Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"
Автор книги: Александр Грог
Соавторы: Иван Зорин
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)
Все молча смотрят.
– Это от жадности! – укоряет Сашка-Снайпер. – Но это-то как раз понятно, а вот мебель зачем ломать?
Миша сконфуженно смотрит на щепки.
– Как с голодного острова! Может руки ему связать? – размышляет Сашка и поглядывает на всех, ища поддержки. – Ведь, сплошные убытки.
– Твоим ремнем! – предлагает Замполит.
– Порву на лоскутки, – говорит Миша-Беспредел, не вдаваясь в подробности – что именно порвет.
– Слышь, Извилина, как "руки вверх" по-венгерски? – спрашивает Петька-Казак.
– Фел казак-кел.
– Казаккел – это руки? – уточняет Петька-Казак.
– Да – две руки.
– Точно! Точно казаки наши там побывали – наших рук дело – учили их смыслу!
– Они и у нас побывали, – говорит Извилина. – В Великую Отечественную. Пол миллиона пленными нам оставили и примерно столько же "удобрениями". И в Отечественную от 1812-ого года тоже гостевали, "поуланили", но тем учет никто не вел ни в каком их виде...
– И в следующую Отечественную тоже придут, – ворчит Седой. – Как новые дурни нарастут, так и придут.
– Ты хорошего о них скажи.
– Это – к Казаку, я не скажу.
– Хлебосольные! – сразу же, не задумываясь, отвечает Казак. – И в этом отношении русскости у них больше, чем в иных русских. А какой гуляш варят!
– Какой? – спрашивает Миша-Беспредел.
– Всякий – мясной и рыбный.
– Уху?
– Какую уху! Говорю тебе – рыбный гуляш, совсем иная технология.
– Сварим?
– После первого цикла, – говорит Командир. – Если ноги не протяните.
– И что такого нам страшного удумали?
– Доживете – узнаете.
– Опять литовцев-эстонцев дразнить будем? Погранцов?
– Это когда Седой повторялся? Помнишь такое?
– Можно радар в Эстонии расколоть на черепки! – шутит кто-то.
– Тогда и в Молдове заодно! – не понимает шутки Петька-Казак.
– Поставят новые блюдца – еще крупнее. Усилят охранение. Мыслите скучно! – отзывается Седой.
– Ладно, не гадайте, так что там насчет гуляша?
– Если приблизить к нашим технологиям, то тут, прежде всего, голова карпа нужна, такая, чтобы только-только в ведро помещалась, в котором варить будем. Нос пусть торчит – это неважно. Седой – есть у тебя такое ведро?
– Спросили бы – есть ли у меня такой карп? – ворчит Седой. – Сварили б лучше нашей ухи, тройной ущицы из окуньков, ее потом можно и холодненькую. Очень с утра пользительно. Или борщ! Сергей, как ты насчет борща?
– В настоящий борщ надо заложить дифференциальные функции нескольких переменных, – рассеянно говорит Извилина.
– Понятненько... Извилину в наряд по кухне не ставить!
– Казак опять мешок змей приволочет, – ябедничает Замполит.
– Пусть сам и жрет! – немедленно реагирует Седой, предпочитавший самое простое – вареную картоху, хорошо прожаренные шкварки, да соленый огурец с хрустом.
– Так есть карп?
– Найдем, – обещает Седой. – Свожу на одно озерцо. Только самого маленького придется выбирать – у тех голова в ведро никак не поместится.
– Действительно, – говорит Миша-Беспредел, – что нам с одного ведра? По тарелочке? Банный котел возьмем. Можно?
– Еще подумать надо – как тех карпов брать. Моими сетями таких свиней не возьмешь!
– Как Сашкиного золотого карася!
– Нет, – протестует Петька-Казак. – Голову вредить нельзя. Там весь вкусовой смысл в мозгах.
– Подумаем, – говорит Седой. – Это еще не послезавтра. Так будем париться или нет? Болтуны!..
...Эх! Хороша баня! Под «ух!», под «ах!», под разочарованное «эх» – когда пар уже не «тот»...
