Текст книги "Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991"

Автор книги: Анатолий Черняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 128 страниц)

29 ноября 1975 г.

Брежневу Ромеш Чандра[39]39
  Председатель просоветского Всемирного Совета мира.


[Закрыть] (стоивший советскому народу, говорят, не менее семи химических заводов) вручил еще одну медаль: имени Жолио-Кюри. Объявлено это было в Ленинграде, на сходке движения за мир. Туда выезжал Шапошников. Сразу после объявления о награждении Шапошников получил взбучку от Б. Н.'а по ВЧ. Кто-то из вышестоящих коллег Б. Н.'а строго спросил у него: а почему они ничего не знали об этом награждении заранее! Для Б. Н.'а такой вопрос звучал как подозрение в выслуживании на индивидуальной основе. Но, по мнению других, в вопросе содержался и скрытый смысл: «не довольно ли!». Однако все прошло как надо. «Все присутствовали в Свердловском зале. Б. Н., который сидел в створе юбиляра (по ТУ), напряженно вслушивался в заливистую речь Чандры («не сказал бы чего лишнего!» А он, кстати, и наговорил не того). И вся печать и прочие средства массовой информации, не говоря о советском народе как он есть, третий день только этим и живут!

Вчера я прочел речь Брежнева на предстоящем 1-го декабря Пленуме ЦК. Сочиняла ее команда Бовина-Арбатова-Цуканова в Волынском-11. Очень умело и умно все сделано. По объемам производства ни одна предшествующая пятилетка не дала таких показателей. Однако, 160 млрд. рублей – потери в национальном доходе из-за двух неурожайных лет (а в 1975 году засуха такая, какой не было 100 лет). Будут «трудности с молоком и мясом. Опасность массового падежа. Возможен новый неурожай в 1976 году. Главное же: «Б» так и не опередила «А», вопреки решениям XXIV съезда. «Не отказались ли мы от этой установки? Нет. Но мы и не научились еще ее обеспечивать». В качестве примера, что мы «умеем, когда хотим» приводится Тюмень (весь прирост нефти, газа в стране за счет Тюмени). Сам говорит «не пожалели средств и сил». Так что, как пример не получается. В легкую промышленность не дали того, что обещали даже приблизительно. За ее счет соревнуемся с США в гонке вооружений. И опять на 1976 год закладывается рост «Б» только на 2,7 %!

«Не умеем работать!» Действительно, печально, когда вкладываем суммы в производство мощнейших тракторов К-700 и Т-150, а навесных орудий к ним не делаем. И используются они лишь на 50 % своих возможностей. Или: вбухиваем несметные деньги в производство хлопка, но текстильное, швейное, красильное хозяйство настолько устарело, что конечная продукция ложится мертвым товаром в магазинах. Однако, вряд ли здесь дело в головотяпстве. Дело опять же в том, что на К-700 денег с грехом пополам хватает (к тому – престижно), а вот на «добавки» к нему – извините, их нет!

При всей умелости речи тревожит, что главная методика на будущее – то же самое, что говорилось и на XXIV съезде и на Пленумах. И, очевидно, пока не произойдет «психологического» перелома насчет гонки вооружений, ничего другого и не предложишь. В ответ Чандре при вручении медали Брежнев искренне и взволнованно опять и опять перед лицом всего мира связывает себя с миром. Но объективная-то логика остается: мир через угрозу силой. Американцы откровенно и публично следуют этой логике. Но им проще: они вбухивают в гонку значительно меньшую долю национального дохода, чем мы, и технологически уже выходят на такой уровень современного оружия, когда вся наша атомная и танковая мощь в один прекрасный день может превратиться в груду бессмыслицы. Неужели мы еще верим, что американцы на нас нападут, если остановимся в гонке?!

