Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц)

Глава четвертая,

в которой лицеисты собираются в одной из келий, чтобы выпить рому. – История с гогель-могелем. – Скотобратцы. – Тырковиус. – Спартанец Вольховский. – Как Суворов кукарекал. – Надзиратель Степан Степанович Фролов. – Лабардан и лабрадор. – Последствия гогель-могеля. – Граф Разумовский делает отеческое внушение. – Встреча в лицейском саду. – Молодая Бакунина. – 12 июля 1814 года.

Лицеисты заметно выросли за эти полтора года. Взрослые юноши, иные уже с пробивавшимися усиками и бакенбардами, иные давно брившиеся, одни усердно долбившие камень науки, другие проводившие время в праздности, тем не менее все они шумно и заметно вступали в жизнь. Внимательно и чутко следила за ними светская публика, населявшая Царское Село, поглядывал в их сторону и двор.

Самому старшему из них, сироте Ивану Малиновскому (отец его, директор Лицея, недавно скончался) стукнуло восемнадцать лет. Форма сидела на нем куцевато, на локтях темнели заплатки – никто не заботился о новой; в Лицее экономили и часто формы не меняли, а на юношах сукно горело, как шелк.

Именно в келье Ивана, в лицейском просторечии Казака, и устроили скотобратцы, как теперь называли себя лицеисты, свою очередную сходку, которая, впрочем, отличалась от прежних сборищ намечавшимся потреблением горячительных напитков.

Здесь собрались лучшие из скотобратцев, ушастых и хвостатых, шерстяных и с копытами: вертлявый, с черными усиками. Обезьяна Пушкин, он же Егоза, он же Француз, его же, по стопам Вольтера, называли еще смесью тигра с обезьяной (так, как Вольтер прозвал когда-то французов вообще); Паяс Двести номеров Миша Яковлев, который, как и Обезьяна, ни минуты не сидел на месте; просто Тося, барон Дельвиг, который, напротив, спокойно подремывал на своем месте, полусидя-полулежа на кровати, убаюканный общим гамом; Большой Жанно, он же Иван Великий, любивший изображать своей вздрюченной елдой колокольню Ивана Великого, тоже, как и Казак, сильно выросший из мундирчика; да князь Горчаков, к которому не пристало прозвищ, а мундир, напротив, сидел как влитой, изысканно и щеголевато, как будто сшит был у другого, лучшего портного и из лучшей материи, – вот что делали привитые с детства, а скорее, даже воспринятые с молоком матери безупречные манеры аристократа-рюриковича. Казак генеральствовал над всей этой буйной компанией, нависая своей мощной фигурой и хрипя, как армейский служака на плацу перед солдатами.

Большой Жанно колотил яйца (разумеется, не свои, а куриные) о край миски. Паяс в медной ступке колол сахар, который до него щипцами надкусывал князь Горчаков. Обезьяна крутился под ногами, сгорая от нетерпения, и всем мешал, ничего не делая.

В дверях появился дядька Леонтий Кемерский и внес в камеру горячей воды в сосуде.

– Вот кипяточек-с, господа! Самовар поспел.

Казак подхватил у него сосуд, поставил на стул. Он на глазах стал обстоятельно ловок в движениях.

– Ссыпай сахар, Паяс! – приказал он Яковлеву, но, пока тот собирался, не выдержав, сам выхватил у него ступку: – Дай я сам! А где бутылка, Жанно?

– Сейчас, ваше превосходительство! – Большой Жанно выскочил из номера и через несколько мгновений вернулся с бутылкой в руке.

– Ямайский ром, господа! Гуляем, скотобратцы! – провозгласил он, потрясая бутылкой. – Здравицу Леонтию Кемерскому!

Негромко прокричали «ура-а!».

Леонтий довольно ухмылялся. Плутовские его глазки следили за всем с подобающим случаю пиететом.

– Дай я! – стали открывать бутылку, выхватывая ее друг у друга.