Выходят на холодок. Благодать!
У бани перевернутая широкая лодка "дюралька" нагретая солнцем – садятся на нее. Седой разжился недавно – хорошая лодка, разбирающаяся на секции, из тех, что вполне выдерживает четверых взрослых мужиков со снаряжением. Лодка необыкновенно легкая, но, к сожалению, гулкая – неосторожный удар по корпусу, и звук разносится далеко. Правда, Сашка тут кое что придумал, пропустил рейки по борту, от них куски прорезины, свисающие до воды, что превратило лодку в нечто бесформенное, совсем на нее не похожую, внутри также сделал каркас из реек, чтоб "не звучало", приятнее стало, теплее – это не на металле сидеть, еще и тент наверх сделал такой же, а поверх него маскировочную сетку – да чтобы все это убиралось в ящик на корме, и можно было натянуть моментально, одним движением, тяня веревки.
Седой постоянно подмазывает зеленой краской содранные места – река своеобразная, некоторыми местами приходится проталкиваться по реке и протоками между озер, проходить над притопленными деревьями, упавшими своими макушками чуть ли не на другой берег, а также и под нависшими, где сучья кинжалами торчат в стороны, цепляясь за все...
Казак смотрит на клетку, что свисает на ржавой цепи, перекинутой через раздвоенный ствол черной кривой ольхи наклонившейся над водой. Человечье чучело, действительно, весьма и весьма правдоподобное – на одной "ноге" кроссовка, из штанины другой (что свисает сквозь прутья) торчит кость...
Ковыляя подходит хозяйская собака, подволакивает задние ноги. Петька-Казак бросает вареного рака – нюхает, но не ест.
– Ишь, разборчивая, – удивляется Петька.
Собака смотрит в глаза и выпрашивает-таки кусок булки. Также неловко уходит в сторону и заваливается на бок, зажав булку в передних лапах.
– Машина сбила? – сочувствует Казак.
– Весной в змеиную свадьбу влезла, в самый ее клубок. А какие тут машины – сам видел! – одна-две в неделю. Только в сезон – охотники, но те зимой, вот ягодники, эти уже чаще, есть такие, которые как промыслом занимаются – на продажу. Но постоянных-злых отвадил – пусть руками собирают, "комбайном" уже нет – после них ягода не растет семь лет, если скребут своими совками. Корневую поддергивают, не жалеют... В людской природе тоже так.
– Так это ты плакатики понавешал?
– Какие? – хитрит глаза Седой.
– Такие же, как твоя реклама над рекой – тот же стиль, та же рука: "За сбор ягод комбайном – расстрел на месте! – согласно распоряжению месткома за номером девять..."
– Нет, это Михей придумал. Михей-Лешак – он в прошлом году умер.
– Я все насчет номера распоряжения хотел спросить. Номер девять? Значит и другие есть?
– Есть и будут, – убежденно говорит Седой. – Мне Михей на смертном одре завещал лес содержать, вот и стараюсь по мере возможностей.
– То-то смотрю, закоренел на местном, и даже речь...
– Плохо?
– Чего же плохого-то, должны быть дежурные по России...
...Седой, где бы ни был, хоть даже в ближний город съездит, а и там без дела стоять не может – увидит – дрова складывают, пристроится помогать.
– По слою как раз колоть хорошо. Против слоя пилить надо потихоньку, а не рубить с замаха. Иначе щепок не оберешься, и каждая в глаз норовит.
Седой говорит, как работает – обстоятельно, но, вдруг, задумается и такое начинает выводить:
– С Россией тоже так. В революцию по слоям раскололи, порезали на лучину и склеили заново. Сквасились на чужой идее, выдавили накипь, смолу, клей, временем ушло чуждое, осталось свое – стал чистый мореный дуб! В Мировую попробовали нас западники перерубить – по им и вдарило! Тогда стали пилить, сперва потихоньку, потом на все зубцы, на всю собственность. Но и это бы не удалось, если б жучка не напустили – трухлю делать. За трухлю больше дают – в цене. В чужой цене. Угадай, что жучки эти дальше делать будут?
