Текст книги "Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 128 страниц)

Итак, 1985 год – взгляд спустя 17 лет.

Он теперь признан почти всеми как рубеж в истории страны и мира.

Все великие даты условны, особенно они такими выглядят, когда позже люди узнают подробности связанных с ними событий. Так выглядит, например, 25 октября (7 ноября) 1917 года в Петрограде.

Многие согласятся, что в ХХ столетии 1985 и 17 годы сопоставимы по масштабам (не по характеру) своих последствий.

Автор представленных в этом томе дневниковых записей, как и другие, ему подобные, находившиеся поблизости от высшей власти, ждали и хотели больших перемен, понимали их необходимость и уже имели основания связывать их с личностью Горбачева. Тем не менее, никто из них не мог даже отдаленно вообразить, что избрание его Генеральным секретарем ЦК КПСС 11 марта 1985 года[56]56
  В дневнике подробно воспроизведены подлинные события избрания Горбачева, опровергающие домыслы о вариантах и конкурентах.


[Закрыть] и – через месяц – его речь на апрельском Пленуме ЦК положит начало столь грандиозным и трагическим переменам в судьбе страны и мира. Сам Горбачев, как потом не раз признавался, не представлял себе, что, приоткрыв всего лишь створку, он спровоцирует такой напор, который снесет всю, казалось, вечную и несокрушимую советскую плотину.

В 1985 году не были еще произнесены магические слова «перестройка» и «гласность». Во всяком случае, они не стали еще символом начатых преобразований. Не было предпринято и каких-то кардинальных реформ, сильно задевавших общество. Если не считать постановления о борьбе с алкоголизмом, которое в очередной раз (в истории) продемонстрировало, как благое намерение, став государственной политикой, приносит порой зла больше, чем другой преступный замысел. Обоснованная и даже вынужденная мера, включенная в контекст большой политики, оказалась роковой ошибкой.

Но в этом году было осуществлено нечто чрезвычайно важное – изменен стиль политики.

Когда на новый стиль Генсека обращали внимание члены ЦК, коллеги, печать, за границей, Горбачев сердился: он считал, что «стиль» – это нечто поверхностное, не достойное его замыслов, боялся, что с такой оценкой он будет выглядеть честолюбцем, оригинальничающим, чтобы не походить на тех, кого он сменил. И ошибся.

В жестко забюрократизированном обществе, закосневшем в правилах и догмах, где к чинопочитанию и законам иерархии привыкли как к непреложным нормам поведения, где страх за сказанное лишнее слово впитался в кровь, где поговорка «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак» фактически определяла взаимоотношения людей на работе и в жизни,… и тому подобные вещи, унижавшие достоинство человека, оскорблявшие его здравый смысл, – в таком обществе демонстративный отказ от всего этого, идущий с самого верха, ошеломил людей.

Горбачев выходил на улицу и заводил дискуссию(!) с первопопавшейся толпой,… чего не бывало с начала 20-х годов.

Он говорил не по бумажке, своими словами, а не казенным языком, отработанным в номенклатурных аппаратах.

Он запретил вывешивать и носить на демонстрациях свои портреты.

Резко, с презрением пресекал, казалось, привычное словословие.

Новый Генсек отбросил «величественные» манеры «вождя» неприступного небожителя, вообще ликвидировал это пагубное наследие царистского инстинкта, укорененного в веках. Предстал перед народом человеком вроде «как все», но… подлинным лидером, которого хотели, по которому давно соскучились.

Горбачев прекратил политические репрессии (хотя и не сразу покончил с последствиями прошлых репрессий). Он убрал страх из общественно-политической атмосферы.

Он добился того, чтобы на Политбюро, в ЦК, на Пленумах, на совещаниях проблемы действительно обсуждались, а не «одобрялись» послушно – не важно, согласен или не согласен.

Он требовал от каждого, поощрял говорить то, что думаешь, даже «резать правду матку». И одергивал тех, кто по привычке или из подхалимажа одергивал осмелившихся это делать. Он разрешил публично критиковать начальство. и – все более высоких рангов.

