Текст книги "Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 96 (всего у книги 128 страниц)

Потолок, Толя! Что с него возьмешь. 18 лет он (Лигачев) правил в обкоме, и не знает никаких других приемов. И образование опять же. Надо искать выход какой-то…

На партконференции нужен прорыв, новый интеллектуальный прорыв.

Посмотри: Партия. Авангардная роль – но как? Если отнять командование и управление? «Вся власть Советам!» Но как? Как заставить работать Советы после 60-летней привычки быть прихвостнем и полной дискредитации?

Говорим: вернуть социализму ленинский облик! Да. Но что это значит в теперешних условиях? Очищаем от скверны сталинщины, брежневщины… Еще много тут дел. Но это ведь негативистская работа. А какая конструкция должна быть? Правовое социалистическое государство. Огромная проблема. И т. д.

Все пора наполнять конкретным содержанием. Хватит провозглашать. Люди изверятся, если им говорить и говорить формулы = обещания.

Молодежь. Что ей сказать?

Как она понимает мир? Что ей этот мир? Как она понимает и зачем ей демократия? Что предпочитает?

Словом, надо думать. Время уходит.

Завтра в 3 часа соберемся: помощники, Яковлев, подумаем. Я рассказал ему о Боффе, с которым вчера встречался.

26 апреля 1988 г.

М. С. собрал Яковлева, Слюнькова, Медведева, Лукьянова, трех помощников, Биккенина. С ига ря на, Можина (зав. Экономического отдела). Бол дина. И проговорил все идеи к XIX партконференции… Главное – в истории она останется, как первая после Гражданской войны коренная реконструкция политической системы: новая концепция авангардной роли партии, «Вся власть Советам!», правовое государство, национальный вопрос («Все двери и окна хлопают и камни по крыше стучат») – нельзя ждать до Пленума по национальному вопросу.

И итоги перестройки. Самокритика трех лет. Но, как выяснилось из выступлений Слюнькова и Ситаряна, нет даже идей, как наладить механизм экономики, чтоб он работал на новых принципах. Ситуация тревожная. Производство падает. И рыночное обеспечение скудеет. Сахар по паспортам начали продавать уже и в Москве. Это a propos.

Между прочим, М. С. рассказал («для вас только») в связи с проблемой гарантий и необратимости перестройки. Люди, говорит, очень встревожены, боятся, как бы все не опрокинулось. Ситуация очень обострилась в эти три недели «застоя» (между публикацией в «Советской России» и статьей в «Правде»). Вот случай… помните, я на той неделе три дня не появлялся на работе. Надо было врачебное обследование пройти. Давно откладывал. Так вот… ГАИ останавливает «Жигуленка» моего зятя (он врач в первой Градской), знают его номер. И прямо задают вопрос: «Где Михаил Сергеевич?» Зять туда-сюда. «Ты не виляй. Говори, где М. С? Мы же знаем. Три дня уже его машины не идут в город! Слухи ходят, что его уже сняли… Если так, скажи. Народ вокруг заведен, говорят, если сняли – выйдем на улицу с оружием!»

Выступали все по очереди. Наговорили с короб. Я тоже говорил. Очень громко, в отличие от других – в запале, стоя. Две темы из того, что сказал, пожалуй, стоит зафиксировать:

1) Против Иванова (Фролова) тезиса о «возврате от Ленина к Марксу».

Да. Маркса не читают, Маркса плохо и не по существу знают, напугались западных споров о его ранних произведениях. Делать что-то надо. Но не за счет Ленина.

2) Против тезиса Шахназарова: «вписаться в мировое сообщество, сказать, что мы такие же, как все»…

Тут я был ядовит. Сила – в нашей неординарности. «Сказать (что мы хотим вписываться)?» Мы (т. е. Горбачев) говорим это Западу уже три года. Этого мало. Для Рейгана (последние его три речи) мы все равно тоталитарное государство, очаг коммунистической экспансии, подавляем свой народ и т. д. Так было и так будет, в том, что касается Рейгана и К". Но вот то, что ни одна западноевропейская газета не опубликовала этих его речей, и только две американские газеты опубликовали – это уже исторический факт.

