Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 56 страниц)

Глава тридцатая,

в которой государь обсуждает с Энгельгардтом конфуз с фрейлиной Волконской. – «Старушка, может быть, в восторге от ошибки молодого человека». – Государь вызывается быть адвокатом Пушкина. – Пушкин пишет письмо фрейлине с извинениями. – Карикатура Пушкина на Энгельгардта. – Любовные письма мадам Смит и Катерине Андреевне Карамзиной. – Мадам Смит у сестер Велио. – Французская эпиграмма. – Пушкин соблазняет мадам Смит и ретируется через балкон. – Осень 1816 года.

Государь прогуливался по галерее в сопровождении Энгельгардта и говорил ему:

– Что же это будет? Твои воспитанники не только снимают через забор мои яблоки, бьют сторожей садовника Лямина, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей…

– Вы меня предупредили, государь, – почтительно преклоняя голову, отвечал ему Энгельгардт. – Мне, разумеется, все известно, и я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянье; приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление…

– Так в чем там была соль? – поинтересовался государь, чуть улыбаясь. – Князь Петр Михайлович не входил в подробности.

– Понимаете ли, государь, молодость имеет свои недостатки – излишняя пылкость, впрочем, вполне невинных шалостей.

– Не понимаю? – поднял брови государь.

– Он думал, что это горничная княжны, хотел полюбезничать… Я уже сделал ему строгий выговор!

– La vieille est peut-etre enchantee de la meprise du jeune homme, entre nous soit dit, – шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту. – Так и быть, я возьму на себя адвокатство за вашего Пушкина, но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Пусть пишет письмо.

Он слегка пожал руку Энгельгардту и пошел быстрым шагом по галерее к пандусу, потому что заметил внизу, у пруда, императрицу.

Елисавета Алексеевна тоже заметила его.

Энгельгардт стоял и думал вослед Александру Павловичу над французской фразой государя: шутка про то, что старушка, может быть, в восторге от ошибки молодого человека, с его точки зрения была сомнительна, но ему не хотелось ставить под сомнение нравственность государя, хотя он, безусловно, знал, что говорили о ней разное, и все же, поразмыслив, он пришел к выводу, что в устах государя эта фривольная шутка просто свидетельствовала о его, государевой, бесконечной доброте, о его любви к воспитанникам и просто о хорошем настроении в сегодняшнее утро, и никак ни о чем другом.

Егор Антонович посетил воспитанника Пушкина в его кельюшке, где тот сочинял письмо «старой мартышке» княжне Волконской. Прежде письма Александр написал французскую эпиграмму на княжну и был ею доволен. Там она называлась старой мартышкой. Эпиграмма, впрочем, была спрятана в ящике конторки.

Встречая директора, Пушкин встал:

– Дописал, Егор Антонович, и даже перебелил.

Взяв лист бумаги, директор пробежал глазами написанные строки.

– Ну что ж, превосходно! Почерк хорош! Слог отличный! Твой французский безукоризнен! Во французском у тебя нет ошибок. Княжна, я думаю, удовлетворится сим извинением. Благодари государя в своих молитвах, он вызвался быть твоим адвокатом.

– Благодарю прежде всего вас, Егор Антонович! Это вас я должен поминать в моих молитвах!

– Сначала государя. Всегда сначала государя! – подчеркнул Егор Антонович.

– А я думал, сначала Господа Бога! – съязвил Пушкин.

Энгельгардт положил лист бумаги на конторку, где лежали черновик и чистые листы бумаги, укоризненно покачал головой и вышел. Пушкин тут же присел за конторку и принялся набрасывать какой-то рисунок на полях черновика.

Энгельгардт шел по коридору и вдруг вспомнил, что государь с ним говорил и о скорейшем выпуске лицейских, а потому он хотел поговорить с первым поэтом о стихах на окончание, не пора ли уже приняться за их сочинение и не возьмется ли за них сам Пушкин. Он поспешно повернул назад.