Горбачев представил стране и миру свою жену как подругу по жизни (с явным вызовом позорному положению жен вождей как бытовой принадлежности, которую непозволительно выводить на публику).

Все это был стиль, хотя и делалось это ненароком, не ради стиля, по внутреннему побуждению натуры и «ради высвобождения мозгов», как он говорил. И все это – 1985 год.

В собственно политической сфере 1985 год отмечен, естественно, кадровыми переменами, главным образом, в верхнем эшелоне. Некоторых деятелей Горбачев убирал (увы! Не сразу и не всех, кого надо!). Но делал это не потому, что они не готовы были служить новому «первому», тем более – не по каким-то идеологическим соображениям, а по причине их бездарности, некомпетентности, невежества, «случайности» на их высоких должностях (продукты кумовства Брежнева, Черненко), или в силу того, что они вопиюще дискредитировали себя на своих постах, вызывали заслуженное отвращение в своем окружении и в обществе.

С самого начала Горбачев вознамерился включить в процесс преобразований «человеческий фактор». То есть разбудить в людях энергию, инициативу, энтузиазм. С точки зрения появившейся позже политологии, это означало – дать обществу естественное течение, инспирировать его «самодвижение». Но общество давно отучено было жить не по указке и вне окаменевших форм его организации. Заблуждение Горбачева понятно – оно от природной демократичности натуры. Тогда всем нам трудно, да и едва ли возможно было понять (тем более – согласиться!), что «естественное» развитие общества не может служить «совершенствованию» и «улучшению» строя («развитой социализм»), который всем надоел и при котором так плохо жилось.

Заметен был и акцент нового Генсека на повышение (и обновление) роли партии. Он – по инерции от самой сути советского строя – рассчитывал сделать КПСС авангардом и мотором реформ. Подобно тому, как в свое время Хрущев, правда, по другим мотивам, противопоставил «государственнику» Маленкову партию, которая при Сталине была в пренебрежении и под колпаком НКВД-КГБ. Прозрение к Горбачеву пришло с большим (и роковым!) опозданием.

1985 год был годом выявления (и осознания) реального положения в стране и в мире. В распоряжении руководства страны оказались данные (и о них все меньше стеснялись говорить), свидетельствовавшие по сути о самом настоящем кризисе во всех жизненных областях. Стартовая платформа для глубоких реформ предстала весьма шаткой, а местами полуразрушенной.

Политбюро, Секретариат ЦК принимали, что называется, меры, но они сводились пока к традиционным – «повысить», «потребовать», «наказать», «поднять дисциплину», «показать пример», взывали к совести, сознательности, к долгу коммунистов и т. п.

Интенсивный выход на международную арену с новой внешней политикой диктовался прежде всего тяжелейшим внутриэкономическим состоянием страны. Нужно было срочно менять отношение Запада к Советскому союзу, прекращать конфронтацию, гонку вооружений, высвобождаться от невыносимого бремени ВПК и, может быть, наладить более эффективные внешнеэкономические связи. Сказывался тут попутно (и, пожалуй, главным образом) личностный момент – нравственное неприятие Горбачевым ядерной угрозы всему человечеству.

Здесь перемены обозначились. Но именно в результате «стиля», а отнюдь не каких-то очередных и всем надоевших разоруженческих и декларативных инициатив Москвы, которые тоже имели место.

Горбачев всем своим обликом, поведением, умением вести диалог, убеждать, аргументировать по существу, а не отделываться набившими оскомину банальностями, заронил в лидерах Запада и среди общественности надежду на прекращение наконец холодной войны.

Полагаю, обратило на себя внимание читателя слишком большое место, какое в материалах года занимает международное коммунистическое движение. Объясняется это, конечно, местом работы автора. Но сюжеты, которых он там касается, показательны и для политического процесса того периода.

