Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц)

Глава четырнадцатая,

в которой государь император Александр I узнает о начале войны. – Покупка Закрета у Бенигсена за двенадцать тысяч червонцев. – Попытка покушения на государя. – Расследование директора Высшей воинской полиции Якова Ивановича де Санглена. – Бежавший архитектор Шварц. – Алмазные шифры для фрейлины графини Софии Тизенгаузен. – Полуторачасовой польский в начале бала. – Наполеон переправляется через Неман. – «На зачинающего – Бог!» – 12 июня 1812 года.

А для государя императора она началась в Вильне.

В тот день 12 июня он проснулся, как обычно, в пять часов утра. Спал он по-походному, как привык спать, на желтом сафьяновом мешке, набитом сеном, положенном на доски походной кровати. Не вставая, обратился мыслями к Богу, вознеся молитву без слов, но тут же нахлынули мысли, которые не покидали его все последнее время.

Почти два месяца назад, в апреле, в день Вербного Воскресенья, прибыл он со свитой в Вильну под гром орудий и колокольный звон, возвестивший жителям Вильны его прибытие. Первым делом, думая о приближающейся войне, государь стал всячески приближать к себе поляков, составляющих главную силу в этом крае, осыпая их наградами, орденами, придворными званиями, а некоторых паненочек из семейств, которые он особенно хотел отличить, назначал фрейлинами. Государь принимал у себя духовенство, городские власти, купечество и еврейский кагал; никто не был забыт. В первый день праздника Святой Пасхи был большой парад всем войскам, собранным вокруг Вильны, на святой неделе – бал виленского дворянства в его честь. Но каждую минуту государь чувствовал всю фальшь их славословий, особенно литовской знати. «Литва и жмудь, – думал он про них, – с кинжалом за спиной, с камнем за пазухой».

Но на словах расточал любезности и действовал, по обыкновению, через дам, обольщая их и прельщая. Не зря он имел негласное прозвище Прельститель.

Край был наводнен шпионами, да и многие местные жители, как он мог догадываться, работали в пользу Наполеона. Многие ждали его как освободителя. Как любят народы тиранов и поработителей. Намедни ему сообщили, что на границе в Брест-Литовске задержан был французский офицер Генерального штаба, который под видом монаха ордена камиллиан от своего монастыря в Апеннинских горах собирал подаяния на выкуп христианских невольников от марроканцев, алжирцев и тунисцев. На самом деле у него в посохе были найдены планы съемки местности и главных дорог.

Сегодня бал у баронессы Беннигсен в Закрете, который устраивают в складчину дворяне виленские и офицерство. Государь и сам участвовал в подписке, дав триста империалов из своего кошелька. Баронесса Беннигсен сегодня в последний раз выступает хозяйкой усадьбы и хозяйкой бала; мало кто знает, что государь купил у барона Беннигсена его имение с великолепным парком и домом, перестроенным из иезуитского монастыря, и сделался виленским дворянином, получив право носить местный мундир. Правда, граф заломил довольно большую цену за понравившееся государю имение – двенадцать тысяч червонцев с условием заплатить золотом. Договорились произвести выдачу денег из казначейства в три приема по четыре тысячи в год.

Александру нравились здешние балы, он считал, что виленские дамы вообще большие знатоки в этом деле, в других делах он еще их не проверил, но надеялся восполнить и этот пробел. Польки заносчивы, горделивы, несколько холодны, чем всегда вызывали у него ответную страстность. Знал он это по своей Марье Антоновне Нарышкиной, урожденной княжне Святополк-Четвертинской.

Но еще не начавшись, предстоящий праздник уже был омрачен. Накануне ему передали записку с доносом, что на этом балу готовится покушение на его особу, для чего прямо во время бала будет обрушена вновь построенная танцевальная зала. Государь срочно послал директора Высшей воинской полиции при военном министре Якова Ивановича де Санглена осмотреть постройку во всех подробностях. Когда директор контрразведки со своими чинами осматривал залу, верх ее вместе с галереями на самом деле рухнул, только случайно никого не задавив. Бросились искать архитектора, но того и след простыл. Выяснили только, что фамилия его Шульц. Случившийся при главной квартире граф Тизенгаузен, приехавший получить алмазные шифры для своей дочери Софии, которую государь сделал фрейлиной большого двора, сказал:

– Я знаю этого Шульца. Прекрасный малый и скверный архитектор, хотя и профессор. Его постройки всегда стояли недолго, то стена рухнет, то свод обрушится.

