Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

   А в пределе стол, а за дощатой стеной теплый день – до вечера далеко. И вот Петька-Казак, погруженный в себя, сосредоточенный, балансируя на мизинце тонкий кхмерский нож – "раздвойку", слушает словоблудия Лешки-Замполита – своего напарника времен Державы и времен сегодняшних – лихолетья, когда каждый рвет свой кусок...

   Знание, что ты можешь убить сразу, не задумываясь, не относится к числу успокаивающих, но весьма дисциплинирует характер.

   Особенно, если убивал.

   Именно так. Сразу. Не задумываясь.

   – Ну-ну...

   Петька-Казак, хотя не смотрит волком и выглядит даже слишком спокойным, но с него вечно не знаешь – в какой-такой момент взорвется. В свои едва ли не полста, кажется подростком: юркий, непоседливый, а сейчас подозрительно невозмутимый – жди беды, вот что-то выкинет... Все время умудряется "выкинуть". И когда с вьетнамской спецгруппой, не от границ, а высадившись в заливе, осуществляли бросок через горные джунгли Камбоджи по вотчинам красных кхмеров к Пномпеню, и когда топтался по контрактам в Африке – пол континента исходил из любопытства – по самым злачным подписывался, да и сейчас, вернувшийся с очередного... – не берись, опять что-то было, выкинул! Не расскажет, так слухи сами дойдут – за ним обыкновенно шлейф тянется, только никак самого нагнать не может.

   – На бесптичье и жопа – соловей! – резюмирует Казак.

   Не дерись с лодочником, пока сидишь в его лодке. Не рискует Лешка-Замполит мять тему, что девку, комкает разговор, понимает – хоть и напарник, но всему мера... сворачивает желание (всем заметно), и разом перепрыгивает на иное, словно перемахнул через плетень совсем в другой огород.

   – И как там у нас? В смысле – у них?

   (Это он про Африку)

   Петька немножко думает.

   – Либо страшно скучно, либо страшно весело.

   – Значит, как обычно...

   Африка... Африка... А что, Африка? Тут и коню понятно, в Африке и без войны люди мрут, как мухи. В ближайшей высшей ревизии много недостач будет обнаружено по России, а там совсем оптовые замеры пойдут...

   – До чего же в Африке все просто! – делится Замполит. – Набрать до сотни негритянских детишек, а там хоть половину из них поубивай в ходе обучения! Исключительно в воспитательных целях, – спешит добавить он. – Исключительно – в воспитательских! – повторяет с нажимом. – Это чтобы успеваемость повысить, чтобы остальные проникнулись учебным процессом.

   – Ага! – соглашается кто-то. – Только какого черта чужими заниматься? Не пора ли на своих переходить?

   – У своих тоже некондит отстреливать? – интересуется Казак.

   – Шутите? – Леха смотрит в упор – подозрительно на Петьку-Казака, а на остальных мельком – как бы зажевывает.

   – Угу.

   – Ну и дураки! – восклицает Замполит. – Нашли чем шутить!

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   /25 июня 1998 года/

   "Государственная Дума Российской Федерации разрешила взрослым вступать в половые сношения с детьми, которым исполнилось 14 лет. (До этого момента возраст половой неприкосновенности ребенка, оговоренный в ст. 134 УК РФ, был 16 лет.) С 16 до 14 лет понижен и возраст, с которого можно начинать развращать детей (ст. 135 УК РФ), не боясь быть за это наказанным. Против этого закона проголосовал только 1 (один) депутат. За – 280. Еще 170 депутатов отсутствовали и не приняли участие в голосовании. Есть сведения, что закон пролоббирован высокопоставленными педофилами..."