Во-первых, сам главный персонаж этих сюжетов – Б. Н. Пономарев. Он был, по своим личным качествам и интеллектуальному багажу, далеко не самым скверным в верхнем эшелоне советского правящего слоя, в так называемой элите. Но он – типичная фигура среди деятелей, с которыми Горбачеву пришлось начинать перестройку, причем – не только в Москве, а в масштабах всей партии и государства. И к тому же далеко не у каждого из них были такие консультанты, которые в силу специфических обстоятельств, находились при Пономареве и пытались как-то корректировать его поведение и действия в горбачевском духе.

В материалах дневника, как может заметить читатель, недовольство прожорливостью и давлением ВПК уже в этом, первом году перестройки, начинает проклевываться в выступлениях некоторых членов Политбюро, Секретарей ЦК, что было бы просто кощунственным и наказуемым совсем недавно.

Во-вторых, из этой международно-коммунистической тематики дневника видна очень существенная, принципиального значения сторона в положении Советского Союза. Он объективно и стремительным темпом переставал быть идеологической державой. Вследствие того, что МКД давно уже не было реальным фактором мирового развития, потеряло всякую историческую перспективу. Действовала лишь на глазах убывающая инерция. По той же инерции КПСС продолжала изображать из себя ведущую силу МКД. Но делала это – в лице реального руководства, олицетворяемого Горбачевым и его ближайшими тогда соратниками, – все более неохотно, вроде как отдавала дань унаследованному от Ленина и Октября «интернациональному долгу». При этом (вопреки стараниям Пономарева и ему подобных) старалось избавиться от коминтерновских методов отношений с «братскими партиями». Все отчетливее чувствовалась в руководстве и в рядах КПСС неосведомленность в делах комдвижения. И все откровеннее говорилось о том, что пора избавиться от бремени (в том числе и финансового) «старшего брата».

Для практической, особенно новой внешней политики, оно стало ненужным и даже вредным. Компартии уже не могли выполнять роль инструмента не только внешней политики СССР, но даже пропаганды в его защиту. Они окончательно к этому времени разочаровались в нем как «светоче будущего». Впрочем, Горбачев попытался сделать их «просто бескорыстными друзьями».

То же в какой-то степени относилось и к «национально-освободительному движению», особенно впечатляюще это видно на афганской проблеме.

В-третьих, сюжеты, связанные с деятельностью Международного отдела ЦК, развенчивают глубокое, застарелое заблуждение на Западе (отчасти культивируемое ЦРУ и т. п. организациями для целей холодной войны), будто именно здесь был центр подрывной деятельности Москвы, будто Пономарев был тем самым «серым кардиналом», который командовал и разведкой (КГБ), и МИДом, и прочими внешнеполитическими органами, вообще определял всю внешнюю политику СССР.

В-четвертых, наглядно предстает роль и положение «спичрайтеров» в КПСС'овской системе руководства страной, когда политика вырабатывалась и объявлялась главным образом через подготовку речей главных начальников, не способных ни мыслить, ни (как правило) грамотно писать. Эти «аппаратчики» вместе с некоторыми интеллигентами «со стороны», сочиняя речи не для себя, пытались вносить элементы здравого смысла в политику. А попутно, поскольку их и внутри и вовне воспринимали как представителей ЦК(!), своим поведением, образованностью, не всегда ортодоксальными мыслями и словами давали понять urbu et orbi, что, раз поблизости от самого «верха» есть такие люди, значит не все еще безнадежно в этой стране, какой-то человеческий ресурс для горбачевского новаторства имеется.

Таков этот 1985 год, в основном «год стиля», изменившего атмосферу в стране и отчасти вовне. Теперь он вспоминается, – по крайней мере, теми, кто тогда с энтузиазмом ринулся в горбачевскую политику, – в некотором даже романтическом ореоле.

1986 год

1 января 1986 г.