В этом контексте, как расценивать доклад комиссии Черча о ЦРУ, которая на протяжении почти 20 лет организовывала убийства то Кастро, то Лумумбы, то Шнайдера и проч. неугодных политических лидеров? Скорее всего они безумно, до умопомрачения боялись нас, боялись коммунизма. Выглядят они, конечно, весьма гнусно теперь. Однако поразительно, что мир не поразился. Мол, от современной политики все можно ожидать. Самое лучшее и мудрое – не обращать внимания на их провокации, в том числе на гонку, которую они нам навязывают и которая есть не что иное, как провокация в наш адрес. Раз решить: не боимся мы вас и займемся своими делами, поплевывая на все «страхи», которые вы на нас напускаете. Видимо, в этом примитиве – единственный выход и выбор.

28 декабря 1975 г.

С 15-го по 27 декабря были в Завидово. Подготовка речи Брежнева к XXV съезду.

Вернулись туда вчера вечером. Но до отъезда масса событий, которые придется только пометить.

8-го декабря была партконференция аппарата ЦК. Я был избран в редкомиссию, поэтому слышал, что говорили отрывочно. Но успел заметить, что наряду с бюрократическим ритуалом, полной запрограммированностью всего хода конференции – от открытия до выборов и нужного количества упоминаний Брежнева – прозвучали и некоторые любопытные вещи. Особенно Гостев (зав. Отделом плановых органов), желчный и умный прагматик. Например, 95 % предприятий не выпускает никакой продукции высшего качества, 2/3 министерств не выполнили план. Пришлось перевести в распродажу (из-за низкого качества и старомодностью) на 2 млрд. продукции ширпотреба, но она все равно осталась на полках. Секретарь партбюро из КПК навалом давал факты о коррупции на всех уровнях – от облисполкомов и республиканских министерств до журналистов и хозяйственников. Оказывается, Насрединову, длительные годы бывшую председателем Совета Национальностей СССР, сняли, а потом и вывели из ЦК за невероятные аферы с дачами, домами, шубами и машинами. Свадьба ее дочери обошлась государству чуть ли не в миллион рублей.

В тот день – совещание замов у Б. Н. о положении в МКД. Он рассчитывал, что мы будем говорить лишь о том, что надо сделать с итальянцами, которые (коммунисты-сенаторы во главе с Пайеттой) потребовали в парламенте мер перед советским правительством по поводу отказа выпустить Сахарова в Осло. Но мы, я начал, Загладин продолжил, стали говорить о «глубоких тенденциях», о том, что Декларация Марше-Берлингуэр – это оформление нового направления МКД, которое рвет с традиционным, ленинским, советским, и что, хотя в Москве сделали вид, что этого не было, нам придется реагировать. Не перед съездом, конечно, чтобы не превращать его в символ развала МКД, а вообще и после. Можно поступить двояко: есть «югославский вариант». Месяц назад по решению ЦК была подготовлена и опубликована в «Правде» заметка по поводу гонений коминформовцев (они продолжаются в Югославии уже 3–4 месяца и приобрели характер массированной идеологическо-репрессивной кампании. 200 человек арестовано, причем не делается тайны, что коминформовцы – это агенты Москвы). Так вот, в этой статье КПСС осудила коминформовцев словами югославской печати, как предателей и контрреволюционеров. Таким образом, мы сказали югославам – «делайте, что хотите, и идеология, и внешняя, и внутренняя политика – это ваше дело. Для нас важно лишь – не ругаться с вами и чтоб вы продолжали быть «социалистической страной». С ФКП-ИКП-Испанской КП и всей тенденцией, о которой идет речь, можно обойтись так же: делайте и говорите, как хотите, но не лейте на КПСС, и тогда между нами и в МКД будет все в порядке. Именно этого они и хотят от нас добиться, однако, как и югославы, они настаивают на своем праве нас критиковать и от нас отмежеваться (особенно по вопросам свободы слова и администрирования в идеологии). Причем, делают это провокационно. Последний пример, когда Марше и «Юманите» подхватили какую-то фальшивку с каким-то тайно кем-то заснятым документальным фильмом о трудколонии под Ригой и начали опять нас осуждать за «политических заключенных по идеологическим мотивам».