На встрече с Шульцем М. С. врезал открытым текстом по Рейгану за его две речи. Но ни Шульц, ни Нитце, ни Раджуэй, ни Пауэлл – не стали протестовать. Потому, что они порядочные люди и им, видимо, стыдно за своего шефа, хотя по должности и должны были бы вступиться. Это – тоже знаменательный факт.

Ты, Георгий, говоришь: «мы – такие же»… Они тебе ответят. Извольте, раз такие же, тогда скажите, сколько у вас компьютеров на душу населения? Ах, в 48 раз меньше! Тогда гуляйте из великих держав. И мы относились бы к вам, как к Панаме, если бы у вас не было больших ракет… Пока это еще значит…

Тем не менее. Что мы имеем сейчас? Мы имеем брюссельскую сессию НАТО в верхах на тему: «Как остановить Горбачева!»

Вот так-то. Нет, не «такие, как все», а локомотив современного мирового развития в направлении нравственности и справедливости. Вот наша сила. И ее надо пестовать.

И третья тема: XIX конференция – рубежная. Но не надо узурпировать апрель 1985. Революция началась тогда. А конференция должна стать рубежом в том смысле, что на ней будет сказано: мы окончательно перерезаем пуповину с командно-административной системой и со всем наследием сталинизма. Особенно это важно сказать с учетом «Ниночки»… Ей и ей подобным это надо услышать с такой именно трибуны. Слово «необратимость» устаревает. Ребенок=перестройка уже родился. Утробный период ее кончился. И каким он вырастет, будет зависеть от чистоты пеленок, от качества питания и от новизны игрушек.

Сегодня написал план международного раздела для доклада на конференции. Собрал «своих» экспертов (Галкин, Вебер, Ковальский, Амбарцумов, Рыбаков, Гусенков).

Прокрутили мои идеи. Они много добавили интересного. План переписал. Попросил их поделиться мыслями письменно – до 1 мая. Завтра уезжаю в Волынское-2. Другие уехали сегодня.

Но у меня на подходе Арисменди, японцы (КП и СП), Фогель (СДПГ). И текучка. Сегодня, например, целиком переписал представленное Шеварнадзе, Чебриковым, Язовым, Добрыниным Заявление Советского правительства по Афганистану… И М. С. принял мой вариант без единой поправки.

С утра М. С. будет принимать Патриарха. Долго Иван мучился, как предложить называть: святой отец, Ваше преосвящество или мирским именем отчеством?

Великолепное выступление Яковлева – в прошлую пятницу перед аппаратом ЦК. И мысль, и слово, и страсть, и идейность, и ораторский дар! Пафос – где вы (мы) были, пока «Правда» не выступила и сказала: «можно опять защищать перестройку!»

19 июня 1988 г.

С конца апреля – в Волынском-2. Изготовили проект тезисов к XIX конференции, которые М. С. передиктовал… Пришлось настаивать – с помощью Шеварнадзе – в международной части: чтоб была самокритика. Он согласился… И это – исторический сдвиг… Впервые мы говорим о внешней политике, т198^года. ^ри1Ине, ски. _^

Для доклада на конференции я подготовил вариант еще более критичный и с выходом на идеи об эволюции природы империализма… Что, впрочем, Хонеккер заметил уже в тезисах и в своем кругу выразил «фэ». Биляк – тоже. Вообще наши друзья очень боятся и перестройки и нового мышления.

Перерыв в Волынском в связи с Рейганом.

Большего, чем то, что в нашей и их печати, не придумаешь. Но – с моего угла: М. С. угадал возможность воздействовать на эмоции Рейгана. И сделал точно… Тот увидел, что мы не «империя зла», а обыкновенные люди, к тому же – с богатейшей историей и… такая махина, которую не запугаешь и не прельстишь. И это работает. Рейган до сих пор только и говорит со своими, как он ходил по Красной площади и по Арбату. Прислал М. С. личное письмо: «Михаилу от Рона». Я подготовил обратный проект: «Рону от Михаила», но М. С. что-то третий день держит, то ли руки не доходят, то ли обдумывает.