Он вошел в номер Пушкина, когда тот что-то увлеченно рисовал. Услышав за спиной шаги и обернувшись, Пушкин растерялся, однако успел быстро спрятать листок бумаги под другие. Энгельгардт заметил это и спокойно протянул к нему руку:

– Дай-ка!

Пушкин не мог противиться, и директор завладел листком. К его удивлению, он увидел на нем злобную карикатуру на себя.

– Вот ваша благодарность, господин NN, – печально сказал он и снова вышел в коридор, положив листок на конторку и забыв про стихи. Он шел, подергивая плечами от чувства неприязни и гадливости, которое возникло в нем при очередном свидетельстве людской неблагодарности.

Пушкин взял в руки карикатуру, внимательно посмотрел на нее, потом добавил несколько штрихов.

В этот момент заглянул к нему Большой Жанно.

– Ушел?

– Ушел, – сказал Пушкин и усмехнулся. – Но сначала перешел… на «вы», что, как ты знаешь, выражает у него высшую форму неодобрения. Право, он смешон. В своих кюлотах, чулках и туфлях! Что-то есть в нем лакейское…

– Ты же знаешь, что при дворе положено ходить только в коротких штанах! – напомнил Пущин. Он не любил, когда Пушкин задевал Егора Антоновича.

– Однако князь Нелединский-Мелецкий в туфлях и чулках не ходит, не расшаркивается, а носит сапожки! – парировал Пушкин. – Все зависит от человека. Ну да Бог с ним! Посмотри-ка, Жанно, вот это послание. – Пушкин достал из ящичка конторки совсем другое письмо.

Жанно, присев на кровать, стал читать послание, но почти тут же с удивлением взглянул на друга:

– Это же любовное послание? Надеюсь, не княжне?

– Конечно, нет… Это…

– Мадам Смит?

– Не только ей. Я его пошлю в два адреса.

– Кому еще? – удивился Жанно.

– Я не могу открыться. Но они друг друга не знают, так что всякая случайность исключена.

Жанно снова заглянул в текст письма, потом поднял глаза на Пушкина:

– Вторая тоже вдова?

– С чего ты решил? Нет.

– Посмотри, ты отправил ее мужа на небеса.

Пушкин взял письмо и принялся хохотать.

– Нет, ее муж здравствует! И дай Бог ему здоровья! Надо же, не заметил. Вот следствие лени, во втором письме исправлю.

– А если письмо попадет Егору Антоновичу? Ведь он тебя узнает по почерку!

– Будем надеяться, что оно попадет адресату. А вот взгляни: на княжну эпиграмма! – Он достал листок из ящика конторки.

– Ты неисправим, – покачал головой Пущин.

Мадам Смит была с визитом у сестер Велио; многие царскосельские дамы, по связи старшей сестры с императором, о чем знали все в Царском Селе, искали их благосклонности. Впрочем, принимала сегодня только старшая сестра София.

– Этот юный Пушкин заставляет о себе говорить не только как о поэте, – сказала молодая вдова Софии Велио. – Как ты думаешь, Софи, это правда, что государь приказал Егору Антоновичу его высечь? Егор Антонович это отрицает, я его спрашивала. Но при его деликатности он может и скрывать это? Ведь он не исполнил приказания своего государя?

Мне думается, Мария, это – сплетни… – сказала София. – Государь добр; лицеистов никогда не секли; к тому же невелика шалость… Каждый может обознаться – ночью все кошки серые…

– Так это было ночью, Софи? – с придыханием вопросила мадам Смит.

– Может, и вечером, но было темно. Но эта Волконская такая мерзкая особа, похожа на старую мартышку, мне просто жаль обознавшегося молодого человека…

– Я с ним едва знакома, но он показался мне таким милым… Я даже была бы не против, чтобы он обознался так со мной… – пошутила она.

– Ты это серьезно?

В это время в гостиную вошел слуга и объявил:

– Князь Горчаков, барон Дельвиг, господа Пушкин и Яковлев.