В Отделе все со смехом желали друг другу встретить 1987 год «в том же составе». В самом деле, на последнем Секретариате ЦК 30.12. опять человек десять были заменены: зав. Отделами ЦК, секретари обкомов, предисполкомов, директор Политиздата Беляев был утвержден редактором «Советской культуры». Лигачев его напутствовал, как человека на повышение, которому доверяют очень ответственный пост и говорил такие примерно слова: надеемся, что ты сделаешь газету действительно органом ЦК, будешь не мелочами заниматься, а обеспечивать государственную и партийную политику… Иначе говоря… сталинисту и долбоебу доверили культуру – очень важный ее рычаг. Как это понимать?

Шокирует меня и дело Меньшикова. Что он в общем-то сволочь, это ясно. У меня никогда душа к нему не лежала. Без меня его навязали к нам. Мне его пришлось «обламывать», не допустить экстерриториальности и привилегированности по сравнению с другими консультантами, и даже – по отношению ко мне (с помощью Загладина, с которым они нежные друзья). Я воспротивился тому, чтобы он не стал зав. сектором после Мостовеца: Пономарев и уговаривал меня, и нажимал, но только какой-то неблагоприятный слух о Меньшикове, дошедший в тот момент до Б. Н.'а, помог мне не допустить его в эту должность. Ну и т. д. Я не о том. А о том, с каким равнодушием все отнеслись к его изгнанию: вроде так и надо, все, что он сделал за 2–3 года – а он умел делать свое дело, – все перечеркнуть и забыть. Вот цена всей нашей деятельности.

Кадровое освежение продолжается и ускоряется перед съездом. Загладин сообщил мне, что Александров собирается уходить. Уже говорил об этом с Горбачевым и тот не стал удерживать. Вадиму он объяснил, что «раз, мол, он не попадает в команду» (т. е. его не выберут в ЦК), то оставаться ему неуютно… И вдруг Б. Н. со мной об этом заговорил: Вы, говорит, слышали?

– Слышал! – удивился я его реакции. Он опять отошел подальше от телефонов и, весь смущенный и напряженный, стал говорить: Как же так! У него (т. е. Александрова) такой опыт, такие знания, такой он умный и образованный, неужели не нужны все эти его качества? И вы знаете, – продолжал Б. Н., – мне сказали, что это он из-за того, что хочет получить блага и большую пенсию, чего не имел бы, если бы ушел не с поста помощника Генсека. Что он такой бедный что ли? Или меркантильный?

– Знаете, Б. Н., – говорю я, – на 200 рублей нашей обычной пенсии сейчас действительно трудно прожить.

– Да?!

– Да, – говорю.

Весь этот разговор был со стороны Пономарева разговором о себе. Недаром, он еще спросил: сколько ему, Александрову лет? (68). Он очень тревожится за последствия съезда «для него самого». И вызывает у меня жгучее презрение – всю жизнь он был из тех, кто считал, что не «он для революции, а революция для него» (цитата из Ленина, которую недавно напомнил Лигачев в речи в Баку). Не в состоянии оценить роль Горбачева, не может признать ни его государственного таланта, ни его политики, так как для него лично Горбачев – абсолютное зло. Он, Горбачев, не только кончает его более чем полувековую карьеру (при всех режимах), но перечеркивает, отправляет в небытие все его «собрания сочинений» (написанные не им), все его претензии выглядеть «теоретиком нашей ленинской партии». Он даже не позволяет ему сыграть роль Куусинена (при Хрущеве).

В этом контексте любопытная подробность: в Москве сейчас Черве п и и Кьяромонте – члены ПБ итальянской компартии. Отдыхают, но и должны подготовить визит Папы и его встречу с Горбачевым. Горбачев спрашивал у Загладина, как идут дела «с этим»: проекты итоговых заявлений, коммюнике, проблематика, замечания по их программным тезисам (к их съезду в марте). Загладин ответил, что все, мол, готовится. Так вот: я, говорит Горбачев, встречаться с ними не буду, но с ними встретится Лигачев, ему и передай все, что нужно. Загладин спрашивает: Лигачев будет встречаться с ними один? Горбачев: да, один, т. е. без Пономарева…!!!