Но я отвлекся. Б. Н. нервно нас слушал, потом пренебрежительно «отвел» наш анализ объективных причин Марше-Берлингуэра и К^о, сказал, что главное – «в персональном моменте» и «перешел к очередным делам». Он явно не хочет присутствовать (как в свое время Черчилль при развале Британской империи) при развале МКД. Однако, развал идет и нам придется к этому приспосабливаться. (Пока для доклада Брежнева на XXV съезде я сделал вариант в основном в традиционном духе, но примирительный).

Я думал на Ново-Огареве кончится мое участие в подготовке Отчетного доклада. Вызов в Завидово был неожиданным. Позвонил Александров и передал команду Генерального. На этот раз получилось так, думаю, потому, что Александров заподозрил Загладина в желании дистанцироваться заблаговременно от Брежнева, который из-за прогрессирующего маразма неумолимо сходит на нет. Намеки такие в адрес Загладина Александров делал и мне, и Брутенцу еще в Ново-Огарево. Воспользовался он и тем, что Вадим должен был в это время ехать в Рим, а потом в Берлин.

Так вот в Завидово на предпоследний виток Отчетного доклада была вызвана новоогаревская команда: помощники Александров, Блатов, Русаков и мы с Брутенцем.

Прежде всего: вопреки ожиданиям и опасениям, связанным с телевизионными впечатлениями и слухами в аппарате, которые подкрепляются длительным отключением Брежнева от дел, я его нашел в более или менее нормальном (для него) состоянии, т. е. таким, каким я его помню по прежним посещениям Завидово 4 и более года назад. Едва ли он меня вспомнил, хотя с 1967 года я раз 5–6 был в Завидово. Брутенц же для него явился совсем новым человеком. Однако, он не стеснялся держать себя так, будто мы, ничего не значащие родственнички. Рискованно и грубовато балагурил с женщинами (стенографистки, машинистки, врач, сестра, официантки). Те, кто давно с ним, принимали это спокойно, а новые, например, машинистка Валя, терялись с первоначалу. Минутами казалось, она вот-вот упадет в обморок. Например, за завтраком: «Ты что, губы-то так ярко намазала? Это, чтоб не прикасаться к тебе что ли? Но я ведь не посмотрю.» Потом, увидев, что она вся смешалась, говорит: «На, вот, возьми пирожок (подает ей из блюда, хотя перед ней стоит такое же). Что ты уж так! Я ведь шучу!»

Каждое утро за завтраком он подробно рассказывал нам, как он провел ночь. Он плохо спит и постоянно на это жаловался. Например, однажды: «Лег в безрукавке, а я не люблю, когда руки открытые, летом – другое дело. Встал, накинул халат – мало ли может докторша зайдет. Пошел к столу, думал выпить молока, люблю можайское, хвать, а его нет, доктор спер. Или сам выпил (доктор, Михаил Титыч, молодой хваткий врач, отнекивается, отшучивается). Пришлось боржомом удовольствоваться. Позвонил Володе (охранник): принеси, говорю, газету – дай, думаю речь Суслова в Гаване почитаю. Тот принес, но читать расхотелось. Пошел было спать, но вспомнил про безрукавку, снял ее. Достал из шкафа свою любимую рубашку, ей лет 15, заштопанная вся и сразу успокоился, потому что привык к ней. Валя, там дырка еще одна образовалась. Придешь завтра ночью заштопать? А то у меня полпостели пустует (все смеются, а зубастая опытная другая Валя, которая Мишустина, стенографистка, подмигнув другим, озорно говорит: «Конечно, Леонид Ильич, только вы смотрите не раздумайте!»

Или: рассказывает, наклонившись к соседке по столу – Вике (Виктория – самая давняя при нем стенографистка, женщина лет тридцати, миловидная, умная). «Не помню, по какому случаю надо было мне очистить желудок. Доктор дает какие-то шарики. Ем два, потом три. Потом горсть – никакого результата. Все в больнице поражены, никогда такого не видывали. А мне хоть бы что. Но часа через полтора, как взорвет – прямо хоть на Луну лети ракетой. Все немножко смущены, но принимают, как нечто обычное».