– Проси, – сказала София, взмахнув веером. – Легок на помине, шалун. – И посмотрела на мадам Смит. Та, неожиданно для себя, вспыхнула. – Хотя подожди… – Лакей остановился и ждал приказаний. – Мне кажется, Мария, если ты подождешь в соседней зале, – тихим голосом предложила она мадам Смит, – я смогу прислать к тебе этого безумца. – Она видела, что Мария колеблется. – Ну, решайся же!

– Я пошутила…

– Нет, я заметила, как ты вспыхнула, когда мы заговорили о нем…

– Если… – Мадам Смит встала и замешкалась.

– Ну же!

– Может, на минуту. А повод?

– Брось, меньше об этом думай, я пришлю его, и все тут. А ты уж найдешь, о чем с ним поговорить…

Мадам Смит недоуменно передернула плечами и все же вышла в соседнюю залу, неплотно притворив за собой дверь.

Зови, голубчик, лицейских, – сказала София Велио лакею.

Лакей вышел, на сей раз оставив дверь открытой, и через мгновение появились лицейские, ожидавшие приглашения в прихожей. Миша Яковлев, шедший впереди, как всегда кого-то изображал.

– Я так рада вам, господа. На той неделе мы почти не принимали, maman до сих пор немного больна. Надеюсь, мое общество вам не наскучит.

– Сударыня, какие прекрасные розы! – сказал князь Горчаков, заметив букет свежих чайных роз.

– Это государь прислал maman из своей оранжереи, узнав о ее болезни, – потупившись, сказала София Велио. – А вы, Пушкин, большой шалун! И не вздумайте отрицать, в Царском Селе все становится известным тотчас.

– Если бы вы еще нам сказали, от кого вы узнали про это происшествие, – усмехнулся Пушкин.

Дерзите, милый! – игриво отшутилась София.

– Такие уж мы – шалуны! – развел руками Пушкин. – Кроме того, княжна должна быть мне благодарна, она теперь, как никогда, в центре внимания.

– Александр удостоил ее своей эпиграммы, – сообщил Горчаков. – Позволь, я прочитаю Софии? – спросил он Пушкина.

– Читай, – небрежно бросил Пушкин.

– Погодите, князь, – попросила София. – Александр, – взяла она под руку Пушкина, – у меня к вам просьба. Вы простите нас, я сейчас вернусь… – сказала она остальным.

Она провела Пушкина в соседнюю с гостиной комнату, где укрывалась мадам Смит.

…И оставила, ничего не объяснив, его один на один с молодой вдовой, на сей раз плотно притворив дверь комнаты и на прощание выразительно посмотрев ему в глаза.

Они долго смотрели друг на друга, ничего не говоря. Черное шло к ней, а эти белые батистовые плерезы, сколько в них было грусти и томления. Он усмехнулся.

Наконец она спросила:

– Это вы мне писали?

Он кивнул.

– Да как вы посмели? И еще смеетесь? – спросила она, и голос ее предательски дрогнул.

Пушкин сделал шаг к ней.

– Ой! – сказала она.

Когда София Велио вернулась в гостиную, Яковлев уже сидел за роялем и наигрывал романс, пробуя голос.

– Где обещанная эпиграмма? – поинтересовалась она, как бы между прочим, у князя Горчакова.

– Эпиграмма французская, – уточнил князь и добавил:

– Воля ваша – слушайте:

 
On peut tres bien, mademoiselle,
Vous prendre pour maguerelle,
Ou pour une vieille guenon,
Mais pour une garce, – oh, mon Dieu, non.
 

София Велио рассмеялась.

– Вот и я говорю, что Волконская похожа на старую мартышку. Я сочувствую Александру…

Смех Софии доносился в комнату, где возле окна, запутавшись в портьере, задыхаясь от страсти, целовались Саша Пушкин и мадам Смит. Он прижимал ее к стене, и она все более и более чувствовала, что не может далее сопротивляться его неистовому напору.

