Текст книги "Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 56 страниц)

При таинстве св. крещения в церкви Чудова монастыря присутствовали императрицы Елисавета Алексеевна и Мария Федоровна. Восприемниками были: император Александр Павлович, находившийся в это время в поездке по Польше и России, императрица Мария Федоровна и дед новорожденного со стороны матери – Фридрих-Вильгельм III, король Прусский, который ко дню крещения успел прислать знаки ордена Черного Орла.

Статс-дама графиня Ливен внесла младенца во храм, по сторонам ее шли, поддерживая подушечку, главнокомандующий Москвы генерал от кавалерии Тормасов и действительный тайный советник князь Юсупов. Снова, как и при рождении, был произведен салют из 201 выстрела при колокольном звоне всех церквей московских.

Присутствующий на крещении Жуковский, смотря на прелестного ребенка, беленького, пухленького, с большими темно-синими глазами, уже тогда начал нашептывать строки, посвященные рождению великого князя, строки, обращенные к его августейшей матери:

 
Прекрасное России упованье
Тебе в твоем младенце отдает.
Тебе его в младенческие лета!..
Да встретит он обильной честью век,
Да славного участник славный будет,
Да на чреде высокой не забудет
Святейшего из званий: человек!
 

А между тем августейшая восприемница Мария Федоровна возложила на младенца знаки ордена Св. Андрея Первозванного, высшего российского ордена, а потом ее величество, следуя примеру матери Петра Великого, положила младенца в раку, где почивают нетленные мощи св. Алексия, митрополита Московского.

Император Александр получил радостное известие о рождении великого князя через десять дней в местечке Бельцы в Бессарабии. Государь тотчас назначил «маленького Сашу» (le petit Sacha), как он сам с улыбкой назвал новорожденного великого князя, шефом Лейб-гвардии гусарского полка. Так при рождении будущий император Александр II стал царскосельским гусаром.

Съездив на родину в Белёв, Жуковский вернулся в начале июня в Москву. Первым делом с дороги он забрался в любимые Сандуновские бани, где до хрипоты все утро проспорил с книгопродавцом Поповым, уговаривая его не издавать дурных книг. Да разве ж книгопродавца уговоришь на такое, плевать ему, дурные книги он издает или нет, был бы барыш. После бани он чувствовал себя свежо, голова была ясной, и, решив навестить Батюшкова, который сидел и хирел в Москве, он тут же к нему и поехал. Уже год, как тянулось дело с устройством Батюшкова в миссию в Италию, и все – ни с места. Жуковский попросил бумагу, перо, чернила и сам сел писать письмо государю от имени Батюшкова. А Батюшков тем временем начал письмо Александру Ивановичу Тургеневу, который более всего о нем и хлопотал.

Когда Жуковский кончил, он тут же объяснил Батюшкову, как должен вести себя Тургенев:

– Пусть немедленно с письмом идет к графу Каподистрии, сказывает ему, что ты, ехавший в южную Россию для морских бань, которыми можно пользоваться только в июле, решился, однако, в надежде на его, Каподистрии, явное желание действовать для его пользы, пожертвовать двумя неделями и ждать ответа в Москве. Впрочем, надо, чтобы он отдал экземпляр твоих сочинений графу. Дай письмо, лучше я сам все припишу, а то ты чего-нибудь перепутаешь.

Жуковский сделал свою приписку к письму Батюшкова Тургеневу.

– Вот так, думаю, теперь дело будет в шляпе. Не знаю уж, какой тебе чин дадут и пожалуют ли камер-юнкера, который был бы тебе очень кстати, но место, я думаю, ты наконец получишь. Я в твоем письме, зная характер государя, все хитро обставил. Знаешь ли ты, несчастный поэт, что в России главное научиться писать не стихи, а прошения. И учить в заведениях надо не логике, не стихосложению, не русскому, не французскому языкам, а прежде всего правильному составлению прошений. Но я тебе этого не говорил.

Голубоглазый Батюшков тряхнул светлыми кудрями и улыбнулся.

– А в Одессу я все-таки поеду, ответа можно дождаться и там. Не будет ответа, так переберусь в Крым.