Или: начнет подробно рассказывать, как он брился, как пошел в бассейн, как долго размышлял во что одеться, начинал расхваливать какую-нибудь свою куртку или фуфайку, вспоминать, откуда она у него взялась. Однажды пришел в куртке, которую, говорит, не одевал лет 15, забыл, что она существует и обнаружил глубоко в шкафу.

Объявил нам как-то, что из вещей любит часы и оружие. Действительно, часов у него целая коллекция. К дню рожденья, 19 декабря, ему еще надарили. Министр электроники Шокин подарил какие-то замысловатые, электронные, без циферблата, показатели времени «выскакивают» каждую минуту. Долго разъяснял нам и показывал, как они действуют.

Однажды, явился в «зимний сад», перепоясанный военным ремнем, с кобурой американского типа (рукоятка наружу). Мы заинтересовались, окружили его. Он картинно выхватил пистолет (вообще он явно не лишен актерского дара, говорил, что в молодости, когда учился в Курске, подрабатывал статистом на сцене) и наставил его в живот Арбатову. Тот отпрянул. «Не бойсь, академик, я шучу!» Объяснил нам, что взял у ГБ'шников этот уникальный бесшумный пистолетик, который, однако, обладает огромной останавливающей силой, не меньшей, чем «кольт», подаренный ему в США артистом-ковбоем. Показывал нам в другой раз и этот «кольт». Рассказал, как он из этого пистолетика добивал раненного кабана, прошил его насквозь, а тот все еще сучил ногами и, когда отошли, вскочил и еще метров 50 пробежал. «Вот, силища! Удивительно живучий зверь!»

Все: ах, ах, какая живучесть, подумать только!

Об охоте (а он ездит на охоту через день часа на два, на три) рассказывает много и за трапезой и в ходе работы над текстами: «Залезли на вышку, ждем. Нет и нет. Вдруг целое стадо. Первый вышел из-за дерева: я его раз – готов! Другой за ним: я его раз – готов! И так подряд восемь штук, без промаха! А зверь-то ведь чуткий и умный. Но видит только на уровне своих глаз. То, что над ним, а мы ведь на вышке, не видит. Зато нюх и слух изумительные. За километры чует, если ветер переменится и пойдет «от охотника» – сегодня не жди, охоты не будет».

И т. д. каждый день что-то в этом роде.

Послесловие к 1975 году

Год Хельсинки. Год получения Сахаровым Нобелевской премии мира. И, наверно, не случайно, что именно в это время обозначился, если не разрыв, то противоречие между государственной политикой разрядки и деятельностью на международной арене правящей коммунистической партии, КПСС.

При всем лицемерии, тайных надеждах обмануть и обыграть Запад («империализм»), советское руководство предпочло в определенном смысле придерживаться хельсинского Заключительного Акта. Из записей видно, что олицетворял эту установку Брежнев, «послепражский Брежнев». Он действительно, «натурой», не будучи способным «умствовать» по этому поводу, был за мир. Он, пожалуй, единственный в советском руководстве ощущал громадную ответственность своего положения за недопущение мировой войны, ядерной (слово «осознавал», пожалуй, не подходит для его мыслительных способностей).

Но, если Генсек сверхдержавы так считал – это по тем нашим временам было более, чем достаточно.

При Брежневе, однако, разрядка не могла стать необратимой, перерасти в нечто большее. И прежде всего потому, что он бдительно берег основные опоры системы и поощрял их укрепление, – такие, как ВПК, КГБ, закрытость общества, цензура, репрессивная идеология, фактически сталинский механизм и аппарат управления, назначение кадров сверху донизу.