   (конец вводных)

   –

   Жаждущий воды на свое поле, копать будет по старому сухому руслу, а не поведет новое. Разговаривали не «по-городски», не на телевизионном омертвленном наречии последних лет, въедавшемся в людей вроде язвы, а на природном – русском. Проскальзывали тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско-белорусский диалект, который сохранился лишь в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель речи и смысла. Потому от «братчины» впитав природного, находясь в Москве или других крупных городах, ощущали себя как на чужом, не в живом русском поле, а средь жизни, словно бы изъятой, вывернутой и завернутой в целлофан, где половина мужиков ходила с видом, будто у них месячные, и закончились прокладки, еще одна, малая часть, напоминали людей, что держатся за счет сохранившихся у них ключей от сгоревшего амбара – лишь они придавали им уверенность неосознания, третьи... Третьих почти не видели. Но едва ли не все выговаривали слова, значения которых не вполне понимали, оттого еще более пустыми, «телевизионными» казались и заботы их. Их теленяни, без устали лепя новую модель мещанина, или, что вернее – «телемещанина», случайно ли, нарочно ли, но не придерживались ни русской речи, ни обычаев, – дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались (что совсем не по-людски), штопали пустоту собственных речей чужими краткомодными словами, стараясь этим придать значимость. Телевидение вдалбливало новую модную фразу, то о «местах благоприятного инвестиционного климата» (а разуму незамутненному слышалось истинное значение: – «клизма и климакс»), то... Через месяц приходило время новой модной фразе, потом следующей... Сути они не меняли – их предназначение было служить дымовой завесой истинных действий.

   Но уничтожение народов идет через язык. Это непреложно. Именно в языке содержится основная родовая память, чем больше в него заложено, тем сильнее он обогащает человека духовно. Уничтожение живого русского языка, столь ярое в последние два десятка лет, сложилось явлением не историческим, не случайным – целенаправленным! И самое мерзкое – это осуществлялось и продолжает ресурсами самой России, силами новых владык государства.

   Люди в бане, словно отмывались от всего, от того, что было и будет, загодя наводили такую чистоту, чтобы к ней не липло.

   Не уходили в утрирование, не "заговаривались до полной диалектики" (как подшучивал Замполит), не было про "чапельник" на "загнетке", как в северной части области, или уже "шостаке" – как звали "загнетку" южные псковские, суть друг дружке разъясняли: "подай-ка мне ту рогатую херовину, называемую ухватом, я тебя ею по спине вытяну". О всем только так: чтобы красиво и самих себя понимать. И музыка речи, свойственная месту, сперва как бы шутейно, помаленьку, но начинала проскальзывать, лезть в щели средь заскорузлого омертвевшего. Инстинкты ли подстраивали под слог Седого – хозяина бани, что шкурой и душой прикипел к этим местам, но через некоторое время в речах своих, не замечая того, уже копировали Седого полностью. Являясь ли ему отражением-учениками, но рождали схожее на разные голоса, и из всех речей, если собрать и музыку, и смысл, мостился такой ряд, словно писал его один человек.

   Знали за собой множество имен-прозвищ, помнили – за что "наградой". И это тоже обычай – давать и менять "имена" к случаю, к истории...

   Словно в старом "классическом" разуме люди. Когда спорили, и жестко, вовсе на "вы" переходили. Что-то типа: "Вы, блин, ясно солнышко Михайлыч, сейчас полную хню сморозили..." А если разговор выпадал за некие условные рамки, опять обращались к друг другу исключительно уважительно: Иваныч, Семеныч, Борисыч... Неважно что в этом случае склонялось – имя или фамилия. Звался ли Романычем Федя-Молчун (по собственной фамилии – Романов), а "Миша-Беспредел" Михайлычем по имени...

   Любопытно, но как раз в этих местах когда-то (вроде бы совсем недавно) существовал обычай давать фамилии по имени отца. Какой бы не была прямой семейная линия, а фамилии в ней чередовались. Если отца звали Иван, то сын получал фамилию – Иванов, хотя отцовская была Алексеев, по имени деда Алексея. Должно быть, шло от приверженности к тем древним обычаям, в которых закладывалась ответственность отца за сына, а сына за отца. А, может, из-за простого удобства. К вопросу: "Чей он?", шел моментальный ответ: "Гришка Алексеев – Алексея Кузина сынок!" Далеко не помнили. Мало кто мог назвать имя прадеда или еще дальше. Только в случае, если был тот личностью легендарной, но тогда он и принадлежал уже не отдельной семье, а всему роду, а то и краю, был предметом гордости. И были здесь друг дружке, если копнуть, дальняя родня или крестные побратимы. Из живых, только к самым уважаемым людям добавлялось второе отчество, а если следующее поколение это уважение закрепляло, не становилось сорным, то становилось и фамилией, которая сохранялась долго – как наследственная награда...

