Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Иван Зорин «Метафизика ступора»

Глава ПЯТАЯ – «СХРОНЫ»

   (центр «ОГНЕВОЙ ПОДДЕРЖКИ»)

ТРЕТИЙ – "Миша-Беспредел"

   Дроздов Михаил Юрьевич, воинская специальность до 1990 – войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978-79 – проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходил ежегодный курс переподготовки частным порядком. Штатный пулеметчик подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.

   По прозвищам разных лет:

   "Миша-Беспредел", "Дрозд", "Малыш", "Мышонок", "Слон", "Экспресс", "Молотилка"...

   ВТОРОЙ – «Сашка-Снайпер»

   Сорокин Александр Алексеевич, воинская специальность до 1990 – войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978-79 – проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходит ежегодную переподготовку в ее составе частным порядком. Штатный снайпер подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.

   По прозвищам разных лет:

   "Сашка-Снайпер", "Сашка-Мороз", "Сорока", "Левша", "Левый", "Циклоп"...

   АВАТАРА (парный псимодульный портрет):

   Ульян Кабыш и и Куприян Желдак были мастерами своего дела. «Ну, ну, парень, – надевал петли на шеи Ульян, – бабы и не то терпят, а рожают...» «Обслужу по первому классу, – подводил к плахе Куприян, – и глазом не успеешь моргнуть...»

   Городок был маленький, всего одна тюрьма, и палачам было тесно. Едва Ульян доставал веревку, как за спиной уже с мрачной решимостью вырастал Куприян, остривший топор. Перебивая друг у друга работу, они перебивались с хлеба на квас, и лишь после казней позволяли в трактире штоф водки под тарелку кислых щей. Их сторонились: женщины, указав на них детям, мелко крестились, мужчины плевали вслед. "Наше дело тонкое", – ухмылялся Ульян. "Выдержка в нем, как верный глаз..." – поддакивал Куприян.

   Кто из них донес первым, осталось тайной. Но он скоро пожалел – обиженный не остался в долгу. Ульян обвинялся в измене, Куприян в хуле на Духа Святого. Клевета полилась рекой, затопляя горы бумаги, заводя следствие в тупик. Не помогли ни дыба, ни кнут – на допросах каждый стоял на своем.

   "Ну что ты, как клоп – тебя раздавили, а ты все воняешь", – твердил на очной ставке Ульян.

   "Прихлопнул бы, как таракана, – эхом отвечал Куприян, – да руки марать..."

   Но до кулаков не доходило – боялись судебных приставов, привыкнув, чтобы все было по закону.

   Разбирательство провели на скорую руку: улик не было, слово против слова, и присяжные, чтобы не упасть в грязь, решили не мелочиться, сослав обоих.

   Приговор слушали молча, не отводя глаз, и каждый радовался, что пострадал обидчик.

   Ульян был вдовый, жил с немой солдаткой, Куприян и вовсе бобыль – их было некому оплакивать, а провожали только собственные тени.

   Слухи, как птицы, и в арестантской роте им выдали одни кандалы на двоих. Громыхая, они цеплялись ногами, шипели дорогой, и только на стоянках, когда цепь размыкали, расползались по дальним углам. Скованные, вместе считали версты, кормили вшей и, когда один мочился в канаву, другой стоял рядом. "И нет ни Бога, ни черта", – думал Ульян, слушая, как скрипят сосны. "Есть одна человеческая злоба", – соглашался с ним косыми взглядами Куприян.

   Ржавчина крыла листву, кругом стояли лужи, шлепая по ним, арестанты, казалось, спугивали мокрую собаку, которая, забегая вперед, опять сворачивалась на дороге.

   Ульян был русак – круглолицый, с окладистой бородой, в которой уже била седина. Его васильковые глаза смотрели печально, медленно вращаясь по сторонам, точно не поспевали за целью. А Куприян родился чернявым, как цыган, с бойкими, наглыми глазами, которые метались по лицу, как кобель на привязи.

