Текст книги "Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 86 (всего у книги 128 страниц)

На Пленуме выводили из ЦК Кунаева (первый секретарь компартии Казахстана). До начала заседаний он в фойе схватил меня под руку, бодрый, самоуверенный: «Ты, говорит, скажи Михаилу Сергеевичу, чтоб он меня принял, не надолго, на несколько минут. Сделай по старой дружбе. Помнишь, как мы с тобой хорошо в Англию съездили[58]58
  Мы, действительно лет десять назад ездили с ним на съезд Великобритании. Запомнил я его рассказ тогда, как, будучи студентом в Москве, он наблюдал с того берега Москвы-реки взрыв храма Христа Спасителя.


[Закрыть].

На заседании Лигачев зачитал просьбу ЦК компартии Казахстана о выводе Кунаева из ЦК КПСС, изложил претензии к нему, дал характеристику, каким он, мол, на самом деле оказался. Кунаев попросил слово. Горбачев дал ему говорить. И тот нахально, наступательно стал себя превозносить: это именно он открыл геологические недра в Казахстане (Кунаев по специальности геолог), это он осудил националистическую книгу «История Казахстана», это он построил черную и цветную металлургию в республике, это он сделал города современными, это он и т. д. и т. п. А что касается «этих декабрьских событий, то подумаешь! Мальчишки какие-то выскочили на улицу и из-за этого его так. Остановитесь, товарищи, не допускайте поспешности»… М. С. никак не мог его унять; видно было, как он сдерживал свое возмущение, называл все время по имени отчеству.

После этого выступили «экспромтом по бумажке» три казаха. и «привели факты». Впрочем, поведение Кунаева было самым мощным фактом. Тайное голосование. Он ушел до объявления результатов: из 299–298 за исключение.

Пленум Пленумом, а служба моя должна была идти: на неделе один за другим -29-го – Перес де Куэльяр, 1-го – Картер, 2-го и 3-го – Раджив Ганди, а 7-го – Вайцеккер, которому М. С. придал очень большое значение, ибо – Германия.

Я насобачился готовить такие материалы на основе того, что давали МИД, Международный отдел ЦК и кое-кто из специалистов, и, конечно, ведомства: Каменцев, Ахромеев, Чебриков. Но мысль там должна быть горбачевская. Почти всегда из прежних разговоров, из его выступлений на ПБ, из разных других его реплик «по случаю», из постоянного общения с ним, я представляю себе, что он думает, какова его позиция по той или иной теме. И сейчас уже редко ошибаюсь. Хотя он в ходе бесед (никогда, кстати, не читает текстов лицом к лицу с собеседником, даже не держит их открытыми, а лишь иногда заглядывает, чтоб начать новый вопрос) далеко отвлекается от подготовленного и неожиданными поворотами делает беседу глубокой, богатой мыслями. Впрочем, полюбившиеся ему пассажи он повторяет разным собеседникам.

Так было и с де Куэльяром, и с Картером, который оказался довольно постным, занудным субъектом. Смотрел я на него и думал, как же это, чтоб такой человек был президентом супер-державы, от которого зависит судьба человечества?1 А потом остановил себя – а у нас самих какие субъекты были во главе!?

Но я о другом. Кто бы не сидел против М. С. (за исключением, пожалуй, представителя Каддафи) – они верят ему, и такое ощущение, что они не говорят с другими «великими» лидерами, например, с Рейганом, Миттераном, Дэн Сяо-Пином, даже с Тэтчер так искренне.

Они верят, что он хочет делать именно то, что говорит им, а также и публично. Другое дело – что не может всего сделать, даже большей части того, что говорит.

В беседе с ним невозможно лукавить, играть. Он открыт и обезоруживает любого «классового» противника, потому что всем своим поведением приглашает его быть прежде всего нормальным человеком.