   Уже выпили первую рюмку – «завстречную», Вспомнили молодость, когда в суровую метель их сводное подразделение, потеряв связь и дальше действуя по тактической схеме: «А не пошло ли оно все на хер!», в поисках места согрева (тела и души), совершило марш-бросок по замерзшим болотам, и дальше (то каким-то большаком, которого так и не смогли обнаружить на карте, то оседлав две «условно попутные» молоковозки – черт знает куда перли!) ближе к утру вышли-таки к окраинам какого-то городка, где самым наглым образом (под ту же «мать») – это замерзать, что ли? – заняли все городские котельные. И как-то так странно получилось, совпало редкостное, что этим, не зная собственной тактической задачи, решили чью-то стратегическую. Если бы только не нюансы... С одной стороны «синие» бесповоротно выиграли, а с другой стороны – сделали это без штаба и старших офицеров.

   Вспомнили "потную страну", когда Георгий, чтобы пристрелить одного надоедливого гада, по песчаной косе (а фактически – зыбуну) заполз на прибитый плавающий островок, а тут стали сыпать минами, и его с этим островком отнесло вниз по реке едва ли не в тьмутаракань – за две границы, да так на тот момент совпало, что это началась военная операция "того берега", и всем стало не до чего остального. В тот день "правый берег", поставив на карту все, начал масштабную операцию, возможно последнюю, которая должна была принести либо успех, либо окончательно его истощить. Как, когда он спустя неделю вышел, удивлялись, потому как давно "похоронили" и даже поделили его немудреные вещички. Впрочем, тогда хоронили не его одного...

   А потом дали слово "Седьмому" – так было заведено – ему начинать...

   – Я, между прочим, в этом сезоне без денег, – без малейшего сожаления объявляет Петька-Казак: – Все кто там с нами был – тоже. Работодатель – полный банкрот! По последнему разу расплатился девственницами. По десять штук на брата...

   Рты поразеваны – бегемот гнездо совьет!

   – Без балды?

   – Привез? Пару, между прочим, должен был бы доставить – законные двадцать процентов в общий котел, так договаривались.

   – Верно! Тут Седого надо женить, окреп уже, пошли бы у них дети интересные – в полосочку, как тельник!

   И дальше, придя в себя, уже разом.

   – Довез хоть?

   – Не попортил?

   – Точно девственницы? Сам проверил?

   – Как делиться будем?

   – Все сказали? – хладнокровно интересуется Казак: – Теперь гляделки в кучу и вот сюда...

   Берет одежду, ищет, щупает по шву, надрывает над столом, стряхивая неровные стекляшки.

   – Один камешек – человек, хотя и баба!

   – Странно... – произносит Извилина в общей тишине: – Там жизнь полушки не стоит, а расплатились... это то, что я думаю?

   Берет один, проводит по бутылке – сдувает, пробует пальцем, улыбнувшись, принимается что-то выцарапывать.

   – По серьезному подошел! – говорит Седой, и непонятно – упрекает или нет. – За каждый такой камешек, даже и не в тех местах, сто душ положат, не поперхнутся!

   – Так девственницы же! – восклицает Петька, удивляясь недопониманию. – Это средь любой теплой местности редкость, а тут еще и личный сертификат на каждую от монарха – мол, подтверждаю своей монаршей волей – девственница! Такой диплом три поколения будет на стене висеть – гордость породы! Новые кланы так и создаются – на гордости за предков, на материальном тому подтверждении.

   – Пакору заплатили за вторжение в Иудею женами, – говорит Извилина задумчиво.

   – Много?

   – 500 штук.

   – Ого! Были же времена! А Петьке всего десять? Обмельчали мы, обмельчали...

   – О, дева-Мария, – закатывает глаза "Второй" – Сашка по прозвищу "Снайпер".