Сразу после Рейгана мы переместились в Ново-Огарево (готовить партконференцию). М. С. приезжал каждый день в 10 утра и сидели вместе до 10–11 вечера. Он передиктовывал наши проекты.

Мы – это Яковлев, Медведев, Лукьянов, Фролов, Шахназаров, Болдин и я. Никого больше…

Проект переделки политической системы ошеломит, конечно, прежде всего его коллег в ПБ… Позавчера он разослал доклад (104 стр.). Завтра обсуждение на ПБ.

Ошеломит потому, что большинству из них в новой системе не найдется верхних мест.

М. С. долго колебался и вслух перед нами размышлял: начать раздел с того, что я подаю в отставку, но предлагаю такую вот структуру (становление Генсека председателем – не Президиума, а Верховного Совета СССР, т. е. «президент»). И пусть конференция… или потом съезд Советов (новая институция) решает вопрос…

Ушел от этой мысли с рефреном: мне нового бремени не нужно. И в самом деле, перестройка не состоится, если ее не насаждать сверху. А насаждать ее хочет и может только М. С…ну, может быть, еще 2–3 члена Политбюро и часть Секретарей ЦК.

Так что такое решение – судьбаносное.

Впрочем, судя даже по очень критическим и скептическим письмам и печати – все понимают, что перестройка – это Горбачев. Не будет его – все завалится при нынешнем ПБ.

Фролов в его присутствии рассказал анекдот, который его дочь принесла из МГУ: Открывается XIX партконференция. Первым в президиум идет Иван Сусанин, потом Горбачев, потом остальные. Сусанин подводит Горбачева к председательскому месту, а остальным говорит: «А с вами мы пойдем дальше»… Все хохочут. И М. С. больше всех.

Действительно – глас народа.

В промежутках Ново-Огарева были встречи с Наджибом и кардиналом Казароли. И то и другое знаменательно. Наджиб показал себя наивным и растерянным, недееспособным (просил оставить Поляничко – советник из КГБ – при себе), предлагал организовать совместную войну: СССР-Индия-Афганистан против Пакистана. Просил провести крупные операции с участием советских войск (правда, в третьем эшелоне) против моджахедов… для морального духа афганских войск… А если побегут? М. С. довольно грубо на то и другое дал ему отлуп. – ~

Беседа с кардиналом была философской. И этот человек, за которым вся мудрость тысячелетнего христианства и хитрости иезуитизма… понял: он имеет дело с человеком, который открывает человечеству дверь в новую эпоху.

М. С. не стал рассылать запись своей беседы с Казароли по ПБ. Не хочет дразнить гусей, как он сейчас часто выражается по разным поводам. А такой разговор, конечно, был бы ими «не понят».

Печать неистовствует по поводу Сталина, Брежнева, и нынешних эпигонов. Невероятно откровенно обсуждаются тезисы и то, как аппарат замордовал выборы на партконференцию. Эпизоды с Афанасьевым и Гельманом на московской партконференции. М. С. защитил второго и «подсказал» Зайкову выдвинуть Афанасьева, которого забаллотировал райком…

А Афанасьев отплатил тем (как рассказал М. С. в Н-Огареве), что связался с итальянкой, регулярно посещает ее в гостинице, где она живет, будучи на студенческой стажировке и одновременно представляя ЦРУ.

10 июля 1988 г.

Неделя после конференции. Так много написано о ней. Наиболее точные и тонкие наблюдения – в серьезной прессе. Кстати, только сегодня я вдоволь ее начитался и это меня успокоило. Они правильно увидели: М. С. – великий политик и он сделал максимум (и даже немного больше), чем было возможно. Он сам любит повторять, что политика – это искусство возможного.

Он и для участников конференции открылся теперь именно этой своей стороной, ибо они считали, что уже хорошо его знают. Но знали, как неординарную личность, интересного собеседника, искреннего человека, без позы и красования, увлекающегося, способного на неожиданные ходы и смелые решения, умного и находчивого и т. д. А тут они увидели политика с огромным самообладанием и владеющим (плюс его личное обаяние) искусством покорять и подчинять, вести.

