Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)

Глава пятая,

в которой в Петербурге получают известие о мире, заключенном в Париже, по всей Россию поют благодарственные молебны, а император наконец возвращается в Петербург. – Празднество в честь победителей, устроенное императрицей Марией Федоровной в Павловске. – Триумфальные ворота. – Павловские декорации работы Пьетро Гонзаго. – Цвет иудейского дерева и ляжки испуганной нимфы. – Представление в Павловске. – Актриса Наталья и лучший в Лицее фехтовальщик, Александр Пушкин. – «Всякий русский должен благодарить Бога, что он родился не французом». – Бал в Розовом павильоне. – Государь выбирает одну из сестер Велио. – Разъезд гостей. – 27 июля 1814 года.

Лицеисты внимательно следили за тем, как разыгрывалась великая европейская драма. После взятия Парижа наконец пришло известие, что Наполеон отказался от престола, потом, что он уже на острове Эльба. Император Александр Павлович был во всем блеске своего величия. В конце мая был заключен мир в Париже. Известие об этом в начале июня в Петербург привез сам великий князь Константин Павлович. Загремели пушки, зазвонили колокола, в церквах по всей России запели благодарственные молебны, в Петербурге зажглись увеселительные огни… Жители украсили балконы домов своих прозрачными картинами, где изображалось торжественное событие и события, ему предшествовавшие. Картины по ночам подсвечивались огнями. Первым из похода вернулось санкт-петербургское ополчение. За несколько верст до города толпы народа встречали своих воинов.

Каждое известие долетало до Царского в мгновение ока, лицейские были в курсе всех дел. Ждали императора, потом император приехал…

Лицеисты в сопровождении гувернеров Ильи Степановича Пилецкого и Фотия Петровича Калинича, во главе с надзирателем Фроловым шли попарно по улицам Царского Села. Мимо них в одну сторону, поднимая пыль, устремлялись экипажи разного рода: легкие дрожки, в которые была запряжена только одна лошадь, иногда случались дрожки и в две с пристяжною, на них ехали местные щеголи; маленькие коляски для двоих, где кавалер с дамою могли касаться друг друга коленями, с дышлом для пары лошадей, на которых обыкновенно сидел только кучер, но отсутствовал лакей на запятках; встречались и придворные экипажи, принадлежащие лицам императорской фамилии, кучера их были в ливреях, на передних рессорах были сиденья для пажей, называемые пазы, которые занимали мальчики из пажеского корпуса, а на лошадях – шоры.

Однако у всех частных лиц кучера и упряжь были совершенно национальные. Патриотические настроения войны двенадцатого года в то время еще не спали, хотя время наивысшего их подъема уже миновало.

Ловкие статные мужики с красивыми открытыми лицами управляли лошадьми. С открытою до груди шеею, в красивых бархатных кафтанах, голубых, зеленых, малиновых, с бобровою опушкой и какою-то блестящею оторочкою, застегивающихся на груди пола-на-полу, с расходящимися от верху до пояса пуговицами, стянутыми на перегибе стана богатыми шелковыми, персидского узора кушаками, из-под которых кафтан спадает к ногам частыми, густыми, продольными складками, в красивых пушистых шляпах, с загнутыми по бокам полями, с бородою и усами, с кокетством расчесанными надвое. Сидели они на козлах бодро, свободно, будто в креслах, держа в руках четверо крестообразно перехлестнутых плетеных цветных вожжей. У некоторых сбруя была красная сафьянная с вызолоченным набором, который горел как жар. Да и колеса на каретах случались золоченые, отличаться так отличаться. Лошади были не лошади, а воронопегие, атласновороные, чубарые львы и тигры, с гривами ниже колен, про таких охотники говорят, что они просят кофе.

Форейторы, десяти-двенадцатилетние мальчики, в таких же нарядах, как и у кучеров, сидели на правой уносной лошади, на высоком стеганом седле с острыми луками, вроде казацких; то и дело раздавались по улице их высокие мальчишеские голоса:

– Прими вправо! Влево! Пади!

– Пади-и! – летели мимо кареты.

На запятках у таких карет стояли молодые и старые слуги в гражданских ливреях разных видов с гербовыми золотыми или серебряными пуговицами и басонами. Басонами такого же узора, что и на ливреях слуг, были обиты кареты изнутри и снаружи вокруг окон. Стекла у многих карет были опущены и занавески отдернуты, а в глубине скорее угадывались, чем виднелись утопающие в воздушных кружевах платьев бледные создания суровой зимы и гнилого петербургского лета, вокруг карет которых кружились и вились на арабских и английских кобылицах, заставляя их делать то курбеты, то лансады, молодые люди лучших фамилий.