Все эти опоры власти давно изжили себя как «инструмент» служения интересам народа – в том смысле, какой по идее закладывала в них Великая революция 1917 года. Но они всегда – и чем дальше, тем больше – были по самой своей природе враждебны внешнему миру, наиболее динамичной и прогрессивной его части. Поэтому потенциально были носителями военной угрозы.

В томе много наблюдений над личностью Брежнева, эпизодов и фактов, свидетельствующих о его интеллектуальном и культурном убожестве. В его бытовом поведении, в манерах, в причудах и пристрастиях было много смешного, постыдного, позорного, унизительного, наряду с добродушием и щедростью. В отношениях с людьми «всех рангов» в нем сочетались плебейский демократизм и провинциальное российское барство.

Ладно, когда тысячи людей на каком-нибудь собрании или съезде заходились в овациях при его появлении и после каждой сказанной им фразы. Это – официальный ритуал, ничего не поделаешь, здесь индивидуальность теряется, как в толпе. Но, когда в узком кругу, при подготовке ему доклада или какого-нибудь другого материала с его участием, взрослые дяди, доктора наук, профессора, люди культуры, не меньшие, чем он, участники Войны умиляются его пошлой фамильярностью, хохочут над его дурацкими шутками, млеют от его ласкового слова, поддакивают и восторгаются его банальностями, становится совсем тошно, тем более, что сам себя при этом глубоко презираешь.

В этом году уже явственно сказалась его болезнь, которую я назвал бы «волнообразным маразмом» со все более краткими периодами «просветления». Какое еще нужно доказательство утраты системой жизнеспособности, ее прогрессирующей деградации, если во главе великой страны стоял (в течение 7–8 лет!) умственно и физически ущербный человек!

Тем не менее, остается его историческая заслуга – он держал инерцию международной разрядки, пока она не оборвалась Афганистаном, за который по причине болезни с него спрос минимальный.

Параллельно с брежневской линией присутствовала, часто близко соприкасаясь, международная деятельность КПСС, олицетворяемая Пономаревым и Сусловым.

В этом томе она обильно представлена суматошными усилиями по организации конференции европейских компартий, к чему автор записок был непосредственно причастен, и мучился бессмысленностью того, что ему приходилось делать вопреки своим убеждениям и здравому смыслу.

Работа эта, как он и предсказывал (и предупреждал начальство) закончилась провалом.

По многим причинам:

Во-первых, она шла в разрез с линией и намерениями Генсека.

Во-вторых, в отличие от этой линии, она не отвечала новым реальностям, в том числе потребностям коммунистических партий, которые, наконец, поняли жизненную для них необходимость вписаться в национальную специфику своих стран.

В-третьих, целью усилий ортодоксов из ЦК КПСС была реанимация единства комдвижения. А оно, это единство, не могло не быть «по природе вещей» (т. е. согласно традиции и историческому предназначению МКД) идеологическим. Для партий же это означало сохранение подчиненности КПСС. Но к середине 70-ых годов для тех из них, кто хоть что-то политически значил, такое уже исключалось. Не в последнюю очередь потому, что СССР перестал быть в их глазах символом и образцом того социализма, к которому они стремились. Именно в этом году обнажилось публично недвусмысленное отторжение, пожалуй, большинства европейских коммунистов от политики и практики КПСС, нежелание следовать ее опыту и слушать поучения на этот счет.

В-четвертых. В результате сказанного – и к тому же находясь в жалком состоянии (большинство) по своим внутренним причинам – «братские партии» не могли и не хотели больше служить безоговорочным рупором апологетики советского общества и политики Москвы. А раз так, советское руководство, в лице прежде всего самого Брежнева, потеряло к ним интерес. Они стали не нужны в контексте real politik. Их несогласия, часто враждебные заявления и действия, вызывали обиды в Москве, вспышки гнева, их пытались уговаривать, мириться с ними, несмотря ни на что. Но делалось это без всякого убеждения, что можно что– то вернуть вспять, «навести порядок в МКД». Выглядело, как автоматически действующая функция должностных лиц и институтов, вроде международных отделов ЦК, как выполнение поручения, полученного в давно прошедшие времена.