– Так почему же ему доверяют строительство? – спросил удивленно государь.

– Другого нет, – развел руками граф Тизенгаузен. – А для нас и этот слишком хорош!

Александр очень смеялся этой шутке, но все-таки неприятный осадок в душе у него остался.

Барон Беннигсен, длинный, как шест, и важный, словно статуя командора, вдруг изволил сообщить:

– Государь, я видел, как он врывает круглые бревна, которые должны были поддерживать крышу, и заметил ему, что, на мой взгляд, он не глубоко их закапывает. «Я укреплю их вместе с крышей, – сказал мне Шульц. – Замаскирую зеленью и устрою над ними капители из цветов каштана». Я подумал, что это будет красиво, а в остальном я, верно, недостаточно понимаю…

Государь лишний раз подивился его хладнокровию. Не зря кто-то говорил, что генерал хладнокровен, как черепаха.

– Ну и где же сам архитектор? – спросил император.

– Наверно, с отчаянья в Вилии утопился, – сообщил барон Беннигсен. Во всяком случае, на берегу нашли только его шляпу.

Император не поверил в эту версию, он не сомневался, что все это были происки врагов, и решил не поддаваться обстоятельствам.

– А пол цел? – поинтересовался император.

– Пол из наборного паркета цел, только завален обломками, – доложил де-Санглен.

– Немедленно очистить, мы будем танцевать под открытым небом.

И вот сегодня этот бал должен состояться. Что-то судьба ему еще готовит… А все-таки не верится, что архитектор Шульц утопился. Верно, сбежал за Неман, к Наполеону.

Всякий бал в то время начинался с польского. На паркетном полу в саду, в окружении колонн, которые остались торчать на развалинах, только убранных цветами, дамы, в ожидании польского, поглощали десерт. Сплетня о том, что государь приобрел имение, всех взволновала. Говорили об этом полушепотом, патриотично настроенные дамы были уверены, что по приходе Наполеона, а в этом ни у кого не было сомнения, и по обретении Литвой независимости, государь лишится своей собственности. Удивлялись предусмотрительности барона Беннигсена, предпочтившего наличные деньги имению в пограничной провинции в такой час, знавшего, что Наполеон не забыл ему свое почти что поражение в сражении при Прейсиш-Эйлау.

– Говорят, государь заплатил ему золотом, – шептались дамы и оглядывались, ища глазами барона.

Высокая, тощая фигура барона Беннигсена торчала своей маленькой седой головкой с огромным, будто не для нее, носом над всеми. Престарелый генерал высматривал, казалось, даже вынюхивал прибытие государя, чтобы броситься ему навстречу.

Государь не замедлил появиться в сопровождении многочисленной свиты. Был он на этот раз в мундире своего любимого Семеновского полка, с отворотами небесно-голубого цвета, который ему удивительно шел.

Грянул польский. Вереница мужчин в ярких мундирах с орденами в алмазах и женщин в платьях, усыпанных цветами, под звуки полонеза в медленном танце, начавшемся на полу в построенном павильоне, за государем, шедшим в первой паре с самой баронессой Беннигсен, игравшей роль хозяйки бала, обошли по садовым дорожкам лужайки и окрестные рощицы. Оркестры, спрятанные в этих рощицах, как бы передавали эстафету друг другу: когда заканчивал играть один, начинал другой. Погода была теплая, небо ясное, слегка покрытое тучками, розовевшими от заходившего солнца и отражавшимися на речной глади реки Вилии, огибавшей имение. Ласточки и стрижи летали низко над рекой, и ничто не предвещало зловещих событий. Танец длился бесконечно.

Государь, как всегда, был ласков и галантен с дамами. Он не выходил из польского уже часа полтора. Теперь он шел в паре с госпожой Барклай де Толли. И уже наметил себе фрейлину графиню Софию Тизенгаузен, которую он, после вручения алмазных шифров ее отцу, навестил вчера вечером. Она умна, мила, принадлежит к богатейшей знати, его доверие, его знаки внимания, его дружба с этой семьей будут по достоинству оценены в обществе. Втайне государь рассчитывал на большее, чем простая любезность, дыхание у него перехватывало, когда он смотрел на ее невинно приоткрытый ротик, и он отворачивался, стараясь не думать о ней. Еще он не сбрасывал со счетов местную красавицу Сулистровску, у которой уже два раза вечером пил чай и даже попросту, стоя у рояля, переворачивал ей ноты романса, когда она пела. Но с ней, государь знал это точно, будет проще. Сулистровска вышла из польского и не танцевала, а стояла под цветущим померанцевым деревом в окружении молодых поляков, иногда поглядывая на танцующих. Ее поведение можно было бы принять за вызов, если б она не была так молода, так очаровательна, так непосредственна.