Почему это меня успокоило. Потому, что у меня, как и у большинства интеллигентов, конференция оставила впечатление разноплановое: событие огромное, поворотное, небывалое, авторитет и любовь к М. С. – безусловный и поднялся еще на порядок, превосходство его и доверие к нему – всеохватывающие. Решения уникальны (резолюции), а состояние у всех – унылое, даже тревожное… Я даже хотел сказать ему об этом при случае… Но меня останавливало его бодрое и самоуверенное настроение в дни после конференции. И это, несмотря на Армению и прочие неприятности.

Политбюро он, правда, провел очень по-деловому, очень рационалистически, без всякого «взахлеба» оценив конференцию. Не заколебался согласиться с Лигачевым-Зайковым-Воротниковым, что вопреки закону о предприятии (ставя под удар дискредитации всю психологию хозрасчета) – оставить прежний порядок отправки горожан на уборку. Ибо – урожай под угрозой (будто так его можно спасти!)…

И все таки… Почему унылое настроение. Потому, что, во-первых, это, действительно, историческая конференция (ничего подобного не было с 20-ых годов) дала по морде прессе и интеллигенции, т. е. тем, кто опрометью бросился в перестройку и без которых она бы не началась и не продвинулась, без которых не могло бы быть и самой такой конференции.

Во-вторых, Лигачев выступил очень ловко, умело и подло, лживо, нахально… М. С. который раз убеждает, что партия, народ, страна выстрадали перестройку, что дальше так – гибель. Что перестройка, естественно, выросла из кризиса и т. д. А Лигачев сообщает, что все зависело от интрижки в ПБ, что он, Лигачев, был «в центре событий» и вместе с Чебриковым, Громыко и Соломенцевым назначил Горбачева в марте 1985 года…

А могли они, эта четверка, назначить и другого! Сообщил он также и то, что как Томскую область сделал процветающей, так и всю может, если бы не мешала, мол, болтовня о свободе, демократии и гласности.

Процитировал он и Пушкина – насчет того, что «в диких звуках озлобления» он слышит голос одобренья… Это в контексте, что его ругает западная пресса и местные «прорабы перестройки»… в то время, как Горбачева этот самый Запад избирает «человеком года» и не устает им восхищаться.

Лигачев сумел сполна изложить свою платформу, в том числе и тем, что поддержал Бондарева – реакционное, мракобесное выступление, а 1а «Нина Андреева», к тому же и с антисемитским подтекстом!

Плюс – почему унылое настроение – от эпизода: Бакланова[59]59
  Г. Бакланов, как и Ю Бондарев, – писатели в 50-х годах положившие начало, так называемой, «окопной правде» в прозе об Отечественной войне.


[Закрыть] согнали с трибуны, Бондареву устроили овацию. Бакланов, конечно, показал себя еврейским хлюпиком – ему надо было после первых же хлопков и выкриков уйти. Это был бы поступок, вызов. А он уж очень хотел произнести речь, впрочем, достойную молодежно-литературного симпозиума, а не такого собрания…, да еще после Бондарева. Уверен, кстати, что реакция на Бакланова была еще и с антисемитским душком.

А М. С. – ему бы встать выше схватки Лигачев-Ельцин. А он треть заключительного слова посвятил Ельцину. И тем самым фактически присоединился к Лигачеву, во всяком случае «стерпел» его платформу и его оскорбления. Тут у него комплекс… Кстати, мне рассказал Яковлев, что М. С. не хотел говорить о Ельцине. И вроде бы в задней комнате в перерыве рассуждал с членами ПБ в этом духе. Но вдруг вошла Раиса Максимовна. И начала возмущенно подо Ельцина. И что «это нельзя так оставлять». И вопрос был решен.

Яковлев сказал мне также и другое: М. С. очень боялся, что Ельцин в своем выступлении с трибуны (или кто-то еще) назовет Раису Максимовну и получит большие аплодисменты. Теперь я понимаю, почему он был злой, даже выходя из зала, когда уже стало ясно, что Ельцину невозможно будет не дать слова.

Влияние Раисы Максимовны сказывается и в другом. Перед последним днем конференции М. С. собрал нас (уже после заседания, часов в 9 вечера в комнате президиума БКД), чтоб посоветоваться о своем заключительном слове. Были: Слюньков, Болдин, Яковлев, Фролов, Шахназаров и я.