   "У нас то густо, то пусто, – бахвалился он на ночлегах, – бывало, приговорят к смерти купца за растрату или одичавшего от голода разбойника – и все. А рваными ноздрями да клеймами разве разживешься... Зато чуть бунт – и работы, хоть отбавляй... Тогда и в кармане звенит, и на душе легко..." Его глаза лезли из орбит, и он всем видом показывал, что у него в руках дело необычное.

   А Ульян угрюмо молчал.

   Но обоих слушали с нескрываемым ужасом.

   Хлеб делили по-братски: один разламывал, другой выбирал. Уставившись на горло, жадно провожали чужой кусок, похлебку черпали из миски по очереди, сдувая с ложки налипший гнус.

   И, как улитки, тащили на горбу свой пустой дом.

   Ночами у Куприяна ныли зубы, и он снился себе ребенком. Вот отец, целуя, колет его щетиной – от отца, вернувшегося с сенокоса, пахнет луговой свежестью, которую скоро сменит запах водки, вот маменька несет кринку молока и, пока он запрокидывает голову, расчесывает ему упрямые колтуны. Мелькает приходская школа, козлобородый дьячок, распевавший псалмы и твердивший, что закон Божий выше человеческого, промозглая чумная осень, когда он мальчиком стоял возле двух сырых могил, смешивая слезы с дождем...

   "Люди, как часы, – думал, проснувшись, Куприян, – их завели, и они идут, сами не зная зачем..."

   Наконец, добрались до места и поселились в одном бараке. Днем валили лес, корчевали пни, а вечерами проклиная судьбу, как волки на луну, выли на образа с лампадкой в углу, копили злобу в мозолистых, почерневших ладонях. Переругивались тихо, но эхо на каторге, как в каменном мешке. И опять им аукнулось: кто-то донес, а на дознании они вынесли сор из избы. "У вас был суд человеческий, а будет Божеский, – крутил ус капитан-исправник. – Господь выведет на чистую воду..." Когда-то он был молод, учился в Петербурге, в жандармском корпусе, и готов был живот положить за веру, царя и отечество. А потом его отрядили в медвежий угол, в кресло под портретом государя, из которого видна вся Сибирь, и он быстро понял, что с иллюзиями, как с девственностью, надо расставаться легко. Теперь он сверлил всех глазами с копейку, точно говоря: я птица стреляная, меня на мякине не проведешь...

   Но скука, как сиротское одеяло, одна на всех. И капитан-исправник не раз хотел удавиться, однако, начальствуя в глуши, стал таким беспомощным, что не мог сделать даже этого. Он тянул лямку от лета к лету, а зимой, когда сугробы лезли на подоконник, топил тоску в стакане.

   В коротких сумерках закаркали вороны, снег, закрывая пол окна, все падал и падал, тяжело прибавляя дни, которым не было конца. Капитан-исправник опять думал о самоубийстве. А тут подвернулись мастера заплечных дел, и ему пришла мысль, что любой из них может оказать ему услугу. От этого ему стало не по себе. "Они за грехи, а я за что?" – обратился он про себя к портрету государя. И его вдруг охватило желание жить. Он вцепился в подлокотники, ерзая на кресле, возвышавшем его над обвиняемыми, и с мрачной веселостью приказал им пытать друг друга.

   Была суббота, и состязаться решили завтра после церкви, когда у ссыльных выходной.

   Ночью Ульян вспоминал бессловесную солдатку, замученных в застенках воров, как шел с Куприяном по этапу, помечая дорогу пересыльными пунктами. Сияли холодные звезды, тишина густела, проникая в уши, давила, а на стене, ворочая маятником, как языком, страшно тикали часы: кто ты? что ты? кто ты? что ты?.. Ульян стал молиться, вперившись в темноту, шевеля, как рак, поседевшими усами. Ему пришло на ум бежать, но, пересчитав на снегу волчьи следы, он сорвал с крыши сосульку и, растопив ее в ладонях, умылся.