– На новое место перейдут?
– Не осталось таких мест.
– Так что будет?
– Ничего! – зло выговаривает Седой. – Для твоих внуков – ничего, да и тех не будет!
Развернется и уходит, оставив мужика смотреть на полено. И уже хочется ему этим поленом пойти и кого-нибудь шмякнуть. А еще пуще, чтобы много народа с поленьями, и все знали куда идти. Для такого дела собственную бы поленницу разорил – отдал, не жалко.
В старину быть Седому злым на слово юродивым.
– Полегчало нашей сторонушке – пореже дышать стала – скоро вовсе... – разводит руками, но не говорит, что "вовсе", да никто и не переспрашивает. Иная недомолвка многих слов стоит.
Разговоры 90-х (да и позже) у людей того возраста, когда знаешь чего ждать лично, но любопытно, что ждет других, с чего не начинались – о дороговизне ли, о неустройстве, общей озлобленности – когда такое было, что власть к народу так зверела, а народ к себе! – на те деньги переходили, что по копеечке на сберкнижки откладывали – на похороны себе. И в два дня – как корова языком! Имя той коровы никто не называл – путались, хотя некоторые продвинутые и осторожно, с оглядкой, указывали раздвоенными перстами на тогдашнего – хрен поймешь по должности – Кириенку, еврейского мальца, чертом из коробочки вынырнувшего, появившегося из ниоткуда и нырнувшего опять в никуда. Сделал дело!
У Седого и на то своя теория.
– Похоронные деньги? Горюете? Эка! А может вы их собирали на то, чтобы не себя, а государство похоронить? Вот оно и вывернулось наизнанку – упредило! – отняло ваши деньги террористические! Все отняло, а вас, террорист-пенсионеров, закопало. Сами закопались – справились и без денег!
Оставит с открытыми ртами и уйдет до ругани.
Есть повод, нет повода, от Седого ко всему слово найдется. В России жить, много видеть, не пить, да не стать философом?..
– Спили бодливой корове рога – думаешь, выучишь? Хоть шишкою, но боднет. Жидовство от власти отстрани – думаешь, исправишь? Осядут в той же стране мелкими начальничками всех мастей. Будут торговать услугами, будут бодать страну, торгуя справедливостью "по знакомству". А почему? Потому как, комар комара рождает, человек – человека. Слышал, чтобы комар человека родил? Либо человек с комаром роднился? Впрочем... – чесал затылок Седой. – Впрочем, такое случается, – нехотя признавал он. – Но чего не бывает, так того, чтобы комар отказался кровь пить! Потому человеку – человечье, а комару... – Седой звонко щелкал себя по щеке, смотрел на пальцы и обтирал ладонь. – В таких случаях можно себя по щеке... Очень отрезвляет! Как там в писании? Подставь левую щеку? Не для заманки ли? – заканчивал собственное поучение, привычно обернув его приложением к разведывательно-диверсионной работе.
И уже в ином месте философию толкует:
– Общество – это огород, государство – плодовый сад. Каждое сегодня взращивается на чужом говне. А сад запущен по причине, что проходной стал – ходят самосвалы туды-сюды, добро вывозят, говно ввозят – удобряю, значит, зарубежным. Деревья обдирают все, да и сами стволы вырубают, чтобы ловчее было их удобрять – разгружать свое привозное на всяком клочке...
А вот еще... Зайдет в магазин, уставится в работающий телевизор, будто в первый раз, кто-нибудь да и поинтересуется – что там такого увидел?
– Что вижу? То же самое. Всякая падаль на поверхности плавает...
– Раз тоже телевизор включил под интерес – сказали, что в Москве стреляют. В этом ящике, такая актриска, на обезьяну маленькую похожая, что у Рязанова частенько эпизодится – в "С легким паром" тоже была! – завывала тонюсенько: "Убивайте их, убивайте!" Думал – кино или спектакль какой-то, оказалось – нет. Это с ней совещаются, что с Белым Домом делать. Думал, со штатовским, оказалось, что со своим, с русским. Это ж надо же дойти до такого уровня интеллигенции, чтобы кровушки возжелать!