Вот так. И это разумно. М. С. знает, что именно Пономарев, который десятилетиями «качал идеологические права» и воспитывал итальянцев, учил как им жить и работать у себя дома, именно он причина того, что отношения ИКП-КПСС чуть было не привели к полному разрыву.

Он знает, что итальянцы презирают Пономарева и не хотят иметь с ним дело. Поэтому «выпускать» сейчас Пономарева на итальянцев, приехавших готовить встречу двух генсеков, от которой должен начаться отсчет нового времени не только в отношениях с ИКП, но, возможно, и со всем МКД, – было бы просто нелепо. Это значило – показать бы им. что «груз прошлого» нами не забыт и, что принципиально мы ничего менять не собираемся. Так что вариант с «одним Лигачевым» это не просто отношение лично к Пономареву, это – перемена курса.

Но для Б. Н.'а это будет страшным звонком. (Загладин, кстати, пребывает в неопределенности – говорить Пономареву, что его выводят за скобки того дела, участие в котором он себе ставит в великую заслугу перед партией… или пусть узнает от Лигачева или от кого другого?… Ведь он, Загладин, формально непосредственно подчиненный Пономарева, вроде бы не может скрывать такие вещи от него…

А сегодня в программе «Время» был обмен посланиями Рейгана-Горбачева к советскому и американскому народу, соответственно. Идея американская. Но у М. С. -ни минуты сомнения не было… Как бы то ни было, Гитлеру, например, не разрешили бы обращаться к советскому народу даже в 1940 году. Вот и образец перемены политического мышления, которого требуют и от народа.

6 января 1986 г.

Итак Б. Н.'а обошли с Черве пи– Кьяромонте. Принял их Лигачев.

Между прочим, Кьяромонте спросил мнение Лигачева о выступлении Евтушенко на съезде писателей РСФСР (о чем шумит западная пропаганда). Лигачев ответил очень профессионально: не вижу, мол, ничего предосудительного, хотя, может быть, сам говорил бы об этих предметах иначе. Главное же – то и как он, Евтушенко, выступал, – это в духе нашей нынешней политики и атмосферы, которые мы хотим создать в общественной жизни. Единственное, что я не стал бы говорить на его месте, будто тема культа Сталина у нас «табу». Мы, говорит Лигачев, пережили это, перестрадали, переосмыслили, перевернули навсегда эту страницу. Сейчас у нас масса новых, больших дел и забот. И нам ни к чему будоражить это прошлое, опять чтоб разгорались страсти и отвлекали нас от насущных проблем.

Из этого я делаю вывод, что «Детям Арбата» света не видать. Это подтвердил и Бикинин (ныне зам. Яковлева, которому тот дал почитать мой экземпляр). Я спросил у него: как? (а он парень очень передовой, неординарный, умный). Ответ: сейчас это не может быть напечатано!

– Это твое мнение или «официальное»?

– И мое, и общее. Приду расскажу.

7 января 1986 г,

Был Меньшиков. Просидел час. Все пытался определить (в памяти), что же он такое сказал и где, что его так шибанули. Я сочувствовал и помалкивал. «Ты, говорит, извини, что я пришел поплакаться. Больше некому. Сунулся к Загладину, мы ведь 30 лет с ним лучшие друзья. А он заявил: я, мол. тебе все сказал и говорить больше не о чем, извини – у меня срочные дела». И заплакал Меньшиков.