Кареты вздымали облака дорожной пыли, и хотя лицеисты, ведомые опытным полковником Фроловым, шли с наветренной стороны, все же иногда, когда ветер менялся, клубы пыли обдавали и их. Подростки морщились и чертыхались, ощущая песок на пересохших губах.

Все общество из Царского устремлялось в одну сторону по Павловской дороге. Сегодня, 27 июля 1814 года, вдовствующая императрица Мария Федоровна устраивала празднество в честь победителей, для чего в три недели была воздвигнута рядом с Розовым павильоном танцевальная зала и расписаны декорации на природе. Собственно, праздник должен был состояться еще вчера, но его отменили из-за дождя, сегодня только с раннего утра немного похмурилось небо, потом ветер разогнал тучи, жаркое июльское солнце вспарило воздух.

Когда лицеисты проходили мимо одной из самых богатых дач Царского села, принадлежащей графу Варфоломею Васильевичу Толстому, Пушкин, кивнув в ее сторону, сказал барону Дельвигу, шедшему с ним в паре:

– Скоро откроется сезон у графа, ужо тогда я доберусь до прелестей Натальи…

– Граф хорошо стережет своих наложниц, – рассудительно сказал барон. – Впрочем, дай тебе Бог!

– Дерзкой пламенной рукою белоснежну, полну грудь… Я желал бы… но ногою моря не перешагнуть… – вздохнул Пушкин.

– Перешагнуть, – поддержал его Дельвиг. – Граф Толстой стар, почему бы ему не поделиться ненасытной щелью одной из своих канареек? Дерзай, поэт! Авось щель и чирикнет!

Пушкин захохотал, вскаркивая так, что на него стали оглядываться.

В Павловске между дворцом и Розовым павильоном были устроены Триумфальные ворота из живой зелени, однако столь маленького размера, что с трудом можно было представить, как в них мог въехать всадник на лошади, а между тем в них проезжал государь, возвращаясь из Парижа. Наверху ворот, будто бы в насмешку над их малым размером, были начертаны золотом два стиха:

 
Тебя, текуща ныне с бою.
Врата победны не вместят!
 

Увидев ворота со знаменательными стихами, Пушкин вдруг снова принялся хохотать самым неприличным образом; его заразительный смех у одних вызвал замешательство, у других удивление, а у третьих такой же приступ беспричинного смеха.

– Ты чего? Чего там, Француз? – принялись тормошить его идущие рядом лицеисты.

– Да прочитайте же стихи! – никак не мог успокоиться Пушкин. – На воротах!..

– Ну и что? – сам улыбаясь от заливистого смеха товарища, удивился Пущин. – В чем соль?

– И я не понял, – сознался Дельвиг. – Может, я чего-то проспал?

– Да как же! – удивился их недогадливости Пушкин. – Верно написано – врата победны не вместят! Говорят, государь, потолстел в Париже. Как же он пролез в эти маленькие воротца? Бочком?

Тут уж засмеялись и остальные лицеисты, представив себе государя, бочком пробирающегося в воротца. А вперед выскочил Паяс Яковлев и, чтобы ни у кого не осталось сомнения в комичности пролезания государя в Триумфальные ворота, изобразил пантомимически сию картину…

– Тихо, услышат, – урезонил расшалившихся товарищей Модинька Корф, оглядываясь по сторонам.

И верно, к ним тут же подскочил Фролов:

– Господа, успокойтесь, это неприлично, публика может принять все это на свой счет!

Чем вызвал еще больший взрыв хохота и особенное внимание многочисленной гуляющей публики.

– Пичужки, ведите себя благонравней! – урезонил их Калинич и снова впал в прострацию.

На лугу перед Розовым павильоном собралась публика, наблюдавшая за аллегорическим представлением с хорами на слова великого Державина, Нелединского-Мелецкого, Батюшкова и, кажется, князя Вяземского, музыкальную часть подготовили Бортнянский, итальянцы Каттерино Кавос и Антонолини. С постановкой возился Нелединский-Мелецкий. Все эти фамилии передавались из уст в уста, но в произвольном порядке, так что, кто истинный автор, понять было уже невозможно. Скорее всего, представление сотворили по-русски, соборно, то есть всем миром.