   – Погодь-ка, погодь... – привстает Леха и еще раз пересчитывает: – Камушков-то восемь?

   – Вот я и говорю – законы знаю! Двадцать процентов, как было, доставил живьем и в относительной целости. Там деревенька вверх по реке на пять дворов, четыре заколочены – ночевал у хозяйки – печь хорошая, сильно им понравилось, залезли и слезать не хотят.

   – Это не у Пилагеи ли? – уточняет Седой – едва ли полный старик – небрежный заметит то, что на виду: что подсовывается в качестве ложного, оправдывающее прозвище – "Седой" – действительно седой, что лунь, без единого темного волоса; внимательный отметит живость и остроту взгляда, да и вовсе нестариковскую точность движений, никак не "в масть", не в "мерина".

   – Угу...

   – Тогда уже не на печи, а на грядках, – уверенно заявляет Седой. – Она баба ушлая, любого дачника припашет, а эти, уж на любой, даже самый привередливый взгляд, достаточно загорели.

   – Пусть! – отмахивается Петька. – Утомили!

   "Третий", которому вышло сидеть промеж беседующих, глядит во все глаза – встревоженным сычом водит направо и налево, да и остальные на время немеют, только слушают, как Петька-Казак с Сеней-Седым между собой рассуждают.

   – Таки ты это всерьез? – спрашивает кто-то.

   – Что?

   – Привез негритосок?

   – Драться умеют? – прорезается, вдруг, голос "Четвертого" – Феди-Молчуна.

   – Федя, не заговаривайся!

   – Ну, привез... – недоуменно отвечает Казак: – А как надо было? Уговаривались же – двадцать процентов с каждого. Привез! Без балды. Протрезвеете – сдам, а там уж сами решайте – куда их?

   Кто-то настолько захмелел, что сразу говорит – "куда", только не уточняет – кому.

   А вопрос, надо сказать, образовывается интересный.

   – Удивил! – только и выдавливает из себя "Первый".

   Играют в "Удиви" – всегда так делают – давняя традиция. Каждый рассказывает что-то свое, из того, что узнал – "вынес", либо случилось с ним за год. Петька-Казак начал первым, и теперь сомневаются, что кому-то удастся перебить собственным – попробуй такое переплюнуть!

   Выпивают за прецедент, сойдясь на том, что работодатель-то у Петьки-Казака оказывается и не настолько уж банкрот, и что, пожалуй, если не будет других забот, стоит к нему прогуляться – поправить его и свои дела...

   – У него после сезона дождей столпотворение начнется – затопчут! – говорит Извилина. – Качество пострадает.

   – Кстати, о качестве... – роняет Лешка-Замполит, и... говорит все, что думает о качестве.

   Выпивают за качество.

   – Седой, что на это скажешь? Ты в возрасте умудренном, можно сказать – трижды дед, яви что-нибудь из мозговой глубины!

   Седой откидывается к стене. Кот с рваными ушами тут же прыгает в колени. Седой морщит лоб, жует губами, словно что-то вспоминая. Кот принимается топтаться, требовательно подлезая под руки.

   Кто как есть замерли, ждут...

   – Мой дед говорил – бери бабу непочатую!

   Разом хмыкают, соглашаясь, налегают на закуску: мелкую молочную картошку, сваренную как есть, с кожурой и посыпанную резаным укропом, прошлого года моченый чеснок, маринованные, отборные, один к одному, грибы...

   – Человечий язык хоть знают?

   – Недостаточно, чтобы понять, что рабства не существует!

   Слова Петьки звучат убедительно.

   – У Пилагеи в этом укрепятся, – уверяет Седой. – Решат, что сданы в аренду на плантации.

   – Как добирались?

   – Нормалек! Паспорта алжирские сварганили. До Прибалтики сошло, там прицепились, ушел в отрыв, несколько шумновато получилось, да и приметные. Машину взял на блошке за двести баксов, в полста километрах от границы бросил, а дальше большей частью бегом. Благо, что основное на ночь пришлось – да мазать их ваксой не надо. Бегают они, скажу, как косули, не потеют. Не по-нашему бегают.