   А под утро пошел к Куприяну – мириться.

   Куприян спал.

   "Сил набирается, – зло подумал Ульян. – Задушить, а сказать – руки наложил..."

   Стоя в дверях, долго мял шапку. И опять пересилила привычка подчиняться закону.

   Тускло блеснув, исчезла луна. Ульяну сделалось дурно. "Одни мы с тобой на свете, – растолкал он Куприяна, – вся жизнь на глазах..."

   "А теперь и смерть..." – оскалился Куприян.

   Спросонья он тряс всклоченной бородкой и казался еще страшнее.

   За ночь Ульян постарел, Куприян еще больше осунулся.

   "Ну что, соколики, с Богом... – перекрестил их капитан-исправник. – Покажите свое искусство" Начали с плетей. Стесняясь, стегнули нехотя – раз, другой. Но потом разошлись. Засучив рукава, скрипели зубами, сыпали удары, так что пот заливал глаза. Вопили, скулили, визжали, но не отступали от своего. Холщовые рубахи уже повисли лохмотьями, озверев от боли, готовы были засечь друг друга. "Эдак вы раньше срока шкуры спустите", – скривил губы капитан-исправник, который пил вино мелкими глотками.

   Из избы валил пар, арестанты грудились по стенам, то и дело выбегая на мороз по нужде. Гадали, кто выдюжит: Ульян был крупнее, зато Куприян жилистее.

   "Привыкай, – издевался Куприян, подступая с жаровней, – в аду и не такое пекло..." "Давай, давай, – огрызался Ульян, хлопая опаленными ресницами, – потом мой черед..."

   И у Куприяна дрожали руки.

   Наконец, каждый взялся за любимое: Куприян за железо, Ульян – за пеньку.

   "Любо, любо..." – свирепели от крови арестанты. "Тешьте народ", – перекрикивал их капитан-исправник, красный от вина, и его глаза-копейки превращались в рубли.

   Но они уже ничего не видели, ненависть застилала им глаза, а руки как у слепцов, продолжали калечить...

   Первым не выдержал Ульян Кабыш, его медлительные глаза остановились, а мясо повисло на костях. Смерть выдала его – у живых виноваты мертвые. Перед тем как разойтись, кинули жребий, разделили – кому лапти, кому порты. На саван не тратились: чтобы не поганить кладбища, тело бросили в тайгу.

   Куприян Желдак оказался счастливее. Два дня он носил оправдание, как чистую рубаху, смыв позор, чувствовал себя прощенным. Но теперь, когда Ульяна не стало, у него шевелилась жалость. Он ощущал, что осиротел во второй раз, точно из него вынули его лучшую часть. "И прости нам долги наши, как прощаем и мы должников наших", – причащал его батюшка, пожелтевший от цинги. Вместо исповеди Куприян хрипел, высовывая распухший язык. Священник потребовал покаяния. "Брат..." – выдавил шепотом Куприян. И его глаза в последний раз беспокойно забегали.

   С неба смотрели звезды. Неподвижные, как глаза мертвеца. "Это Ульян глядит..." – напоследок подумал Куприян, отправляясь к Тому, кто послал ему любовь через ненависть.

* * *

   Сорока вылезает из ямы, отряхивает колени.

   – Можно опускать!

   Не совсем так. Сперва наметить каждое бревнышко, потом распустить (разобрать) постройку, разнести ее на четыре стороны вокруг огромной квадратной ямы и собрать ее заново уже внизу. Хотя много раз думали; вот было бы славно поднять и опустить сруб разом! Однако, придется, как всегда, повозиться, "наломаться"... Аховая работенка! Напольник, на который собирались опускать, уже сложен – покоится на двух толстых обожженных до угля бревнах (это, чтобы не гнил с краев), а под ним хранилище и уже сделан тайный душник-лаз, выведен в крутой берег и засажен кустами так густо, что не проломишься ни с трезвых, ни с пьяных глаз – только если ляжешь и станешь вползать ужом. Со вторым лазом всегда больше всего возни, но чем дальше уведешь, тем больше шансов уцелеть. Теперь оставалось каких-то дней пять, и места будет не узнать – снова ходи поверх – ни за что не догадаешься, что под ногами жилище. Грамотный схрон – это тот, когда даже знаешь, что, да где искать, а не найдешь.