Декорации, как и Триумфальные ворота, были из живой зелени, а задняя стена, временно возведенная на поле, представляла окрестности Парижа и Монмартра с его ветряными мельницами работы славного декоратора императорских театров Пьетро Гонзаго, который прославился своими декорациями в Венеции, царил в Риме, откуда был выписан в Россию еще в конце царствования Павла князем Юсуповым и вот уже много лет работал в Петербурге, а последние годы в Павловске у вдовствующей матушки-императрицы занимался преимущественно ландшафтами. Несмотря на высокое звание придворного декоратора, сам себя он называл всего лишь театральным маляром.

Это было действительно чудо декоративной живописи, которому удивлялись не только русские, но и все иностранцы, посетившие впоследствии Павловск, где она оставалась несколько лет на этом месте, пока не уничтожили ее дожди и непогода…

С другой стороны поля виднелась русская деревенька, написанная так удивительно, что казалась настоящей; только подойдя ближе, можно было понять, что и господская усадьба, и крестьянские избы, крытые соломой, и церквушка с синим куполом написаны на огромном холсте. Но если отступить всего на несколько шагов, то иллюзия возникала вновь.

Пушкин вспомнил, как они, гуляя по окрестным лесам, встречали прошлым летом живописца Гонзаго. Он ходил со своим учеником, крестьянским мальчиком, стриженным под горшок, который нес кисти и ведра с белой и черной краской. Белой краской помечались деревья, которые надо было сохранить, а черной – которые вырубить, чтобы открылась интересная перспектива на Царское от Павловска. Полотном для Гонзаго была сама природа.

В начале представления плясали дети. Платья танцоров были расшиты цветами, розовое на них удивительно гармонировало с зеленью и цветущими кустами роз…

Маленькие танцоры плясали под музыку расположившегося на поле оркестра, потом несколько из них, держа в руках недоплетенные цветочные вязи, приблизились к зрителям, заполонившим обширное поле. Детский хор спел куплет из песни:

 
Сбирайте цветочки
С зеленых лугов!
Плетите веночки
Из пестрых цветов!
 

Вперед выступило первое дитя, очаровательный кудрявый мальчик.

– Сегодня большой праздник для нас, милые товарищи! – обратился он к своим друзьям по играм и танцам. – Сегодня возвратятся наши милые родители!

Дети бросились в объятья друг другу, сходясь и расходясь в танце.

– Какая радость!

– Сегодня возвратятся они, наши добрые, милые родители!

– Наши папы!

– Из далекой страны!

– Победителями!

– Победителями!

– Победителями!

Дети восклицали, исполняя свой радостный танец.

– Мое сердце бьется от радости, – продолжало первое дитя. – Бедная маменька и сестрицы ожидали батюшку с таким нетерпением! Они боялись, чтоб злые солдаты не убили его в сражении. Теперь нечего уж бояться!

– Полно вам болтать, милые друзья! – подбежал к ним ребенок с вязью цветов. – Собирайте лучше цветы в корзинки; украшайте ими жертвенник в честь победителей. Может быть, они увидят его и полюбуются нашими трудами. Кроме цветов и сердец наших, мы ничего не имеем – и те приносим к жертвеннику с радостью!

– Давайте собирать цветы! – радостно отозвались остальные дети и снова запели:

 
Сбирайте цветочки
С зеленых лугов.
Плетите веночки
Из алых цветов!
 

Лицеисты расположились отдельной группой, наблюдая за представлением. Пушкин, смотря более на публику, чем на спектакль, неожиданно высмотрел, что неподалеку в толпе, под присмотром строгой дамы и под охраной дюжих слуг в ливреях, находились крепостные актрисы графа Толстого, которых тоже привезли на празднество. Сердце его зашлось от радости, когда он увидел среди них давно вожделенную Наталью, приму графской театральной труппы, в круглой шляпке с широкими атласными лентами.

Сначала он не был уверен, но, найдя нужное положение, поймал момент, когда она чуть повернула голову. Нет, этот профиль, эту шею он никогда и ни с кем не смог бы спутать. Нежная кожа ее щек, казалось, светилась на солнце.