– Это уж твое дело, милый! Делай как хочешь, раз уж ты меня не слушаешь. Но письмо подай в этом виде, разве если только Александр Иванович не решится что-нибудь добавить. На месте ему виднее. Через неделю-полторы император и двор уже будут в Петербурге. Я уезжаю вместе со двором и при случае, разумеется, замолвлю словечко, но думаю, все решится в твою пользу и без меня. Императора трудно отловить, он исколесил не только всю Россию, но и всю Европу. И, по моим сведениям, в конце августа он собирается на конгресс в Аахен. Времени осталось мало. Нынешние торжества – удобнейший момент.

Торжества прошли. Место Батюшков получил вместе с чином надворного советника и тысячью рублей жалованья, да сверх того – годовое жалованье на проезд в Неаполь. Узнав об этом, он вернулся в Петербург из Одессы, так и не доехав до брегов Тавриды.

Наследный принц прусский пробыл в Петербурге у сестры до конца июля. Император Александр уехал 27 августа в Аахен на конгресс, обе императрицы – за границу. В Петербурге единственными представителями царской семьи остались великий князь Николай Павлович с супругой и la petit Sacha.

Жуковский по приезде первым делом нанес визит Тургеневу. После обмена привычными любезностями, свадьбами да смертями Жуковский показал ему свою надпись к портрету великой княгини Александры Федоровны, которую он сделал в альбом графа Милорадовича. Тургенев посоветовал последние четыре стиха откинуть; тут же в разговоре перескочили на Пушкина. Жуковский и в Москве жадно ловил каждый слух о нем.

– Пушкин пролетел как комета, – сказал Жуковской приятелю, – в тот же день, как я приехал. В широких панталонах с башмаками. В Москве еще таких не носят. Рассказал, где последние ночи не спал, поведал, каким блядям делает визиты, как будто я с ними знаком, почему-то в один ряд с ними поставил и княгиню Авдотью Голицыну, раскланялся и отправился понтировать с надеждой сорвать банк. О стихах ни слова!

– Если о тебе можно сказать, что ты, мой друг, изленился, то Пушкин – просто исшалился. Мне жаль, что этот повеса уже не влюблен в княгиню Голицыну, а то бы передал ее в поэтическом свете потомству, – посетовал Тургенев.

– Мне кажется, он не только не влюблен, но и за что-то зол на Авдотью Ивановну.

– За что мужчина может быть зол на женщину. Не дала, – рассмеялся Тургенев.

– Этому – дала, этому – не дала, какое наше дело?! Расскажи лучше, как его поэма, главы из которой ты привозил мне в Москву?

– Кажется, на четвертой песне так и застрял, а всего грозится шесть выдать. Праздная леность как грозный истребитель всякого таланта парит над Пушкиным. Ему бы пару хорошеньких хуерыков, провел бы недельки три в постели, так и дело в шляпе, была бы готова поэма. Первая французская болезнь была и первою кормилицею его поэмы.

Жуковский рассмеялся.

– Батюшков не так жесток. Он предлагает его запереть годика на три в Геттинген и кормить молочным супом и логикой.

– И ты говоришь, что он не жесток?! – вскричал Александр Иванович. – Хуерык – хоть следствие удовольствия. Меркурия поглотаешь – и снова не капает. А какое ж удовольствие в молочном супе и логике? Хотя для меня время учебы там – лучшие годы моей жизни. Мой брат Сергей заехал на один день в Геттинген, будучи рядом с корпусом графа Воронцова. Какое счастье увидеть вместилище просвещения, истинной классической учености и памятник британской любви к просвещению в Германии.

– Эко загнул, а говоришь, Пушкину ничего из того не надо. Как только он ко мне снова появится, я намылю ему шею и заставлю работать, – сказал Жуковский. – Учитель я ему или нет? – капризно добавил он.

– Учитель, батюшка свет Василий Андреевич! Ты всем нам учитель! – согласился Александр Иванович. – С тобой нам никакого Геттингена не надо!

Глава шестнадцатая,

в которой Пушкин вызывает на дуэль майора Денисевича. – Иван Иванович Лажечников. – Петр Яковлевич Чаадаев. – «Table talk». – Стихи к портрету Чаадаева. – Дуэль Ивана Анненкова с Ланским. – Английский магазин Никольса и Плинке на углу Невского и Морской. – Сапоги из Лондона для Чаадаева. – Осень 1818 года.