Индийский фестиваль в Москве его окончательно замотал: к тому же он терпеть не может «протокол». Зашел я к нему спросить: когда один на один с Ганди это действительно один на один, как в Дели было, или – с помощниками. Он сидит, откинулся, слабо улыбается. «Да, приходи, чего там. и Раджив, наверно, будет с помощником. Знаешь, устал я до предела. Допоздна каждый день. Себя уже не чувствую. А дела наваливаются и наваливаются. Ничего не поделаешь, Анатолий, надо. Такое дело начали! Отступать некуда. А Пленум какой! Ох, далеко пойду. Не отступлю. не дрогну. Главное – не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен. И ты знаешь, что обидно: не хотят верить, что я выкладываюсь для дела. Завидуют. Зависть, понимаешь, страшная вещь». (Кого он имел в виду, я, конечно, не стал переспрашивать. Только заметил, что русскому характеру, как правило, зависть не свойственна. Но то, что «вы имеете в виду, заметил я, – это наследие нравственного перерождения общества, которое – от Сталина»).

Он: Опять ты туда же. Хотя, впрочем, прав. Сталин – это не просто 37 год. Это система, во всем – от экономики до сознания. Восторгались все, что у него коротки фразы. И не заметили, что – короткие мысли, которые и отлились потом нам всем… до сих пор! Все – оттуда. Все, что теперь надо преодолевать, все оттуда! Так-то вот.

Но он не очень последователен в этом. Я уже говорил выше – сколько стоило мне уговорить его сделать оговорку – что не все в (сталинской) командно-административной системе было оправдано обстоятельствами (в докладе на Пленуме)… Фразу он вставил, но не то, что я предложил, а в очень ослабленном виде. Боится, что его обвинят (!) в очернительстве, в нигилизме к прошлому. Может быть, тут действует инстинкт осторожности: раз он изготовился очень далеко пойти от того социализма, какой у нас есть и был, то считает, тактически правильно не дистанцироваться от того, что сделано было в стране, неважно, каким способом! Может быть это. А еще, как я заметил: от парадоксального чувства любви к народу, уважения к нему.

На ПБ 22 июня был такой всплеск. Лигачев по какому-то поводу (обсуждался доклад М. С. к Пленуму) понес «очернителей» нашего прошлого, помянул опять Юрия Афанасьева, академика Самсонова (Яковлев мне вчера сказал, что он, Егор Кузьмич, поручил собрать на них «материальчик»). Другие поддакнули: Соломенцев, Воротников, Громыко. И М. С. 'а понесло в эту сторону: самая, мол, большая политическая ошибка – это допустить неуважение к народу, а он., не жалея себя, голодный, рваный, одна рубашка на смену, обрился наголо, чтоб вши не завелись, работал, ничего для себя не оставляя, не рассчитывая даже воспользоваться плодами своего адского труда – строил страну, готовил ее против фашизма, боролся за идею. А мы что ж теперь, такие умные, – дегтем?! Мол, не то делал! Нет, тут надо очень осторожно. Уважение надо иметь к народу.

Я сидел слушал и злился. Пришел потом к себе и продиктовал на 5 страницах о том, как Сталин «уважал» народ: уничтожил самого старательного мужика _ крестьянство – лучшую часть деревенского народа; подставил своей игрой с Гитлером и попыткой его умиротворить 3–4 млн. солдат под фашистские танки и плен летом 1941-го; и как он «уважил» партию, ликвидировав всех, кто сделал революцию и начал социализм в России.

Послал ему. Он прочел. Но – ни слова, хотя вчера, когда обсуждали «Книгу» – видно было, что что-то у него зацепилось. Думаю, и насчет «зависти» – в этой связи. На днях Би-Би-Си дала большой материал о подготовке к изданию книги Троцкого «Сталин», которую он не успел закончить: его герой его пристукнул. Так вот там – «зависть», как главная черта Сталина на протяжении всей его политической жизни. «Зависть серости» к любому неординарному. Думаю, что М. С. заговорил о зависти к себе по этой ассоциации.

Такой эпизод, уже к вечеру 3-го июля, второго дня пребывания Ганди. Прошли две беседы, на которых я был, был 2-го ужин «в узком кругу» в Ново-Огареве (плюс Раиса Максимовна), а на 3-тье, перед митингом дружбы в Лужниках, был назначен «обед» в индийском посольстве. Часа за полтора звонит мне М. С.

– Ты где?

– На работе, как видите.

– Знаешь, Ганди мне сейчас говорит (когда они шли по Соборной площади), что нам, мол, с вами еще речи говорить придется. на этом обеде. А я ничего не знаю. Да, вчера мне Воронцов говорил об этом. Но я его попросил уговорить Ганди, чтоб без речей, а просто краткие тосты «за здоровье» и т. п.