– Ахеджакова! – догадывается кто-то. – Она самая!
– Тут днями ей президент орден вручал.
– За что?!
– За заслуги перед отечеством.
– Американский?
– Наш.
– Да, иди ты?!
– Точно.
– Значит, не наш, – приходили к выводу. – Не нашего он Отечества. Опять засланный. Тьфу! Прости, боже!..
– Ниче – плюй! Такое в себе держать нельзя – отрава! – нутро выедает. Родина их – пустыня, и пустыню творят!
Седой людей не торопит. Воистину не дюжим духом надо обладать, чтобы сложить кукиш – раньше для того достаточно было иметь лишь пальцы. Но вот еще один, а то и несколько задаются вопросами... Иной вопрос, что крючок. Ответ тянуть зависит от того, на сколько заглотил. Бывает, тянут с внутренностями.
– Нам ли? – спрашивают у Седого.
– Сомневаетесь? Мешок грубый – согласен, да рис в нем отборный...
–
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Моя миссия, если мне удастся, – уничтожить славян. В будущей Европе должны быть две расы: германская и латинская. Эти две расы должны работать в России для того, чтобы уменьшить количество славян. К России нельзя подходить с юридическими или политическими формулировками, так как русский вопрос гораздо опаснее, чем это кажется, и мы должны применять колонизаторские и биологические средства для уничтожения славян...»
/Адольф Гитлер в беседе с румынским министром Антонеску/
(конец вводных)
–
Извилина выходит, присаживается «уточкой» – обхватив колени руками, словно он ребенок или «зэк» со стажем. Щурясь смотрит на склоняющееся солнце, на вьющиеся столбы мошкары, обещающие и завтра отличную погоду, на неугомонного Петьку-Казака, что затеял любимую игру; подбивать коротким ножом нож длинный, заставляя тот вращаться в воздухе. Упражнение требующее внимания и неимоверной точности – лезвия всякий раз должны соприкасаться плоскостью, подбивать надо чуть сильнее или слабее – в зависимости от того на каком месте от рукояти приходится точка приложения и с какой скоростью вращается лезвие. Для зрителей же все сливается в сплошной узор с частыми перестукиваниями...
Сашка не смотрит – его очередь "во все гляделки, да на все стороны"...
Миша, привалившись к углу бани, глядит на Петькино скоморошество восторженно, как на какое-то волшебство.
Георгий с гордостью собственника, с гордостью командира.
Федя с уважением, как ко всякому мастерству.
Лешка чуточку скептически, но с завистью. Может показать собственное, многократ лучшее, да кто ему позволит?.. Замполит, хотя и кажется иногда словоблудом, но глаза внимательные. Любит рассуждать "руками" – они у него ловкие, подвижные, в этом словно соревнуется с Петькой-Казаком, а случается, так и в самом деле – кто быстрее наметит; тот ножом, или он дулом? Только дистанция разная. Казаку три метра тот максимальный предел, к которому он успевает скользнуть с ножом, а жертве уже не отпрянуть, шарахнуться, подать голос, и здесь борется сам с собой за сантиметры. Леха своему любимому отсчет ведет с трех метров до пятнадцати – это когда в состоянии сработать "скоротечку" – бесприцельную, но точную стрельбу по нескольким объектам разом. И борется здесь уже не столько за количество объектов, как за те же секунды, да метры-сантиметры – фронтальные и эшелонные.