   – В ночь, значит, переходили? – спрашивает Извилина.

   – Перебегали. Но ходят они тоже хорошо, местность чувствуют, есть какие ужимки перенять.

   – Повезло. Прибалтам НАТО тепловизоры поставило, понатыкали на всех вышках. Заснули они там, что ли?

   – Быстро бежали, – сознается Казак. – Нахалкой. А прибалты бегать не любят, объевропеились как-то разом – там в европах пешком ходить не принято, хоть дваста метров, но обязательно на машине. Угробит их эта жизнь, совсем осоловеют.

   – Нам ли их жалеть...

   За прибалтов решают не пить.

   – Винюсь, схроном пришлось воспользоваться на западной линии, истрепались, одел их в военное, – предупреждает Петька-Казак

   – Не наследили?

   – Прибрался.

   – Потом укажешь – который, – говорит "Первый". – Тебе и восстанавливать. Закладки на подходах те же самые?

   – Угу.

   – Смотри, тебя напрямую касается... И чтобы комплект был!

   Казак кивает.

   Дело серьезное, касается цепочки промежуточных схронов, что подготовлены на расстоянии ночных переходов друг от друга. Последний десяток лет этому уделяли самое пристальное внимание, много потрачено времени, сил и средств по созданию этих укрытий – своеобразных опорных баз, закладок с амуницией и продовольствием в лесных массивах вдоль западных границ с Прибалтикой и Белоруссией...

   – Еще скажу – все равно докладывать. Ревизию надо делать. Я там сперва в другой схрон сунулся, так порушен. Медведь схрон попортил – зимовал, не шучу – берлогу устроил, и сейчас топчется по тому же сектору – старый повал полосой, частью уже прогнил, малины много наросло – жрет, не уходит.

   Рассказывает, что каким-то образом вынюхав ближнюю продуктовую закладку, подлец этот, ее разрыл, вынул понадкусывал, да раздавил все банки, разбросав их по периметру.

   – Прибраться прибрался, – жалуется Казак, – но можно ждать, что этот "мясник-фокусник" набрался наглости и больше не уйдет. Явно намеревается в том же схроне зимовать. Будем восстанавливать или нет? И с медведем как? Устатусквосить беспредельщика?

   – Пусть как есть. Потом всем покажешь на карте – оставим как пищевой ресурс.

   – Кстати, о пище... Тут недалеко, и тоже в малинняге, змей немерено – гад на гаде сидит! – говорит Казак и подмаргивает здоровяку, что рядом.

   – Во! – у "Третьего" загораются глаза. – Удачно!

   – Змею поймать, да на пару ее... – любовно причмокивает "Седьмой".

   – Придурки! – объявляет Седой. – Ну, прямо дети какие-то! Жратвы вам мало? Картохи хочется? Так молодую копай, чистить не надо. Рыбы – сколько хочешь, барана – в любой момент, еще весной договорился – нескольких откармливают.

   – Барана – это хорошо! – говорит "Третий", привстает во весь свой внушительный рост, тянется к потолочной балке – снять с гирлянды вяленого леща "с дымком", которых очень любит. – А ползунов не трогал? Остались там еще?

   – Хоть жопой ешь! – обнадеживает Петька-Казак про "змеиное царство".

   Во время разговора Извилина камушком Петьки-Казака успевает покрыть часть бутылки вязью. Откладывает, чтобы взять другой, тоже неровный, но с отколом потоньше.

   Лешка-Замполит тоже протягивает руку, но берет неловко – роняет, камешек падает на пол и сваливается в щель меж широких струганных досок, что свободно лежат на слегах.

   – Да шут с ним, потом достанем!

   А Седой, подумав, сгребает со стола остальные и аккуратно ссыпает туда же – в щель.

   – А то и эти затеряем! – поясняет он. – Давай и свой, Пикассо Иванович!

   Извилина не отдает. Увлеченно, отстранясь от всего, покрывает бутылку то ли узором, то ли арабскими письменами.