– Ну, и что Ганди?

– Не знаю.

– Позвони сейчас при мне Воронцову.

– Звоню.

– Его нет, уехал куда-то к индийцам.

– Ну, тогда давай речь.

– Не могу. Все слова и мысли уже израсходовал в адрес «Великой Индии» и ее лидера.

Хохочет.

– Ничего. Не умрешь. Давай пару страниц сочини сейчас и пришли. Я – в Кремле у себя.

И положил трубку.

Я позвал Тамару и сходу начал ей без запинок диктовать. Записала, отпечатала. Я поправил. Все заняло минут 20. Отослал ему.

Реакции никакой. А у меня твердое правило: не спрашивать у него о результатах моей работы. Никогда и ни в какой форме.

Часов в 9 пришел домой. Вдруг вертушка. Звонит из Лужников (там открытие, празднества, танцы-манцы)

– Анатолий Сергеевич, Михаил Сергеевич просил вот эту речь, которую он произнес на обеде в индийском посольстве, передать в печать, а также перевести на английский язык, чтобы вручить Ганди до его отлета.

– Что – так вот, в том виде, как я ему посылал?

– Да, именно так.

Дела! Время около 11-ти, газеты сверстаны, Ганди улетает в 0. 15. Единственная копия у меня в кабинете.

Позвонил в ТАСС, предупредил. Вызвал машину. Примчался на работу. Ксерокса нет. Машинисток – никого. В МИД'е один дежурный – переводчиков – нуль. Отправил, что было в ТАСС, газеты задержали. По TV из ТАСС сообщили этому горе-дежурному в МИД.

На другой день в 11 часов М. С. собрал у себя Яковлева, Фролова, Болдина и меня.

– Что будем делать с «Книгой»? (которой я занимался в марте на даче Горького). Все пришли к выводу, что и в таком, сыром виде она произведет сенсацию. Но критиковали, советовали, рекомендовали, обогащали. Договорились, что 10июля я выезжаю опять на дачу в Серебряный бор и за месяц доделываю.

А начал он совещание с того, что рассказал, как было дело с этим «тостом» в индийском посольстве, и что Ганди буквально потребовал, чтобы он был опубликован – и в Москве, и в Дели. «Вот ведь, говорит, самые удачные вещи получаются экспромтом».

12 июля 1987 г.

Неделя состояла из Вайцеккера. М. С. опять показал глубину и неожиданность. Опять очаровал собеседника: и по «европейскому дому», и в особенности по проблеме «русские-немцы». Он в душе чувствует, что проблему не снять и когда-то немцы объединятся. Поэтому прямо сказал: пусть поработает история, оставим это ей.

Поразил Вайцеккера и своим неожиданным ходом: передайте, говорит, мой сердечный привет канцлеру Колю…

Имел место эпизод.

Накануне Громыко давал Вайцеккеру обед. Обмен речами. У Вайцеккера в два раза длиннее (немец!). Громыко велел Квицинскому сократить до «равных»., конечно, за счет мест, которые по словам Громыко, «советским людям не понравятся». (о Канте в Кенигсберге, о едином немецком сознании, о том, что свобода – это свобода ездить друг к другу, намек на «стену» и т. д., т. е. самое дорогое для Вайцеккера, который постарался – аристократ и элитный интеллигент – быть предельно лояльным и деликатным).

Так и напечатали. Немцы по всем возможным каналам стали выражать удивление (у вас же «гласность», Тэтчер и Ширака печатали целиком) и огорчение, обиду. Мне звонки от наших: Арбатова, Фалина, Шахназарова. Что, мол, такое? Зачем мы себя в дураки опять записываем. Гласность, так гласность.

Звоню Квицинскому: ерничаю, мол, вы, наверно, там в ФРГ не привыкли к гласности на родине, зачем вы так? Он: Громыко заставил в приказном порядке.

Приезжает на работу М. С. Звоню ему: так и так, считаю, что глупость делаем. То, что работает на нас, оборачиваем сами против себя. И потом, пусть наши читатели знают, что даже такой высоколобый и благородный представитель ФРГ не оставил реваншистских мыслей.