По всем этим причинам 1975 годом можно датировать начало конца коммунистического движения как европейской, да и международно значимой величины. Ему уже не было влиятельного места в мировом раскладе политических сил.

Том получился относительно большой, в нем много и всякого другого, помимо названных выше проблем, – любопытных, отражающих образ жизни в СССР эпизодов, странных событий, наблюдений автора, его знакомых, коллег.

1976 год

1 января 1976 г.

Три дня прокрутился на работе. Б. Н. Расспрашивал о Завидове. Обеспокоен. отношением Брежнева к своим коллегам. Мы с Карэном рассказали ему, что Леонид Ильич особо отличает и приподнимает сейчас Суслова, к которому, как я помню по прежним визитам в Завидово, он относился иронически, насмешливо (за скучные тексты, за постную ортодоксию, за то, что он любит кефир и не прикасается к водке, за полное отсутствие чувства юмора и т. д.). Теперь же он называет его в основном «Мишей», беспокоился, как он там на Кубе (Суслов возглавил делегацию вместо предполагавшегося сначала самого Брежнева, на I съезд Кубинской компартии). Не обидел ли его там Кастро за то, что сам Брежнев не смог поехать.

Несколько раз Брежнев обсуждал с нами, не стоит ли поручить Суслову открыть съезд. Он, Брежнев, сам очень бы хотел это сделать – Генеральный Секретарь. Но тогда придется в течение получаса произносить приветствия иностранным гостям, называть труднопроизносимые фамилии… И – «устанешь еще до начала доклада». (Брежнев очень тревожился по поводу того, что болезнь челюсти не позволит ему внятно говорить несколько часов подряд. Он, действительно, утомляется после 25–30 минут говорения и начинается косноязычие).

На одном из таких разговоров Шишлин предложил: пусть Леонид Ильич войдет в зал один. Откроет съезд, проведет выборы президиума и даст слово Суслову для перечисления братских партий. На том Брежнев и порешил, успокоившись и заметив: «Так-то лучше. А то прошлый съезд Подгорный открывал – то же мне партийный деятель!» В другой раз он приложил Подгорного в связи с вопросом о «ликвидации компартий союзных республик и превращении их в республиканские партийные организации». Я, говорит, давно это предлагал. Но против выступил Шелест и его поддержал главным образом Подгорный. Я тогда еще почувствовал что-то не то в его настроении.

Примечателен и такой эпизод. Обсуждали в Завидово международный раздел к докладу Брежнева на XXV съезде. Он вдруг завелся. Вспомнил Хрущева, который, по его словам, оставил такое положение, что начать двигаться к миру стало, наверно, труднее, чем за десять лет до 1964 года. В Карибском деле пошел на глупую авантюру, а потом сам в штаны наложил. «Я не забуду, – говорил Брежнев, – в какой панике Никита то пошлет телеграмму Кеннеди, то «с дороги» требует задержать ее, отозвать. А все почему? Потому что хотел об… ать американцев. Помню на Президиуме ЦК кричал: «Мы в муху попадем ракетой в Вашингтоне!» И этот дурак Фрол Козлов (при Хрущеве фактически второй секретарь ЦК) ему вторил: «Мы держим пистолет у виска американцев!» А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Сколько пришлось потом вытягивать, сколько трудов положить, чтоб поверили, что мы действительно хотим мира. Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Можете мне поверить. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны».

Сидевший напротив Александров заметил на это: «Ну что вы, Леонид Ильич. 250 миллионов в стране – среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?!»

Брежнев ответил: «Ты не крути, Андрюша. Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!»

Меня это поразило. Он сказал это в запальчивости, с нажимом, в нашем с Брутенцом присутствии (а с Карэном он был «знаком» всего два дня).

