Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

   – Четыре дырки получились в последней десятке, – говорит Владимир Петрович. – Я, когда тыркал, почувствовал.

   – Глаз замылился, – говорит Евгений Александрович. – Как ни есть, замылился!

   И рассказывает про "замыленный" глаз, как и отчего он бывает.

   – Давай так: сериями по десять.

   – За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!

   Санька старается как никогда. Но результат хуже.

   – Слишком старается, – говорит Владимир Петрович. – Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо... Увольнительную! У кого есть копейки?

   Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение "своих": чтобы обязательно помянули того и другого... Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся – у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать – он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много – один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка – тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.

   Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя – шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу далеко бежать далеко – несколько часов. Но это же воскресенье – весь день его.

   – Поминаются рабы божьи! – нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг: Иван-Петр-Василий-Павел-Федор-Андрей-Захар-Борис-Афанасий-Фрол-Егор-Тимофей-Анисим-Ефим-Емельян-Игнатий-Евсей... Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван – аж, четыре раза!

   Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал...

   Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью-однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только "крылья" он к ней приладил близко – не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл-таки.

   Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко – хорошие сетки – ловкие. Вообще-то сетями ловить нельзя – только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь – баловство одно! И где время взять на удочку?

   Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая – неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает – если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить.

   Один раз, когда проверял чужие – уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только-только успел до берега – дальше через кусты и в кукурузу – попробуй найди! Покидали от края камнями – на собственную удачу, на Санькину неудачу – здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились... Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел – тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня – шпана Петрешанская загнала-таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили – думали, не найдет.

   Пять озер, соединенные межу собой протоками. Первое озеро Воробьиное, оно самое малое, затем Вороньковское (их приезжие путают), потом идут Платичное и Рунное, и последнее Конечное. В самом деле "Конечное" – там же магазин! Конечное озеро как бы завершает цепочку из всех пяти, и оно самое большое. Когда ветер южный, да под грозу, то возле магазина бьет волна, на камье к нему не поплывешь – захлестнет, да и на плоскодонке накуляешься вволю. На этом озере есть даже остров, улегшийся на нем вроде кривого бублика. От концов он как бы завивается ступенями, пластами, постепенно нарастая к середке, где кроме черной ольхи растут еще и дубы.

   Если попасть в магазин к завозу, да занять очередь заранее, можно купить "Тройной одеколон". Раз в неделю привозят только одну коробку, мужики дежурят. Цена флакону 28 копеек, а шибает на все рубль двадцать, и запах приятный. Магазин на горке, и порожние флаконы летят в озеро. В том месте не купаются, купальня дальше, там скамьи, костер и вечерние посиделки, но если нырнуть у магазина в солнечный полдень, все дно блестит – как сокровищница! В остальное время товар скучный. Соль, сахар, мука, селедка, гвозди, керосин... Еще привозят конфеты в бумажках и без бумажек. Можно попасть к хлебному завозу. Хлеб привозят еще теплый. Хорошо тогда отломить у буханки верхнюю корку, густо посыпать солью и тут же умять.

   Чаще всего к завозу посылают Евгения Александровича. Продавщица сама лезет к нему в нагрудной карман, достает деньги, при всех показывает и громко считает, сдачу кладет обратно, заворачивая мелочь в бумажку и просит кого-нибудь застегнуть карман. У тети Зины деньги к рукам не липнут – она честная. Поменяла того продавца, у которого обнаружилась недостача.

   Считает она всегда вслух и громко, одновременно стучит костяшками. На всякий случай считает два раза, краснеет, когда ошибается, и снова пересчитывает.

   Событий не много. Бабе Насте зять привез на лето двух своих белоногих девчонок – городские, с красивыми бантами и сандалями. Через неделю банты не одеваются, сандали больше не красивые, а ноги расчесаны в кровь от укусов и крапивы.

   Санька спит в тех же трусах, которых бегает весь день. Вечером в них купаться, значит, спать мокрым. Санькины трусы лежат на кладках – сразу понятно, что купается голый. Эти повадились в то же время приходить на кладки – будто специально караулят. Саньке сразу к кладкам, локти на них положит, так можно беседовать сколько угодно – вечерняя вода теплая, его не видно, кладки загораживают, и вода не слишком прозрачная – уже цветет. Но, если что, можно и забузить. А девчонок кусают комары, рано или поздно, крикнут спать или ужинать.