   Но работы много. Отдушины едва ли не главное – их опять тянуть далеко, еще "хитрые" – так, что если и зимой, сам воздух до выхода остывал. Для этого Седой специальные пластиковые трубы наготовил, вроде дренажных. По общему смыслу вроде длиннющих глушителей. Только уже не на звук, а на тепло. Ну, и звук, разумеется... тут хоть граммофон заводи. Забросил на машине в квадрат, а потом пришлось далеко тащить. Всякий сруб требуется разобрать, а потом, тщательно подгоняя, сложить в яме. Только, прежде чем закапывать, надо обшить стенки рубероидом, чтобы не вбирали сырость от земли. Первый лаз – экстренный. Второй – обыкновенно длинный, протянут не по прямой, а с парой обязательных поворотов. И все без единого гвоздя.

   Подготовка схронов считалась за отдых...

   В драке за свое, за правду, сила отпущена двойная – по праву собственной исключительной правоты. Готовились, рыли, прибивая собственную тень к будущему.

   Братцы, и когда такое случилось? Жил не жил, а помирай? И как же такое сталось – уж и дело к тому – что нора человеку в обычай? Не жуку, не зверю, а человеку аки зверю прятаться и зверимость являть?

   Позади очередная многодневка – разведвыход по схеме, подготовленной Седым. Нескончаемая серия марш-бросков по незнакомой местности, с решением множества задач "по ходу" – характерных для группы, выполняющей спецзадание во вражеском тылу.

   Трудно развивать новые навыки. Рано или поздно приходит возраст, когда это едва ли возможно, но вот поддерживать ухваченное, вбитое, закрепленное – сравнительно легко и даже невозможно забыть – в какие-то моменты они сами включаются, словно срабатывает какой-то механизм, и самые давние, и вроде даже не свои, словно идет некая подпитка памяти поколений...

   Весь смысл разведывательно-диверсионного подразделения, каким бы оно не было, в двух факторах: выживание в условиях враждебной среды, выполнение возложенной на себя задачи.

   Удачное балансирование позволяет использовать группу еще раз. И еще.

   Распадались на двойки и тройки, через некоторое время снова собирались для решения групповой задачи, потом опять расходились – действовали параллельно, совместно, дублируя результат, с невидимой подстраховкой, когда кто-то исполняет а кто-то прослеживает исполнение и "подтирает" недочеты, действовали и против друг друга – самые неприятные моменты, по которым потом был много споров. Обросли многодневной щетиной, осунулись, приобрели звериное чутье. Седой полгода готовил маршрут разведвыхода – своеобразную "тропу разведчика", значительно отличающуюся от прошлогодней, расписывал задачи, частью проходил сам – намечая точки, оставлял закладки заданий и припас в местах, которые ему подсказывала извращенная фантазия. В этот раз заставил прогуляться в Белоруссию, поползать на полигонах Боровухи, полюбоваться строительством АЭС в Литве, пройтись вдоль границы с Латвией, чередуя ту и эту стороны... И опять туда, где оболганный Лукашенко (Имя Отчество) пытался разговаривать с Западом и Россией на основе здравого смысла...

   Украинцы, русские и белорусы – три брата, и братья родные, не двоюродные, как бы не пытались их развести по разным подворьям. Кто из них играет роль старшего – самого умного, кто выглядит младшим – дураком без приданного: определяет исторический случай. – Все ими перебывали. В настоящее время Старший брат не Россия, не Украина, а если дураков перебирать, так тут в точку – вот они оба разом!