Седой думает, а найдется ли однажды такой писака, чтобы написать правду о времени по которому ему пришлось шагать? Пусть даже смешает все в кучу: время, факты, события... все они разбросаны по географии, вот бы собрал, постарался придать благородное "звучание"... Но чтоб были там непременно: и Евгений Р. (Хмель, Хмельницкий, Жека) – погиб от укуса змеи сентябре 197х года, Юго-Восточная Азия, похоронен на берегу Меконга; и Василий М. (Москвич, Темный, Али) – два высших образования (в т.ч. институт востоковедения), который не имел ни одной царапины, прошел с группой все передряги, а в дурные 90-е был убит неизвестными у подъезда собственного дома; и Сергей А. (Молодой, Шкет, Кот, Барс), что умер от сердечной недостаточности в возрасте 42, похоронен в Великих Луках – догнали-таки командировки; и Сергей К. (Лычкин, Полковник), который уволился после Первой Чеченской, отметился на трех континентах, когда началась Вторая Чеченская, вернулся на действенную с понижением – погиб от нелепой случайности в самом начале компании; и Константин А. (Глаз, Сибирь, Циклоп), что пропал без вести в Африке в 2002, в период (как журналюги изъясняются) межэтнических столкновений, а по сути – гражданской войны – пошла такая кровавая каша, когда непонятно кто в кого стреляет, но еще более – зачем? Обязательно про Алексея М. – что умер от ран в госпитале Пномпеня 198х (Кампучия) пытались отправить тело домой, груз утерян, предположительно похоронен во Вьетнаме; про Дмитрия К., что попал в засаду с группой гражданских специалистов, отстреливался до последнего. Раненым был оттащен в зеленку и убит... Убит не сразу. Нашли, кремировали там же, самостоятельно, как могли. Набили пластиковую бутылку, носили с собой по очереди больше чем полгода, до конца той проклятой командировки и передали родственникам в Витебске... И про тех, которые все еще живы, что сейчас с ним рядом, – думает Седой, не отдавая себе отчета, что думает о своих учениках: живых и мертвых...
...И вот когда домываются до третьей кожи, когда подошвы ног и ладони превращаются в нечто невообразимое – каждая этакий ужас Кинга, который Стив, когда Миша-Беспредел жалуется, что Замполит спустил последний пар, и больше не будет, когда умиротворенные садятся за стол, и Петька-Казак, потирая руки, произносит: – Седой, доставай бутылки – теперь можно! – Седой говорит свое веское, едва ли не традиционное: – Можно – козу на возу, можно – солдата на плацу, а в армии – «разрешите»! Когда усвоишь?
И тут же отрезает:
– Не разрешаю! Наперво разговор. И еще... Кто дежурным? Кто в ночной караул?
– Ты.
– Я? – изумляется Седой.
– Ты же не пьешь.
– Это само собой, а еще?
– Командир! Георгий!
– Командиру не положено. Ему командирскую думу думать на правом боку.
– Седой! Ну ты и язва! Не ломай праздник! Целый год не виделись.
– Еще язвенники есть?
– Извилина с Молчуном на пару. Сущие язвы! Они и не хмелеют...
–
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел – информационное эссе):
ДЕТИ БОЛЬНОГО ГИГАНТА
История России рубежа тысячелетий – история предательств ее интересов. Вероятно, так ее и будут рассматривать последующие поколения, если им удастся пережить эту чехарду...
Русский человек – чувствует себя русским не по крови, а по мировоззрению. Множество русских (едва ли не большинство) потеряли это право, это звание. Возможно, не меньшее количество его приобрело. Человек любит Родину не потому, что она чем-то хороша для него (чаще жестока), а потому, что он устроен иначе остальных.
Россия – когда-то громадная страна, столпотворение племен, языков, обычаев – планета на планете. Что объединяло и все еще объединяет этот основательно обгрызенный с краев Вавилон? Что может превратить его население в народ, который ощутит себя единым? Сколько людей задается сейчас этим вопросом...