   Кладки длинные, уходят за трасту, а за трастой ни их, ни Саньки не видно.

   – Достань кувшинку! Лилию!

   Санька их хитрости наперечет знает. Какие могут быть лилии, если вечер! Они уже час или два назад позакрывались.

   – Достань! Мы в воду опустим. Только, чтобы внутри розовая была!

   Это понятно, что невызревшая нужна, Саньке самому такие больше нравятся, они и пахнут по другому.

   – И длинная! Мы бусы будем делать!

   Длинная – это, значит, подныривать, шуровать ногами со всех сил, легонько перебирая в руках длиннющий зеленый стебель до самого дна, до лежащего в илу корня – там рвать. Санька под водой может сидеть дольше всех – многие его дыхалке удивляется.

   Когда подныриваешь, хочешь не хочешь, а голой попой светишься. Санька знает – все так ныряют, это же не с лодки, камьи или кладок, а с воды, тут по-другому не получится. Знает, что именно этого от него и ждут, но тут Саньке плевать. Задом от них не отличается, а передом... передом он пока еще не интересовался, других забот полно.

   – Мы с тобой хотим то же, чем взрослые занимаются. То Самое!

   А вторая сказала некрасивое слово, но понятное. Вернее, непонятное, если разобраться.

   – Сейчас?

   – Сейчас!

   – Тогда идите! – говорит Санька делово – новая игра намечается, правил которой он не знает, но признаваться не хочет.

   – Куда?

   – А хоть бы на крольчатник...

   В крольчатнике, на самом его верху под крышей, полумрак. Санька хоть и не знает, как это делается, но вид держит уверенный – тут позволить девчонкам командовать нельзя.

   Одна начинает бояться.

   – Я не буду!

   – Тогда не смотри!

   Зажимает глаза ладонями.

   Санька спускает трусы. Та, которая "слово" говорила, свои роняет до самых ступней. Жадно разглядывают... Ничего особенного, Санька чуточку разочарован, только чувствует в себе какие-то изменения, его личный стручок вытянулся, напрягся и стал некрасивым, кривым. Никогда таким не видел.

   – Теперь я тоже буду, – говорит вторая.

   – Я вам буду!

   Это Михаил Афанасьевич.

   Мимо не прошмыгнуть. С силой, которой от него никак ожидать нельзя, он перехватывает Саньку, просовывает его наполовину сквозь ступеньки приставленной к сеннику лестницы – дальше стена, снизу клетка – попробуй смойся! – и, спустив трусы, порет ремнем. Саньке никуда не деться, но он не орет – не хватало, чтобы другие узнали. Это первый раз, когда ему достается так лихо. Другие не-в-счёт. Следующие две недели Санька купается только в трусах. Еще он волком поглядывает на девчонок, а те делают вид, что ничего не произошло.

   Михаил Афанасьевич же опять болен, лежит и харкает кровью, что-то внутри открылось.

   – Утку стрелять надо только в голову – понимай так, что это не голова вовсе – фашист в каске!

   – А нос? – спрашивает Санька.

   – Что нос?

   – Мне так думать утиный нос мешает.

   – Да... незадача, – чешет затылок своей культей Евгений Александрович.

   – А можно я буду думать, что это самоходка быстрая, с пушкой такой?

   – Какая самоходка? – не понимает Евгений Александрович.

   Санька недавно был с классом в городе, где показывали документальный фильм про "Огненную дугу" – знаменитое танковое сражение.

   – Можно я буду думать, что утки вовсе нет, а ее голова – это танк такой очень быстрый?

   – Можно! – серьезно говорит Евгений Александрович. – Только, если танк, то его в борт надо или сзади, понял?

   – Понял!

   – Владимир Петрович, будьте добры, перерисуйте мальцу фрица на утиный танк!

   Теперь нет фрицевского циклопа с дыркой, а есть утка... то есть – самоходная установка, и целить ее лучше даже не в смотрило боковое, а под башню – чтобы переклинило или в боезапас попало и враз снесло! Остальное с Санькиного "противотанкового ружья" (как он теперь мелкашку называет) не взять – может запросто отрикошетить, поскольку броня.