Саша Пушкин, вопреки своей привычке после балов да ночных бдений за стаканами спать до полудня, проснулся уже в пять часов утра и более глаз сомкнуть не смог. Этот подлец майор Денисевич с блестящими, жирными эполетами стоял у него перед глазами и заскорузлым, желтым от табаку пальцем грозил ему прямо в лицо.

– Молодой человек! Вы мешали мне слушать пьесу! Это неприлично, невежливо! Нехорошо кричать в театре, мешать вашим соседям!

– Да, я не старик! – ответил Пушкин майору, отчитывавшему его в фойе театра на глазах у разъезжающейся публики. – Но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Позвольте узнать, где вы живете?

Майор назвал свое имя, дом графа Остермана на Английской набережной, где он проживал, и попросил прибыть к нему к восьми часам утра. Это был настоящий вызов.

– Буду! – коротко сказал Пушкин и бросился к приятелям. Тут же в театре он отловил Каверина.

– Везет мне на всякие истории! – улыбнулся Пьер. – Не бзди! Завтра подстрелим этого майора, как вальдшнепа. На зорьке.

Вспомнив слова Каверина, Пушкин с улыбкой подумал, что с большим удовольствием отстрелил бы этому дудаку его желтый кривой палец, а не убивал бы его. Еще когда они сидели в креслах и майор шипел потихоньку на ядовитые реплики Пушкина, его зевки во весь голос, раздражался и грозился вызвать полицию, он был скорее смешон Пушкину, чем неприятен. Особенно смешон был его откровенный хохляцкий выговор.

– Скучно и несносно! – говорил Пушкин. – И полиция здесь не поможет.

– Вас выведут как дебошира! – шипел майор.

– Посмотрим! – усмехался Пушкин, продолжая повесничать.

Ему просто нравилось дразнить это тупое существо, ничего не понимавшее в театре и пустяшную пьеску считавшего за событие.

Тем не менее в три четверти восьмого Пушкин во фраке и Каверин с Щербининым в кавалерийских мундирах, погромыхивая своими шпорами и саблями, прибыли на квартиру к майору Денисевичу, которая оказалась не в самом доме графа Остермана на Английской набережной, а в маленьком флигеле его, на Галерной, поэтому по указанию внушительного швейцара им пришлось протопать захламленным заулком, чтобы выйти на Галерную, шедшую параллельно Английской набережной.

Флигель оказался рядом с каретными и дровяными сараями, лестница довольно грязна, квартира в нижнем этаже.

– Вот, хохляцкая душонка, – презрительно усмехнулся Пушкин, – приврал для весу!

Сожитель майора, маленького росточка адъютант, встретивший их, сильно разволновался и на вопрос: «Здесь ли живет майор Денисевич?» – отвечал, что майор Денисевич сейчас выйдет. Сам же он во все глаза смотрел на Пушкина и, видимо, что-то хотел спросить, но напряженность и натянутость ситуации его удерживали.

Появился майор Денисевич и довольно сухо спросил Пушкина:

– Что вам угодно?

– Вы должны это хорошо знать, – отвечал тот, – вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…

– Позвольте узнать, кто ваш секундант, и мы обсудим с ним все вопросы! – тихо и спокойно добавил Каверин.

Майор Денисевич вдруг покраснел как рак и, путаясь в словах, отвечал:

– Я не за тем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать моим соседям слушать пиесу. Это неприлично!

– Вы эти наставления уже читали мне вчера при многих слушателях! – уже резче сказал Пушкин. – Я не школьник. Я пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный, – Пушкин указал на маленького адъютанта. – Он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…

Денисевич не дал ему договорить.

– Я не могу с вами драться. Вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер.

Каверин заржал как лошадь, поддержал его и Щербинин. Похоже, майор боялся дуэли. Они значительно переглянулись.

Маленький адъютант побледнел, поняв, как глупо ведет себя его товарищ, и посмотрел на него почти с ненавистью, а Пушкин, выставив вперед ногу, сказал твердым голосом:

– Я русский дворянин, Пушкин, это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно иметь будет со мною дело.