М. С. разговаривал зло: Ну, и пусть так. С немцами так и надо. Они любят порядок – орднунг (причем тут?). И что-то хохмачески стал говорить, как наши ебли немок, когда на Париж шли свергать Напалеона.

Я говорю: Ладно… Почувствовал, что он чем-то заведен, а может собой недоволен. Это было накануне его собственной встречи с Вайцеккером.

Потом узнаю от Яковлева следующее: после обеда, где речи были произнесены, Громыко решил посоветоваться со своими коллегами – с Рыжковым, Шеварнадзе, Яковлевым – надо ли цензурировать Вайцеккера. Все решительно выступили против, особенно резко Рыжков. Громыко обиделся, повернулся и пошел.

И я «вычислил»: он пошел звонить Горбачеву. Тот речи не читал и согласился с Громыко. Поэтому так зло и реагировал, когда я встрял и начал ему напоминать о гласности.

После же беседы М. С. с Вайцеккером (тот ничего не сказал об этом эпизоде) – зашли в комнату президиума Кремлевского дворца: М. С., Шеварнадзе, Квицинский, я. Я опять – о публикации. Шеварнадзе бурно поддержал, Квицинский отмалчивался. А М. С. перевел разговор на другую тему. Я понял, что он, дав согласие Громыке, не хочет «не соглашаться» с самим собой.

Вернувшись к себе, я позвонил Яковлеву и мы договорились опубликовать полный текст Вайцеккера в «Новом времени» или в «Неделе» (приложение к «Известиям»). Получилось в «Неделе», так как «Новое время» выходило через неделю.

Реакции ни М. С., ни Громыко на эту акцию я не знаю. Но западная печать обратила внимание на «цензуру».

9-го было Политбюро.

Очень остро обсуждался вопрос о продаже населению строительных материалов и вообще хозяйственных товаров, о строительстве жилья. Опять Воронов (зам. предсовмина) и министры пытались было докладывать, что в 1985 году столько-то, теперь столько-то, хотя планы и задания ни по одной позиции не выполнены. И письма идут и идут. Гневные и ядовитые с намеком: что же, мол, перестройка-то? Что мы, простые, от нее имеем.

М. С. разгневался до ярости: это – народная нужда. А у нас, в советском государстве, сидят большие начальники, пользуются всеми благами и свои квартиры ремонтируют за счет спецведомств, а на народ им чихать. И это – члены ЦК, министры, члены Советского правительства. До каких пор мы будем это терпеть?!

И кончил тем, что это – последний такой разговор. и по этому, и по другим подобным вопросам. Если не сделаете – разговаривать будем с другими.

Обсуждалась записка Шеварнадзе о 70-летии дипломатической службы… Предлагаются там всякие юбилейные вещи, в том числе отметить мемориальными досками на соответствующих домах Чичерина, Литвинова и Коллонтай. Взял слово Громыко. Он был очень раздражен.

«Чичерин? А что он такое особенное сделал. Ну, с Лениным работал. Но, впрочем, с Чичериным еще можно согласиться. Но вот – Литвинов!! Как вообще можно предлагать. Его ЦК освободил от наркоминдела. Все вы знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии! Он был против того, чтобы переориентироваться с Англии и Франции на Германию. И его сняли… Ну, временно… Это было ясно сразу… Послали послом в Вашингтон, но он и там гнул свою линию. Можете его шифровки почитать. И его убрали и оттуда. Заменили другим товарищем» (т. е. Громыкой).

Смотрю на членов ПБ, на их лицах едва скрываемая ирония. Все понимают смысл: мол, Литвинова какого-то и еще Коллонтай отметить, а его, Громыко, даже не упомянули.

А тот продолжал: Коллонтай? Кто такая Коллонтай. Да, знал ее Ленин. Но ведь она всегда была против него. Вспомните Брест, вспомните рабочую оппозицию. Ну, была послом в Мексике, а после нее Мексика разорвала с нами дипотношения (это– в связи с советско-германским договором 39 года!!), была потом в Швеции. Ну, что такое, какие-то там подпольные дела. Конечно, статьи о ней недавно появились «со стороны определенных авторов». И т. д.