   В один из дней Санька бьет "сто из ста" – дырка в дырку получается! Николай Иванович уезжает в город и торжественно привозит пять коробок патронов – говорит, остались знакомства, не все еще померли.

   Теперь Санька стреляет по-настоящему – на воздухе!

   – Замри, слейся, – своим скрипучим голосом говорит Алексей Федорович. – Дыши глубоко, спокойно, теперь останови дыхание и целься. Если не успел – ушла цель, снова дыши спокойно. Вернется – никуда не денется. Потом будешь успевать... – Алексей Федорович учит растягивать секунды...

   Евгений Александрович играет с Санькой в "хитрые прятки". Не такие, как все погодки, то и дело, играют промеж сараев. А надо, чтобы Санька не только хорошо прятался, но и видел – "держал сектор обстрела". Евгению Александровичу много проще Саньку отыскивать, чем грибы – Санька крупнее и еще неопытный.

   Санька лежит "в секрете" – винтовкой не шевелит, старается дышать мелко. Это для него самое сложное – чтобы не шевелиться, слишком живой характер. Знает, что Евгений Александрович смотрит на него в "окуляр" – половинку от черного немецкого бинокля, что прикручен проволокой к "хомуту" на культе. Откуда смотрит, Санька не видит, но знает, что тот где-то есть...

   – Два раза шевельнулся! Первый раз на двадцать восьмой минуте, после того, как позицию занял, второй – на сороковой.

   Санька даже знает когда: первый – это земляной муравей укусил – "стекляха", тут любой не вытерпит и чесаться начнет, а второй – бабочка перед глазами пролетела, по лбу хлопнула, откуда-то сбоку поднырнула, зараза – голову вслед повернул.

   – Иди – доложись!

   Санька идет к Владимиру Петровичу.

   – Сколько? – спрашивает тот.

   – Два.

   – Поворотись-ка, сынку!

   Получает прутом два раза. Евгений Александрович учит только так – считай, два раза пуля ожгла, но "дураку", Саньке, то есть, повезло – вскользь зацепила.

   – Шагай, раненый!..

   Николай Иванович учит дистанции.

   – Свою постоянную стрелковую дистанцию ты знаешь. Мысленно располовинь ее на четыре. Теперь смотри и указывай, сколько таких отрезков вон до того пенька со щепой – сосны, что скрутило и сломало так, что на человека стало походить?

   – Восемь!

   – Иди – считай.

   Санька сам удивляется – как так получилось – на сколько, вдруг, соврал.

   – Видал, как ошибся? Вот теперь тебе это будет первое наиглавнейшее задание – свою дистанцию определять, а ошибешься – по загривку, а еще раз – то и ремня. Время тебе – одна неделя. Потом буду проверять.

   За порку Санька не переживает – нечто его не пороли? – а за такое и не тронут, тут самому стыдно, если на такой простой вопрос не сумел ответить точно. Получается, что у него глаз корявый...

   Оказалось, что не так уж и просто. Никак не складывается, чтобы точный пригляд получался. Санька всю неделю смотрел на всякое, загадывал – сколько будет, потом стопами считал – носок к пятке... Додумался, что можно с вытянутым пальцем смотреть. Цель постоянная – одного размера с ноготь, если руку вытянуть на всю длину, а, если меньше, то надо смотреть – сколько условных кругляшов в ногте поместится, и опять считать. А человека тоже можно смотреть по разметке пальца – если он далеко, такой маленький, что на одном фаланге умещается – будет столько метров, на двух – уже "столько-то" и так до самой ближней...

   Рассказал Николаю Ивановичу, тот удивился и спросил:

   – Сам додумался?

   – Сам!

   – Молодец! А если размер столба знаешь? Если расстояние между столбами знаешь? Ну-ка, подумай, как можно использовать? Особенно, если человек тоже свой средний рост имеет...

   Теперь Санька новую игру себе нашел. Садится на краю дороги, том месте, где она горку переваливает и смотрит на ту и другую стороны. Вот человек, капля еще, вот видно, ноги у прохожего стали переставляться – сколько столбов до того места? Умножаем... Глаза на лице различимы и нос – теперь не одно сплошное пятно. Сколько там получается? Оказывается, если запомнить, то и столбы не нужны...