О Косыгине он не может говорить без явного раздражения. Рассказал к слову один случай: Косыгин ездил в Англию. Звонит оттуда Брежневу по простому телефону: «Ты знаешь, Леня, меня принимает сама королева, в старинном замке, который был заколочен много десятилетий, а теперь ради меня его впервые с тех пор открыли… И пошел, и пошел в этом духе. Я ему говорю: «Алексей, приедешь – расскажешь». И положил трубку. Вот политик!» И с презрением покачал головой.

О Мазурове отозвался как о беспомощном и безруком руководителе. Письмо, говорит, получил от тюменских нефтяников. Жалуются, что нет меховых шапок и варежек, не могут работать на 20⁰ морозе. Вспомнил, что еще когда был секретарем в Молдавии, создал там меховую фабрику. Потом она стала известна на весь Союз. Позвонил в Кишинев: говорят – склады забиты мехами, не знаем, куда девать. Звоню Мазурову, спрашиваю, знает ли он о том, что делается в Тюмени и в Молдавии на эту тему. «Разберусь», говорит. Вот вам и весь общесоюзный деятель!

Теперь о самом Пономареве. Позвонил как-то мне Б. Н. туда. Поговорили. Спрашивает, как «у вас там» оценили доклад Кастро на съезде. Я сказал, что очень высоко и что Брежнев собирается сообщить об этом Кастро через Суслова. На другой день (Б. Н. не мог не подсуетиться) в Завидово приходит бумага от Пономарева: проект письма Суслову, где в частности, предлагается, чтоб он «через кубинских товарищей» поручил кубинским посольствам в Латинской Америке заняться распространением доклада Фиделя в соответствующих странах. (Я то понял это телодвижение Б. Н.'а: у компартий возможностей почти никаких, а своих советских посольств в Латинской Америке у нас раз-два, обчелся!). Но Брежневу этот довод показался смехотворным. Он вспылил: «Он кто, этот Пономарев, академик, кажется? (Оглядел нас с деланным удивлением). Что за глупость! Такой простой вещи сочинить не могут. Что ж я каждую такую бумажку должен редактировать. Наверно, референт ему сочинил, а он подмахнул. И это работа. академик! Х. знает что! Позови стенографистку. (продиктовал сам письмо Суслову). Вот и все дело. И не надо гонять за 150 километров фельда с такой бумажкой, прошу передать это господину академику!»

Сказано это было с раздражением и презрением. В явном расчете, что до Б. Н.'а дойдет (двое из его отдела – я и Карэн – тут же сидят). Видно было, что прокол с бумажкой – лишь предлог, чтобы громогласно выразить свое давно сложившееся и глубоко неприязненное отношение к Пономареву.

За что он его не любит? Может быть, не может забыть, что Б. Н. «колебнулся» в 1964 году, когда решали смещать Никиту? А может быть (и скорее всего), за книжность, догматизм, занудство. А может быть, и это самое главное – за то, что в изображении буржуазной прессы Пономарев представитель и даже «лидер революционно-классового» направления в Кремле, в отличие от брежневского «пацифистского»?!

История с Капитоновым. После того, как «прошли» международный раздел (и мы уже рассчитывали отчалить оттуда), Брежнев вдруг предложил вызвать вторую бригаду – экономическую. «Вместе, мол, посмотрите, дело-то общее, партийное». 21-го, в понедельник прибыли: Бовин, Цуканов, Иноземцев, Арбатов и Седых (сельхозник, зав. сектором). Прочитали, обсудили сначала без Брежнева. Отнеслись снисходительно, так как задача была трудная: пятилетка из рук вон плохая, а надо говорить что-то вдохновляющее и закладывать оптимизм на будущее. Брежнев после прочтения раздела выслушал Александрова, изложившего наше общее мнение, встал и ушел – ко всеобщему немому смущению. Через полчаса вернулся и заявил: «Категорически не согласен с вашим мнением (об экономическом разделе)». Однако, после этой угрожающей декларации фактически мало что предложил сверх нашего: больше строгости, меньше хвастовства и громких слов, больше критичности и конкретности. Дай Бог, если на этом уровне сохранится текст! Я не верю в это.