– Подождите, подождите, – шептала она. – Мне что-то там давит… В ногу…

– А! – вспомнил он. – Это часы в кармане.

Он подвинул ногу в сторону и снова принялся за мадам Смит, опытно, по-молодецки, управляясь с ее платьем.

– А что за часы? – спросила она, задыхаясь.

– Государыня подарила…

– Государыня? Вам?

Затрещала, падая, тяжелая портьера. Повалились на пол и они.

В гостиной услышали шум из соседней комнаты. София села за рояль рядом с Яковлевым.

– Играйте! – приказала она.

И они заиграли польский в четыре руки.

Князь Горчаков, улыбнувшись, покачал головой.

София посмотрела на князя и тоже ему улыбнулась. Барон переглянулся и с Софией и с князем. Все всё поняли.

Но никто ничего не сказал.

В это время в гостиную снова вошел слуга и объявил:

– Его величество государь император Александр Павлович!

Лицейские повскакивали со своих мест. Музыка оборвалась. София растерялась, не зная, как себя вести в этой ситуации. Она смотрела то на лицейских, то на закрытую дверь соседней комнаты, то на проходную комнату, откуда уже слышались приближающиеся шаги императора.

Пушкин и мадам Смит уже поднялись с пола, но Пушкин никак не мог застегнуть панталоны.

– Ну же! – волновалась мадам Смит. – Это – государь! Боже! Если он войдет?!

– Черт! Панталоны новые, а нитки гнилые! Черт бы побрал Энгельгардта!

– Боже, при чем здесь дядюшка?

– Панталоны новые сшил, а на нитках сэкономил, – пояснил Пушкин.

Придерживая панталоны на поясе рукой, Пушкин присел и стал шарить по полу возле окна. Наконец он нашел, что искал, и показал мадам Смит. Это был вырванный с мясом крючок, на котором они держались.

– О нет! Дядюшка не виноват! – обрадовалась мадам Смит. – Вы сами так сильно тянули, – обрадовалась француженка, разглядывая крючок. И вдруг, схватившись за голову, ужаснулась: – Вы же не можете идти в гостиную? Что же теперь делать?

– Я в окно, – прошептал Пушкин. – Одно лишь слово. Вы меня любите? Когда еще?

– Это уже много слов! Боже, я не знаю! – Она посмотрела на его панталоны, там, где он держал руку. – Нужна булавка! Как вы пойдете?

– Пустяки! Скажите когда?

– Все так неожиданно! Я ничего не почувствовала…

– Скажите! Я не переживу долгой разлуки. Давай у тебя. Я знаю, где твоя комната… Могу пробраться хоть ночью…

– Нет! Нет! Я не могу. Только не дома. Егор Антонович…

– А где?

– Не знаю… И не пишите мне больше, письмо могут перехватить… Милый! – На нее вдруг нахлынули чувства, и она бросилась к нему в объятья.

Пушкин тоже обнял ее, отпустив пояс, который придерживал, и панталоны при долгом поцелуе упали на пол. Злополучные часы грохнули об пол.

Последний лицеист покидал гостиную, когда раздался этот характерный стук. Император насторожился и посмотрел вопросительно на Софию, та пожала плечами. Мало ли что роняют слуги. Тогда, приблизившись к ней, император обнял ее.

– Нельзя, ваше величество! – прошептала девушка и показала глазами на соседнюю комнату.

– Там все-таки кто-то есть?

София многозначительно кивнула.

– Вы кого-то прячете от меня? – улыбнулся государь.

– Там лицеист Пушкин пишет в альбом моей приятельнице.

– В альбом? – переспросил глуховатый государь, наклоняясь к Софии.

– Ну да, кажется… В альбом… В такой… В кожаном переплете… – нарочито погромче сказала София. – Она в трауре, – прошептала София. – По мужу.

Когда государь, открыв дверь, вошел в комнату, там у окна, едва прикрытого, стояла насмерть перепуганная мадам Смит и прижимала к груди альбом в кожаном переплете. Тяжелая портьера лежала на полу.