– А ты умеешь?

– Нет, дай я!

– Да, господа, раз сто открывал.

– Что-то не заметно…

Леонтий теперь смотрел со стороны понимающе и немного снисходительно.

Большой Жанно медленно, словно смакуя, стал наливать ром в большую белую фарфоровую чашку с цветочным орнаментом. Все с радостным ликованием переглядывались, прислушиваясь к бульканью, все словно присутствовали при тайных священных обрядах и чувствовали себя посвященными.

– Яйца! – приказал Казак, протягивая руку в сторону. – Давай сюда!

В мгновение ока проснувшийся Тося подхватил стоявшую рядом с ним миску с разбитыми яйцами, вызвав своим пробуждением гомерический хохот публики. Но сам он остался невозмутим.

– Как пожрать и выпить, тут наш Тося первый! – сказал Большой Жанно.

– Француз, ложку! – выкрикнул Казак. – Мешай! – приказал он.

Пушкин подхватил большую серебряную ложку и принялся помешивать в суповой миске чудодейственный напиток.

– Скотобратцы, вожделенный миг настал! – заверещал барон Дельвиг, сладострастно закатывая глазки и причмокивая.

Леонтий, стоящий в дверях, вдруг посторонился от толчка в спину, и из-за него показался тщедушный мальчик.

– Что это у вас, господа?

– А-а! Пан Тырковиус! – закричали ему. – Заходи, братец!

– Сейчас оскотинимся на славу! И в бордель!

– А что это? – недоверчиво заглянул в миску Тырков.

– Напиток богов – гогель-могель! Совсем детское питье! Лейте ему в стакан!

Стакан налили от души, до самых краев. Тырковиус отхлебнул немного, и личико его расплылось в блаженной улыбке.

– Вкусненько… – сказал он и снова отхлебнул.

– Еще бы! Настоящий ямайский ром! Пей, гусар!

Тырковиус залпом выдул весь стакан и снова протянул его Казаку.

– Пожалуйте повторить!

– Еще чего! Наливай мне! И мне! Давай! – засуетились и другие, наперебой протягивая стаканы.

Пушкин наполнял стаканы разливной ложкой.

– Ему! Ему! – указывал Казак.

Налили и дядьке Леонтию Кемерскому. Пушкин самолично поднес.

– Благодарствую, Александр Сергеич! – прослезился дядька Леонтий.

Пушкин последнему налил себе и, поднимая стакан, закричал:

– Суши хрусталь, как говорят гусары!

Воцарилась тишина, пока все сушили хрусталь. В этой паузе Тырков неожиданно вывалился в коридор и наткнулся на идущего мимо Вольховского.

– Ба! Суворочка! – вцепился ему в рукав Тырков и повис. – Ге-ене-ра-ли-лиссимус! Париж взят! Но не горюй, – обнял он Вольховского дружески, – на твою долю еще остался Константинополь! А пока присоединяйся к нам, тут каждому достойному человеку подносят…

– Чего подносят? – не сразу понял Вольховский. Был он, как всегда, строг, неулыбчив, его ясные глаза из-под сросшихся бровей смотрели сурово.

– Да он – спартанец, господа! Неужели забыли? – вскричал Малиновский.

– Да, – сухо согласился Вольховский, – я дал зарок никогда не пить вина.

– Налейте ему стакан холодной воды из кувшина! – крикнул Пушкин, тоже уже изрядно, как и другие, раскрасневшийся. – Пусть приобщится!

Кто-то бросился к кувшину, стоявшему возле умывальника, да опрокинул его. Вода пролилась на пол.

– Я, пожалуй, пойду! – скромно откланялся Вольховский, не желая вести дальнейшую беседу, однако за ним увязался Тырков, который пьянел на глазах.

Они успели отойти едва на два шага, как Большой Жанно крикнул Вольховскому вслед:

– Не быть тебе, Суворочка, Суворовым!