Некоторые рассуждали, давали советы, сам он фонтанировал. Высказывался и я, между прочим, предложил: почему бы не сказать об уроках того, как прошла сама конференция, плюсах и минусах. В частности, невозможно, мол, пройти мимо такой «ложки дегтя», как выступление Бондарева – реакционное, мракобесное, антиперестроечное и т. д. М. С. меня остановил, махнув на меня рукой: «А ты видел, как реагировал зал?»

Видел! И от этого было особенно стыдно. И именно поэтому об этом тем более надо сказать.

Все промолчали (хотя и Шах, и Иван, и Яковлев – один на один втихоря выражали свое возмущение Бондаревым, и как его поддержал Лигачев…). Впрочем, шах мне сказал, что Иван, когда Лигачев подошел за чем-то к ряду, где мы сидели, горячо жал руку Е. К., поздравляя его с «блестящей речью». Сам я не видел. Но Шах уверяет, что это было при нем и он теперь до конца понял, «кто такой Фролов», который все время хвастается, каким он был праведником и принципиальным на протяжении всего застойного периода!

Так вот. Все смолчали. А М. С. отрезал: «Не буду я делать то, что ты предлагаешь!»

А теперь я узнаю следующее… М. С. едет в Польшу. В списке сопровождающих, подготовленном Медведевым, Отделом науки. Яковлевым значился академик Лихачев (М. С. предстоит там большая встреча с учеными и деятелями культуры). Там был и Сагдеев. Не думаю, что список составлялся без ведома М. С. И вдруг он (уже дня три спустя после конференции) вычеркивает и того и другого. И предлагает… Бондарева. И это, несмотря на то, что ему сообщили, что оба академика уже собрали чемоданы и очень польщены таким доверием… В ответна наше «нехорошо получилось»… М. С. был тверд. К чести Медведева – он решительно уперся против Бондарева и не допустил его включения: мол, поляки не поймут… это же отъявленный великорусский шовинист! Но академиков из списка убрали… Подозреваю, что тоже работа P. M., которой Лихачев ее «начальник» по Культурному фонду, видимо, чем-то ей уже не угодил.

Страшная слабинка в этом пункте (P. M.) у М. С. и опасная для его авторитета. Поговаривают, что и Фролова он любит и смотрит сквозь пальцы на его наглое безделье и эксплуатацию своего положения помощника в академических целях потому, что Раиса Максимовна училась вместе с его женой и они чуть ли не подруги в прошлом.

М. С. готов выполнять мгновенно малейший ее каприз. Он чуть не прогнал Гусенкова, когда во время контактов P. M. с Нэнси Рейган (Гусенков отвечал за «женскую программу») что-то ей показалось не совсем так, как ее подают на TV. Сама она говорила с Гусенковым «повышенным» тоном, выговаривала ему и намекала: «может нам (!) расстаться». Словом, зарывается.

Это очень плохо, Яковлев давно увидел опасность отсюда – я тогда думал, что он преувеличивает.

Ну, а я-то сам? Доволен ли я своей работой за эти месяцы подготовки и проведения конференции. Да, доволен. Я, действительно, много делал помимо международных разделов и тезисов, и доклада, и первой резолюции. Во всех трех случаях он принимал мое «с первого предъявления» и не передиктовывал, хотя и сгладил некоторые мои слишком критические углы.

Словом, международные разделы почти не отняли лишнего времени у самою М. С. и у всей Ново-Огаревской и Волынской бригады.

Но не только в этом… Яковлев бригадир давал мне на переделку все остальные разделы (кроме экономики), причем, дважды. А фроловские куски я просто переписал (да и писал-то их не он сам, вызывал из «Коммуниста» своих белых рабов – Лациса и Колесникова). Фролов, не моргнув, выдал их за свои, хотя и не знал, кто их переписывал… Видимо, решил, что Яковлев – бригадир.

И при нроходке-иередиктовке всех текстов – доклада и резолюций я вторгался не раз, вызывая раздражение М. С. (Он позволяет себе довольно невежливо меня «сажат ь на ^место», хотя л ясрызаюсь, и никогда – Фролова, – академик! – и опять же – не обидеть бы P. M.!)

