Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 56 страниц)

Глава шестнадцатая,

в которой лицейский дядька Леонтий Кемерский угощает воспитанников винцом и рассказывает небылицы про Наполеона. – Император Александр I вызывает к себе министра полиции Балашева. – Мундир взаймы. – Исторический ответ Балашева Наполеону. – Графиня София Тизенгаузен представляется Наполеону, надев фрейлинский шифр русских императриц. – Лето 1812 года.

– Вот, барчуки вы мои, ребятишечки, – приговаривал дядька Леонтий Кемерский и косил глазом в сторону, не идет ли кто, потому что делал это в нарушение устава. – По рюмочке винца сладенького, церковного…

Возле него столпились воспитанники Пушкин, Пущин, Данзас, Дельвиг. Дядька наливал в рюмку красного вина, подносил каждому и ждал, пока тот выпьет, не прерывая своего рассказа:

– Бонапарт звал к себе государя, а государь-батюшка сказал: нет, братец Бонапартий, поезжай-ка ты ко мне, я тебя постарее, ведь я тебя в императоры пожаловал… А ты вон как к царской милости отнесся… Забыл слово клятвенное!.. Как винцо?

Данзас молодецки вытер губы рукавом.

– Отлично, Леонтий! Но Бонапартий вообще-то постарее государя будет!

– А не могет того быть, чтобы постарее нашего царя! Быть того не могет! Наш царь хошь молодой, а по уму старее будет! А вот еще сказывают, – продолжал он свою сказку, – как француз границу перешел, так чудо явилось в Московской губернии – мужик без рук, без ног, лежал семь лет, спал беспробудно, а как узнал о французе, покатился по дороге из Москвы в Троицу на боку, так в двадцать дней и докатился…

– А там что? – спросил Пущин.

– Известное дело, помолился и встал, и пошел в ополчение. Теперь француза бьет.

– Как Илья Муромец, – сказал Пушкин.

– Не-а, – покачал головой Кемерский. – Тот аж тридцать три года сиднем сидел, а этот только семь годков…

– А как же он узнал про француза, коли спал беспробудно? – снова спросил Пущин.

– А вот как Тося! – заразительно рассмеялся Пушкин и стал теребить барона Дельвига, который прикорнул на стульчике. – Целыми днями спит, а все знает.

– Знаю, – сказал Дельвиг сквозь сон. – Все знаю. И считать умею. Война и недели не идет, а у Леонтия мужик двадцать дней катился. Не получается!

– Что не получается, барин? – возмутился Леонтий.

– История с мужиком-патриотом не получается, – сказал барон.

– За что купил, за то и продаю, – обиделся Леонтий. – Может, он и меньше катился. А вам я вот что, барон Антон Антонович, скажу: вы, наверное, винца не хотите? Так я вам и не дам!

Тут уже расхохотался барон Дельвиг, вскочил и обнял Леонтия:

– Ну дай мне, старик, винца церковного, ну дай! Я рюмочку выпью и сразу в твоего мужика поверю.

– Ты, конечно, не знаешь, зачем я позвал тебя, – сказал император Александр министру полиции Балашеву, – я хочу послать тебя к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему Министерству иностранных дел прислана нота французского посольства. В ней говорится, что как наш посол в Париже князь Александр Борисович Куракин неотступно требовал по два раза в день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв отношений и повелевается равномерно и графу Лористону, послу французскому, просить паспортов в Петербурге и ехать во Францию. Я пишу императору, что князь Куракин делал это сам собой и не имел на то от меня повеления. Причина, которую берет предлогом Наполеон для войны, ничтожна. Надежды на прекращение войны от твоей посылки у меня нет, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы… – Он остановился, размышляя. В тишине раздался скрип форточки, которая не до конца была притворена и качалась под ветром.