– Вы Пушкин? – вскричал маленький адъютант, он понял, почему его так мучила внешность этого статского. – Автор «Руслана и Людмилы»? – Статский молча кивнул. – В таком случае, – адъютант перешел на французский, из чего все присутствующие поняли, что хохол Денисевич не знает французской мовы, – позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином, и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры.

Ему вкратце объяснили, не скрыв и вины Пушкина.

– Позвольте мне переговорить с этим господином в другой комнате, – сказал адъютант военным.

Они кивнули в знак согласия.

Адъютант пересказал свой разговор Денисевичу и спросил, так ли было дело.

– Совершенно так! – набычившись, подтвердил тот.

– Вы не понимаете, что вы сейчас совершаете, – сразу навалился на своего сожителя адъютант. – Зачем вы вновь затеяли ссору при выходе из театра? Зачем так дерзко грозили пальцем и зачем, наконец, сделали формальный вызов?

– Я не делал вызова, я не собирался мериться с фрачным, я просто хотел еще раз внушить ему, как безобразно он вел себя в театре.

– Дав свой адрес и назначив время, вы вызвали его! – вскричал адъютант. – И теперь не имеете права отказаться. Вас обвинят в трусости. Это может кончиться тем, что вам придется выйти в отставку. Ежели будет дуэль, то знайте, что этот молодой человек сын очень знатного человека и дуэль с ним – конец вашей карьеры. – Маленький адъютант тут приврал, но он знал, что майор и слыхом не слыхивал про поэта Пушкина. – Ваше счастье, если господин Пушкин согласится принять извинения.

Денисевич покраснел еще больше и по красноте пошел белыми пятнами.

– Так что же мне делать?

– Извиняться! Немедленно извиняться.

И, не дав ему опомниться, адъютант почти вытолкнул его в комнату, где поджидали господа.

– Господин Денисевич считает себя виновным перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении, и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас.

– Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, – сказал Пушкин.

– Примите мои извинения, господин Пушкин, – сухо сказал Денисевич… и протянул руку.

– Извиняю, – сказал Пушкин, руки ему не подав, и двинулся к выходу.

Его спутники любезно раскланялись с адъютантом.

– Я провожу вас, – сказал адъютант и уже на выходе, в подъезде, представился: – Лажечников Иван Иванович, тоже в некотором роде литератор. Начинающий, – улыбнулся он. – Счастлив, что все закончилось мирно. Я ваш поклонник, друзья давали мне читать в отрывках «Руслана и Людмилу» и оду «Вольность», о которой…

– Silence! – воскликнул Пушкин, прерывая его и поднимая обе руки кверху, тем самым давая понять, что не желает слышать о них. С недавних пор он стал, подражая Чаадаеву, порою употреблять в речи английские слова.

Чаадаев, хотя и числился в Лейб-гусарском полку, который квартировал в Царском Селе, однако проживал в роскошном бельэтаже Демутова трактира в Петербурге, так как был адъютантом генерала Иллариона Васильевича Васильчикова, командира отдельного гвардейского корпуса; адъютанты обыкновенно оставались в свитах своих генералов, а форму всегда носили полка, в котором служили.

Встретил их и проводил в комнаты Иван Яковлевич, камердинер Чаадаева, щеголеватый, с чрезвычайно утонченными приемами молодой человек в голубом фраке изящного покроя, которому Пушкин даже подал руку, зная, что он для Чаадаева более друг, нежели слуга своего господина, даже, возможно, более, чем друг.

Пока Чаадаев одевался, чтобы их принять, Иван Яковлевич подал им чай. Наконец их пригласили в другую комнату. Петр Яковлевич предстал перед ними в домашнем халате, перед туалетным столиком, извинившись, что будет заниматься своими ногтями. Ножницы кривые и прямые, торчавшие из серебряных стаканов, щеточки с костяными ручками, костяные же гребенки, стальные пилочки разной формы, все было разложено перед ним на мраморной столешнице в исключительном порядке. Странно, но он никому не доверял эту процедуру, и она занимала у него порой по нескольку часов до выезда из дому. Пушкин и ноготь свой собезьянничал с Чаадаева, только ему не хватило терпения, чтобы ухаживать за всеми ногтями одинаково, и он решил выделить и холил только левый мизинец. Сначала, не сообразив, он стал отращивать ноготь еще и на правом мизинце, но он мешал писать, корябал ладонь, пришлось его гильотинировать, как шутил Пушкин.