Он не знал, что подбой на ее шляпке нежного розового цвета гортензии был всего лишь искусной уловкой модистки придать больше прелести цвету лица той особы, которая наденет шляпку. Сама же шляпка была яркого розового цвета, оттенка, называемого цветом иудейского дерева. Дамы на лужайке вообще соревновались в тот день друг с другом цветами и оттенками розового, ведь ожидался бал в Розовом павильоне и многие были приглашены; тут были и знаменитые «ляжки испуганной нимфы», и levres d'amour, уста любви, и «парнасская роза», оттенка розового с отливом на фиолетовый, и розовый цвет бедных детей принца Эдуарда VII, казненных когда-то и зарытых под лестницей в замке и найденных только теперь, двести лет спустя после трагедии, и десятки других розовых оттенков без исторического привкуса, вообще пока не имевших названия; очень много платьев было сшито из материи цвета «Помпадур», который был чрезвычайно моден в тот сезон.

Итак, головка в шляпке цвета иудейского дерева, сама смахивающая на иудейку, только с точеным маленьким носиком, повернулась, и он смог ее узнать наверное.

– Она! – вырвалось у Пушкина, и барон Дельвиг, стоявший рядом с ним, близоруко щурясь, стал всматриваться в толпу:

– Кто? Где, Саш?

– Наталья, Тося!

– Какая? Горничная Волконской?

– Да нет же. Актриса. В розовой шляпке. – Он схватил Тосю за руку и крепко сжал ее. – Я сейчас! Вот случай! Я мигом!

И он исчез.

А дети на поле плясали и пели:

 
Скорее цветочки
Сбирайте с лугов.
Плетите веночки
Царю из цветов!
 

Первый ребенок запевал звонким хрустальным голосом:

 
О други! Спешите
Навстречу ему:
Весь путь устелите
Цветами ему.
 

А хор подхватывал:

 
Врагов победитель,
Он кроток душой!
Он наш покровитель,
Он ангел святой!
 

– Чу! Знать, кто-то идет? Не он ли? – вдруг встрепенулись несколько детей сразу. – Где? Где ангел? Где? – подхватили другие.

 
О други! Спешите
Навстречу ему:
Весь путь устелите
Цветами ему.
 

Сколько ни всматривался барон Дельвиг в волнующуюся толпу, он не увидел больше Пушкина, который в ней растворился.

А Пушкин вынырнул из толпы прямо за спиной Натальи, встал рядом и, не теряя даром времени, зашептал ей в спину жаркие, обманные, но такие искренние слова:

– Сударыня, умоляю, только не оборачивайтесь, чтобы не помешали нам ваши церберы. Я, сударыня, ваш давнишний поклонник, еще по прошлому сезону у графа…

Девушка, однако, не выдержала и с любопытством поворотилась к нему. Глаза ее черные округлились от удивления, что перед ней стоит не муж, а мальчишка, с едва пробивавшимися усами, кудрявый, с живыми глазами, блестевшими от восторга преклонения. Еще с большим удивлением она обнаружила, что он значительно меньше ее ростом и ей приходится смотреть на него сверху вниз. Но Наташа, видимо, обладала природным тактом и посему ничем удивления своего не выдала, не позволила себе даже усмехнуться, а слушала его внимательно и серьезно.

– Я желал бы вас видеть каждый день, но, к сожалению, судьба не дает нам этой возможности. До поры до времени мы вынуждены вести совершенно монашеский образ жизни. Но на первом же спектакле, я клянусь, сударыня, что проникну к вам за кулисы, тогда, я думаю…

– Т-с-с! – приложила она пальчик к губам, и Пушкину захотелось схватить ее руку и расцеловать этот маленький пальчик. – Погодите…

Они замолчали, и стало слышно, как в толпе переговариваются. Молодой гусар говорил хорошенькой девице, рядом с которой стояла ее мамаша и еще пара тетушек:

– Я вам скажу чистосердечно, я был в Париже, но таких прекрасных женщин, как у нас, там нет!

– И не может быть, – сказала мать девицы по-русски. – Ненавижу их род, всю эту бесхарактерную французскую науку: сам ласкает, а за пазухой змея сидит. Всякий русский должен благодарить Бога, что он родился не французом, всякий русский мужик лучше и почтеннее французского министра: совесть его по крайней мере чиста перед Богом и Отечеством. А эти уроды рода христианского! Черти!

– Маменька, я прошу вас. Верно, и во французах есть что-нибудь хорошее.