Государь посмотрел на нее и продолжил:

– Император Наполеон присылал ко мне флигель-адъютанта графа Нарбонна, и ты – флигель-адъютант, вот и езжай, доставишь мое личное послание. Ты должен знать одно, что переговоры могут начаться тотчас же, и только с одним, но непреложным условием, чтобы французская армия предварительно переправилась обратно за Неман. До тех пор пока хоть один вооруженный солдат останется на русской территории, я не произнесу и не выслушаю ни одного слова о мире – в этом клянусь честью. Езжай, Александр Дмитриевич! Дам тебе в сопровождение своего флигель-адъютанта Михаила Орлова.

– Еду, ваше величество, да вот есть одна загвоздка.

– Какая ж?

– Я уже свой обоз отправил, а в нем мой парадный генеральский мундир, все ленты и ордена.

– Мундир достань у кого-нибудь. Пусть и не твой. Они там не поймут, – махнул рукой Александр Павлович. – Но чтобы через час, не позже, выехал! Комаровский вроде твоей комплекции, – вдруг вспомнил государь.

Александровской лентой Балашева ссудил граф Толстой, а мундир он позаимствовал у Евграфа Федотовича Комаровского, с которым жил в Вильне. У того, к счастью, обоз еще не ушел. Мундир оказался все же маловат, еле-еле они вдвоем его натянули, хотя Комаровский был так же мал ростом и коренаст, но грудь и живот у Балашева выдавались более; потому Балашев решил мундир больше не снимать и меньше есть, чтобы похудеть до встречи с Наполеоном. Выехал он, как и велел государь, немедленно.

На следующий день вместе с Орловым Балашев оказался во французских войсках, однако не был принят императором французов до самой Вильны. Несмотря на его сопротивление и к сильному неудовольствию Балашева, маршал Даву, к которому он попал, отобрал у него личное послание императора Александра. Балашев сердился, потерял аппетит и ругал французов. Сопровождавший же его флигель-адъютант Орлов совершенно не унывал, беседовал с французскими офицерами и, казалось, был всем доволен. Даже Балашев не знал, что тот имел поручение от императора использовать свое пребывание в ставке французов для сбора сведений о положении и настроениях во французской армии. Это было вполне в духе и стиле императора Александра давать каждому свое поручение, не извещая об этом другого. Орлов, двадцатичетырехлетний блестящий офицер, воспитанник пансиона известного аббата Николя, участник нескольких кампаний, рано лысеющий, как и его государь, – вероятно, от любви и восхищения к августейшему монарху, как тогда шутили про всех лысых, – только что из штаб-ротмистров Кавалергардского полка ставший флигель-адъютантом, любезно шутил, безудержно травил военные анекдоты, острил напропалую, блистая французскими каламбурами, и пил шампанское с французами.

Император Наполеон принять Балашева не спешил, тянул время и принял его только в Вильне, в том же самом кабинете, откуда он всего пять дней назад был послан императором Александром к нему в ставку. К тому времени мундир уже сидел на Балашеве вполне сносно, он похудел от скорби и унижения, но рукава по-прежнему были коротковаты.

Вся декорация была та же, лишь актер на сцене сменился, подумал Балашев, входя в кабинет и инстинктивно подтягивая рукава чужого мундира. «Неужели такое может произойти и в самом Петербурге, к примеру, в Зимнем дворце?» – мелькнула коварная, но неизбежная в таких обстоятельствах мысль, но он тут же отогнал ее.

Император Наполеон принял его любезно. Кажется, после завтрака, потому что Балашев заметил на его мундире крошки.

– Рад познакомиться с вами, генерал. Я слышал о вас много хорошего. Знаю, что вы искренно привязаны к императору Александру, что вы один из его преданных друзей. Поэтому буду говорить с вами откровенно и прошу вас точно передать мои слова вашему государю.

– Благодарю за доверие, ваше величество, – поклонился Балашев сдержанно.

– Мне все это очень прискорбно, но император Александр, по обыкновению, окружен дурными советниками. К чему эта война? Два великих монарха толкают своих подданных на резню, а между тем предмет их ссоры точно не определен…

– Позвольте заметить, государь. Мой государь не желает войны. И тому есть веское доказательство: мое прибытие с посланием к вам.