   Чувство патриотизма в большей степени передается от отца к сыну. Иногда от старшего брата к младшему – его примером. Человеку неразумному – новому человеческому виду, образовавшемуся вследствие телевизионной зависимости – положено жить не ради потомства и даже не заводить его (что вступает в противоречие с вековым инстинктом), а обманув "знаки природы" – такие, как радость материнства у женщины и гордость продолжателя рода у мужчины – прервать логическую развивающуюся цепочку: передачу материальных, но более духовных ценностей с понятным желанием, что следующий разовьет их...

   Всякого дурака своя песня найдет и поведет. Столь затейливая, что ум от глупости в ней не отличим; столь за душу хватающая, что прижаться вынудит к любой стороне, удобной его разовой шкуре и общему шкурному времени...

   Ставили схроны. Эти, «домашние» для себя места, буквально утыкали схронами, словно шахматную доску создали, где всякий схрон – «клетка», а они – фигуры, которым вольно ходить по-всякому. Сорока и Дрозд (они же – Сашка-Снайпер и Миша-Беспредел) в этом сезоне ставили второй из числа «промежуточных» – чтобы было где перекантоваться при форс-мажорных возникших на маршруте, исчезнуть на время – испариться... Перед тем наладили собственный – базовый (на звено), в месте известном только им. Таков был давний уговор – один известен только себе, второй показать командиру, а третий – самый крупный – известен уже всем, его частенько и ставили сообща. Все пары работали на тех же условиях. В год на группу получалось до девяти схронов. Сколько нарыл, понаставил Седой-одиночка, не знал никто. Но Седой – случай особый...

   В работе молчаливы (особо если дуются друг на друга), а если и болтают, то не в голос и о привычном. Сруб обычно рубит Сашка – Сорока, а Дрозд – Михаил, по его команде ворочает бревнышки – "накидывает". Сорока владеет топором, как никто, словно сам он из семьи потомственных шабашников... впрочем, как-то с артелью (еще до призыва) его занесло в Эстонию, в один рыбацкий поселок – там рубили большой рыбный амбар, и потом частенько с обидой вспоминал местных красавиц, ту свою давнюю молодость.

   – Рыбы они! – жалуется Сорока. – Холодные, как селедки. Но без них тоже плохо...

   – Да, – деланно сочувствует Дрозд, – На безрыбье и сам раком станешь.

   Сашка смотрит с подозрением – не намек ли дурного свойства? Не издевается ли? Миша простоват. Из тех, кто в потемках, у хвоста голову ищет, щупает, угадать пытается. Но иногда удивляет – скажет или сделает такое, что смотришь на него с сомнением – так ли прост?..

   Миша-Беспредел... Как не наряжай, а видом – пень. Правда, пень красивый, ухоженный. Всем пням пень, хоть в рамочку вставляй.

   Сашка тонкий, еще более тонким кажется, когда рядом с Мишей стоит. Еще и русоволосый, из-за чего его часто принимают за прибалта, будто собственные русоволосые в России повывелись. Может и так... Расстреливали же в треклятые 20-е в Ярославле только за русоволосость и гимназистскую кепку на макушке?..

   Идет не самое интересное – сборка. Особого внимания не требует – знай, клади свое на свое. Работают слаженно – не первый десяток заканчивают, да и схрон небольшой, промежуточный, в таком еще можно перекантоваться вдвоем, или даже втроем (без гороху и если портянки чистые! – любит по этому поводу пройтись Замполит) – это в больших схронах – на все отделение – комфортно и биосортир предусмотрен, а здесь только целлофановые пакеты – завязывай потуже, да складируй, пока место есть. Но, на "всякий-про-всякий", ставят добротно, так, чтобы при желании одиночному можно было бы и перезимовать.

   Закончат, останется только сложить кое-какой припас. Харчи в стеклянных банках и канистрах. Кое-какое оружие – "по бедности" неважное, но все-таки... Исторически исходили из того, что все нужное у "врага возьмут", главное начать...