Александр, как обезьяна, с ногами забрался в кресло, стоявшее на возвышении, в котором Чаадаев обыкновенно принимал посетителей; оно стояло между двумя кадками с вечнозелеными лавровыми деревьями, под которые посетители стряхивали пепел сигар и трубок, справа от него находился портрет Наполеона, слева – Байрона, а на противоположной стене висел портрет самого хозяина в виде скованного гения. Не усидев на месте и минуты, Пушкин соскочил с кресла, чтобы подхватить раскрытую книгу, лежавшую у Чаадаева на столе под фарфоровой лампой с абажуром, и снова забрался с нею в кресло. Это была книга Hazlitte W. Table talk, сборник статей по вопросам искусства и морали; язык ее был довольно сложен, но Александр наткнулся в ней на имя Байрона и спросил Чаадаева:

– Пьер, могу ли я ее взять на время? Для практики в моем английском.

– Бери, конечно, – махнул рукой Чаадаев.

– Застольные разговоры, – говорил он, перелистывая книгу, – я подумал об этом нечто другое. Исторические анекдоты, быть может, литературные портреты… Мое любимое занятие слушать старых дам, когда они вспоминают прежние времена за чаем или за картами по мелочи. Знаешь ли, никакой философии, сплетня, но сколько за ней живого, настоящего, из крови и плоти. Я удивляюсь, как Карамзин мог написать так сухо первые части своей «Истории», говоря об Игоре, Святославе. Может быть, анекдота и не хватило, чтобы картина стала полной. Я уверен, что мы непременно должны описывать современные происшествия. Ты, – обратился он к Чаадаеву, – и ты, Каверин! Где Бородино, где ваш Париж? Где записки? Кому, как не вам, описать сии великие минуты! Впрочем, я уверен, что Михайла Орлов напишет.

– Вот Михайла пускай и пишет, он, говорят, в двадцать минут на коленке капитуляцию Парижа написал, – рассмеялся Каверин. – Ему и карты, то бишь перья в руки. А нам в руки – разве только стаканы можно вставить. – Он повертел заскорузлой пятерней.

Чаадаев мягко и грустно улыбнулся.

– Приказать принести чего-нибудь? – спросил он Каверина.

– Не чего-нибудь, а французской водки, я сегодня из-за этого шалопая, – указал он на Пушкина, – не позавтракал.

Чаадаев дернул широкую расшитую ленту, зазвенел колокольчик, через некоторое время явился слуга и принял заказ.

– Вот почему ты живешь в трактире, – рассмеялся Пушкин. – Здесь и поесть быстрей принесут. И подешевле.

Чаадаев криво усмехнулся наивности молодого товарища: Демутов трактир на самом деле только назывался трактиром, а на самом деле был фешенебельной дорогой гостиницей, чего, возможно, по неопытности Пушкин не знал.

– Когда меня сделают шутом, мне волей-неволей придется нарядиться на приличную квартиру, а жаль, я привык к Демуту.

– Каким шутом? – не понял его Пушкин.

– Я имею в виду, что когда-нибудь меня назначат все-таки флигель-адъютантом к государю.

– Ты этого так хочешь?

– Во всяком случае, я этого более достоин, чем другие. А хочу ли я этого? – Чаадаев пожал плечами. – Не более, чем хотят красивой мебели или экипажа, одним словом, игрушки…

Пушкин посмотрел на портрет скованного гения. В голове промелькнули строки.

– Дай бумагу, я напишу стихи к твоему портрету. Уже почти готовы.

Принесли бумагу, и Пушкин написал, зачеркнув одно-два слова:

 
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарский.
 

– Перепиши покрупнее и повесь под портретом, – сказал он, подавая стихи Чаадаеву.

Тот молча прочитал и кивнул довольно: да, мол, все правильно, так…

– А вот и коньячок! – вскричал Каверин. – Боже, каким все кажется скучным, пока не принесут выпивку.