М. С. взял меня в первую комиссию – по первым двум главным резолюциям. И поскольку никакого «аппарата» при ней (165 чел.) не было, результаты дискуссии в комиссии превращал в текст я. И М. С. практически все принял, в том числе и знаменитую клятву, что «КПСС никогда больше не допустит ничего подобного культу и застою». Весь мир обратил на нее внимание: «КПСС этим достигла вершины разрыва с прошлым» («Массаджеро»).

Словом, я доволен своим анонимным вкладом в это «переломное событие» нашей истории.

О Русте. Еще в Ново-Огареве по какому-то поводу зашла о нем речь.

М. С: «Что с ним делать?» Я сразу встрял: «Отпускать надо. Сразу после конференции – как демонстрация гуманизации, которой она даст импульс. И не надо это – не дай Бог! – делать близко к визиту Коля или Геншера».

Меня сразу поддержали Лукьянов и Яковлев.

М. С. тут же решил – отпускаем. И велел Болдину позвонить Чебрикову. чтоб готовил. Прошла конференция. А бумаги на этот счет нет. Вчера после встречи с президентом Индии в Екатерининском зале я говорю ему: «Михаил Сергеевич, Вы уезжаете в Польшу. Сейчас окунетесь в последнюю подготовку. А у меня дела».

Он: Вот пойдем сейчас в ЦК. там и поговорим. Я: Как пойдем?

Он: Гак вот и пойдем, ногами. Вышли из здания и пошли. Охране он велел «отскочить подальше», чтоб «не мельтешили». Идем вдвоем. Еще в Кремле – народищу, экскурсанты, туристы. Ошеломление полное. Кто в растерянности останавливается, жмется к стене, кто бросается жать руки, бабы – так те прямо на шею кидаются. Он пытается говорить с ними, у них. конечно, дар речи исчезает. Что-то восхищенно восклицают, хлопают. Подходит к одной группе, затевает разговор – о жизни, о конференции, спрашивает кто откуда, реагирует– на их реплики. Попалась группа молодых французов, с ними пообщался. У Александровского собора сбежалась огромная толпа: свои – от Хабаровска до Минска, болгары, чехи, ГДР "овцы. Каждый норовит себя назвать, пожать руку, прикоснуться к нему. Когда подошел к французам, подлетела какая-то наша провинциальная тетка, говорит: «А я? А я?» Он ее обнял, что-то сказал, так и простояли они обнявшись, окруженные ликующими, восклицающими и фотографирующими французами. У колокола еще с одной толпой поговорил… и быстро пошел к Спасской башне. Народ бежит к нему со всех концов – от пушки и сада. Прошли Спасские: вся Красная площадь сразу заколыхалась. Я ему говорю: Вот здесь Руст сел. Помните, Вы хотели покончить с этим… Да. да, говорит, хорошо, что ты напомнил. Сейчас придем – позвоню. (И действительно, как пришли – позвонил Шеварнадзе, Чебриков в отпуску) и велел «сегодня же» представить бумагу.

Очередь у Василия Блаженного рассосалась. Люди ринулись к ограде. Тут какие-то шведы – обнимаются, говорят что-то. Один мужик положил ему руку на плечо, говорит: «Михаил Сергеевич, поменьше работайте, берегите себя, видно ведь, как Вы устали» М. С. тоже похлопал его по плечу: «Ничего, говорит, друг. Выдюжим. Только сейчас и работать. Отдохнем потом». Народ – сотни – из-за ограды храма орут: «Михаил Сергеевич, мы с Вами, держитесь. Всегда с Вами. Хорошо. Спасибо». «Пойдем, говорит, по улице Разина. Мимо «России» хочу пройти. Я всегда тут останавливался, когда из Ставрополя приезжал». Перешли дорогу к дому интендантства. Итальянцы навстречу, человек 25… Те уж совсем не стесняясь повисли на нем со всех сторон. И я заметил – из 25–30 сколько их было – каждый либо руку пожал, либо обнял, либо подержался за локоть, за талию. Кричат. Зовут в Италию… Восторг неподдельный.