– Это почему? – уязвленно обернулся тот, и его черные сросшиеся брови взметнулись по краям.

– А ну-ка, кукарекни!

– Зачем?

– Просто так…

– Глупо… Стану я просто так кукарекать!

– А я вот кукарекну! – Большой Жанно присел на корточки и, хлопая себя согнутыми в локтях руками по бокам, запрыгал по коридору. – И Суворов кукарекал! Ку-ка-ре-ку!

За ним двинулся, кудахтая, Паяс. Кукарекнул вслед Вольховскому и Казак.

Пушкин заливисто хохотал, хохотал, сгибаясь и разгибаясь, и вдруг закудахтал.

– Ку-ка-ре-ку! – пропел над ухом у Суворочки Тырковиус.

Тогда Суворочка гаркнул, развернул его за плечи и направил от себя навстречу кукарекающим и кудахтающим его товарищам, подтолкнув в спину.

– Ша-гом марш!

А сам твердым шагом удалился по коридору.

В комнате у Малиновского остались сидеть только Дельвиг с Горчаковым, тоже, как и все, захмелевшие.

– Барон, – сказал князь.

– Князь, – отозвался барон.

– За Париж! – сказали они вместе, звонко чокнулись бокалами и выпили.

В это время с шумом обратно ввалились Казак, Француз и Паяс.

Князь и барон посмотрели на них как на незнакомых.

Сидевший у стены и вытянувший ноги в проход Тырков поднялся с трудом по стенке, утвердился на ногах и двинулся по коридору, пытаясь чеканить шаг. Но его заносило от стены до стены. Тогда он запел что-то бодрое, солдатское, и шаг был найден.

Вскоре Тырков ввалился в залу, где находились остальные воспитанники, проводя вечернее время в спокойных играх. При входе он произвел такой шум, что поневоле все взоры обратились к нему. Веселый и разрумянившийся, он задрал первого попавшегося ему по дороге собеседника – им оказался Кюхельбекер с толстой тетрадью в руках.

– Бюхель-Кюхель, слушай меня, родной! – повис он на товарище.

– Тырковиус, – отвечал тот вполне любезно, – пожалуйста, не трогай меня, я занят. Хотя нет, послушай: «Без дружбы жизнь была бы гробом. Люди, чувствующие необходимую потребность в дружбе и не умеющие найти себе друга, изнуряют свое сердце беспрестанной тоской. Бэкон». Каково?! – задумчиво произнес он и посмотрел Тыркову в глаза. – Изнуряют свое сердце беспрестанной тоской…

Тырков задумался тоже, а потом уважительно спросил Кюхельбекера:

– Вильгельм Карлович, а ты, по-моему, одинок. Хочешь, я буду тебе другом?

– А ты, по-моему, выпил, – печально сказал Кюхля, внимательно посмотрев на собеседника.

– Нет, Вильгельм Карлович, ни в коем разе…

В зале появился отставной артиллерии полковник Степан Степанович Фролов, нынешний надзиратель в Лицее.

Окинув начальственным взором зал, он сразу оценил обстановку и поманил пальцем к себе Тыркова.

– Воспитанник Тырков, пойди сюда!

Тырков направился к нему, стараясь продвигаться по одному ряду паркетин, но у него ничего не получалось, он то и дело сбивался, цепляясь нога за ногу, спотыкался.

– Что это у тебя с фигурой? – спросил надзиратель, делая ударение на «и».

Подойдя ближе, Тырков отдал честь и сказал:

– Рад приветствовать вас, господин инспектор!

Коленки у него подогнулись, и он рухнул на пол.

– Пардон, – сказал он, уже лежа и глядя честными, но пьяными глазами на надзирателя. – Застой в костях! Но с фигурой, Степан Степанович, мы на короткой ноге, уверяю вас!

Фролов, медленно сложив руки на груди, сначала молча смотрел на воспитанника, лежащего у его ног, потом стал тихонько напевать что-то из модной пьески.