– Ну как, написал? – улыбнулся государь, сделав вид, что ничего не замечает.

Онемевшая мадам Смит в ответ только кивнула.

– А она мила, – сказал он Софии и снова обратился к мадам Смит: – Ну же, очнись, дитя! Горе не вечно. – И вдруг удивился: – А где сам поэт? – Дамы молчали. – Понимаю, – сказал государь, – он опасается встречи со мной после этой истории с княжной Волконской. Пусть не опасается.

Сам поэт тем временем висел на руках, спускаясь с балкона. Панталоны неудержимо спускались раньше его. Он спрыгнул и упал, оказавшись подхваченным своими товарищами.

– Пушкин, вот это страсть! – закричал Яковлев. – Штаны лопнули!

– Тише! – зашипел Пушкин. – Государь услышит!

– Хуже будет, если увидит! – улыбнулся Горчаков. – При дворе не положено появляться без штанов.

– У тебя булавка найдется? – никак не отреагировал на остроту Пушкин.

Он полез в карман и достал часы.

– Черт! – вздохнул он. – Так и знал – разбил!

Он посмотрел на приятелей, которые в свою очередь насмешливо смотрели на него. Он тоже улыбнулся.

– Пошли, что ли? Обед скоро…

Глава тридцать первая,

в которой Карамзины делают Пушкину выговор за письмо, а Карамзин требует сатисфакции у поэта. – Разговоры о монархии. – «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой». – Осень 1816 года.

Карамзин с супругой вошли в гостиную вместе. Вид их был строгий. Пушкин, почуяв неладное, поспешно встал им навстречу.

– Милостивый государь, позвольте с вами объясниться, – сказал Карамзин. Он протянул Пушкину лист бумаги, в котором тот сразу же признал свое письмо. – Вы ли писали это письмо?

Пушкин растерянно посмотрел на историка, потом на его жену и сразу отвел взгляд.

– Да… Но…

– Мне очень лестно, – сказала Екатерина Андреевна. – Давненько я не получала подобных писем.

– Мы, несмотря на всю его пошлость, сразу догадались, что сие послание принадлежит вам, молодой человек, – продолжил Карамзин.

– И, вероятно, списано с новейшего письмовника… – предположила Екатерина Андреевна. В голосе ее он слышал улыбку, которая была ему особенно обидна.

– Да нет, отчего же, – возразил он. – Я сам писал, но произошло недоразумение, разносчик доставил его сюда по ошибке. Оно предназначалось другой даме. Простите меня, Екатерина Андреевна, великодушно.

Она рассмеялась.

– Екатерина Андреевна вас, может быть, и простит, – строго возразил Карамзин, – но я требую сатисфакции. – Он сделал паузу, во время которой Пушкин пережил несколько неприятных мгновений. – Вы пойдете со мной в кабинет и выслушаете от меня очередную порцию исторических штудий…

Пушкин облегченно вздохнул: гроза, кажется, миновала. Карамзин, как и его жена, тоже улыбнулся.

Екатерина Андреевна посмотрела на Пушкина лукаво:

– А мне жаль, что письмо писано не ко мне! Николай Михайлович, а ты не забыл, что тебя ждут на обеде во дворце? Так что Пушкин сегодня достанется нам, мы будем им распоряжаться в полной мере. Тем более что он кругом виноват.

– Ничего-ничего, пока я буду одеваться, он успеет прочитать и скажет мне свое мнение.

Пушкин развел руками и жалко улыбнулся. Карамзин поманил его пальцем, и он поплелся за ним.

Екатерина Андреевна улыбнулась ему вслед. И пошла в дом отдать приказания по хозяйству.

Две ее дочери появились на пороге одной из комнат.

– Пушкин? – спросила Соня.

– Пушкин, – сказала Екатерина Андреевна.

Девицы рассмеялись, а мать погрозила им пальцем.

– Maman, он такой забавный и похож на ручную обезьяну.

– Ручные обезьянки, бывает, ведут себя препогано, – сказала Екатерина Андреевна.