– Во французах? – искренне изумилась маменька. И задохнулась от возмущения.

Юноши и девушки, заступившие место детей, за разными занятиями, которые они изображали в пантомиме, слаженно пели:

 
Все внушает в жизни сладость.
Царский чувствуя приход.
Пой в восторге шумном младость.
Пой здесь счастливый народ!
Богом царь благословенный
Возвратится скоро к нам!
Царь велик, но не отринет
Скудных юности даров
И с улыбкой взоры кинет
На усердие сынов.
 

Вперед выступил первый юноша и продекламировал:

– Трудитесь, трудитесь, милые друзья! Минута торжественная приближается. Говорят, что наши славные воины недалеко; с ними, конечно, и государь. Он увидит наши занятия: плоды искусств, художеств, рукоделий, наук. Мы ему посвятим их.

– И он, конечно, не отринет слабых, но усердных приношений в местах, ему от детства любезных.

Девица в розовом платье аккомпанировала декламаторам на арфе. Вокруг нее кружились в танце другие девушки с ветками оливы в руках.

Некоторые лицеисты стали скучать представлением и вели свои беседы.

– Франция с Бурбонами, которым наш государь вернул престол и корону, должна быть и будет союзницей России, – говорил князь Горчаков стоящему рядом с ним Вольховскому.

– Да, – соглашался Суворочка, – и это должен быть военный союз!

– Сколько величия, благородства и великодушия в том, что победители сохранили побежденным город, – продолжал князь Горчаков. – Говорят, что наши солдаты охраняли памятники от вандализма их же толпы. Император по праву получил поднесенное ему Святейшим Синодом, Государственным советом и Сенатом наименование Благословенного, – рассуждал князь Горчаков. Он был не по летам взросл и серьезен.

Двое юношей звонкими голосами запели:

 
Он лавры похищал
Из рук неистовой Беллоны;
Царям он возвращал
И царства, и короны…
 

Открылся бюст государя в зеленой беседке. Художник заканчивал его, отходя и любуясь и снова возвращаясь к своему творению. Хор подошел к бюсту и запел:

 
Обложим вкруг, друзья, цветами
Мы образ нашего царя.
Его бессмертия заря
Венчает яркими лучами.
 

А Пушкин меж тем, раздувая ноздри, как раздразненный жеребец, бил копытом, не обращая внимания на сцену.

– Ну так вы будете меня ждать?

– Вы сами не знаете, что вы такое говорите! – испуганно прошептала Наталья. – Этого никак нельзя себе даже представить. Нам запрещено общаться с мужчинами!..

– Но я не могу запретить себе этого, я готов на любое безумство, лишь бы на мгновение увидеть вас наедине, иметь счастие поцеловать вашу руку.

– Что вы говорите?! И рука ли вам нужна? Я прошу вас… Вы погубите меня… – шептала Наталья, не поворачивая к нему головы, шептала почти одними губами, но он хорошо ее слышал. – Там в карете – граф. Он может увидеть, что я разговариваю с посторонним.

– Хотите, я вызову его на дуэль? Я проткну этот надутый пузырь насквозь! Я лучший в Лицее фехтовальщик, месье Вальвиль хвалит меня… – напирал Пушкин.

– Так вы лицейский? – вновь удивилась она и посмотрела на него. – А я никак не могла понять, что на вас за форма. Думала, пажеская. А вы бываете при дворе?

– Бываем, разумеется… И часто, – соврал Пушкин. – Меня ценят, – снова нагло соврал он, не подумав даже, кого он имеет в виду, но подумав, что она подумает, что он говорит о самом государе.

– Вы – отважный! Я верю вам. Только оставьте меня сейчас. Нам никак нельзя более говорить, заметят…

– Так я приду? – со значением спросил он.

Она молчала. Он смотрел на ее приоткрытую под шляпкой шею, на завитки темно-русых волос.

– Можно? Вы будете ждать?

Она едва заметно кивнула ему. Или ему показалось? Нет, кивнула, ему не показалось. Но смотрела она по-прежнему на сцену, где появился знаменитый Самойлов и запел своим очаровательным голосом на мотив известного польского «Гром победы раздавайся!..»:

 
Ты возвратился, благодатный.
Наш кроткий ангел, луч сердец!
Твой воссиял нам зрак прекрасный,
Монарх, отечества отец!
 