В Европе тесное соседство породило близость мироощущений, единый психотип, в России огромный разброс в миропредставлениях. Немцы, которым не дают забыть их вины, которые даже спустя шесть десятилетий выплачивают огромные контрибуции государству, взявшему на себя роль арбитра их вины, опять кропотливо восстановили свой дом, сделали его самым сильным в Европе – молча, без метаний. Не потому ли, что в каждом немце заложен некий идеал Порядка, небесный архетип их общества? В России все по-другому. Словно она еще не остывший вулкан – этнос бурлящий, и неизвестно, где произойдет следующий выброс лавы. Святые соседствуют с негодяями, бессребреники с барышниками, трудолюбцы с лентяями. Здесь постоянно пытаются менять, разрушать еще не сформировавшееся: устои, мораль... навязывать новые. Европеец знает, чего хочет, что можно, ему не надо ничего объяснять, знание коренится у него в генах, передается с молоком матери. Россия – белый лист, на котором чернила не успевают застыть, и новый текст пишется поверху, оставляя разводы. Трагедия России в непрестанных обрывах времен. Здесь уничтожаются объединяющие начала – будь то православие, собирательство земель или коммунистическая утопия. Россия – когда-то громадная страна, столпотворение племен, языков, обычаев – планета на планете. Что объединяло и все еще объединяет этот основательно обгрызенный с краев Вавилон? Что может превратить его население в народ, который ощутит себя единым? Сколько людей задается сейчас этим вопросом...
В Европе тесное соседство породило близость мироощущений, единый психотип, в России огромный разброс в миропредставлениях. Немцы, которым не дают забыть их вины, которые даже спустя шесть десятилетий выплачивают огромные контрибуции государству, взявшему на себя роль арбитра их вины, опять кропотливо восстановили свой дом, сделали его самым сильным в Европе – молча, без метаний. Не потому ли, что в каждом немце заложен некий идеал Порядка, небесный архетип их общества? В России все по-другому. Словно она еще не остывший вулкан – этнос бурлящий, и неизвестно, где произойдет следующий выброс лавы. Святые соседствуют с негодяями, бессребреники с барышниками, трудолюбцы с лентяями. Здесь постоянно пытаются менять, разрушать еще не сформировавшееся: устои, мораль... навязывать новые. Европеец знает, чего хочет, что можно, ему не надо ничего объяснять, знание коренится у него в генах, передается с молоком матери. Россия – белый лист, на котором чернила не успевают застыть, и новый текст пишется поверху, оставляя разводы. Трагедия России в непрестанных обрывах времен. Здесь уничтожаются объединяющие начала – будь то православие, собирательство земель или коммунистическая утопия. Русскому человеку для деятельности нужен миф, его иррациональность требует иллюзии. Это его почва под ногами. Множество государств приложили руку к тому, чтобы уничтожить миф последний. Вряд ли им это удалось, если бы не государство, скрытое в государстве, целенаправленно превращающее ее обитателей в иванов не помнящих родства. Русские в большей степени, чем все другие, внушаемы: неистребимая вера в слова кидает их в крайности – от речей или вырастают крылья, или опускаются руки, вслед за чем переходит безразличие, в абсолютное равнодушие к своей судьбе.
Русские – дети. Племя, называющее себя русским, открыто всем ветрам, стоит в поле незащищенное и беспомощное, легко поддающееся внушению. Ему оставлена и ущербность знания, будто они добились этой свободы сами – свободы ветра на пепелище. Русские – посторонние, гости в собственном доме. Власть не доверяет народу, народ – власти. И это явление превращается в некую вечность для России...
(конец вводных)
–
/конец первой части/
ПРИЛОЖЕНИЕ:
«Воинский Требник»
101:
Встречь пущенной стрелы камня не бросай – не попадешь, а подставишься. Стань никем в его глазах, пропусти стрелка мимо себя и... камнем в затылок.
102:
Унижая других себя возвеличивать – занятие дешевое и даже постыдное, но не к случаю, когда дразнишь врага в ожидании прощальной драки.
103:
С темных дел в герои не выйдешь, им свидетелей нет. Язык твой – не свидетель никому. На собственные глаза ставь свидетелей, на уши, а придет время, накопится – курковым пальцем "отсвидетельствуй". Язык опять же глух – ничего не видел, чего ему высовываться?