Однако, я лишь подобрался к теме Капитонова.

На другой день за завтраком Брежнев заявил, что он хотел бы представить себе весь доклад в целом и велел Александрову заполучить от Капитонова текст третьего раздела (о партии и идеологии), не вызывая никого из людей. Через несколько часов текст был в Завидове и нам было поручено его прочесть. Это нечто невообразимое: будто сели и переписали из газеты «Правда» передовицу. А работали в Волынском-1 с июня человек 15.

Сказали о своем впечатлении Брежневу. «Давайте, говорит, почитаем вместе». Сели читать, дошли до половины. Вдруг Л. И. захлопнул рукопись, встал и заявил, что больше он читать эту галиматью не намерен.

– Вызвать сюда немедленно Капитонова!

Александров: «Но ведь он сам все равно ничего не напишет!»

Брежнев: «Знаю, что он сам ничего написать не может. Но он секретарь ЦК. Он отвечает от Секретариата за этот раздел. Под его руководством, по его указаниям сочиняли эту болтовню. Кто должен отвечать?! И зачем мне такой секретарь, который даже не понимает, что нужно для доклада съезду?! Немедленно вызвать и дать ему здесь взбучку, чтоб проняло».

Александров все-таки настоял на том, чтобы пригласили еще Петровичева (первый зам. Капитонова, о котором Брежнев тоже очень нелестно отозвался) и Смирнова (первый зам. отдела пропаганды). А на утро за завтраком «подкинули» сообща еще фамилии Загладина и Ковалева. По поводу Вадима Брежнев произнес несколько «добрых слов», пожурив отечески, что откололся надолго от «нашей группы». «Способный человек и его надо вызвать немедленно же», – что и было сделано.

Международника Загладина и зам. МИДа Ковалева определили на партийно– идеологический раздел и они в день приезда, особенно Вадим, все заново передиктовали.

Капитонову, который за трапезным столом сел напротив Генсека, тот в первый же вечер в довольно унизительных выражениях в нашем присутствии высказал все, что он думает о его разделе и тут же велел нам разделать его, разговаривать не как с Секретарем ЦК («тогда толку не будет!»), а как с «автором».

Но Александров попросил всех нас не приходить на это раздевание и передал Капитонову и его новой бригаде что полагается лишь в присутствии других помощников (Русакова и Благова… Цуканов не захотел пойти. У него сложности с Генсеком и он остерегается восстановить против себя еще и Оргсекретаря ЦК).

2 января 1976 г.

С часу на час жду команды на выезд в Завидово. Никто ничего не знает, у Брежнева спросить не решаются, предполагают, что возможен перенос на завтра.

О Ягодкине, секретаре МГК по идеологии. Черносотенец и сталинист, организатор разгрома в Институте экономики и философии и т. п. предприятий.

Разговор о нем зашел случайно, «в ходе работы». Помнится, в связи с сетованием Брежнева на своих коллег, которые его не хотят понимать, и не согласны. Александров, как бы невзначай, кинул: «А что вы хотите, если во главе московской идеологии сидит Ягодкин»…

Брежнев отреагировал так: «Мне о нем говорили. Но Гришин, который его не очень раньше жаловал, теперь стал защищать. Это, говорит, когда он, Ягодкин, секретарем парткома МГУ был, вел разговоры, что ему, видите ли не нравится Брежнев. Нужна мне его любовь! А в МГК он вроде хороший стал. Не очень я верю, но и черт с ним».

Все наперебой загалдели: как же так, Леонид Ильич. Ведь это же чистый вред партии, когда такой человек ее представляет, да еще перед интеллигенцией. Все от него стонут. А тут еще в «Новом мире» опубликовал двуспальную передовую – ведь, если ее внимательно прочитать, ясно, что она – против линии XXIV съезда в области культуры. И Ленина там нагло переврал. Немыслимо такого человека и после XXV съезда оставлять. И т. п.