А в это время Пушкин уже бежал по парку, подпрыгивая и пытаясь достать нижние ветки высоких деревьев. Музыка доносилась к нему издалека, из какой-то другой жизни…

 
Внемли ж усердья клики звучны:
О, сколько мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!
 
 
Ты мужества явил примеры;
Защитник был святыя веры
И доблестьми прямой герой;
Явил дела великодушны.
О, сколько мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!
 

– Меня ценят! – кричал Пушкин в парке, один-одинешенек среди деревьев. – Меня ценят!

Сердца слушающих были в умилении, глаза наполнились слезами восторга. А Самойлов все пел:

 
Ты возвратился, царь наш милый,
И счастье наше возвратил;
Прогнав от нас те дни унылы
И страх, который нас томил.
Что были мы с тобой разлучны.
О, сколько ж мы благополучны.
Отца в монархе зря!
Ура! Ура! Ура!
 

Ему подпевали известные питомцы российской театральной труппы: госпожа Сандунова и Самойлова, а танцевали знаменитый Огюст, Дютак, Вальберг…

А потом был бал в Розовом павильоне, к которому пристроили танцевальную залу с балконом, убранную сверху донизу гирляндами из роз. Розами были украшены даже тяжелые хрустальные люстры, горевшие тысячами свечей и светившиеся тысячами хрустальных огоньков.

Лицеисты скромно теснились на галерее, окружавшей залу. От розового запаха, смешанного с запахом теплого воска и пота сотен тел, кружилась голова. Все взоры были устремлены на государя. Александр был в красном кавалергардском мундире, его окружала толпа блестящей гвардейской молодежи, в эполетах и аксельбантах, только что возвратившейся на родину из Парижа со свежими лаврами победителей.

– Ты видишь, князь, – восторженно сказал барон Корф князю Горчакову, – Россия ликует. Я никогда не забуду этой минуты, наш Агамемнон низложил Наполеона, умиротворил Европу. Одного этого деяния достаточно, чтобы обессмертить свое имя и войти в века!

– Да, – задумчиво согласился с ним Горчаков. – Не зря государя сравнивают с Александром Македонским.

– Он выше! – фальцетом вскричал барон Корф.

– Хоть бы чаю дали, – возник за их спиной Мясоедов и как-то печально хрюкнул. – А то держат здесь уже десять часов.

– Сейчас бы задавить храповицкого, – зевнул барон Дельвиг.

С другой стороны появился из-за спин косоглазый Броглио и присоединился к Мясоедову, с которым они в последнее время и сотворяли все шалости.

– Мясожоров, – сказал он. – Хватит жрать мясо. Хочешь яблочка из государева сада. Говорят, кого государь любит, тому посылает на дом целую корзину…

– А ты считаешь, что меня государь любит? – спросил тупой и наивный Мясоедов.

– Да, несомненно, государь любит всех своих подданных, – объяснил Броглио. – И особенно любит убогих.

– Это хорошо, – согласился, качая головой. Мясоедов, а Дельвиг хмыкнул.

– Это кто там на галерее? – спросил близорукий Александр Павлович у одного из своих приближенных.

– Это лицейских привели, ваше величество! – отвечали ему.

– Хорошо, пусть привыкают ко двору, – сказал Александр и хотел уже отвернуться, но вдруг добавил: – И вот еще что: скажите садовнику Лямину, пусть пошлет им корзину яблок к обеду.

Император пригласил на экосез графиню Пушкину, чтобы открыть бал. Они начали в первой паре; пары непрерывно менялись местами, образуя сложные фигуры. Государь действительно несколько располнел в Париже, но по-прежнему двигался легко.

На один из следующих танцев он пригласил среднюю из сестер Велио, дочерей его покойного банкира барона Велио, Софью, которая вместе с матерью и двумя сестрами присутствовала на бале. Ей было двадцать лет, она расцвела за годы его постоянного отсутствия в Царском. Ему нравилось ее смущение, ее невинность, которая была видна в каждом ее движении. Об этом приглашении в свете сразу стали говорить, и небезосновательно.

– Ты по-прежнему с матерью в Царском? – спросил Александр.

– Да, – пролепетала Софья.

– Я навещу тебя.

– Да, – еле выдохнула она из себя.

– Прямо завтра, – пообещал он твердо и добавил: – Ты была у меня в Баболовском?

– Нет, государь…

– Пешком гулять любишь?

– Люблю…

– Вот и прогуляемся.