104:
Всякому, что бегущему, что пешему, что лежачему, а лишняя вещь – лишняя забота. Всегда лучше налегке бежать, даже мыслию.
105:
Жизнь любит кодировать "на приказ". Есть главный приказ – жизнь по достоинству – ему подчиняйся. Остальные вторичные.
106:
Знающий половину – спит в полглаза. Знающий больше уже не спит. Оглядывающийся в пути, пусть быстро не идет, но ничего и не теряет, и самое главное может сберечь – жизнь.
107:
Если без храбрости, то и без радости. Храбрость с радостью соседствуют. Особенно, если осознаешь, что был храбр.
108:
В ином деле и бегство – удаль. Не каждый на него решится, иные баранами стынут, цепенеют. Но это случай. Это еще не та бумажка, по которой сверяются.
109:
Выигранный бой всегда сладок, таким и останется. Потеря – всегда горечь. Когда приходит время потерь думай о сладком.
110:
Мозги с зубами плохо уживаются – тут либо зубы выпадают, либо мозги деревенеют. Но главная беда в том, что мозговитые воевать не желают. А надо бы... Ищи свою войну, будь в ней командиром, точи зубы по всему телу.
–
От автора Александра Грога (комментарий к первой части):
Есть книги, как летописи, они могут дополнятся и переписываться с изменяющимся миром до той поры, пока жив сам переписчик. Являясь скорее переписчиком событий, изложенных в этой книге, но частью и писателем, который (как там у Карамзина?) – «желает избежать пересудов», нашел выход взяв себе псевдоним Александр Грог, вроде бы ни к чему не обязывающий, кроме как писать «согревающую прозу», оставляющую кое-какую надежду. Являясь к тому же самоучкой, а образование и практика мои весьма далеки от литературы, выскажу, быть может, наивное, но для меня непререкаемое: книга должна раздвигать границы собственных знаний и мышления. Для сегодняшнего «мутного» времени хорошей полезной книгой должна считаться та, которая не подражает, не уподобляется телевидению, являющемуся жевательной резинкой, а активно противопоставляет себя ему, выявляя тщательно скрываемое, озвучивая замалчиваемое, исправляющая корежимое, – такая книга должна быть предельно насыщена, совмещать в себе исторический справочник и технические инструкции, высокохудожественные (вкусные) образы людей, предметов, событий, поданные в увлекательной форме. В частности – «Популярная энциклопедия», «Робинзон Крузо», «Библия», «Справочник психолога», «Курс истории», плюс некоторые другие гармонично увязанные в одно, служащие какой-то целостной идее...
От автора Ивана Зорина (комментарий к первой части):
После Гомера все вторично. А если говорить серьезно, то все имеют предшественников, ни на кого не похож только безликий. К своим пристрастиям, как рассказчика, я отношу Бунина, Павича и Борхеса, которые выше другого ставили метафору, позволяя заимствовать у себя некоторые технические приемы, как читатель же, я закончил свое беллетристическое образование еще до того, как взялся за перо. А это случилось довольно поздно, я имел за плечами физический факультет и полное непонимание литературного ремесла. Как у всякого самоучки, мое почти абсолютное невежество искупала страсть и привитая с детства целеустремленность. Я рассуждал примерно так: к этому времени я прочитал довольно много, значит смогу и написать. Сейчас мне смешно за свою наивность, но без нее не сдвигается ни одно дело. Если бы новорожденному показали, сколько шишек ждет его впереди, он вряд ли бы осмелился на первый шаг. Но чтобы ни говорили, писатель – это прежде всего человек, раздвигающий границы своего языка...
Часть 2 – МОТИВАЦИЯ
«Личность каждого тесно связана с Отечеством: любим его, ибо любим себя...»
Николай Карамзин «История государства Российского»
«Когда нет единой идеологии, в России из каждого угла проступает бес. Ее главный парадокс заключается в том, что чем лучше в ней живет личность, тем хуже – народ. И наоборот, относительное процветание масс, совпадает с ужесточением режима, вызывающим протест у доморощенной прослойки называемой интеллигенцией, остро чувствующей давление на свои „права“. Демократия по-русски свелась к замене советского монастыря постсоветским борделем. Ситуация не новая, но нынешнее поколение, похоже, не способно поддержать славу отцов, а стало быть, русские, как одна из планетообразующих наций, обречены...»