Прошли по ул. Разина перед изумленными прохожими. А начиная с Ипатьевского – перед изумленным аппаратом ЦК, который в это время массой двигал в столовую.

Так вот дошли до подъезда, он забрал меня в кабинет на текущие дела. И тут я узнал, что с 1 августа он идет в отпуск. «И ты собирайся, поедем опять вместе… И, может опять что-нибудь придумаем»… (Намекал на то, что в 1986, году в отпуску ‹придумал» Рейкьявик, в 1987 – Книгу «Перестройка» и доклад о 70-летии).

13 сентября 1988 г.

В сентябре М. С. собрался в Красноярск. А я оказался на Мичуринском, в больнице с сердцем. Опишу на досуге, что было в Крыму.

С 1 августа до 4 сентября – в «Заре» (возле Фороса). В четвертый раз М. С. берет меня на свой отпуск. Это – на диком пляже возле Тессели, где я отдыхал в свое время, плавал за скалу. Но прихвачена и вся территория до маяка (Сарыч). Царский дворец в «Ливадии» – пошлый сарай по сравнению с тем, что здесь изготовлено. Я его спросил на другой день: нравится здесь? Он сказал: да… только, правда, кое-какие излишества понаделали, например, эскалатор к морю, но это не на меня было рассчитано (намек на Брежнева или Черненко). Лукавил: тессели-форосские жители говорят, что все было сооружено за полтора года.

Зачем это ему? Слухи не только в Крыму, но и в Москве: стоило то ли 189 млн, то ли около того. И еще молва, – в Мессерах (возле Пицунды) еще одна «дача» – 132 млн. Возможно цифры накручены… Но пусть даже в два раза меньше, а меньше «Заря» не стоит. Плюс целая армия охраны и обслуги… Зачем это ему? Или и здесь он не может устоять перед нравами и вкусами P. M.? с ее провинциальной психологией: раз уж дорвалась… и раз уж муж такой великий и себя не жалеет для страны!.. Под впечатлением этой «Зари» у меня впервые по крупному закралось сомнение, как бы эт' сказать, в бескорыстии что ли подвига перестройки,… но подвига. Это слово я записывав без всяких кавычек.

Изменились и наши отношения… даже не по сравнению с Пицундой (там уже были признаки) – с прошлым летом. Непосредственности в нем еще много. Он увлекся, например, стенограммами первых съездов партии после 1917 года, VIII, XI, XII. И когда приглашал нас с Тамарой Прокофьевной (стенографистка), на этот раз никогда одного меня, – увлеченно, как начинающий студент читал вслух куски, комментировал, делал выводы для нас сегодня, очень точно философствовал по поводу полемики на тех, ленинских съездах…

Но, в отличие от прежнего, он уже не «разговаривал» запросто и, когда я начинал что-то такое, с чем, как ему казалось с первых слов он все равно не согласен, он тут же перебивал и довольно безапелляционно излагал свое, давал понять, что на этом дискуссия и закончена.

Я избрал другой метод, которым, впрочем, пользуюсь почти каждодневно и в Москве (но тут другое дело, здесь у него десятки живых собеседников)… Пишу или диктую на отдельных бумажках свое мнение, опенку, предложение и посылаю ему среди других документов, которые идут к нему через меня. Иногда он учитывает – об этом узнаю много позже или косвенно. Иногда он реагирует сразу: звонит. Но только, если принимает. Иногда просто игнорирует и девочки мне возвращают мои записочки без всяких пометок.

Бывает, что поступает (как бы это выразится – с учетом: кто он и кто я!) не уважительно, хотя сам любит это выражение и часто употребляет публично. Например, Шеварнадзе затеял статью о 1939 годе. Он мне звонит поздно вечером в Тессели (где я жил, в пяти минутах ходьбы от своего «места работы» возле его дворца, но в объезд на машине – 11 км. Три раза в день: утром, в обед, после работы): срочно прочти, скажи свое мнение. Я написал целую рецензию. Он с ней согласился и еще от себя добавил: мол, Англия и Франция натравливали Гитлера на нас. а Сталин их хотел натравить друг на друга. Или: «в два дня такие дела не делаются» (т. е. 20-го Гитлер прислал письмо, а 23-го уже пакт подписали)… Словом, рассуждал довольно решительно в духе статьи Кулиша в «Комсомольской правде», которая появилась через 2 дня. И согласился со мной, что Договор 23 авг уста порочен в принципе и принес только беды и потери.