   Арифметику полюбил очень. И всякую задачку решить торопился прежде, чем дыхалка откажет, наберет воздуха и решает в уме. Выстрел! Успел! Не ушла мишень...

   Санька думает, что уже выучился. Оказывается – нет. Оказывается, ветер на пулю влияет.

   – Смотри, ветер сбоку. Сколько возьмешь поправку влево?

   – Зачем? Близко, ведь!

   – Пуля легкая, даже здесь отклонение будет. Теперь представь на двух дистанциях? Тут уже вовсе надо не в мишень целиться, а едва ли на две фигуры в сторону.

   Саньке не верится, что так много, все-таки, пуля, хоть и маленькая, так летит, что глаз не видит. Какой-такой ветер может успеть ее отклонить?

   А Николай Иванович набелил чурок и заставил расставить их на вспаханном поле, какие торчком, какие положить поверх. Все на разном расстоянии – стреляй Санька, пока ветер.

   – Отстрелялся? Иди, неси первое полено! Как стояло? Куда целился? Почему пуля не в центре, а сдвинулась к краю?

   Санька уже давно, когда ему говорят, ходит стрелять уток. Санька знает, что больше двух уток ему в день бить запрещено, но всегда дают три патрона.

   Что удивительно, другие утки вовсе не замечают, если утка убита, так и плавают рядом с ней. Это потому, что Санька их не калечит – сразу насмерть. Нельзя, чтобы утка инвалидом осталась. Санька обычно дожидается, пока остальные сами уплывут, прячет винтовку, раздевается в стороне и голяком плывет за утками... Редко бывает, чтобы третий патрон понадобился.

   Этот третий, если не истратишь, принесешь, отложат в отдельную коробочку – для хитрой стрельбы. Настолько хитрой, что про нее рассказывать нельзя.

   Еще и Михаил Афанасьевич, когда не отлеживается, учит стрелять навскидку – бесприцельной стрельбе. Здесь вовсе не математика, а геометрия получается!

   Когда пенсия – ее почтальон разносит, кто-то из инвалидов собирается в город – покупать по списку и обязательно патроны. Как же без Саньки? Без Саньки такое невозможно!

   Где бы ни был, а учеба. В городе тоже обучение.

   – Вот смотри, где заляжешь, чтобы площадь держать?

   – С того чердака, конечно, – говорит Санька.

   – Ну, и дурак! На том чердаке, даже не с выстрела, а первого движения – выгляни только – быть верным покойником или как Алексей Федорович!

   Сеньке как Алексей Федорович быть не хочется, потому слушает внимательно.

   – А где?

   – Во-он там!

   – Оттуда обзор плохой!

   – Зато отход хороший и даже два. А ты хочешь, как на ладони? Никогда не жадничай, снимай сколько можешь переварить без собственного заворота, да и сваливай.

   Теперь Санька понимает – учат, чтобы не повторял их ошибок и ошибок тех немцев, что инвалидами их сделали. Инвалидов за собой оставлять нельзя – это главное, что Санька освоил. Еще и то, что будет у него, Саньки, собственная война. Не было на Руси еще так, чтобы какое-то поколение без войны...

   Осенью часто болеют и ссорятся.

   – Умру и этим всех вас надую! – иногда говорит Евгений Александрович...

   Но умер он четвертым, а первым тихий Алексей Федорович, потом утонул Николай Иванович – завяз ногой у берега, да так и замерз с вытянутой рукой. Третьим заснул, не проснулся Михаил Афанасьевич. За два года все ушли, словно война добрала-таки.

   А Владимир Петрович попал под машину. Шофер говорил, что он нарочно бросился, а не голосовал у дороги. Специально сидел за столбиком, чтобы его видно не было. Но шоферу дали срок на химию – так и не убедил никого. Не может безногий броситься – на чем ему бросаться? И далеко получается от столбика – это первое замерили. А Санька знает, что мог. Владимир Петрович на своих двоих руках далеко выпрыгивает. Но Саньку никто не спрашивал. И судили шофера не выездным судом, не в сельском клубе, как пьянчугу какого-нибудь или хулигана из своих, а прямо в районе, потому как суд был не образцово-показательный.