Иван Зорин «Последние дни России»
"При том потоке мути, которым стремятся залить нашу историю, при недостатке точной информации, она в высшей степени становится предметом веры. Именно веры отдельного здравомыслящего человека. Веры собственной, не той, что навязывают. Поелику... – «Примеры предков обязывают!»
Александр Грог «Этюды смысла»
Глава ТРЕТЬЯ – «ШАНС»
(дозорные «ПРАВОЙ РУКИ»)
ПЯТЫЙ – «Сергей-Извилина»
Белоглазов Сергей Иванович, воинская специальность до 1992 – войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами». Практическое обучение в период службы: Вьетнам, Камбоджа, Афганистан. За время службы проявил выдающиеся аналитические способности и интуицию. Рекомендовался командиром группы на поступление в Академию Генштаба (отклонено). Участвовал во всех спецоперациях группы, проявил чрезвычайное хладнокровие. Осмотрителен. В случае необходимости, способен взять на себя командование группой.
Проходит по прозвищам:
"Сергеич", "Извилина", "Глаз", "Ребус", "Кубик-Рубик"...
АВАТАРА – псимодульный внеисторический портрет основанный на базе новейших исследований ДНК – (литературная форма):
...Лаврентий Бурлак, прозванный Остроглазом за то, что увидел мир еще из материнского чрева, появился на свет, когда короновали Александра Первого. Его мать была скотницей у князя Ртищева, а отец – кучером. В тот день отец пил в городе здравие государя и, возвращаясь в деревню, правил одной рукой. Он натягивал вожжи в такт ухабам и кочкам, чтобы не расплескать вина, которое подносила ему другая рука. Перешагнув порог, он спутал жену с кобылой и, стегая кнутом, вытолкал ее в холодные, темные сени. Из экономии там не жгли лучину, и женщина, присев на корточки, родила прямо на грязный, дощатый пол. На утро ее нашли мертвой – прислонившись спиной к двери, она держала на коленях голого, тщедушного младенца, которому зубами перекусила пуповину. За стеной храпел отец, а в углу скреблись мыши, которых ребенок не слышал – он родился глухим.
Из щелей в бревнах несло сыростью, ребенок покрылся лиловыми пятнами, став похожим на лягушку, но не плакал. Всю ночь он провел, вперившись в темноту, его глаза расширились от ужаса и с тех пор не мигали. Через неделю веки от бездействия засочились гноем, и деревенский лекарь, смочив водкой, подрезал их ножницами. У него дрожали руки, и кожа повисла неровно, как зацепившаяся за раму занавеска.
Кормилиц пугали эти искромсанные, кровоточащие глаза, зрачки которых, как лужа, затопили хрусталик, и они отказывались от Лаврентия. Первое время отец подносил его к козьему вымени, пока не столковался с гулящей девицей, у которой после выкидыша еще не пропало молоко. Она кормила уродца сморщенной грудью, поливая лицо пьяными, бессмысленными слезами, и не знала, что его лишенные ресниц глаза видят ее до корней волос. Стиснутые мягкой плотью, они не слезились, оставаясь сухими, глядели по взрослому напряженно и враждебно, колючие, как репей.
На похоронах отец напился больше обычного. Три года после этого он оставался бобылем, деля тишину с немым, как чурбан, сыном, а на четвертом замерз, сбившись с дороги. Его нашли только весной, когда сошли сугробы, он лежал под осиной, лицо ему выели волки, но его опознали по дырявому тулупу и длинному кнуту, который гнил на шее. На поминках, неловко переминаясь, крепостные, досыта вкусившие горькой соли земли, пустили по кругу шапку и, собрав денег, которых едва хватало на месяц, откупились от иждивенца, безразлично смотревшего на них из темного угла.