Вскоре прибыл на бал министр полиции Балашев и направился прямо к государю. Не дойдя до танцующих, он остановился, всем своим видом показывая, что у него есть необходимость переговорить с государем. Александр, проходя в танце, кивнул одному из своих флигель-адъютантов, и тот, быстро подойдя, хлопком отбил у него госпожу Барклай де Толли. Пока Балашев докладывал государю, они стояли вдвоем и никто не слышал, что за сообщение получил государь: бал продолжался, веселье шло своим чередом.

Внешне улыбчив, внутренне Александр все более мрачнел. Его не радовал танец с Софией, которая надела на бал алмазные шифры фрейлины. Он узнал, что этой ночью Наполеон переправился через Неман и в настоящий момент аванпосты французской армии были в семидесяти верстах от Вильны. Все его, Александра, предложения о мире остались напрасными. Нельзя сказать, что Александр испугался, он давно внутренне был готов к этой войне, потому что готовился к ней. Он смотрел на это пестрое собрание местной знати, на глазеющую публику, собравшуюся на берегу реки и по кустам, и думал о том, как поведут они все себя завтра, когда весть о войне дойдет и до них. Сколько из них останется верными ему, а сколько с восторгом закричат здравицу Наполеону. Государь понимал, что соотношение будет не в его пользу. Он понимал, что вся его дипломатия последних месяцев, усиленное привлечение поляков и литовцев на свою сторону окажутся напрасными.

«Ну что ж, война так война, – думал он. – На зачинающего – Бог! Вчера вот я ратифицировал Бухарестский мир с Турцией, а сегодня война с Наполеоном. Из огня да в полымя. Вернусь в Вильну, надо будет поручить Шишкову немедленно написать приказ нашим армиям и рескрипт к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы. Пусть в нем будет то, что я сказал Нарбонну: я не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России. А закончить рескрипт надо; на зачинающего – Бог! Непременно так закончить. В исторические моменты и фразы должны быть историческими».

Он усмехнулся: каждый экспромт должен быть хорошо подготовлен.

Графиня София была очень мила, и государь пожалел, что завтра ее уже не увидит. И Сулистровску тоже.

Глава пятнадцатая,

в которой директор Лицея Малиновский объявляет о начале войны с Наполеоном. – История де Будри, родного брата Марата. – Ночная ваза с портретом императора Наполеона. – Июнь 1812 года.

Воспитанников в парадной форме, надетой по столь торжественному случаю, собрали в лицейской зале. Сам директор Малиновский, тоже в парадном мундире со всеми орденами, застегнутом на все пуговицы, выступил вперед.

– Господа! – начал он торжественно и серьезно, обводя взглядом всех собравшихся. Лица педагогов тоже были серьезны, на детских же лицах были радость и воодушевление. – Тяжелый час наступил для нашей Отчизны! Наполеон Бонапарт без всякого объявления войны перешел Неман и вторгся в пределы Российской империи!

Дальше он не смог говорить, поднялся невообразимый шум.

– Война! – разом закричали все воспитанники. – Ура-а-а! Война-а!

– Шапками закидаем французишек! – сказал Данзас, повернувшись к соседу.

– Французов в три раза больше, чем наших, – рассудительно возразил Вольховский, который все знал, потому что готовил себя в военную службу.

– Суворочка, твой черед! – закричал Пушкин и хлопнул Вольховского по плечу.

– Господа! – продолжал свою речь Малиновский. – Уже сила отражается силой, и мы с нетерпением ожидаем известий о военных происшествиях. О Господи! Благослови оружие наше! Возблагоденствует матушка Россия, вздохнет свободно вся Европа, когда будет низложено стоглавое чудовище!

– Слушай, Француз… – обратился Дельвиг к Пушкину.

– Не смей меня больше звать Французом! – резко оборвал его Пушкин. – Лучше уж зови Обезьяной.

– Господа, я хочу воевать за Россию! Если меня не возьмут в регулярные, я запишусь в ополчение. Барклай де Толли – родственник моей матери, он не откажет. Вот увидите, он не откажет. Мне уже исполнилось пятнадцать лет. Правда, меня возьмут? – шептал как в чаду Кюхельбекер, хватая товарищей за руки, пока не вцепился мертвой хваткой в Вольховского.