Как поведет себя М. С.? Он поддел Громыко еще в ходе его разглагольствований насчет того, что Литвинова ЦК снял с должности наркома («Но ведь, Андрей Андреевич, – с улыбкой, – Чичерин-то, кажется, тоже не совсем по своей воле ушел о своего поста!»).

Далее М. С. произнес так: Чичерин – да. Никто не возражает, даже, кажется, Андрей Андреевич. И Литвинова оставим. Вы говорите, не согласен был. Но антигитлеровская коалиция-то состоялась. Значит, не совсем неправильно он предусмотрел ход событий.

Что касается Коллонтай, то, действительно, послов много было значительных. Андрей Андреевич некоторых назвал (назвал он Пушкина, Виноградова, Зорина, Гусева. к себе подбирался). И потом не этим она знаменита. А что против Ленина выступала, так сам Владимир Ильич говорил: кто не без ошибок! И очень ее уважал.

Что же насчет того, как Вы, Андрей Андреевич, говорите она – дочь царского генерала, а Литвинов – сын крупного лавочника, то это, пожалуй, к делу не относится.

Вот так он его смазал при всеобщем одобрении. Тот сидит насупился. Но. дальше-то что. Сколько можно терпеть этого прохвоста, который убежден, что все, что было при нем, хорошо и правильно.

Кстати, когда 4-го у М. С. обсуждалась «Книга», возник опять разговор о мемуарах Громыко (они лежат в Политиздате, главный редактор которого по моему наущению вошел с запиской в ЦК – что, мол, ему делать). М. С. поручил «решать» Яковлеву. Тот смеется. Я высказался: «Это абсолютно вредная вещь».

М. С.: А как же с гласностью (уязвил)?

Фролов: Но он же член ПБ. Если б не это – пожалуйста.

М. С. (Яковлеву): Ты все-таки посмотри тут «связь времен», надо как-то это., но объективно, по-честному.

Яковлев (смеется): Если по-честному, то тогда так вот, как Анатолий Сергеевич считает.

Разговор так ничем и не кончился. А помощник Громыко Пархитько обрывает все телефоны и грозится главному редактору Политиздата карой – и в особенности тем, что «в конце концов, сам Андрей Андреевич» ему позвонит!

А еще на ПБ обсуждалось дело Руста. Докладывал Чебриков. Процитировал заявление на следствии: хотел, мол, увидеться с Горбачевым, потому что с Рейганом – пустое дело. А экстравагантный способ выбрал потому, что иначе не привлечешь должного внимания.

Чебриков предложил: отпустить его Гамбургскому суду, который возбудил дело. Добавил, что его ребята пошуровали среди народа, и общественное мнение, оказывается, того же мнения.

Признано, что Руст – не совсем нормален, со сдвигом. Но если мы его пошлем на экспертизу – весь мир закричит о «психушке», в которой, мол, русские большие мастера. И получится, что прилетел нормальным, а выпустили – сумасшедшим.

Обсуждения не было. Только Зайков задал вопрос: представьте себе, что наш парень сел в Вашингтоне. Что бы они с ним сделали?

Чебриков: Ну, прежде всего, они бы его сбили еще на подлете. (смех). И тут же сообщил, что наши зенитчики 10 раз брали Руста на мушку и делали фотовыстрел. 100 % попадание все десять раз. Но команды на настоящий выстрел они не имели, потому что главнокомандующий ПВО узнал о Русте, когда тот подрулил к Спасской башне.

Я смотрю: М. С. белеет, а глаза становятся алмазно-черными. Видно, свирепеет. Это что же получается? Он, видите ли, хотел со мной встретиться. Со мной многие встречаются, и пишут, и отвечаю. А тут. Нет. Это – провокация. Мы 150 генералов и офицеров под суд отдали. Министра обороны сняли. Зачем? Может быть, не стоило? А теперь мы его – гуляй, домой! Нет. Демократия – это не слюньтяйство. Он трижды нарушил закон (граница, воздушный полет не по коридору, посадка в населенном пункте). И по закону должен нести наказание. Следствие закончено? Закончено. Пусть будет суд. Все как полагается. Положено от 1 – го до 10-ти лет. А там видно будет.