Степан Степанович Фролов, отставной артиллерии полковник, с претензиями на ум, на некоторые познания, с надутою фигурой, или, как он говорил, фигурой, не имея никакого достоинства и ни малейшего характера, был одним из самых типических лиц в пошлом сборище лицейских менторов. Натура у него была грубая, солдатская, но сердце слабое, доброе. Он пообтерся, пообтесался понемногу в обществе лицеистов, которые смеялись над ним чуть ли не открыто, в лицо, а он не обижался, испытывая к ним нечто вроде любви, потому что, несмотря на все свои претензии, он не мог не понимать, что они и умнее и развитей его. Их дружба ему льстила, и он совсем не понимал, что часто лицейские обращают его в совершенное посмешище. Он никогда не участвовал в кампании двенадцатого года, даже бежал от Наполеона из своего смоленского имения, а все же претендовал на установленную в память о кампании серебряную медаль. Какими-то судьбами он сделался известен графу Аракчееву и по могущественному его слову, без малейших со своей стороны прав, был определен к ним, во второй уже половине курса, инспектором классов и нравственности.

Паяс Яковлев, как ему и полагалось, потешал публику, изображая одного из лицейских профессоров, мотаясь из конца в конец по номеру Малиновского, где продолжалась вечеринка. Стояли стаканы с недопитым ромом, в посудине тоже еще оставалось. Пушкин, Пущин и сам Малиновский лежали поперек его кровати, остальные уже разошлись.

– Вот, видите ли, дети, камешек-та, – приговаривал Яковлев, показывая камешек, – о котором я толковал вам на прошедшей-та неделе в своей лекции. Как же он называется?! «Лабардан», – отвечал он сам себе. – Кто сказал? – «Дельвиг». Ну, вот и видно, что охотник жрать-та, наш барон, все съестное на уме! Лабардан-та, милочка барон, рыба-с, а камешек называется лабрадор-та! Минералогия – наука-с, а не меню ресторации…

Лицеисты, катаясь от хохота, выволокли из-за своих спин спокойно почивавшего у стены на кровати барона Антона Антоновича, растормошили, и теперь он щурил невинно заплывшие от сна и возлияний глазки, улыбался добрейшей улыбкой и ничего не понимал, чем приводил в совершенный восторг своих товарищей.

– Это же Карцов собственной персоной! – стонал Пущин. – Минералогический кабинет… И Тося…

– Т-с-с! – Яковлев вдруг что-то услышал, приложил палец к губам и осторожно выглянул в коридор. Через мгновение он повернулся с перепуганным видом: – Фигура идет! Кого-то там распекает! – И он пулей вылетел в коридор.

Вскочили, как подброшенные пружинами, и остальные. Даже сонный барон задвигался. Он поднялся и отчего-то стал прибирать постель Малиновского, приглаживая одеяло.

– Бросайте все в окно! – закричал Малиновский и первым делом толкнул Дельвига под зад в коридор: – Беги, Тося! Тебе долго ползти…

– Я с вами! – попытался остаться тот, но, увидев в конце коридора надутую фигуру Фролова, который открывал дверь в один из дальних дортуаров, решил за лучшее испариться, как до него поступил Яковлев.

– Давайте быстрей! Он еще далеко! – громким шепотом посоветовал он друзьям и скрылся.

В отворенное с великим трудом окно полетела суповая миска с недопитым нектаром и стаканы, и даже со страху серебряная разливная ложка.

– Ложку-то зачем? – вскрикнул Малиновский, но она уже улетела.

– Потом подберем, – буркнул Пушкин и обезьяной плюхнулся на кровать.

Когда в дверях возник инспектор Фролов, в дортуаре было чисто, только на полу посреди комнаты осталось пятно разлитого гогеля-могеля.

Фролов стоял молча, только потягивал толстым носом, принюхиваясь, как кобель. Перед его взором прошли по очереди помятая кровать, мусор на полу, мокрое пятно и, наконец, открытое окно, к которому он и направился.