   В малых схронах колодцев не роют. Бидон ключевой воды с серебряной ложкой внутри – теперь вода может стоять годами, ничего ей не станет. Это на случай, если спешно концы рубить за собой, а потом отсиживаться – вползти и замереть без движения на несколько дней. Иногда, как здесь, шланг вроют в ручей, чтобы качать ручной помпой.

   Каждый из схронов ставили так, чтобы еще на дальних подступах можно было сбить со следа группу преследования. За какой-то десяток лет тактика изменилась, раньше – сбил запах, а потом хоть в листья закопался. Теперь же так просто не исчезнешь, прежде чем ставить схрон, заранее высчитываются "удобные – неудобные" подступы, возможности создать неприятности группам преследования, да всякий раз иное преподнести, не повторяясь. Лишь бы местность располагала. А местность, надо сказать, располагает. Хорошие места!

   Близь норы на промыслы не ходят. Создаются не только цепочки схронов, а большей частью обыкновенные закладки обеспечения – укрытия, в которых, при случае, можно и перекантоваться какой-то срок, исчезнуть на время самых жестких электронных прочесываний. Если лодка или долбянка, то, опять же, с припасом – оснащением по отсечению тепла, да и собственной конфигурацией нисколько плавсредство не напоминающее. Гадай аэрокосмическая на пустом! Хорошо, когда схрон недалеко от реки или поближе к ручью. Выглядит так – вроде бы зашли люди в реку и... пропали – соображай куда делись, были ли плавсредства, куда на них подались – вверх, вниз? Где вышли, на какую часть берега и вышли ли вообще? Попробуй пройди берегом, когда такой повал, когда так заросло, что не протиснешься. Запах вода какое-то время держит, но это если не проточная. А как быть, если еще до воды запах пропал? Словно растворился? На ровном – на тропе или на лесной дороге? Причем, не сбили нюх у собаки какими-нибудь новейшими или старыми допотопными средствами вроде махорки и жгучего красного перца, а исчез или поменялся на неизвестный. А с этим и тепловое слежение сбой сдало – спутниковая картинка. Потеряли! Как такое могло произойти? Миллионы же на оборудование угроханы!

   Всему самому западному технологичному – навороченному и надежнейшему – есть некий природный противовес, от которого все это не работает, сбоит решением русского природного разума Кулибина и рук Левши – а всех-то дел: самодельная "приспособа" стоимостью в пару рублей...

   Штатовцы со всем их безразмерным бюджетом, современнейшими технологиями, все время обжигались на партизанских войнах, и почему-то всякий раз думали, что могут выиграть, если не эту, то следующую, подготовившись по самому последнему слову техники, учтя предыдущие "ошибки"...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   США:

   К концу текущего года военное агентство передовых исследований США DARPA рассчитывает поставить силам специального назначения миниатюрные гаджеты, способные автоматически выявлять, классифицировать и отслеживать солдат противника, прячущихся в городах и маскирующихся в листве. В рамках проекта CLENS тестируются небольшие устройства массой 150 г, которые можно, например, разбрасывать с вертолетов на обширные территории. Они способны объединяться в сети, взаимодействовать по СВЧ-каналу, функционировать как микрорадары и вести автономный контроль за заданной областью в течение 180 суток.

   (конец вводных)

   –

   – Знай наших – поминай своих. На те поминки наши и заявятся, – говорит Седой.

   – Лучше перебздеть на малом, чтобы не обосраться на большом, – говорит Замполит, сам человек рисковый, но умный.

   Случались ляпы, на которых учатся.

   Нынче Извилина опять крутит на ноутбуке ролики – те самые, которыми (как бы невзначай) хвастались "пентагонцы", доказывая, что не может быть в современных условиях партизанской диверсионной войны, что нет этому перспектив, и что отдельные недалекие умы там, в России и других местах, призывают готовиться едва ли не к позапрошлым, устаревшим войнам. Что любое подразделение, как и "террориста", на любой местности способна выловить аэрокосмическая разведка.