   Санька винтовку смазал густо-густо и спрятал, а последние патроны перед тем расстрелял девятого мая на кладбище – салют делал, хотя инвалиды его бы не одобрили, что все пули в воздух...

   Санька по-прежнему ходит в церковь, хотя в школе за это его стыдят, а один раз даже выводили на линейке – позорили. Но Саньке на это плевать. Он не за себя молится. Это инвалиды "просят" свечки ставить. И даже не за себя – как они могут за себя просить? – а за тех, кто в списке, которых Санька не знает. Саня помнит все имена наизусть. На бумажке, которую подает в церкви, они записаны у него красивым подчерком. Имен много – Санька терпеливо дожидается, когда будут и с его списка выговариваться тем самым попом, который ходит с кадилом. Теперь еще быстрее, так быстро, что кажется, между ними ножа не воткнешь.

   – Должно быть, на том свете так же тесно, – думает как-то Санька. – Во-он сколько с последнего раза напихали!

   Поминаются рабы божьи: Владимир-Евгений-Николай-Михаил... А-ле-кси-и-и-и-й!..

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   Цена победы СССР над фашистской Германией и ее сателлитами:

   Вторая мировая война унесла около 27 млн. жизней граждан СССР.

   В числе жертв войны:

   11 230 000 военнослужащих,

   13 700 000 – гражданское население страны.

   Из числа гражданского населения:

   преднамеренно истреблено оккупантами – 7,4 млн.

   погибло на работах в Германии – 2,2 млн.

   вымерло от голода в оккупации – 4,1 млн.

   Около миллиона человек не может быть в полной мере отнесено к какой либо категории жертв СССР в войне (например, дезертиры, предатели и добровольцы, бывшие советские граждане, воевавшие на стороне Германии).

   Из общего количества уничтоженного населения около 30-35% женщин, в том числе 10-15% "репродуктивного возраста". Вследствие этого косвенные потери по этому показателю двух материнских поколениях могут оцениваться не менее чем в 15-20 миллионов.

   Таким образом, потери от войны 1941-1945 гг. в целом могут оцениваться как минимум в 40-45 миллионов человек...

   Общие (безвозвратные и санитарные) потери Красной Армии и Военно-Морского Флота за всю войну с Германией 1941-1945 гг. составляют:

   29 592 749 человек.

   В том числе:

   убито и умерло на этапе эвакуации – 5 177 410 человек,

   умерло от ран в госпиталях – 1 100 327 чел.

   Небоевые безвозвратные потери составили 540 580 человек.

   Пропало без вести, попало в плен и неучтенные потери – 4 454 709 человек.

   Итого безвозвратные потери армии (убитыми, пропавшими без вести, пленными и умершими от ран в госпиталях) составили -11 273 026 человек.

   Санитарные потери составили – 18 319 723 засвидетельствованных ранений. Военные медики поставили в строй более 10 млн. человек, из них не менее трети с повторными ранениями. Всего число раненых, контуженных и обожженных солдат и офицеров за четыре года войны составило 15 200 000...

   Более 2 600 000 человек стали полными инвалидами.

   Среднемесячные потери войск и флотов составляли – около 10,5% от численности действующей армии (более 20,5 тысяч человек в день, в том числе – более 8 тысяч убитыми)...

   (конец вводных)

   –

   – Сейчас понятно, уродство наоборот, а тогда-то? Как такое может быть, что евреи за Гитлера воевали? А расовые законы Германии?

   Извилина пожимает плечами, потом цитирует изречение, что когда-то гуляло среди высшего германского генералитета, а потом анекдотом перешло в советский кинематограф: "В моем ведомстве я сам буду определять – кто еврей, а кто – нет!"

   – А уничтожение? – не сдается Миша. – Как же так? Сжигали же! Правда, не только евреев... – тут же поправляет он сам себя.

   – Не все евреи годились на переселение, некоторые считались испорченными. Сионисты по любому получались на стороне победивших. Хоть так, хоть этак – итог один. Побеждает Гитлер – уничтожаются неправильные евреи – восточные, а западные – правильные, неподпорченные советской властью, очень всем этим напуганные, переселяются в Палестину, куда они почему-то не хотят, если "по-доброму". Анекдот!