Он, перевесившись через подоконник, глянул вниз, потом повернулся с улыбкой к воспитанникам:

– Ну что, дорогие мои, хорошие?

Казак, смущенно и в то же время дерзко улыбаясь, развел руки в стороны:

– Вот так, Степан Степанович!

Последствия сказались уже на следующий день.

Был класс права. На кафедре выступал Александр Петрович Куницын, и воспитанники довольно внимательно его слушали.

– …Граждане независимые делаются подданными и состоят под законами верховной власти: но сие подданство не есть состояние кабалы. Люди, вступая в общество, желают свободы и благосостояния, а не рабства и нищеты; они подвергаются верховной власти на том условии, чтобы она избирала и употребляла средства для их безопасности и благосостояния; они предлагают свои силы в распоряжение общества, но с тем только, чтобы они обращены были на общую и, следовательно, также и на их собственную пользу…

Горчаков, Вольховский и некоторые другие записывали лекцию, поэтому Куницын не спешил, а некоторые фигуры речи повторял, как бы наслаждаясь своей логикой.

– …и, следовательно, также и на их собственную пользу…

Открылась дверь в учебный класс, и на пороге возник инспектор Фролов. Его явление явно не предвещало ничего хорошего.

– Господа Пущин, Пушкин и Малиновский, все вышеназванные фигуры, пожалуйте за мной! – предложил он названным лицейским.

Трое названных встали, переглянулись между собой и направились к выходу.

Товарищи поддерживали их взглядами и дружескими похлопываниями.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – тихо пробурчал Малиновский.

Граф Алексей Кириллович Разумовский принял их в кабинете надзирателя, который от Мартына Степановича перешел по наследству к Степану Степановичу.

– Значит, вы трое? – спросил граф после значительной паузы, во время которой он разглядывал подростков. – Насколько мне известно, были и другие кутилы?

– Мы одни виноваты, ваше сиятельство, – сказал Пущин. – Никого больше не было.

– Не уверен, что это так, – покачал головой граф. – Но тем не менее не настаиваю на обратном.

– Ваше сиятельство, – подобострастно пустился в объяснения инспектор Фролов, – я исследовал все подробно и нашел, что показывают на себя верно…

– Еще бы! – гордо сказал граф. – Лицейские! Ну и каково им было наказание?

– В течение двух дней стоянием на коленях, – сообщил Фролов. – Дядька, купивший им ром, уволен от должности.

– Два дня стоянием на коленях. Какая малость за столь серьезное преступление! – с укоризной покачал головой граф Разумовский. – А знаете ли вы, отроки, что полагается дворянину за безнравственное поведение? Тому, кто постоянно обращается в пьянстве? Не знаете, господа? Когда судят его в первый раз в Управе благочиния, его приговаривают к временному заключению в смирительный дом, а вторично судят уголовным порядком, лишают дворянского достоинства и отдают в службу или на поселение! – Он замолчал, чтобы дать им понять всю суровость сказанного. Отроки стояли, потупившись, не смея поднять взор. – Вы понимаете, как вы запятнали свою дворянскую честь? Вам не стыдно, господин Малиновский, перед незабвенной памятью вашего батюшки? Если бы он был жив, какой бы позор вы навлекли на него! – Он помолчал. – О вашем проступке стало слишком известно, дело дошло до государя, и он порешил отдать его на решение конференции. К вашему счастью, мне удалось повлиять на это решение. Вы – как сыны мне, а Лицей – родное детище! Тем не менее конференция постановила следующее. – Он стал загибать пальцы с крупными перстнями.

Пушкин смотрел, не отрываясь, на эти холеные руки и думал о том, как быстро становятся аристократами при надлежащих условиях. Внуки малороссийского казака Григория Розума, получившие блестящее образование поначалу в особом институте, для них же и устроенном, потом в Страсбургском университете, заняли ведущее положение в государстве и по своему значению занимали место не меньшее, чем родовитая знать.