– Скажи, Суворочка, меня возьмут?

Вольховский всегда был честен и прямодушен.

– Навряд ли, – отвечал он.

Нет, меня возьмут, я добьюсь своего! Я умру за Родину! – воскликнул он наконец.

– Тебя, Виля, Господь не примет! – серьезно сказал ему Пушкин.

– Почему? – вылупил глаза Кюхельбекер.

– Ты замучаешь его стихами.

– Как ты можешь в такой час шутить! – изумился Кюхельбекер. – Когда наше Отечество в опасности?!

– Давай сюда французские учебники! Мы их сожжем! – вдруг закричал кто-то из воспитанников, и эта мысль всем понравилась, по общей склонности подростков ко всяческому бунту.

– За мной! – закричал Илличевский и первым ринулся из залы.

За ним устремились остальные.

– Прекратите бунт! – вскричал Мартын Степанович и попытался встать на пути бегущих, но услышал окрик директора:

– Оставьте их, Мартын Степанович! Их можно понять.

– Бей французов! – Этот вопль доносился уже из коридора.

Толкаясь и падая, снова поднимаясь, сметая все на своем пути, захватив одного из дядек, молодого мужичка Сазонова, туповатое лицо которого тоже озарилось светом бунта, толпа подростков неслась по коридорам. Уже не отдельные крики, а слившийся воедино вопль вырывался из всех глоток разом.

В классе устроили настоящий погром, бросали французские учебники, заодно с ними и математику, и грамматику. Вскакивали и бегали по столам, танцевали, бились на палках, пропороли палкой большой глобус и таскали его на плечах, произносили гневные речи.

– Долой Будри, пособника узурпатора! Пусть старикашка убирается к себе во Францию! На гильотину!

– Предлагаю за каждое французское слово – наказание!

– Плетьми! Розгами!

– Ура-а государю императору Александру Павловичу! Ура-а!

– Убить Будри! – крикнул кто-то.

– Господа, одумайтесь! Будри ни в чем не виноват! – растерянно сказал по-французски князь Горчаков. – Это абсурдно!

– Убить! – вылупил глаза Кюхельбекер и посмотрел безумным взглядом на князя Горчакова. – А тебя за французский – в карцер!

– Сумасшедший! – не на шутку испугался князь Горчаков.

– Найдем Будри! – вскричал Кюхельбекер. – Он заплатит за все!

Остальные вдруг стали успокаиваться и подходили ближе к беснующемуся Кюхле.

– Убить! – кричал тот в исступлении.

Возле Кюхельбекера собирались уже многие.

Он тоже остановился, осматриваясь по сторонам, увидел недоуменные взгляды, почувствовал себя не совсем в своей тарелке и сказал извиняющимся тоном:

– Я это… Увлекся, что ли… Но изгнать можно, – сказал он убежденно и затряс головой так, будто у него начался приступ.

– Подумай, Кюхля, – предложил ему Саша Пушкин. – Ты в своем здравии?

– Нет, изгнать можно! – капризно настаивал на своем Кюхельбекер.

Давид Иванович де Будри был личностью довольно замечательной. Он был родной брат Марата, того самого революционера, именем которого пугали детей. Впрочем, кем у нас в России только детей не пугают.

Попал он в Россию еще при Екатерине II. Его выписал камергер князь Василий Петрович Салтыков для воспитания своего сына. Был он родом швейцарец, но в России женился на русской и навсегда остался в нашем отечестве. Поскольку имя его брата гремело в то время по всей Европе и многие считали его за кровопийцу, он обратился к императрице с просьбой, чтобы ему разрешили сменить свою прежнюю фамилию Марата на фамилию Будри, по названию той деревушки в Швейцарии, откуда они были родом, что Екатерина милостиво и разрешила. Окончив учение сына князя Салтыкова, он жил тем, что преподавал французский язык и словесность сначала в частных домах и пансионах, а с 1811 года и в Императорском Лицее. В совершенную противоположность своему брату он был добр, честен и благороден. Впрочем, из некоторых его слов можно было заключить, что и брат его был не совсем тем, кем его всячески представляли.

Забавненький коротенький старичок, с толстым брюшком, с засаленным напудренным паричком, кажется, никогда не мывшийся и разве только однажды в месяц переменявший на себе белье, из-за чего от него вечно дурно пахло, – один из немногих наставников, он вполне понимал свое призвание и, как человек в высшей степени практический, наиболее способствовал развитию лицеистов, отнюдь не в одном познании французского языка…

Василий Федорович Малиновский стоял над старичком де Будри, который спрятался у него в кабинете и теперь плакал, сидя в кресле.