Наполеон кивнул, сначала Балашев подумал, что ему, но тут же увидел вошедшего камердинера, подавшего чашку кофе только одному Наполеону. Император вел себя как завоеватель и не церемонился с посланником.

Наполеон засмеялся.

– Я овладел одной из самых прекрасных провинций вашего государя без единого выстрела. Что делал он здесь два месяца? К чему готовился? На что подбивал поляков? Все его чары рассеялись в одно мгновение, как дым. Он бежал, лагеря его брошены… Тупые негодяи и мерзавцы, бежавшие из своего отечества, окружают его, вроде генерала Фуля, пруссака Штейна, шведа Армфельда, бежавшего из нашей армии Винцингероде, эти вечные сеятели интриг и раздоров. Особо приближен к нему Беннигсен, который, говорят, имеет некоторые военные таланты, каких, впрочем, я за ним не знаю, но который, а вот это я знаю наверное, обагрил свои руки в крови своего государя, отца нынешнего… Я не знаю Барклая де Толли, но, судя по началу кампании, я должен думать, что у него военного таланта немного. Сколько складов сожжено при его бегстве? Вероятно, не следовало их устраивать или же, устроив, все-таки употребить по назначению. – Он вскочил с кресла. – Неужели у вас предполагали, что я пришел на Неман и не перейду через него? И вам не стыдно? – Наполеон не мог больше сидеть на месте и по мере того, как разгоралось его красноречие, все больше и больше начинал ходить по комнате. – Вы хотя бы из уважения к вашему императору, который два месяца жил здесь со своей главной квартирой, должны были бы защищать этот город. Я потерял бы здесь до двадцати тысяч своих солдат. И чем же вы хотите воодушевить ваши армии?

Он замолк, и в тишине оба услышали, как заскрипела форточка на окне.

– Так как ваше величество разрешает мне говорить об этом предмете, то осмеливаюсь решительно предсказать, что страшную войну вы предпринимаете, государь! Это будет война всей нации. Русский солдат храбр, а народ привязан к своему отечеству…

Наполеон не дал ему закончить.

– Я знаю, что ваши войска храбры, но мои не менее храбры, и сейчас их у меня бесконечно больше, чем у вас! Если будет нужно, я дойду и до русских пустынь, если будет нужно, я сделаю и две, и три, и четыре кампании! Вся Европа идет вслед за мной, и вы не можете сопротивляться! – Он резко оглянулся на качающуюся форточку, подскочил к окну, подпрыгнув, хлопнул ею, но она снова открылась, он еще раз хлопнул – она открылась, потому что была плохо подогнана; тогда Наполеон пододвинул стоявший рядом стул, вскочил на него, с бешенством оторвал форточку и выбросил на улицу. Слышно было, как она упала на землю и как зазвенело разбитое стекло.

– Руки бы оторвать всем русским, – раздраженно пробормотал он.

– Позвольте заметить, государь: здесь все делали поляки, – осмелился возразить Балашев.

«А мундир тебе тоже поляк шил?» – подумал Наполеон, но, однако, не сказал об этом. Он ничего не ответил Балашеву, кряхтя, слез со стула, добрался до кресла и сел. В молчании похлопав себя по толстым ляжкам, он наконец спросил Балашева:

– Разве император Александр так прочно сидит на троне, что может безнаказанно доводить своих подданных до отчаянья, подвергая их бедствиям неудачной войны?.. Люди, которым Александр отдает на поругание свое доверие, первые, как только им покажется выгодным, обратятся против него; они изменят ему, продадут его, затянут веревку, которая пресечет его жизнь! Достаточно двух-трех проигранных сражений или крупного военного разгрома, и общественное мнение оборотится против него. Разве несоразмерность сил в людях, в деньгах, словом, во всякого рода средствах не очевидна? Что ему еще надобно, чтобы понять, что война проиграна? Он хочет переворота, веревки?

Балашева покоробило, что уже в третий раз император Наполеон вспоминал про убийство Павла, о чем в России вслух никто и никогда не говорил.