Он решил, что тянуть с ней не стоит. Девушка эта, если надавить, уступит хоть здесь, под взорами тысяч гостей. Может быть, как-нибудь сегодня, подумал он, к чему тянуть, но пока танцевал, так ничего и не придумал.

На галерее Тырков подошел к Кюхельбекеру и, грубо толкнув его в спину, сказал:

– Глист, отойди, я ничего не вижу…

Кюхельбекер не обиделся, просто даже не заметил грубости; он посторонился, пропуская маленького и наглого Тыркова. Тот взглянул удивленно на долговязого, нескладного Кюхлю и увидел у него в глазах неподдельные слезы восторга.

– Он покорил Париж! – вздохнул Кюхля, ни к кому не обращаясь. – Какая счастливая судьба. Благословенный государь!

– Бабенка с ним жопастая. Как тебе? Он и ее покорит, – уверенно сказал Тырков. Присмотревшись, он вдруг узнал ее: – Так это Софья, банкирша, в нее и в ее сестру Целестину Сенька Есаков влюблен. Страдай, Сеня! У тебя сам монарх соперник!

После бала подъезд наполнился множеством важных лиц в мундирах, слепило от орденов и бриллиантов, пахло духами и пудрой. Господа ожидали своих карет. Лица их были уставшие, платья помятые. Лицеисты спускались едва ли не последними, но и тут их остановили, оттерли в сторону, чтобы они не мешали разъезду, и они волей-неволей наблюдали это действо.

– Холо-оп! – выкрикивал один и тот же голос из толпы, и подъезжала очередная карета с бородатым кучером.

– Холо-оп!

И снова статный бородатый кучер на козлах сидел прямо и смотрел перед собой.

Понурые, безмерно уставшие, плелись по ночной дороге лицеисты, озаряемые лишь светом ярких летних звезд и луны.

Кюхельбекер шел, спотыкаясь, и что-то бормотал как в чаду.

– Что ты говоришь? – спросил его Корсаков.

– Этого никогда не забыть! – посмотрел на него Кюхля. – Ты понимаешь, Николя, что мы будем рассказывать об этом своим детям!

Корсаков тоже посмотрел ему в глаза, и у него отчего-то болезненно сжалось сердце, словно, идя по этой серой, седой и пыльной дороге, в серебряном свете лунной ночи, он почувствовал, что скоро, очень скоро его не будет в этом подлунном мире, он даже на какое-то мгновение почувствовал, что его уже нет, и испытал от этого такую невообразимую и ни с чем не сравнимую тоску, что не выдержал и отвернулся от Кюхли. Кюхля, весь пребывая в своих мыслях, тут же сунулся к Пушкину, заинтересованно двигая большим носом.

– Как тебе, Саша? Как тебе стихи великого Державина?

– Да-да, – отозвался Пушкин, думая о своем. – Замечательное представление. Разве кто что говорит…

– А стихи?

– Стихи, конечно, дрянь! – улыбнулся Пушкин.

– Там, говорят, почти все сцены написал поэт Батюшков, а вовсе не Державин… – пояснил Олосенька Илличевский.

– Все равно дрянь! – сказал Пушкин. – Хотя Батюшкова я знаю… И помню. С дядюшкой бывал у нас в Москве… Жаль, что стихи плохи.

– Повезло тебе. Француз, – в который уж раз вздохнул Олосенька, – ты с детства всех поэтов знаешь.

Пушкин тоже вздохнул и ничего не ответил, он опять стал думать о Наталье.

– А я ее рассмотрел, – сказал над его ухом барон Дельвиг, словно поняв, о чем он думает, и Пушкин очнулся. – Хороша, Саша!

– Да? – загорелся подросток, заглядывая другу в глаза.

– Кровь с молоком. Люблю пейзанок: эти сарафанчики, лифчики, фестончики, несколько нижних юбок с оборками – и на голову! А головой – в стог! И – раком! Раком! – Он громко захохотал, что прозвучало как-то неестественно в пустынном поле, под огромным куполом звездного неба, да еще из уст барона, про которого все знали, что он до сих пор девственник.

Пушкин отвернулся от него и углубился в свои мечтания, а шедший рядом барон Корф посмотрел на барона Дельвига с осуждением. Он не понимал, как можно говорить о пустом и пошлом, даже мерзком, после такого великого дня, может быть, единственного по значению, который выпал на их судьбу.