Карамзин вертел перед зеркалом Аннинскую ленту. И так, и сяк… Подтягивал концы. Наконец надел ее, как ему показалось, верно. Оборотился к Пушкину, сидевшему на диване.

– И все же Россия имеет сорок миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок…

– Но если монарх – изверг? Как Иван Грозный? – спросил Пушкин. – Как быть в сем случае?

– Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий: закон должен располагать троном, а Бог – жизнию царей!

– Но если деспот – Нерон, Калигула, Павел, наконец, – который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним народ и что велит ему ваша «мудрость веков»?

– Что ж, тогда снесем его, как бурю, землетрясение, язву – феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов… И второй был не Павел, как думаете вы, молодой человек. Второй был Петр Первый. Заговор возможен… Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!

– То есть вы хотите сказать вслед за госпожой де Сталь, что правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой…

Карамзин посмотрел на своего молодого, но бойкого собеседника и ответил без тени улыбки:

– Спаситель в таких случаях говорил: ты сказал!

Он снова повернулся к зеркалу, поправил ленту, потом снял ее и перевернул. Так, кажется, она была на месте. Он глянул на Пушкина искоса и не смог удержаться от смеха. Пушкин тоже прыснул, и они оба расхохотались.

– И кстати, запомните, молодой человек: те в России, которые более прочих вопиют супротив самодержавия, носят его в крови и в лимфе! – вдруг очень серьезно добавил он, обращаясь к Пушкину. – Не уподобляйтесь им.

– И чем же вы занимаетесь вечерами, когда остаетесь одни, в кругу семьи? – спросил Пушкин Екатерину Андреевну с дочерьми.

– Читаем Вальтера Скотта, – выскочила вперед матери София.

Екатерина Андреевна улыбнулась поспешности дочери и добавила:

– Супруг любит говорить, что когда мы заживем когда-нибудь домом, то поставит он в саду благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие, вкушенное им в чтении его романов. Как жаль, что вы не можете покидать Лицей вечерами…

Пушкин замялся, хотел сказать, видно, о чем-то другом, но отшутился, по обыкновению:

– Я не силен в английской речи. Как, впрочем, не силен и в немецкой… Но постараюсь наверстать. У нас Саша Горчаков лучший англичанин, буду брать уроки.

Он смотрел на Екатерину Андреевну как-то странно, переходя какую-то невидимую грань приличия. Она вдруг поняла, что он смотрит на нее как мужчина, оценивая и восхищаясь.

– И вот что: пойдите-ка погуляйте в саду с дочерьми, я вам их доверяю, Пушкин! – приказала она.

– Что-то меня все сегодня посылают в сад, – вздохнул Пушкин. – А показать вам зверинец? – обратился он к Сонечке.

– Показать, милый Пушкин, показать! – захлопали девочки в ладоши.

Пушкин раздул щеки, выпучил глаза, вспрыгнул на стул, ловко, как обезьяна, со стула перепрыгнул на диван и залепетал что-то по-звериному, схватил моток шерсти из рукоделия Екатерины Андреевны и, подбрасывая его, стал кружить по гостиной. У Сонечки показались слезы на глазах от смеха, и она только отмахивалась от него рукой.

– Отдайте шерсть, – строго сказала Екатерина Андреевна. – Вы ее запутаете.

– А вы поймайте меня, поймайте! – закричал Пушкин.

– Ну вот еще, что это с вами? Отдайте шерсть! – И Екатерина Андреевна двинулась к нему, чтобы самой отобрать. Пушкин подбрасывал клубок с руки на руку, следя за ней.

Тут из соседней комнаты выскочила мамушка Марья Ивановна и принялась бутузить Пушкина. Он, смеясь, отбивался.

– Прошу милости, Марья Ивановна, прошу милости! – упал он на диван.

– Вы меня, Катерина Андреевна, всегда зовите, я усмирю этого охальника и бедокура! – гордо сказала мамушка и снова ушла к детям.