Таков Загладин. Отвратительно… Хотя сам Меньшиков, окажись на месте Загладина, наверно, поступил так же…

И еще целый час выдержал телефонный плач Бориса Лихачева, которого Косолапое гонит из «Коммуниста». А я защищать его не могу, потому что он вертопрах и трепач, краснобай, да еще враль. Сказал ему: идите к Зимянину, но только, если есть что-то серьезное в отношении Косолапова, а гак – смешно. В отношении Косолапова зреет «недовольство» в верхах. Пономарев рассказывал, будто М. С. в кругу членов и кандидатов говорил о том, что общественная наука, философия оторваны от жизни. Пишут свои диссертации, а жизненными делами, которыми партия поглощена, не занимаются. Вот «Коммунист», возглавляет член ЦК, а отдачи мы не видим. Ты, Михаил Васильевич (Зимянин). обещал заняться, а пока ничего не сделал…

12 января 1986 г.

В ночь на 9-ое, с Павелецкого – в Тамбов, на областную предсъездовскую партконференцию. Вернулся сегодня в 5. 30 утра, тоже поездом. Сама партконференция в пятницу и в субботу. Доклад скучноватый, слишком фактологический, порохоподобный и нарочито самокритичный. Но зато – прения. Горбачевское начало раскрепостило людей. Конечно, они готовились, конечно, они еще не научились говорить без бумажки. Но это уже совсем не то, что я слышал 5 лет назад в Рязани. Вырвалась наружу и смелость, и желание исправить, и осознать, и готовность покончить с безобразиями, и личное, как общественное. А многие – просто на уровне настоящего интеллигентского разговора, с анализом, с идеями и все – без оглядки на то, что скажет (или подумает) то или иное начальство: от души, но не для острого словца, не чтоб покрасоваться смелостью и откровенностью. Вот как быстро начинает сказываться горбачевская эра. И какие люди! Коммунисты…, возрождается звание коммуниста, им начинают дорожить… Доярка… все у нее есть, достижения, удои, прибавки, слава и проч. А она говорила о реформе школы и о том, как приучает ребят у себя на ферме соединять учебу с трудом… и как надо это делать… или «обобщает опыт», сама, молоденькая деревенская девка. И вообще, женщины среди выступавших выглядели сильнее, искреннее, задиристее.

Я понимал, что мне нельзя не выступить. Посажен был рядом с председательствующим. Всюду меня пропускают вперед, всем видно, что я «главный» (несмотря на то, что в составе делегации на конференцию – министры и проч. тоже из Москвы). Кстати, я не очень себе уяснил, что «я главный», когда Разумов (первый зам. оргпартотдела) звонил мне: тебя, мол, посылают в Тамбов. Но, видимо, Подольскому было это сказано, что я не только зам. зав. Отдела, но и кандидат в члены ЦК и, прежде всего, в этом качестве к ним послан. И когда председательствующий назвал меня для выступления, упоминание о моих «регалиях» вызвало шорох. Ибо я, собственно, единственный из 800 участников конференции был «из состава ЦК».

В ночь перед выступлением волновался… (впрочем, не то слово). Я никак не мог определиться – о чем же говорить мне, международнику, в этой среде, людям, которые заняты жизненными, практическими, конкретными делами и так по-новому и квалифицированно говорят о своем деле. В уме набросал вечером хоть какую-то «связь» с уже сказанным на этой трибуне.

Но как всегда, с фронта еще, – когда уже совсем «вступаешь в дело» и обратной дороги нет, наступает холодное спокойствие, все нервы умолкают и – полное владение собой, свободное и на вид уверенное. Рассчитывал минут на 12–15, проговорил – 22 минуты. Слушали замерев. Но это не очень показательно: провинциальная публика доброжелательная и благодарная. Более верный показатель – собственно ощущения, что «контакт с аудиторией» возник сразу и сохранился до конца.

Потом Пленум обкома. И поскольку по закрытии конференции, партийная власть в области «исчезла» и я оказался самым старшим (из ЦК!), то, по подсказке Афанасьева, я и проводил этот Пленум. Избрали Подольского, секретарей, членов бюро. И опять же, заправски, будто для меня это дело привычно… Но если б не выступил на конференции, такого «нахальства» в душе бы не было – моральное право отсутствовало «определять» руководство для 100 000 парторганизации.