В августе-сентябре я был с Горбачевым в Крыму, еще не на злополучной даче в Форосе («Заре»), а на унаследованной от Брежнева в Нижней Ореанде.

Горбачев был занят в основном работой над книгой, которую первоначально предполагал назвать «Слово о перестройке». Но потом придумал другой заголовок:

«Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира»). Под этим названием она вышла в Америке и затем в десятках стран миллионными тиражами.

Горбачев работал над текстом «со страстью», передиктовывал по два-три раза. Предвидел, что эта книга создаст новый образ его самого и меняющейся страны, поможет завоевать доверие на Западе, которое должно было стать по его замыслу новым и важнейшим фактором преобразования международных отношений.

Мы проводили с ним на террасе (он – под солнцем, я в тени) по многу часов в день, обсуждая «движение» текста и главные проблемы.

Приходилось отвлекаться на текущие дела: информация из Москвы шла непрерывно. Иногда он размышлял вслух о том, о сем. Кое что я зафиксировал и привожу:

28 августа 1987 г.

На Кубе, по-видимому, еще нужен первобытный социализм с уравниловкой. Но у Кастро гигантские мысли на этот счет. Оратор он что надо! Однако уравнительский социализм никуда не приведет, и мы с ним никуда не продвинемся.

Втянули нас, ё. т. м., в Афганистан, и не знаешь, как вылезти теперь.

Кармализм – это начетничество марксизма-ленинизма плюс иждивенчество в отношениях с СССР. Вообще марксистов у нас до х…, и в Африке тоже. Это же ужас, когда ты вынужден был защищать брежневскую политику. Это ужасная политика. А теперь ты защищаешь то, что думаешь, во что веришь. Доверие и самостоятельность – вот нормы нашей новой политики.

31 августа 1987 г.

Подняли огромное дело, но в нем и интуиция нужна, чтобы чувствовать меру, где грань между тем, чтобы «замазать прошлое», и критиковать по правде. Не надо шарахаться. Еще предстоит партконференция. Перестройкой мы рисуем портрет социализма. Но он не должен размываться, как у сюрреалистов – где ноги, где что. Махровые фигуры возникают в меняющемся обществе. Идет поиск. Мы создали каркас нового здания – обновленного социализма. Каркас уже есть. А остальное будем набирать. И посмотрим, что получится. Но пусть никто не претендует на истину в последней инстанции.

Посмотри внимательно – как у Маркса, как у Ленина, «оттенки» между ними есть. Вот прочитал я «Экономическо-философские рукописи» Маркса 1844 года. А ведь он там не отказывается от частной собственности.

Никакого чуда не будет. Ух, и ленивое наше общество! И начальнички такие же: пришли к власти, получили кормушки, чаек попивают, не только чаек, и поругивают высшее начальство. А другие рассопливились, вроде Яковлева.

Афанасьеву («Правда») скажи, чтоб не подбрасывал хворосту в костер татарской проблемы. Пусть комиссия спокойно поработает. Не надо вообще в прессе раздувать какую-то кампанию.

Лукичу (Георгий Лукич Смирнов, помощник генсека по идеологии) позвони: пусть начинает подготовку материалов к Пленуму по национальному вопросу.

Бромлею (академик, директор Института этнографии АН СССР) поручи готовить развернутый материал о положении наций и народностей СССР – о том, что сделано при Советской власти и что сделано не так. И пусть даст откровенный анализ. Пусть честно все покажет.

3 сентября 1987 г.

Ивану Фролову (помощник Генсека) позвони: к моей статье в «Коммунист» (о социализме и рынке) нужно разработать тему отчуждения. Маркс предполагал через обобществление собственности вернуть человека к самому себе. А у нас – если честно – произошло отчуждение и в экономике, и в политике из-за отсутствия демократии. Директивные методы командно-административной системы лишили нас возможности решить эту проблему, главную в социализме.

Критерий оценки общества, его подлинной развитости – не уровень потребления, не потребительство, а саморазвитие человека, развитие его способностей, его возможностей. Это все надо «провернуть» в концепции «нового мышления».

Там, где пойдет в статье речь о «развивающемся социализме» (само это понятие надо еще осмыслить), показать, что наша цель – возродить социалистическую сущность общества.