– Впрочем… – Император неопределенно взмахнул рукой. – Как здоровье канцлера Румянцева? – переменил он тему разговора. – Он, конечно, не гений, но зато человек со здравым смыслом, хорошо понимающий европейскую проблему в том виде, как она была поставлена еще в Тильзите. Скажите, пожалуйста, а отчего удалили… того, который состоял у вас в Государственном совете, ну… вместо которого теперь… Шишков. Как его была фамилия? Спи… Спер…

– Сперанского, – подсказал Балашев, удивляясь, зачем Наполеону, который прекрасно осведомлен о всех делах петербургского двора, притворяться, будто он не помнит Сперанского. И уж тем более он знал, что Балашев министр полиции и именно он отправлял Сперанского в ссылку.

– Да-да…

– Император был им недоволен.

– Однако это не вследствие измены?

– Я не предполагаю этого, государь, так как о таких преступлениях было бы неминуемо опубликовано.

– Министр полиции узнаёт все из газет? – притворно удивился Наполеон. – Ну, если не измена, так, может быть, воровство? Уж о воровстве вы, как министр полиции, должны были бы знать.

Балашев усмехнулся.

– Да. Как министр полиции, я об этом бы знал.

– Короче говоря, вы ничего о его вине не знаете. А меж тем это один из умнейших людей вашей империи. В Тильзите я предлагал императору Александру обменять его на какую-нибудь завоеванную мною провинцию. Ну что ж, не хочу далее злоупотреблять вашим временем, генерал. В течение дня я приготовлю вам письмо к императору Александру.

К вечеру Балашев был приглашен на обед к императору, где были также маршалы Бертье, князь Невшательский, начальник наполеоновского штаба, Бессьер, Дюрок, некогда очаровавший русских в Петербурге, когда он представлял Наполеона Бонапарта при восшествии Александра I на престол, и обер-шталмейстер наполеоновского двора маркиз де Коленкур.

Единственный из всех, Арман де Коленкур, герцог Виченцский, был хорошо знаком Балашову; четыре года перед войной он провел в России, будучи послом Франции и главой всего дипломатического корпуса в Петербурге. Балашев в то время был уже министром полиции. А покинул Петербург Коленкур в мае 1811 года, когда его на посту посла сменил маркиз Лористон.

Будучи послом в Петербурге, Коленкур всегда требовал и получал первое место в кортеже послов, в пику послу австрийскому и на том основании, что император австрийский принял свой титул позже Наполеона, а роскошные пиры, которые он закатывал и на которых Балашеву случалось бывать, вошли в легенды, как и его повар Тардиф.

– Тардиф, а, Тардиф! – вспоминал Коленкур, закатывая масляные глазки гурмана. – Как жаль, что он остался. Как вы думаете, для него сейчас есть опасность?

Сейчас, встретившись вновь, при теперешних обстоятельствах, они все равно любезничали, расшаркивались друг перед другом, как будто были на рауте у Коленкура. Наполеон обратил на это внимание. Усмехался, глядя на них, и Дюрок, который тоже знал цену русским, – по его мнению, неискренним и хитрым людям, любящим рядиться в личину простодушия. Впрочем, цену им еще лучше знал сам Коленкур. Каждый из этих троих полагал, что знает о русских достаточно, но выводы делали из этого порой противоположные.

– Боже мой, чего хотят люди?! – продолжал Наполеон за обедом свой разговор об Александре. – После того как он был побит под Аустерлицем, после того как он был побит под Фридландом, – одним словом, после двух несчастных войн он получает Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тарнополь, и он же еще и недоволен…

Балашев отметил про себя, что, видимо, Наполеон еще не знает в подробностях об условиях Бухарестского мира, по которому Молдавию и Валахию Россия не получала, но, разумеется, промолчал. Он посмотрел на кудрявого Дюрока, который так таинственно улыбался, поглядывая на него. «По-моему, он просто глуп, и непонятно, что с ним так носились в Петербурге?» Тогда даже мода на него пошла: волосы – барашком, жабо – под подбородок. Даже в Ревеле, где сам Балашев был тогда военным генерал-губернатором и шефом гарнизонного полка, стали стричься и одеваться a la Duroc. Собственно, чему тут удивляться, публика в массе своей так глупа.