За завтраком Пушкин с Кавериным, смеясь и перебивая друг друга, рассказали историю с майором Денисевичем. Чаадаев, занимаясь своим туалетом, с грустью смотрел на них. Он вспомнил, как недавно стоял на публичной дуэли кавалергарда Ивана Анненкова с его товарищем по полку Ланским. Дуэль была по совершенно ничтожному поводу, Ланскому досталось стрелять первым, и он великодушно выстрелил в воздух. Иван Анненков же стоял и целился целых пять минут, после чего грохнул выстрел и сразил наповал Ланского. Глупость и бессмысленность этой истории, ничем не обоснованная кровожадность Анненкова, гнусность его поступка поразили многих присутствующих на дуэли. Молодой человек, красавец, единственный сын у родителей – и такая нелепая смерть. Мысль об этой смерти преследовала Чаадаева, он даже не подозревал в себе такой чувствительности. Впрочем, были и такие, которые считали Анненкова чуть ли не за героя.

С тех пор сам Чаадаев несколько раз отказывался от дуэлей, открыто выказывая свое презрение к ним. Ответ его на вызовы был неизменен: «Если я в течение трех лет войны не смог создать себе репутацию порядочного человека, то, очевидно, дуэль не даст ее».

Позавтракав, они пешком отправились в Английский магазин Никольса и Плинке, который находился на углу Невского и Большой Морской. Дня не проходило, чтобы Чаадаев не посетил сей модный магазин.

Если Петербург был столицей империи, то Английский магазин можно было считать столицей всех петербургских магазинов. Собственно, неясно, почему он назывался Английским, ибо в нем продавались русские, французские, немецкие, голландские товары и товары из многих других стран: бриллианты и глиняная посуда, золото, серебро, бронза, сталь, железо, посуда, всевозможные ткани для женских уборов и платья, перечислять которых не хватит терпения, все принадлежности дамского и мужского туалета; здесь все было перемешано: вместе с духами, помадою и кружевами – вино, ликеры, горчица и даже салат в банках.

Чаадаев прошел в отдел, где стояли кожаные английские чемоданы и, хотя в ближайшее время он никуда не собирался уезжать, долго разглядывал их, раскрывал и принюхивался к запаху кожи. Он очень любил этот запах. Они долго бродили по магазину, их постоянно окружали неназойливые и очень вежливые продавцы, советовавшие, какой товар лучше, но выбрать ничего не могли. У Пушкина, как всегда, не было денег, Каверин тоже сидел без гроша, у Чаадаева в магазине был постоянный кредит, однако он скучал – ничто не радовало. Он хотел отделаться покупкой пары дюжин белых перчаток, как всегда делал, когда не мог ничего подобрать себе по вкусу, но тут они зашли в отдел, где стояли большие китайские вазы с драконами, и неожиданно для себя самого он вдруг, рассматривая одну из этих ваз, сначала легонько постучал по ней тростью, прислушиваясь, каким трепетным звоном она отозвалась, посмотрел на продавца, занятого в стороне другим покупателем и не обращавшего на них никакого внимания, потом громко спросил, обращаясь к товарищам:

– А крепка ли вазочка?

– А на что тебе знать-то? Ты хочешь ее купить? – поинтересовался Каверин.

– Любопытно. Сейчас посмотрим. – Чаадаев довольно сильно ударил тростью по вазе, и она разбилась вдребезги. Продавец, бросив покупателя, тут же подбежал, появился и старший приказчик.

– Запишите на мой счет и не беспокойтесь, – улыбнулся Чаадаев, видя их волнение. – Мне сегодня ничего не приглянулось. Как мой заказ? – спросил он приказчика.

– К сожалению, еще не пришел.

– Я сапоги заказываю только в Лондоне, – пояснил он приятелям. – Только англичане умеют по-настоящему работать с кожей, сапог у них всегда мягок, на ноге сидит как перчатка. У них есть одна хитрость: некоторые гвоздики в подошве они ставят деревянные, придавая ей тем самым особенную эластичность.

Они шли по магазину к выходу, и приказчик, уважительно кланяясь, провожал их.