Лев Михайлович (второй секретарь) организовал было поездку в Мичуринск (сразу после конференции): посетить музей Мичурина и А. Герасимова и там сесть в московский поезд. Я загорелся было, но в очередной перерыв он подошел и говорит: «первый сам хочет с вами поехать, я – по швам». В ответ я отказался вообще – не только потому, что с Львом Михайловичем мне было бы интересно, а с Евгением Михайловичем – первым, – скучно и натянуто, но и потому, что же это я за персона, чтоб меня сопровождал сам первый секретарь, да еще сразу же после таких напряженных для него дней! И на последующие уговоры Подольского не поддался. Но он от меня не отстал (а как я хотел один, только вдвоем с Левой Ониковым) просто побродить в оставшиеся до поезда часы по Тамбову! Пришлось гулять вместе с первым… Бродили по улицам, зашли в магазины, вышли на набережную Уны. Красиво, ухожено. Мимо дворца купца Асеева – поставщика шинельного сукна для армии Его Императорского Величества…

Потом поезд. Почти пустой «СВ». Долгие разговоры с Ониковым… о прошлом партии, о причинах безобразий, об «упадке» русского начала в деятельности «общесоюзной» партии (вторые секретари, да не те…), о Б. Н.'е и его «истории партии», о Сталине, о Яковлеве, о своих коллегах и о том, что будет с аппаратом ЦК после съезда, о «логике» аппаратных передвижений и т. д. и т. п. Он очень интересен, и очень осведомлен, и глубоко думает, этот обрусевший идейный армянин.

13 января 1986 г.

Самое перманентное ощущение в Тамбове – очень неуютно от пребывания в положении «большого московского начальства». Тем более, что я искренне считал, что люди – все эти делегаты, партийцы, секретари обкома – гораздо значительнее меня и полезнее, чем я. Они работают, у них настоящее дело. А я волею случая и «аппаратной логики», вознесенный на высокие ступени иерархии, в общем-то дилетант, да еще не по тому профилю, чтоб возвышаться над 100 000 парторганизацией.

Только после своего выступления, т. е., сделав для них какое-то «дело», я почувствовал в себе «право» быть в том положении, в каком оказался – старшим по партийной иерархии.

18 января 1986 г.

Заявление Горбачева. Он, видимо, действительно, во чтобы то ни стало, решил покончить с гонкой вооружений. Идет на тот самый «риск», в котором он смело увидел отсутствие риска, потому что никто на нас нападать не будет, даже если мы совсем разоружимся, а страну, чтоб ее возродить и поставить на твердый путь, нужно освободить от бремени вооружений, истощающего не только экономику.

Боже мой! Как нам повезло, что среди ПБ нашелся такой человек, какую поистине «государеву» мудрость проявил, – Андропов, который обнаружил Горбачева и вытащил из провинции!. Причем именно его: ведь в СССР, кажется 95 краев и областей. И потом навязал его Брежневу!

Если бы не нашел Андропов Горбачева, с кем бы мы остались: на место Черненко претендовали – Гришин, Романов и Громыко. Можно себе представить, какая судьба ждала бы Россию, если б любой из них, да еще после Черненко, встал во главе. Страшно подумать!.

Но мы получили редкостного лидера: умница, образованный, «живой», честный, с идеями, с фантазией. И смелый. Мифы и табу (в том числе идеологические предрассудки) – для него тьфу. Он через любой переступит.

Однако, опять проблема кадров. Смена идет чуть ли не повальная. На каждом Секретариате и ПБ – по десяткам. А взамен кто? Есть уверенность, что те, кто в состоянии вести горбачевскую политику и по-горбачевски? (Дело не в желании, а в умении!) Некоторые экземпляры показывают, что увы! – не так.

На неделе, которая закружила и быстро выветрила тамбовщину, кое-что произошло.

Интервью Горбачева для «Юманите». Дюжина вопросов – от «не происходит ли сейчас в СССР новой Октябрьской революции» до обращения с евреями: нам, мол, французским коммунистам, это нужно («мы-то понимаем!»), чтоб бороться против антисоветчины у себя.