– Что ж, Бог ему судья, я не сержусь на него за эту войну. Одной войной больше – еще одним триумфом больше для меня… Только передайте ему вот что: поскольку он собирает вокруг себя моих личных врагов и этим наносит мне личную обиду, то в ответ получит то же самое. Я выгоню из Германии всю его родню, пусть готовит им убежище в России, если ему самому останется там место…

Наполеон так нападал на Александра, что у Балашева мелькнула мысль, что он тайно любит своего недруга, потому-то так и огорчен свершившимся. Он знал, что в Тильзите они друг другу понравились, но с тех пор столько воды утекло.

Император, словно прочитав его мысли, переменил тему разговора. За те короткие мгновения, когда он умолкал, император успевал проглотить очередное блюдо; ел он быстро и неряшливо и таким образом покончил со всем обедом минут за пятнадцать, что было совершенно немыслимо. Слуги, вероятно, знали его привычку есть быстро и потому подавали ему блюда отдельно, не торопя других, и подливали ему вина из хрустального графина с его миниатюрным портретом на золоченом фоне; парный ему графин с изображением его супруги императрицы Марии-Луизы стоял на другом конце стола, где сидел Балашев. Впрочем, остальные сотрапезники торопились с едой сами, и, как выяснилось, не зря. Едва закончив трапезу, Наполеон встал из-за стола и, никого не дожидаясь, направился в соседнюю комнату, куда, к своему великому сожалению, должны были последовать и другие. Балашев вспомнил, что Талейран, министр Наполеона, говорил его государю, что тот правит страной нецивилизованной, зато сам цивилизован, а у них, во Франции, все наоборот – страна цивилизована, а государь – нет.

– Генерал, – поинтересовался Наполеон, обращаясь к Балашеву, – сколько, по вашему мнению, жителей в Москве?

– Триста тысяч, государь, – отвечал Балашев, не совсем понимая, куда он клонит.

– А домов?

– Я думаю, десять тысяч.

– А церквей?

– Более трехсот сорока.

– Отчего же так много?

– Русский народ, государь, набожен.

Наполеон усмехнулся:

– В наши дни нет набожных людей!

– Прошу прощения, государь, не везде так. Может быть, в Германии и Италии нет уже набожных людей, но в Испании и России еще есть.

Наполеон его намек хорошо понял: среди всех народов только испанцы, народ верующий, оказал ему достойное сопротивление. Балашев намекал ему, что Россия станет для него второй Испанией.

Но он сделал вид, что пропустил эту колкость мимо ушей.

– Как вы думаете, по какой дороге мне идти на Москву? – спросил он как ни в чем не бывало.

– В Москву есть несколько дорог, государь. Карл XII шел через Полтаву.

Наполеон и все присутствующие хорошо поняли, что имел в виду Балашев.

А сам Балашев уже в тот момент понимал, что этот его ответ сочтут не более чем за анекдот, за остроумную выдумку, возможно приписанную им себе задним числом, ведь нельзя же было думать всерьез, что Наполеон, имея генеральный штаб, готовивший эту кампанию, имея почти всю Польшу, наводненную шпионами, не разузнал дороги, но, говоря с ним, он сейчас ясно видел, что вопрос императора был скрытой формой издевки. И если это было так, как показалось Балашеву, и если действительно Наполеон так спросил, а он так ответил, что кажется нам непреложным, то нельзя не признать ответ Балашева достойным увековечивания в памяти потомства.

Однако и этот ответ не остановил Наполеона.

– Александр – не Петр Первый! – сказал он с угрозой в голосе. – Зачем ему командовать армиями? Зачем, скажите мне? Он император по праву рождения. Война – моя профессия! Я к ней привык. А он пусть поставит генералов: хорошо поведет дело – можно наградить, плохо – наказать!