   – Докажи! – требует Петька-Казак, но больше играясь. (Не то, чтобы он не доверяет сказанному, но знает, что Извилина на одном и том же факте способен доказать едва ли не любое, и даже, попадись ему белая ворона, убедит, что черных вовсе не существует, что все это особое преломление света в человеческих глазах, а по сути – привычка считать черное черным, а белое – белым...) Тут Казак в своих размышлениях путается...

   – Первое же переселение – 300 членов сионистской организации "Билу" получив свои подъемные в Харькове, берут старт, и где-то сотня из них доезжает – аж! – до самой Одессы. Финишируют только шестнадцать. Пять процентов. Да и дальше, включая советские годы, предпочитают укореняться на "земле обетованной" почему-то в тех же пропорциях. Понятно, что такое отношение к "земле обетованной" их собственных теоретиков от иудо-вождизма взбесило по крупному. Отсюда обращение за помощью. Вот и Гитлер, не зная, что подобное в корне неисправимо, под одобрение сионистов (а то и с их подачи) решает попробовать другими методами. Лихо напугать западных на примере восточных. Потому западных евреев, находящихся в зоне оккупации – "правильных" евреев – до поры не трогали, а в Белоруссии и восточной Украине уничтожали полностью, под сто процентов. И вообще до 1943-1944 европейских евреев не трогали, а советских начали уничтожать с первых же дней войны, с июня 1941-ого! То же самое героизированное "Варшавское Гетто", с собственным самоуправлением и даже полицейскими, до того времени существовавшее само по себе, пока наши к городу не вышли. Но взяли в расчет захватить город под польское эмиграционное правительство, то что просрало войну, в первые же дни бросило войска, народ и умотало сперва в Стамбул, потом в Лондон, ну и...

   Леха в разговор лезет клином.

   – Вспомните-ка про "Бабий Яр"! Кто их к месту расстрела вывел? Кто организовал и построил? Те же раввины! И ведь даже не собственными руками! – Кто больше всех в этом деле преуспел? Прибалты! Латвийский батальон СС уничтожил больше, чем Сталин выслал тех же латышей (самые их сливки) в Сибирь – чуточку поостыть перед войной. Не желал он иметь на передних рубежах этакую пятую колонну. И – не парадокс ли? – этим спас их от ужасов войны и участия в тех грязных делах. Как думаете, сколько тех высланных пополнили бы батальоны СС, и чем бы это обернулось? – вопрошает Лешка-Замполит, и сам себе отвечает: – Не иначе как, перевыполнением плана смертей белорусов, русских, украинцев, но в большей степени тех самых евреев, потому как здесь была отдана строжайшая команда – "фас"! А так... ну, выполняли те латыши-литовцы-эстонцы свой план по лесоповалу, и это было правильно! Кстати, во время войны прибалтов на фронт не брали. Попробовали с литовским полком на передовой – хватило! – больше подобной дурью не занимались, те бежали к фашисту сотнями, вот тогда-то их сразу же с в строительно-хозяйственные части. Зато у немцев, как каратели, преуспели. А уж в гражданскую-то как преуспели!..

   Лешка говорит быстро, жарко, убедительно.

   Сергей так, будто на ходу что-то подсчитывает.

   Замполит сам не замечает, что попал в ловушку – взялся перебирать обиды, которым в новейшей русской истории несть числа, что забирают в свой хоровод, как заколдованный круг... Впрочем, и Сергей-Извилина поддался, взял разгон – теперь не остановишь, не пытаются – слушают внимательно, не перечат. Если Извилина говорит, значит, крест в крест перепроверено, процежено, выловлено, счет выставлен и теперь предъявляется.

   – Тут давние связи: немецкие подразделения разведки в Петрограде, на момент переворота, были расписаны по узловым точкам – рулили "латышскими стрелками", каждый знал что делать. Координировали, направляли, командовали... Фактически они-то вместе и привели к власти еврейские партии меньшевиков, большевиков и эсеров. Вот смотрим ЦК партии большевиков: на то момент евреев – 9 из 12, у меньшевиков уже все сто процентов, у эсеров, если брать скопом левых и правых – 23 из 28, у анархистов 4 из 5 – и понятно, что все на руководящих. Беспроигрышная лотерея – кто бы к власти не пришел, все одно, те же самые! Так что, как не крути, с какого бока не заглядывай, а получается что 1917 год – это вовсе не "русская революция", как ее называют на Западе, а "Первая Еврейская Национальная".