   – Нравится? Бери! – заявляет Казак. – Берите – какой кому нравится! Как раз – восемь! Сейчас доску подымем.

   – Нет, – говорит Седой, хозяин бани. – Завтра! На трезвые глаза. Если не передумаешь. И может быть, сменяюсь на одну из тех негритянок, что ты привез – но только на выбор. Согласны?

   – А хоть обоих забирай, ты у нас мужик хозяйственный, пристроишь.

   – Это те о ком я думал? – уточняет Седой. – Африканский эталон?

   – Даже не в эфиопа мать! – подтверждает Петька-Казак. – Эталоннее хрен где найдешь. Газели! На мой вкус – длинноваты, но остальное без чрезмерностей.

   Петька любит, чтобы женщины были меньше его ростом, но надеется, что поколениям это не передаться – переживает, что в этом случае, век от века, можно выродиться и в мышей.

   – Как зовешь их? – спрашивает Седой у Казака.

   – Одну Уголек, вторую – Сажа.

   – Логично, – одобряет Извилина, не отрываясь от своего занятия. – Седой, так может, обеих?

   – Одну возьму, – неуверенно отвечает Седой. – На пригляд...

   – Брать надо на приплод, да двух сразу, какая приплоднее, ту и оставлять, – заявляет Леха – большой знаток по женской части.

   – Логично! – повторяет Извилина. – Случается, православному одной хватает – если приплодная. А если нет? Как проверишь? Двух бери в проверку! Ставь на полный контроль!

   – Седина бобра не портит!

   – Иной седой стоит кудрявчика!

   – Седой, только ты осторожнее – если мужик по натуре своей мул, то дочка у него запросто мулаткой может родиться, – хихикает Леха.

   Седой озабочен.

   – Оформить бы тогда отношения... Как мыслите?

   – Как подарок африканского народа братскому народу Псковской губернии, – говорит Извилина. – Научишь их щи варить!

   – Документ какой-нибудь надо, – настаивает Седой.

   – Как же без документу? – простодушно удивляется Извилина, пряча искринки в глазах: – Сделаем... Сколько девкам лет? Петрович, а?

   – Кто их разберет, – отмахивается Казак. – Они и сами не знают. Там вызревают рано, и жизни у них короткие.

   – Малолетки?

   – Да не знаю я! Жарко там, все быстро портится.

   – Писать – двадцать, даже, если по двенадцать. Кто их темненьких сверять будет без образца? Подпись монарха скопировать, и в брачное свидетельство влепить, как бы там же на месте и оформленное – пусть попробует кто-нибудь опровергнуть! На французском, английском... Кто там топтался?

   – А все!

   – Тогда на дойч вдрочим до кучи. В сельсовете две бутылки выставим – печать будет местная и справка-перевод. Дашь мне все писульки, что есть, я потом на хорошем ксероксе... И бумагу организую ненашенскую, какую-нибудь рисовую с разводами. А ихний? Пролог на каком языке писать? Петрович, ты же накуролесил, что там за диалект?

   Петька-Казак от воспоминаний ли, но как-то быстро хмелеет, и все не может угомониться:

   – Там такая ксива, такой сертификат приложен, такой, такие печати понавешаны, и все с личной подписью монарха ихнего – мол, своей личной волей велю считать, что девственница! А значит, так оно и есть, а кто сомневается – враг меня и государства, со всеми из него вытекающими! В любой семье, если такую взять – почет уважение всей семье, и диплом будет висеть на стене до третьего поколения, пока не стырят... Нечто я не человек?

   – Ты конечно человек, но баламут – ой-ей! – перечит не переча Леха, одной парой слов отчерчивая характер напарника, а интонациями неповторимость особенностей.