   – Способна то, способна, да кто ей будет в этом способствовать? Мы, что ли? – всякий раз одинаково вопрошает Седой, а дальше продолжает уже с вариациями: – Так что ты там говоришь, Сашок? Двойной бесформенный зонт до пят, а промеж полотен азотное вспрыскивание? Это, что ли, от огнетушителя автомобильного предлагаешь приспособить, того, что сейчас, по новым правилам, на каждую легковушку полагается?

   В некоторых "свободных профессиях" можно доказать, что добился выдающихся результатов, самим фактом того, что дожил до определенного возраста.

   Бывает, что с малого опасения – великое спасение. Но часто ли об этом догадываешься? Случается, вовсе собственного спасения не замечаешь. Выглянул зеркальцем – пуля свистнула, даже и не услышал, а шагнул бы без опаски, так враз и словил бы подарочек промеж глаз... В группе Георгия опасений не боялись. Всякий раз делали то, что к делу требуется. Тому делу, в котором без опасений долго не проживешь. Действия профессионалов можно предсказать, но мир полон дураков и любителей.

   Лес не уровнен, люди тоже. Иное было бы скучно, неправильно. По совести, так на совесть следовало бы уровнять всех, но нет такой совести.

   Кроме сронов и закладок, на подходах, и по возможности дальше от них, устраивают хитрые щели – времянки-укрытия-переходы и в них же опять, уже мини-закладки со специальной амуницией, чтобы на выходе снять собственный тепловой рисунок с экранов тех, кто так обидно летает, что ни с какого личного калибра не достать. Отставить этих полетчиков, которые только войной грезят, что им шкурно безопасная, дистанции держатся, которой ни то что глаз не видит, а и даже не всякий прибор, с их длинным носом "хоботом" (как виделось Сашке) и испорченными избыточным кислородом мозгами – пусть думают, как такое получилось? Был, да пропал. Пусть укладывают свои кассетные в пустое. Давно пустое.

   – Утаи, Боже, да так, чтобы и черт не узнал! – говорит Сашка всякий раз, как заканчивают схрон – словно заклятие ставит.

   И Миша тут не перечит, не посмеивается – дело серьезное.

   Сашка вечно что-то придумает. Утром проверяли долбленную выжаренную до черноты угля просмоленую колоду, как она двигается, если головы внутри и оружие там же – сколько можно таким макаром в реке "пройти". Тело перетерпит. Можно добраться до того промежуточного схрона-закладки, где заложена пара – под размер них с Сашкой – гидрокостюмов. Пусть опять же мокрого типа, но теперь такие делают, что среди льда не замерзнешь. Есть на этот случай дополнительные обтяги, и собственное шерстяное белье, что мокрым греет, никакой синтетики.

   Дня не подставить, ночи тоже не удлинить. Успевай до свету, успевай до темени!

   До поры у норы, а в пору и в нору... Схрон дело найдет. Седой велит в каждом что-то "постороннее" закладывать – материалы и инструмент – чтобы вволю посамодельничать, время "утрамбовать" с пользой для общества. На всякого зверя по снасти, – говорит Седой, имея ввиду и хождения на человека. Многое можно, когда время есть, образцы и материал. В том числе и простейшие ловушки на человека – "перевертыши" – калечить пехотинца. Если это глупо, но работает – значит, это не глупо. Как и другое попутное, та же добыча пищи. К примеру – Сашка вяжет сетки, мастерит мережи...

   Миша тоже вяжет, но уже шерстяные нательники, носки, ловко орудует спицами, случается, так и из собачьей шерсти вяжет, особо ценимой по своим лечебным качествам. Сашка всякий раз, глядя на вяжущего носочки Мишу, не может удержаться от смеха, за что ему уже не раз доставалось от Седого. Миша внимания не обращает – уж кому-кому, ему ли не знать – зимой тулуп каждому люб, это летом можно покочевряжиться, а будет Сашка доставать, так Седой опять сделает внушение – Мишу он за его вязание хвалит без устали, в пример ставит, говорит что ничто так не улучшает подвижность и слаженность пальцев, дело для пулеметчика крайне необходимое, попробуй перезаряжаться в сутолоке боя – поймешь...