17 сентября 1987 г.

Три Егора прислали мне сюда письма: Егор Лигачев, Егор Яковлев и Георгий (Егор же!) Арбатов. Прочел их все. И вот что я тебе скажу на этот счет.

Мы задумали и затеяли колоссальное историческое дело. Все трое глубоко озабочены – хотят, чтобы наши задумки исторического масштаба состоялись. Но в их позициях отражается невероятный диапазон различных мнений, споров, позиций, дискуссий – весь вскрывшийся теперь плюрализм нашего общества.

Есть люди, которые уже назвали Горбачева ревизионистом. Другие, наоборот, ищут у меня намерения разрушить марксизм-ленинизм: отвыкли от творческой методологии марксизма-ленинизма. Посмотри, – как тонко, диалектично подходил Бухарин к каждому вопросу. А ведь был чистюля в вопросах верности социализму.

А у нас дискуссии как проходят? Вместо спокойного обсуждения, разбора и реалистических оценок вцепляются сразу друг в друга. Все три Егора озабочены одним и тем же. Однако у всех тревога, что, не дай Бог, захлебнемся. Считают, что мы открываем ворота всеядности. Ссылаются на вышедший в Риге фильм о борделе. Это в самом деле – моральное разложение: смакуют пошлости, ничего святого. Голая баба на кабане… И поговори о фильме, например, с Климовым (кинорежиссер). Он тебе скажет – прекрасный фильм! Разврат, моральный распад вызывают отвращение, поэтому с его, Климова, точки зрения, фильм этот обличительный. А я так считаю, что он пропагандирует вседозволенность, это любование малинкой.

Диапазон расклада мнений сейчас огромный. И это, в общем, хорошо, неизбежно при таком повороте, который начался. Смятение всегда сопровождает революцию, особенно у интеллигенции. Но вместе с тем мы же не хотели, чтобы порушили все святое наше – патриотизм, любовь к Отечеству.

Мы хотим разбудить каждого, избавить от социальной пассивности, от всего, что затормаживает движение вперед, мешающей перестройке.

Все три Егора – за демократизацию. Интеллигенты, рабочие, крестьяне втягиваются в этот процесс. Но учти, у нас 18 млн. чиновников плюс члены их семей. Это около 60 млн. по стране. Они боятся за свои кормушки…

Арбатову скажи: он там в конце письма жалуется, что, мол, не угодил Генсеку, боится испортить отношения. Глупости все это. Скажи ему, что Горбачев дорожит его мнением, его информацией, раздумьями, которыми он откровенно делится, что я внимательно читаю его записки. И пусть отношения у нас сохраняются такими, как они установились. Главная забота, чтобы не остановилось наше дело, и я, мол, понимаю его. Пусть не паникует Юрий Аркадьевич.

Надо видеть критерии гласности. Они в ценностях социализма. Перехлесты есть. И это вызывает реакцию. «Память» – одна из ее проявлений как выражение инстинкта самосохранения. А с другой стороны. Вот умер в Париже Виктор Некрасов. И другой Егор (Яковлев) помещает его портрет в своей газете в траурной рамке. Траурная рамка для антисоветчика!

В общем, пусть не паникуют. С Егором Кузьмичом у меня был разговор. «У некоторых, говорит он, не хватает ответственности перед народом. Яковлев мне (т. е. Лигачеву на совещании в ЦК с редакторами) заявил, что может уйти». Это ответственность?!

Фалину скажи – пусть не драматизирует происшедшее на совещании у Егора Кузьмича. Но выводы пусть сделают.

Егор Яковлев говорит о популярности своей газеты. Но эта популярность должна идти на пользу перестройке. В «Московских новостях», как и в «Огоньке», да и во многих органах печати, нет сопоставления мнений. Нет разнообразия авторов. Все только «свои». А надо, чтобы и те и другие были. Тогда будет и демократия, и гласность. Есть разные темы, жгучие темы. Но не надо из них делать сенсацию. Огромное дело делаем. И нужны чистые руки, чистые помыслы, а не шпиговать мозги людей черт-те чем, в расчете на возбуждение, на сенсационность.

Отвратительно мне, когда сбиваются на дешевку. Пусть поразмышляют авторы писем.