   Петька-Казак – пластун от бога, умеющий так прятаться, что, пока не наступишь, и не обнаружишь, в засадах лежать тяготится. – Лучше проникнуться, чем дожидаться, – говорит он, путая слова. Деятельный, неугомонный, страшный во хмелю и "на взводе" – не остановишь, не уймешь, если вошла какая-то бредовая мысль в голову. Мастер ножа. Лучший пластун группы и... седьмой – "последний". Звеньевой той руки, которая рискует больше всего, что подставляется первой. Иной раз генерал в Африке, но вечным старлеем по России – самый младший по званию среди присутствующих. Но специальные части всегда отличала несоразмерность, и козырять званием считалось дурным тоном. Случалось, что командиром разведроты ВДВ (на капитанской должности) был лейтенант и оставался лейтенантом за свою отпетость весьма долго, кроя все рекорды, шагая по ступеням лишь по выслуге лет и грехами своими скатываясь назад.

   Никто из них больше не состоял на "государевой службе", все как бы враз остановилось, уморозилась выслуга, исчезли сами, обрезали связи. Не числились "пропавшими без вести", не ходили в школьных примерах ("героических покойниках"), только шепотком в родственных, но уже едва ли схожих подразделениях, говорили примерно так, как принято говорить о недостоверной легенде, о соре в избе, о веревке в доме повешенного...

   "Какой водой плыть, ту и воду пить!" – сыскались слова утешения наемничеству.

   Война грязна, там все сгодится, но жить в миру. Потому осваивали – "купались в грязи" в пору наемничества, но мылись в трех водах до возвращения домой. Заимка Седого – что чистилище. Ходя первыми контрактами заказывали (надеясь здесь найти) очередные костыли собственным хромым убеждениям, вскоре привыкли и под собственную мысль об этом не спотыкались.

   Каждого по сути "ушли"... Но отсутствием умножили слухи средь "своих", уже бывших, поскольку принадлежали тому племени, про которое во все века было принято уважительно говорить: "старая школа", да и возраст соответствовал... Вона – в пол башки седины у каждого! А хозяин – так сивый полностью.

   Драчливый не зажиреет.

   Казак – лис. Такой, что где бы не прошел, там три года куры нестись не будут.

   Казак – тот еще доныра. Иногда со "Вторым" состязаются – "кто дольше", "кто дальше". Оба становятся как близнецы – отчаянные, упорные. Седой ругается – велит страховать, если что – откачивать. Было уже и такое, а часто на грани... Заводные, черти!

   – За бессмертие! – поднимает тост глупый и жестокий Лешка-Замполит, их "Шестой".

   Не поддерживают. Иное время – иное бремя.

   – Никто не может быть бессмертен, даже у бессмертного какая-то сущность должна каждый раз умирать, иначе он не живой. То, что живешь, понимаешь только когда умираешь. Каждый раз, раз за разом!

   Петька-Казак немножко псих, иногда на него накатывает, и он говорит страшные, но правдивые вещи. Словно действительно имеет чувство умирать с каждым убитым, не упуская случая подучиться. Известно, что всегда оставляет пленнику шанс. Нож и шанс. Нож настоящий, шанс призрачный.

   – А бог?

   – И бога нет, пока мы есть.

   Хмурятся.

   – Ты это брось, – суровится "Второй". – Бог есть! Бог, он всегда есть – хоть Аллах он там или Кришна. Он – во что верят, а исчезает с верой – вот тогда и уходит, чтобы вернуться в последний час.

   – Бога нет! – упрямится Петька-Казак.

   – Бог есть всегда – как бы он не назывался. Везде!

   – Тогда бог на кончике моего ножа!

   Петька-Казак подбрасывает нож и ловит на средний палец – острое как жало лезвие протыкает кожу, – течет по пальцу, по тыльной стороне кисти, потом к локтю и капает на доски пола, а Петька все удерживает нож, балансирует – веселится.

   – А сейчас его там зажало, и он захлебывается моей кровью! – заявляет нагло. – Оспоришь? Или дать ему захлебнуться? Думай! Либо есть, и сейчас там, как вездесущий, либо его нет, и тогда переживать нечего?

   – Бог есть и в твоей мозговой дотации не нуждается! – объявляет Змей, по обычаю ставя точку в разговоре.

   И Петька притихает, по-детски сует палец в рот. Кто-то бросает на капли крови старый веник...

   – Не все по морде, иногда и объясни! – бурчит Казак.

   И "Первый" ("Змей") говорит еще, будто вбивает гвозди – один в один.