Сам позвонил Лигачеву. Договорился, что статью снимают: мол, в следующем году 50-летие войны, к этому времени подоспеют исследования, тогда официально и определимся. И меня еще вдобавок попросил позвонить Лигачеву – «разъяснить в деталях».

И что же? 1 августа в «Правде» появляется статья за теми же подписями, что и в первом варианте, чуть поправленная. Глупая, бездоказательная и фактически выгораживающая Сталина.

Конечно, я у него самого «объяснений» не позволил себе спрашивать (в прошлом году, при других отношениях спросил бы). Узнал у Болдина и Воронцова, что же произошло. А произошло следующее: Лигачев понял мнение М. С. как «неудовлетворенность» данным текстом. И поручил авторам (через Воронцова) доработать. Новый вариант прислал М. С. и тот вернул статью без пометок Болдину, а Лигачеву дал добро!

И это, несмотря на то, что для него совершенно ясно (и я писал ему в своей рецензии), что, если он не собирается отменять гласность, то историки все равно придут «к Кулишу» (или что-то в этом роде). И зачем ему повязываться с этой ущербной концепцией, которую ему уже один раз навязал Фалин (через Яковлева) в докладе о 70-летии Октября (теперь он мои возражения отмел). Но с тех пор. как и во всем другом, много гласной воды утекло. Запад, конечно, очень четко отреагировал на эту статью – как победу лигачевской линии в данный момент.

С другой стороны. Прислал Чебриков проект своего интервью для «Правды» о работе КГБ в условиях перестройки. Я его разрисовал бесцеремонно и послал ему (особенно насчет «идеологических функций» КГБ и отношений с рынком и кооперацией). М. С. не только согласился со всеми моими вычеркиваниями и пометками, но, как я увидел, по тексту уже в газете, еще и от себя добавил.

Вог два контрастных примера. О чем они говорят? Что у него уже появился в отношении меня (а может И не только) «инструментальный» подход: делает человек свое дело и пусть, – что приемлемо возьму, что – нет, отброшу. А объясняться с ним некогда и незачем. Переживет!

В общем-то эти мои обиды смешны. Он переворотил всю страну. Вернул ей нормальный человеческий образ. Он, можно сказать, спас человечество от катастрофы, которая неизбежно произошла бы, если бы мы продолжали брежневскую внешнюю политику. Он, действительно, войдет в историю наравне с Лениным, чем бы перестройка ни кончилась.

А я кто такой? Все так. Но… в отношении меня в нем начинают проявляться черты, которые могут исказить его самого, как политического деятеля перестройки и нового мышления… Как в капле воды, «согласно незабвенному Пономареву».

Забирая меня с собой на Юг, он говорил, что там предстоит сделать: подготовить материалы к лекции (или брошюре) «о социализме»; подготовить основную речь для Красноярска; разработать концепцию преобразования ЦК и его аппарата.

Кроме того, надо было довершить послесловие к польско-советской книге (по итогам его поездки в Польшу), которую он обещал польским интеллектуалам. Кстати, я тоже там предлагал ему отойти от оценки 1939 года, которую он дал в докладе о 70-летии. Но… увы! Осудил Договор 28 сентября – о дружбе и границе с Германией. На это он пошел. Но это не ново…

Думаю, что тут сыграли свою роль бурные митинги в эти дни в Прибалтике… Признать порочным 23 августа 39 года – значило для него поставить под сомнение присоединение Латвии, Эстонии, Литвы… Хотя он отчетливо видит и не отрицает, что с самого начала «присоединения» было вмешательство.

«О социализме» получилось довольно много. Он продиктовал вводную часть: зачем нужна сейчас эта тема? Теперь мозги разбрелись настолько, что уже никто не знает, где социализм, где нет, и вообще что это такое.