И опять Балашеву показалось, что Наполеон как-то чересчур беспокоится о репутации императора Александра, так беспокоятся только любящие люди. Он удивленно переглянулся с Коленкуром, этот взгляд перехватил император и, подскочив к Коленкуру, легонько ударил его по щеке:

– Что же вы, старый и льстивый петербургский царедворец, молчите? А я вам отвечу. Пока вы были послом в Петербурге, Александр заласкал вас и сделал из вас русского!

Коленкур побледнел от этого публичного оскорбления в присутствии генералов и посла Александра. Наполеон и раньше, бывало, называл его в шутку русским, и Коленкур терпел, но сейчас, в присутствии иностранца, врага! Не сдержавшись, он нагрубил императору:

– Вы можете сомневаться, ваше величество, что я хороший француз. Но не делайте вид, будто моя откровенность в мнениях граничит с предательством. Что же касается милостивого внимания императора Александра, то оно относилось к вашему величеству, и, как ваш верный подданный, я никогда не забуду о нем.

Все поняли, что герцог оскорблен. Понял это и Наполеон, который тоже почувствовал себя неловко.

– Готовы ли лошади генерала Балашева? – спросил Наполеон, давая понять, что аудиенция закончена. – Дайте ему моих лошадей. Ему предстоит долгий путь.

Балашев откланялся.

После его ухода Коленкур, который стоял красный от раздражения, наконец взорвался:

– Я не русский! – закричал он императору. – Я француз! И смею надеяться, хороший француз! Именно поэтому я вас всегда предостерегал от этой войны. Я не русский, но я их знаю. Эта война опасна, она погубит все: армию, Францию, самого императора!

– Милый, вы огорчаетесь, что я причиню боль вашему другу императору Александру! – ласково-издевательски продолжил Наполеон. – Да, это так! Не пройдет и двух месяцев, как русские вельможи принудят Александра просить у меня мира. Вы – русский, и вам это обидно!

– Я в большей мере француз, чем те, кто подстрекал вас к этой войне! – вскричал Коленкур. – Дайте мне дивизию в Испании, и я докажу свою преданность! Сошлите меня! Но только не оскорбляйте!

– Умоляю, – зашептал рядом маршал Бертье, хватая Коленкура за полу. – Молчите, не отвечайте.

Но Наполеон, видимо, и сам заметил, что перегнул в этот раз палку со своими шутками.

– Арман! – вдруг обратился к нему Наполеон по имени. – Да что с вами? Я не хотел вас обидеть. Остановитесь, Арман! – закричал он, увидев, что Коленкур, вырвавшись из рук Бертье, который пытался его удержать, уходит.

Но тот не остановился и покинул залу. Наполеон посмотрел на остальных, промолчавших весь разговор с Балашевым и последующий скандал, потом дал им знак покинуть его. Оставшись один, он задумался. Что-то внутри, пусть робко, пусть заглушаемое другими чувствами, раздражением, обидой, стратегическими соображениями, жаждой побед и владычества, все же ему говорило, что Арман прав. Поэтому он решил с ним непременно помириться.

Потом Наполеон потребовал, чтобы наутро, к двенадцати часам, в замок приехали к нему для представления все польские дамы. Уже в пять часов утра, поднимая всех с постелей, полиция известила местную знать об этом приглашении. Этот чисто военный способ изумил польских и литовских аристократов, привыкших к изысканной вежливости как самого императора Александра, так и его свиты.

Графиня София Тизенгаузен, пожалованная во фрейлины императорского двора Александра Первого, тоже получила приглашение, хотя и не обошлось без интриги, которой опасался ее отец: недоброжелатели представили его как сторонника русских, и если б не вмешательство неаполитанского короля, с которым граф был хорошо знаком, то он с дочерью не попал бы даже в представленный Наполеону список приглашенных.

Отец все эти дни занимал выжидательную позицию, когда вся Вильна ликовала, встречая Наполеона, когда ему выносили ключи от города и кричали: виват, император! Граф, вздыхая, бродил по квартире и приговаривал:

– Идиоты! Сумасброды. Русские в нескольких шагах от Вильны. Кто может угадать, когда и куда они двинутся и какой оборот примет дело.