   – Мы только за счет веры держимся. Уйдет от нас вера – последнее уйдет. Не в бога верим, и не в половину его лукавую, во что-то покрепче. В то, что до нас было и после нас останется...

   – С богом у меня полюбовные отношения, – едва слышно, ни на чем не настаивая, врет Петька. – Я не верю в него, он в меня!

   – Кому молится Бог, когда ему самому худо? – задумчиво спрашивает Извилина.

   – Этого не знаю, но догадываюсь – о чем просит.

   – И о чем же?

   – Оставьте миру лазейку! – говорит Седой.

   Кто знает, может, некая Сущность или малая часть от Этого наблюдала за ними, и позволила себе улыбнуться – веселили «Его Величество Неясность» все эти разговоры, и множество других, происходящих в разных концах света. Как всякие ухищрения людей в стремлении избежать того, что избежать нельзя...

   Бог копирует не тех, кто ему поклоняется, он с теми, кто за счет своей выдумки одевает его в плоть и кровь. Как человек хочет походить на выкроенного им Бога, так и Бог подстраивается под выдумку. Человек должен отодвигать от себя Бога, как некий идеал, к которому надо стремиться, и чем, на первый взгляд, недосягаемее он, тем мощнее можно взять разгон в попытке его догнать. Не ради ли этого когда-то человек в собственных сочинениях означил Бога как «свое подобие»? Думал, что Богу приятно то, что ему подражают? Верно так. Кому бы такое не льстило? Человеку, например, льстит.

   Казак в бога не верит – бог связывает, препоны ставит, сомнения – любит волю и ножи.

   Разведчикам дается полная свобода задумок и свобода в выборе снаряжения, чтобы эти задумки реализовать Если считаешь, что облегчит задачу нечто нестандартное, неуставное, то почему бы и нет? Это ему в тылу врага, в отрыве от своих баз, выполнять задание, а какими методами – дело твое, главное, чтобы задача была выполнена. Потому, кроме основного снаряжения, определенного на группу решением командира (по задаче), каждый подбирает себе сам – по любви, по умению. Нож – обязательная принадлежность разведчика. Не штык-нож от автомата Калашникова, чьи изыскания в сторону универсальности превратили этот, когда-то замечательный инструмент, в нечто многофункциональное, но едва пригодное основной цели – убийства человека человеком, а свой особый – нож разведчика.

   Казак не единственный, кто носит с собой два ножа. Когда-то, во времена относительно мирные, был и третий – стропорез, крепился поверх запаски. Но с мирными временами исчез сперва запасной парашют, а потом и само понятие выброски. Практически ни одна из боевых задач последних тридцати лет не решалась с помощью парашютного десантирования. В немалой степени по причине, что пришлось бы десантироваться в условиях горной местности, а треть десанта уже на начальном этапе переломали бы себе ноги, но в большей все-таки с прогрессированием наземной техники слежения, с появлением переносных ракет. Проблемы доставки взяли на себя вертолеты, способные идти над самой землей используя складки местности и путать противника – выполнять ложные посадки.

   И ни одна техника не способна заменить ножа. Так думается, когда греешь, ласкаешь, поглаживая ладонью гладкость бамбукового обрезка, который плавно переходит на длинный острейший шип, и потом не решаешься с ним расстаться, некоторое время таская с собой. Нож бамбуковый входит в брюхо ничуть не хуже металлического, тут с ним только финка может соперничать – но она вне подражаний, недаром нож разведчика почти полностью ее копирует – легка удачлива, в межреберье входит, словно заговоренная, ничто ей не мешает, сама что надо отыскивает... Недаром первый штык-нож к автомату Калашникова похож на нее лезвием, все-таки еще близко к практике – к большой войне. У Петьки-Казака до сих пор есть такой – переделка. Только рукоять обточена (задник), и шланг резиновый на нее натянут, да от металлических ножен отказался – слишком звучные. Но дульное кольцо, что у самого лезвия, оставил. Сам не понимает – зачем? не для красоты ли? – ладони давно не потеют, не скользят, без упора работает – не нуждается, да и человека знает.