Егор Кузьмич сказал мне, что на совещании с редакторами он отметил: в «МН» много хороших тем поднято. Так что он не видит все в одном темном цвете.

Александр Николаевич сказал мне недавно по телефону, что заявил Лигачеву: ему (Яковлеву) с ним не по пути. А сам занимается тем, что собирает всякое о Егоре Кузьмиче и подбрасывает мне.

Да, согласен, вежливых выражений у Лигачева не хватает. Но он честно беспокоится о деле, о перестройке. А что касается методов общения с людьми, то у него не все получается. Я согласен: сейчас очень важно не только, что сказать, а и как. Ты Егору (Яковлеву) скажи: вон Грэхем Грин всю Сибирь объехал и удивился, сколько большевики сделали после Октября. А он – Егор – объехал всю заграницу, где только не был, всякие интервью давал, а в своей стране не бывал. Хорошо это?

Давай, Анатолий, их всех объединять. Не считаю, что это конченый народ.

…Ошибки наносят ущерб перестройке. Нельзя провоцировать и тех, кто «за», и тех, кто «против», на такие вещи, которые мешают, вредят нашему движению.

Да, да, заводиловка идет во всем обществе и в Политбюро ведь тоже…

Было бы большой ошибкой сейчас снять Егора Яковлева. Хотя Отдел пропаганды ЦК отказывается работать с ним: нет, мол, на него управы. Я сказал Егору Кузьмичу: так не пойдет, чтобы снимать. Но пусть и Егор в «МН» подумает– о своей ответственности подумает. Словом, пусть действуют все и не паникуют.

А в общем-то, Анатолий, провинциализм процветает и в самом нашем руководстве.

Далее идут записи выступлений Горбачева, сделанные на заседаниях Политбюро.

28 сентября 1987 года

По возвращении из отпуска. Политбюро работало и в мое отсутствие. И это хорошо. Позавчера в аэропорту мы говорили о том, что, может быть, по истечении трехмесячного срока, 90 дней после июньского Пленума – критически поговорить о ходе перестройки, о том, что радует, что беспокоит? Какое время наступает и в политике, и в практических делах? Как идет реализация принятых нами тогда решений? Давайте поразмышляем, подумаем вместе.

Я хотел бы сделать небольшое введение к нашему разговору, очертить круг проблем. Прежде всего, думаю, стоит определить нынешний этап и подумать о долговременных путях, об исторических рамках на 8–10 лет вперед, – на какое качественное состояние советского общества мы рассчитываем. Осмыслить логику борьбы, в том числе особенности ее на нынешнем этапе.

Складывается впечатление, что мы вступаем в критический этап перестройки. Я связываю это с практической реализацией линии январского и июньского пленумов, о сочетании решений обоих пленумов.

Надо посмотреть, что в этих решениях глубоко затронуло все общество. Оценить реакцию людей на то, как проводятся эти решения. Это и дает нам выход на большую политику, т. е. на политику в решающей сфере жизни нашего общества, которую определяют две вещи: демократизация и экономическая реформа.

Напряжение в обществе нарастает. Не скажу, что все оно имеет негативное значение. Нарастает оно в политической жизни, в сознании. Причем не только у кадров и интеллигенции, а в обществе в целом. Ситуация в обществе характеризуется большой открытостью и более дифференцированной позицией по отношению к перестройке. Более открыто проявляют себя консервативные силы.

И вместе с тем нарастает беспокойство народа за судьбу перестройки. Мы это должны чувствовать, на это сориентировать всю нашу политику и практику.

Я не раз говорил о противоречивом характере перестройки. Этот вывод находит подтверждение. Противоречия принимают более острый характер. Но это не должно нас приводить к растерянности. Ничего не поделаешь – революционный характер предпринятого нами дела предполагает разрушение. Другие оценки недопустимы. Тогда мы впали бы в иллюзии. Мы же предвидели такое развитие и говорили об этом. Но сейчас это становится все более ясным. Нужно понимать, что мы должны все это пережить, перебороть и не прибегать к разным суматошным мерам. Главное для нас сейчас – реализация поставленных нами самими задач перестройки. Это и будет перевод решений в практику, будет наносить удар по всему, что стоит на пути перестройки. Поэтому никакой растерянности.