И опять Б. Н.'а от этого отстранили. М. С. поручил готовить материал к интервью Зимянину. Б. Н., было, воспротивился, – буду де звонить. Но не стал. Зимянин попросил меня как-нибудь уладить с Пономаревым: ты, мол, умеешь со своей «уравновешенностью» и «выдержкой» (!)… Польстил.

Я Б. Н.'у ничего не сказал. А душа болит. И заболела еще больше, когда увидел наброски, которые насочиняла группа по подготовке материалов к интервью. Какое убожество! Горбачевщиной там и не пахнет. И это люди из экономического отдела (где должны бы вроде понимать «новую стратегию»), из замятинского отдела, где должны бы вроде уметь писать о новой стратегии мира к 2000 году.

Поразительно. Как ни говори, несмотря или, может быть, благодаря Пономареву, у нас «сочинительская школа» несравненно выше. И думающих людей много больше, чем в других отделах, интеллектуально ответственных.

Однако, хозяева не мы: я написал (или переписал) об отношениях между КПСС и ФКП, об антисоветизме в контексте советско-французских отношений, об Афганистане и о «революционности» намечаемых социально-экономических сдвигов. Удастся ли это внедрить, не знаю. И не хочу официально прислоняться, чтоб Зимянин не представил дело так, что наш Отдел тоже сочинял. Козлов и Гусенков в подготовительной группе – это одно, а зам. зав. – другое!

Вчера у Пономарева был день рожденья: 81 год. Так как Загладин в Туркмении на съезде, говорить пришлось мне (в присутствии группы избранных). Говорил красиво (потом все меня поздравляли: «в ударе», «содержание и форма»), но накануне мне было очень неловко – лицемерие неизбежно. Оценки его достоинств и качеств, тех, которые у него есть, нейтрализуются ведь другими его свойствами и чертами, а об этом не скажешь. Он был растроган. Опять вспоминал свою большевистскую юность, но обратил внимание и на мой заход о нынешнем новом этапе – что нам. Отделу (и ему лично подразумевается) не надо было ломать себя, чтобы вписаться в новый стиль работ. И это, пожалуй, правда: критику у нас не гнали, ценили собственное мнение, а не поддакивание, свобода слова и дискуссий – хоть куда, инициатива всегда поощрялась, хотя почти никогда и не реализовывалась. Однако, если говорить о содержании работы нашей – то все как раз наоборот: реализм в оценке нашего «объекта» присутствовал лишь в дискуссиях, а на служебный уровень его Б. Н. не пускал, здесь до сих пор преобладает аллилуйщина и «лакировка действительности». Соответственно и характер работы в МКД: он давно уже стал инерционно-анахроническим, совсем оторванным от реалий. Во всем этом – главная вина на Пономареве, который не хочет присутствовать при развале «империи», которую он с комсомольских времен считает авангардом прогресса.

Теперь о самом главном эпизоде, который может круто повернуть всю мою жизнь. Явился ко 14 января ко мне Юрка Арбатов. По делу: перед отъездом в Индию на Комиссию Пальме. Но вместо того, чтобы читать бумаги и слушать меня, завел странный разговор. «Знаешь, говорит, Сашка Яковлев позавчера уехал «на Юг» (к Горбачеву, который там готовит свой политический доклад съезду). Мы с ним разговорились по поводу ухода в отставку Александрова (помощника Генсека, с которым, кстати, у меня вчера произошла очередная стычка по текстам писем к ФКП, социал-демократам и революционным демократам в связи с Заявлением Горбачева о ядерном разоружении). Я и говорю, продолжает Арбатов: скажи М. С., что лучше Черняева он не найдет замены… знает международные дела, знает их с угла аппарата ЦК, честный, умный, опытный, Сашка согласился. Не знаю, говорил ли он уже с М. С.… Но ты, смотри, не вздумай отказываться: и его и меня в говно посадишь».