– Давид Иванович, миленький вы мой, успокойтесь, ради Бога! Все пройдет. Это первое впечатление чувствительных детских душ. Они вас любят и совсем не хотели обижать. И ведь это же не бунт, покричали и разошлись.

– Василий Федорович, но какая чудовищная несправедливость. Я ведь еще в восемьсот шестом году, когда шла война с Наполеоном, принял присягу на подданство России. Я ненавижу узурпатора. Я полжизни прожил в России и никем, кроме как природным русаком, себя уже не ощущаю.

– Пройдет, Давид Иванович, пройдет… В Москве французскую труппу распустили… Мадемуазель Жорж уехала. Люди боятся на улице говорить по-французски. Говорят, толпа чуть не растерзала камергера князя Тюфякина, который намедни в Казанской заговорил с приятелем по-французски, его насилу спас квартальный, попросив проследовать с ним в Большую Морскую, в дом генерал-губернатора…

– Что вы говорите? – ужаснулся Давид Иванович. – Горе мне! – Он закрыл лицо руками. – Вся жизнь перечеркнута. Опять с сумою, не взявши ни крохи, идти куда глаза глядят…

– Бродят слухи про шпионов, – совсем невпопад сказал Малиновский.

Старичок вскинулся, схватился за сердце.

– Но надеюсь… – залепетал он. – Надеюсь меня никто… не подозревает…

– Что вы, Давид Иванович, – успокоил его Малиновский. – Здесь вас никто не тронет.

– Нет, в Царском Селе, в Царском Селе, – залепетал он. – Как раз и решат, что шпион, что заслан…

Директор вдруг неожиданно для самого себя погладил его по головке, как маленького ребенка. Старичок благодарно на него взглянул и прижал его руку к своей щеке.

– Ну теперь идите, – сказал ему Малиновский. – Все минет!

– Василий Федорович, миленький мой, посмотрите в коридоре, нет ли их?

Малиновский выглянул в коридор – никого не было.

– Идите с Богом!

Де Будри вышел из кабинета директора и, озираясь, двинулся по коридору, но за одним из-за поворотов он все-таки увидел то, чего сейчас больше всего боялся. Прямо на него вывалилась ватага лицеистов, предводительствуемая сыном самого директора Малиновского, который первый его и заметил:

– Вон он!

Дети ринулись за стариком, толком не зная, что с ним делать. Толстячок бросился в другую сторону, но уйти ему далеко не удалось.

– Я – не шпион! – закричал старик, прижимаясь спиной к стене. – Помилуйте, дети!

– Француз – значит враг! – вскричал Малиновский, он был на голову выше старичка и нависал над бедным как глыба.

– Я не враг! Я докажу! Я ненавижу узурпатора!

– Где доказательство? Где? – вопрошал Кюхельбекер, который был тут же. – Где же? Дайте нам доказательства, чтобы мы могли вас помиловать!

– У меня. В комнате. Есть доказательства. Только не трогайте меня! Идемте!

– Идем! – восторженно закричали несколько человек.

У себя в комнате Давид Иванович, кряхтя, залез под кровать и стал там шарить. Рядом с ним, окружив его, стояли в ожидании воспитанники. Старик приподнялся и гордо показал им фаянсовую ночную вазу с изображением Наполеона в своей знаменитой шляпе и надписью: «Император французов».

– Вот, – сказал он. – Английская посуда! Еще несколько лет назад груз этих горшков конфисковали на таможне и разбили, знаете, как это бывает. А мне достали один. По случаю… Ну, вы понимаете… С тех пор пользую… Могу ли я быть его шпионом, когда я… на него? – Он постучал пальцем по известному всей Европе портрету.

Малиновский захохотал, выхватил горшок и поставил его на пол.

– По императору французов! – Он расстегнул панталоны. Другие тоже окружили горшок. Они стояли плечо к плечу, и струи звонко бились в дно горшка.

– Мы вам верим, Давид Иванович! – сказал Малиновский, обернувшись через плечо.

– И ваш папа мне верит! – обрадовался старичок.

– Ура-а! – закричали лицеисты, стоявшие вокруг горшка, а вокруг бегал маленький Комовский и просился:

– Дай и я посцу! Дай и я тоже! Ну, дай…

– Сцы! – милостиво разрешил Малиновский, чуть посторонившись.