   Смена одежды "на случай". Антибиотики, перевязочные и прочее. Малюсенькая печурка – это, если все успокоится и действительно придется какое-то время "зимовать". И химгрелки, если "зимовать" опасно. Впрочем, такой объем вполне обогревается и одной свечой. НЗ. Крупы в стеклянных банках. Рис, гречка, перловка, горох, бобы... Шоколад черный. И даже коньячок, на который иногда поглядывают с вожделением. Все под двойным полом. И еще "одна-две-три" закладки на подходах. Хорошее жилье!

   А с другой стороны, если подумать, братская могила. Вычислят, так ею и станет, тут никакой резервный выход или отсек не помогут. Только подарят немножко времени, оттянут результат. Но всякий раз борются за свои полшанса. Тут и возможность "прослушивания" местности, и круговое минирование...

   Сейчас на это дело взрывчатку жалеют, но места для ее закладок, опять же, готовят заранее. Проводку тянут вкапывают, и опять не по прямой, путают по всякому... По современному, конечно, лучше дистанционные заряды использовать. Но закалка старая, да и не очень доверяют новомодным штукам. Могут быть глушилки или, того хуже, такие дурные "машинки", что проверяют площадки, и на всех диапазонах "командуют" взрыв. Миша в этом не слишком разбирается. В тех пределах – если надо что-то быстро испортить: сколько-то на рельсу, сколько-то на опору, на вышку высоковольтной линии, а по более сложному у них Федя-Молчун специалист. Ни грамма сверх не затратит...

   Больше пота – меньше крови. В смысле – собственной, чужая не в счет. Больше знай, меньше бай. К чему врагу знать про твой пот? Пусть думает – легко тебе все дается, от мыслей холодеет. Основу-короб срубили на месте, но все бревнышки Миша носил издалека, да с разных мест: срезал сосенки по корни, прибирал ветви – ни одной топором, только обламывал, делал так, чтобы выглядело – будто ветром выломило и отбросило. Закапывал, маскировал пенек – было дерево, стала кочка. Нарезал, начиная с комля, бревнышки под размер, но и остальное, с виду ненужное, уносил с собой. Сашка всегда найдет к чему приспособить... Сашка из тех умельцев, что дай время, да напильник, танк обработает – вертолетом станет.

   Рубит быстро, и снова Миша за ним не поспевает, тогда Сашка втыкает топор и расширяет яму под схрон. Яма половина от всех работ, если не больше...

   Первым делом под это срезается дерн квадратами, складируется на пленке – время от времени, надо спускаться к ручью с прорезированым брезентовым ведром и поливать. Затем тщательно, бережно вынимают землю – плодородный слой до песка, ведрами сносят на другую клеенку – складируют кучей. На наметившиеся борта ямы опять же набрасывается клеенка с напуском и начинают вгрызаться вглубь, набрасывая примерно столько, чтобы хватило сруб присыпать. Этим, считай, только намечаются "земляные". Лопатой такой объем наверх не перебросаешь, да и не надо – давно найдено самое удобное: вгрызаться глубокой траншеей в заросший склон, оставляя сросшиеся корневища поверх себя, вывозя грунт по той же траншее на тачке, складируя в пласт внизу, а потом маскируя, присыпая землей, листвой и ветками, рассаживая кусты. Траншея, пока ведется к месту, где намечен схрон, делает пару обязательных поворотов, но с нагруженной тачкой вниз спускаться легко. Закончив, траншею используют в качестве резервного выхода и нижней отдушины – периодически открывая ее для быстрой сквозной протяжки. Для этого в самом низу, едва ли не на выходе, вкапывают пластиковую или керамическую трубу – так положено, с отводом в сторону в обломок дерева выпревший изнутри, либо под обнажившиеся корни. Получается вроде заброшенной норы или естественной осыпки грунта под корневой. Такого здесь множество...