   – А вторая? – недоуменно спрашивает Миша-Беспредел.

   – А вторая – 1991 год, – вмешивается Замполит. – Дурак не увидит! Только здесь уже нового сверхкачественного уровня. Но, если ты, Михайлыч, Извилину заставишь блохой прыгать по всей Российской истории, обеда не будет! Да и ты, Петрович, тер бы свою картошку, а то придет Седой – устроит нам тут пихничек... Извилина, давай ближе к Африке, в наши Палестины!

   – Они не наши, – не сдается Миша-Беспредел. – Они – ихние!

   – Чьи? – спрашивает Замполит, глядя на Мишу пронзительно.

   Миша некоторое время думает, потом нехотя отвечает:

   – Ничьи.

   – То-то же! Извилина, внеси ясность насчет еврейства. Как это – вроде еврей, а разный? Я думаю, картофель, он и есть картофель.

   Извилина неспешно встает, подходит к Петьке-Казаку, прямо в ногах у него захватывает, сколько случилось, картох, бросает на траву, выбирает пару.

   – Можно я грубо охарактеризую? – спрашивает Извилина.

   – Валяй! Только сильно не матюгайся, – говорит Замполит, зная, что Извилина, по складу собственного характера, слова грубого не скажет.

   – Вот есть, условно разумеется, восточные евреи – нам чем-то хорошие, – говорит Извилина.

   – Ничего себе, хорошие! – изумляется кто-то. – Двадцать миллионов человечьих душ в первые же десять лет власти ухайдокали!

   Извилина словно не замечает.

   – Есть – это опять условно – западные евреи. Нам, кстати, совсем "нехорошие". Это в том смысле, что тут двадцатью миллионами вряд ли бы отделались, эти жаднее будут. Вот эта картофелина... – Извилина смотрит внимательно: – Сорт: "Надежда" или "Розовая" – крепковата, на вкус – так себе, но зато хорошего срока хранения – это восточные. А вот этот сорт: "Синеглазка", рассыпчатая – вкусна, зараза, особенно если сразу кушать, но хранится хреново, и проволочник, видишь, ее грызет, отметины оставляет – это западные...

   Извилина ставит одну картофелину на один край стола, вторую – на другой.

   – И где у них командир? – спрашивает Петька, у которого тут же возникают определенные ассоциации.

   – Везде!

   – Куда же бить при случае? – удивляется Петька.

   – Никуда. Как бы не ударил – ударишь по себе.

   – Но бить надо?

   – Надо!

   – Не по тем? – догадывается Миша.

   – Не по тем – подтверждает Сергей.

   – Хитро задумано, – скребет затылок Леха.

   – Это, чтобы по себе не ударить? – уточняет Миша.

   – В России такого не бывает, чтобы бить, и по себе не ударить, – ворчит Седой – непонятно когда подошел, с какого момента слушал, но как всегда, выделил главное.

   – А если не в самой России?– спрашивает Миша и исключительно удачно добавляет незнакомое ему слово. – Гипотетически?

   – К ногтю! – заявляет Леха. – Всех к ногтю!

   – Нет такого закона!

   – Подлежат уничтожению, согласно завету Невского: "Кто с мечом к нам придет, того на тот самый меч и насадим!" – упрямится Леха. – Это главенство закона над всеми другими, и не потому, что авторитет его непререкаем, а потому, что соответствует нашей животной логике. Мы для них ведь кто? Не человеки вовсе, а гои – говорящие животные! Что ж, тогда ставится вопрос выживания нас как вида. Или рассчитываете, в свою Красную Книгу занесут? Они в нашем доме, в нашей норе-берлоге с обнаженными мечами, тычат направо и налево, чего же еще? Не огрызаться? Руку лизать, которая тебя уничтожает?

   – Теми же методами? – скребет затылок Миша-Беспредел. – Не выборочно?

   Михаил подстать своему размеру, ставит слова стоймя, роняет бревнышками, и падают они всякий раз как попало...

   – Почему нет? – удивляется Леха. – Это, что же, теперь и воду не пить, если в ней рыбы трахаются?..

   – Все понятно, "Чапаев", – жалобится Казак, – одно непонятно – а где же тут сионист на лихом коне?