– Первое! – услышал Пушкин голос Разумовского. – Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы. Второе. Сместить вас на последние места за столом, как худших по поведению. И наконец, третье. Объявляю вам, что заведена по решению конференции особая черная книга, в которую вписаны ваши фамилии с назначением вины каждого, а при выпуске из Лицея будет иметься в виду ваше дурное поведение. Это повлияет, разумеется, на чин, который вы получите при выпуске. Вот так, господа. Дай Бог, чтобы ваши фамилии были там первыми и последними… Идите! – жестом отправил он воспитанников.

Когда они вышли, граф, качая головой, сказал Фролову:

– А ведь могли забрить и в солдаты… В былые-то времена.

К троице, стоявшей на лестнице, вскоре вышел, тяжело отдуваясь, Фролов и, расстегивая воротник мундира, забормотал:

– Ах, господа! Как же нескладно получилось. Но я не мог не сообщить по начальству. Устав этого требует. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Да будет, Степан Степанович, – похлопал его по плечу Малиновский. – Все только еще начинается…

– Господа! Побойтесь Бога!

– А как насчет табачку? – спросил его ласково Пущин.

– Табачку? Тютюнчику моего желаете?

– А хоть и вашего, – сказал Пушкин.

Они вышли в сад вчетвером. Фролов раскрыл кисет, воспитанники достали из карманов сюртуков свои трубки и стали набивать их. Потом с наслаждением закурили, пустили дым. Никто обиды друг на друга не держал. Гроза миновала, все обошлось.

– Господа, докурите, возвращайтесь в класс, – сказал воспитанникам Фролов, выбил свою трубочку о постамент ограды Лицея и отправился по делам.

В это время мимо Лицея ехала открытая карета и вдруг остановилась. В карете сидела молодая Бакунина с сопровождавшей ее гувернанткой.

Молодые люди поклонились ей, пряча трубки за спину.

– Здравствуйте, господа, – сказала она приветливо. – Курите, курите! Такая новость. Государь вернулся в Россию. Он едет из Англии. Сегодня утром он проехал через Царское в Петербург. Говорят, матушка-императрица готовит ему встречу в Павловске. И к нам возвращаются лейб-гусары. После Парижа… – вздохнула она.

– Да, я тоже слышал, что гвардейцы гусары будут стоять в Царском, – небрежно сказал Малиновский.

– Может быть, гусары поймают убийцу? – вдруг переменила она тему. – Вы слышали, зарезали мещанку, возле парка, недалеко от дворца…

– Это не дело гусар, мадемуазель, ловить убийцу. Это дело полиции, – улыбаясь, пояснил Пущин.

– Ах, я не знаю, господа, чье это дело, но мне страшно, что он который год ходит среди нас и его не могут поймать.

– Поймают, – уверенно сказал Малиновский. – Сколько веревочке не виться!..

– Ну, хватит об этом! – вдруг капризно сказала Бакунина. – Скажите лучше, что вы здесь делаете? Разве у вас нет сейчас класса?

– Мы поджидали вас, – галантно выступил вперед Пушкин.

– Зачем? Разве вы знали, что я поеду? Я сама этого не знала еще полчаса назад…

– Мадемуазель, – обратилась к ней гувернантка, – хорошо, что вы вспомнили. Мы должны ехать… – подчеркнула она.

– Вот видите, господа, я не могу больше задерживаться, – сообщила им Бакунина. – Расскажете о своем деле в следующий раз… Трогай! – приказала она кучеру.

Коляска тронулась, и Бакунина слегка помахала им рукой.

– Жаль, – сказал вполголоса Пушкин. – А я хотел наконец ее спросить…

– О чем? – обратились к нему друзья.

– Кого из нас троих она все-таки выберет?

– Чего спрашивать? У кого хуй больше, того и выберет! – хохотнул Малиновский.