Перед выездом он увидел на дочери бриллиантовый шифр на голубой ленте и встревожился. Сначала он просил его снять, чтобы не раздражать императора напоминанием об Александре, потом все же задумался, видя, что дочь и слышать не хочет об этом и отказывается в обратном случае ехать на представление. Граф Тизенгаузен был умен и расчетлив, он знал, что натуры великие ценят верность, пусть даже верность не государю, а долгу, и отпустил дочь с другими дамами. Сама же графиня Тизенгаузен женским чутьем угадывала, что должна понравиться Наполеону, но не знала, понравится ли он ей, как понравился Александр. Пока он своими поступками не производил впечатления аристократа. Дальнейшее только подтвердило ее опасение.

Коротконогий господин, постоянно переминавшийся с ноги на ногу, как будто хотел по нужде, да не мог их покинуть, с гладкими прилизанными волосами на лысеющей голове, с довольно красивыми, но маловыразительными чертами лица, с мягкой улыбкой, ровными зубами, он производил впечатление вполне заурядного человека, в нем не было и следа величия, которое она ожидала увидеть.

Когда ему представляли дам, он был необоснованно груб, даже хамоват, и ей вспомнилась хорошая русская поговорка: «Из грязи – в князи». Грубость была настолько неприкрытой, что поначалу ей даже подумалось, что под ней есть какая-то подоплека, отсюда и ранний, почти оскорбительный визит полиции с приглашением, отсюда и его разнузданный тон; видимо, есть что-то, что он хочет донести до общества, говоря таким тоном, отсюда и пошлые шутки, которые он отпускал ей, не могло прийти в голову, что это и есть его стиль, усвоенный при дворе, где, как потом ей объяснили, грубость с дамами была вообще в порядке вещей для императора и его окружения.

Двух престарелых дам он спросил с сочувствием:

– Как мне жаль, что я заставил вас приехать. Вы ведь могли и развалиться дорогой?

Старухи переглянулись, не найдя, что ему ответить. Одна из них пожала плечами и, видимо, решила, что ей вообще это послышалось.

Молодую девушку он спросил, замужем ли она, а когда та смущенно ответила, что нет, то добавил:

– А детишки, наверное, у вас толстенькие, в маму?

Девушка сконфузилась и не нашлась, что ответить.

София ждала с напряжением всех нервов, когда он обратится и к ней, ожидая резкости или какой-нибудь совсем неприличной выходки, но, к ее удивлению, он повел себя совсем по-другому. Заметив на ее груди бриллиантовый шифр с голубой кокардой и на голубой ленте, он поднял брови:

– Что это у вас за орден, мадемуазель?

– Шифр их величеств, русских императриц, – отвечала София Тизенгаузен.

– Так вы русская придворная дама? Очень интересно познакомиться. Я думал, русский двор в Петербурге?

Стоявшие рядом вздрогнули, но София отвечала все так же ровно и спокойно:

– Вы правы, ваше величество, русский двор в Петербурге, а я не имею чести быть русской. Я только удостоена чести носить этот придворный знак. И горжусь этим.

– Насколько мне известно, не одна мадемуазель Тизенгаузен была удостоена этой чести? – осмотрелся он, вглядываясь в стоящих цепочкой дам, которые боялись смотреть ему в глаза. – Как видно, достойна оказалась только она. Мне вообще всегда казалось, что в Польше по-настоящему умны только дамы… Кажется, и император Александр тоже предпочитал дам?

– Да, – набралась смелости вступить с ним в диалог София, – только он всегда был с ними любезен.

– О! Мой брат Александр известный прельститель, опасайтесь его, графиня! – расхохотался Наполеон и, неожиданно прервав представление, быстрым шагом направился из зала.

За ним, едва поспевая, бросилась расслабившаяся свита.

А София с грустью подумала, что хама иногда бывает достаточно просто одернуть, а грусть ее была оттого, что она ожидала увидеть гения, а увидела маленького, невоспитанного человечка, которого все называли императором и которому это очень нравилось.