворены, все деревянные постройки, примыкавшие к дому, были выжжены, везде виднелись следы грабежа и опустошения.

Старик-камердинер поспешил в дом и там увидал полный разгром: все было перебито, переломано, уничтожено. Григорий Наумович, дрожа всем телом, поспешил к горнице, в которой томился в заключении молодой офицер Серебряков. Дверь была настежь отворена, а в горнице никого не оказалось.

– Господи! Что же это такое, что же это все значит? Разбойники верно побывали в княжеской усадьбе, похозяйствовали, но как они, проклятые, пробрались сюда? Ворота были крепкие, железные, ограда высокая. Уж не Пугачев ли злодей нагрянул на усадьбу? – как-то беспомощно разводя руками, промолвил Григорий Наумович.

– Наверное так: Пугачев здесь похозяйничал, – промолвил один из приехавших со старым камердинером дворовых.

– Да где же народ, что никого не видно? – спросил у него старый камердинер.

– Ни в селе, ни здесь, ни одной живой души нет, Григорий Наумович.

– Да куда же это народ подевался?

– Кто их знает, может, за Пугачевым ушли.

– Ты, Никашка, кого бы поискал, позвал, что ли…

– Кого искать, кого звать, когда никого не видно. Мишка и то по двору рыскает, разыскивает живую душу.

– Господи! Что же все это значит? Недуманно-негаданно стряслась беда немалая. Как я теперь в Москву поеду, что князю скажу?

– Что же, Григорий Наумович, ни за тобой, ни за нами никакой вины нет; что видим, то и скажем его сиятельству, – рассудил дворовый Никашка.

– Так-то так, парень, знамо мы не виновны и к этому делу не причастны, да усадьбы жалко.

– Чего жалеть чужого?

– Эх, Никашка, Никашка, для тебя может и чужое, а для меня нет: я старый княжеский слуга, для меня княжеское добро, что свое добро, – вот как я сужу.

– Что же, суди, пожалуй, князя тем не удивишь.

– А ты молчи, Никашка, молчи, мол, не то плохо тебе будет, – погрозился старый камердинер на дворового.

– А ты, старик, не больно грозно, тут ведь не Москва: в Москве тебе воля над нами измываться, а здесь твоей воли нет! – сердито крикнул на старого камердинера дворовый Никашка.

Злобой и ненавистью сверкнули его глаза.

Григорий Наумович прикусил язык.

Он догадался, что дух своеволия и безначалия отразился и на Никашке.

– Что ж, Никашка, и ты мятежником что ли задумал быть? Убить меня, может, хочешь? Что ж, вершай! Я сопротивляться не стану! – наклонив голову, тихо проговорил Григорий Наумович.

– Зачем убивать: я не душегуб, а только вот что, Григорий Наумович, все деньги, что есть у тебя, выкладывай; Мишка, я и Ванька кучер решили тебя обобрать дочиста, коней взять и с тобой проститься честь-честью.

– Куда ж вы пойдете? Куда бежите?

– Куда бегут другие, туда и мы.

– Уж не к Пугачеву ли, не к самозванцу ли окаянному?

– А хоть бы и к нему!

– Ох, Никашка, Никашка! Какой ты грех принимаешь на свою душу.

– А ты выкладывай деньги-то, будет тебе наставления-то читать! Было время, слушали, а теперь ты нас послушай, вот что!

Двое княжеских дворовых, Никашка и Мишка, а также кучер, управлявший лошадьми, на которых ехал Григорий Наумович, сговорились ограбить его и бежать к самозванцу; вольная, пьяная жизнь их к себе манила; волей-неволей, пришлось старику-камердинеру отдать все деньги, находившиеся при нем.

– Ребята! Побойтесь Бога, не грабьте меня дочиста, оставьте и мне малую толику, чтобы можно было до Москвы добраться, – слезливым голосом проговорил Григорий Наумович.

Эти слова тронули дворовых; они дали старику-камердинеру на дорогу в Москву два серебряных рубля, потом сели в тарантас, с громким смехом и песнями быстро съехали с княжеского двора и понеслись по дороге к Казани, оставив Григория Наумовича совершенно одного в выжженной и ограбленной княжеской усадьбе.

Старик-камердинер, всплакнув о своей участи и погоревав на пепелище усадьбы, понуря голову, направился к уцелевшему домику сельского священника.

Проходя усадьбой и селом, Григорий Наумович, громко произнес такие слова:

– Кто жив человек? Откликнись!..

Но только одно эхо было ему ответом, как будто и усадьба, и село вымерли и застыли, – ни единого отклика. Впрочем, несколько собак голодных, исхудалых встретили старика-камердинера на околице села с громким лаем, но он взмахнул на них палкой, и собаки разбежались.