Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)

   Сам Извилина не безбожник – гораздо страшнее, он находится в постоянной готовности "продумывать" бога, примеряя на себя чужие религии, случаясь, по несколько разом, словно пытается создать на их основе нечто универсальное – не для других, исключительно для себя. Один бог подзабыл? Спрашивай у другого.

   Время не семя, а выведет племя. На израильском сайте "Семь Сорок", к орнитологии никакого отношения не имеющего, евреев "по национальности", чья избранность считалась подтвержденной, наделяли строго – голубеньким цветом. Мера насквозь понятная, имеющая множество преимуществ, стимулирующая "однопартийцев" по крови, да и в политических дискуссиях на собственных форумах человечью второсортицу можно не принимать во внимание, деля на "своих" и "чужих", "затирать" пусть только мысли их, но уже и этим, отчасти, поступая с "гоями" соответственно программе, которой, как хвалились сами, уже не одна тысяча лет. Мерились и собственными физиономиями, устраивая конкурсы на "самого-самого", в общем, игрались в те же самые игры, что и в фашистской Германии, только уже не на "чистого арийца" ("белокурую бестию" – по определению данному одним из "своих"), а "чистого семита" – определению однозначной характеристики не получившей (по причине множества имеющих разночтений – печально неприличных и оскорбительных, коими их наделили едва ли не все народы мира)...

   Шикльгрубер, взявший себе псевдоним "Гитлер", не желая себе ни в чем не отказывать, мыслями раскинулся широчайше, в фантазиях своих неутомимых уже выстроил Землю Обетованную исключительно для немецкой нации, включил в фонд ее выживания земли до Уральского хребта. "Если вы изберете меня вождем этого народа, я установлю новый мировой порядок, который будет длиться тысячу лет!" – орал Адольф Гитлер накануне выборов в 1932 года. "Novus ordo seclorum"! – "Новый порядок на века"! – штамповали надпись на купюре в один доллар тем временем США, отнюдь не мелочась с выбором. Гитлер двигал дивизии на передний край, США объединенную армию ростовщиков, рассчитывая захватить мир с помощью займов зеленой бумаги, а также бумаги виртуальной, и существовать заглатывать его бесконечными неостановочными выплатами процентов за проценты – мечту каждого ростовщика – принимая расчет исключительно кровью народов, его потом, трудом, национальными богатствами и свободой...

   Колючая проволока была изобретена не для ограждения овец от волков (волка она не остановит), а чтобы овцы не разбежались в поисках лучшего для себя. Во времена новейшие, в эпоху людей-баранов, эту задачу на себя возложили информационное поле и кредитование...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   «Израильское правительство разработало специальные компьютерные программы, которые мониторят, отсеивают и фильтруют вэб сайты с критикой сионизма или ставят под сомнение данные Холокоста, препятствуя пользователям Интернет узнавать об этих сайтах и заходить на них. Правительство Израиля активно навязывает эти компьютерные программы корпорациям, фирмам, интернет-провайдерам по всему миру, а также правительствам многих стран и правительственным агенствам, с целью блокировать доступ к критической в отношении государства Израиль информации. В некоторых странах, где их влияние глубже (например в Австралии), доступ на критикующие Израиль сайты уже заблокирован государственными службами...»

   (конец вводных)

   –

   Ниче, по грехам мы тоже ходим. Есть приказы без сроков давности, без права опровергнуть и отменить, отданные самим себе... Не все то творится, про что говорится. И наоборот.

   На воздухе чистом "Илья дает гнилья". Миша-Дрозд, он же – Миша-Беспредел, он же – "Третий" и Сашка-Сорока, он же – Сашка-Гвоздь, он же – "Второй", а с ними Седой – Сеня-Снег, собственного номера не имеющий, выходят в мокрое – каждый куст обдает душем. По-утреннему Седой ворчит, как всякий человек в возрасте, пока на "расходятся", не разогреются суставы.

   – Был конь, да изъездился, – говорит о себе Седой.

   Как же! За Седым, когда разгон возьмет, не угонишься, словно склероз у него – забывает, что можно и отдохнуть.

   – В молодости пташкой, в старость – черепашкой, – говорит Седой.

   Ох, прибедняется!

   – Горы крутые, ноги худые...

   Не верят – попробуй за таким по лесу походить – взопреешь!

   Поднялись на очередной гребень. Внизу из брусничника поднялся глухарь и залихватски, ухая в такт крыльев, пронес свою тушу меж сосен по ложбине, упав где-то за краем в невидимом глазу месте. Именно так, нарушая законы природы и человеческие (а каждый подержавший в руках тушу глухаря с уверенностью скажет, что такая птица летать не может), нажравшийся до отвала брусники, оставляющий за собой... кхм! Вот Миша, к примеру, подумал об ИЛ-76, тоже непонятно каким наговором летающем, несущем, да рассеивающем где придется, 126 мужиков в амуниции, уплотненных, что те ягоды в глухаре... И спустя минуту, усмехнувшись, подумал о причудливости человеческого воображения или человеческого ассоциативного мышления, как сказал бы Извилина (не преминув, впрочем, похвалить Мишу – он всегда хвалил за умение подмечать).

   Сашка нагнал, привычно провел цель с упреждением, зная, что скорее всего попал бы, сожалея, что стрелять нельзя: не проверишь, не докажешь.

   Седой, поднявшийся раньше, отметив глухаря как нечто привычное, не проводив краем глаза полета, повторно прощупал цепкими глазами направление, подходы-отходы, ища несуразицы и надеясь, что если есть что-то на той стороне не от природы, а от человека, оно себя проявит – не может не проявить. Окунаясь мыслью за следующий лесной гребень и следующую ложбину – раз уж пришлось идти этот кусок столь непутево, таким чистым сосновым боровым лесом и "поперек", не по его хребтам, что вздыбил когда-то ледник и сгладило время, которые торчали теперь на их пути, были мелкими, частыми и могли – каждый! – скрывать за собой... Но это – будь война! – понимал Седой и понимал, что увлекся, что нет здесь войны, что сложится она не такой, не здесь, но поступал как привык поступать, как въелось в кровь, в сущность, в природу, частью которой он теперь был. То же самое делает волчица, переводя своих подросших, но все еще недостаточно смышленых волчат на новое место.

   Седой ведет за карпом. Сперва местами, где лягушка соловью в укор (иного пения не слыхали), теперь такой чистой, открытой глазу красотой.

   Еще давеча, когда в ночь на Илью впервые за две недели не выпала роса, Седой, до сих пор уверенно предсказывающий "ведро", засомневался и на вечер пообещал ленивую грозу. Но успели. И шалаш успели, и всякого другого сну полезного – обиходились! Сварили на костерке тройную уху. Такую, что по утру в котелке застывает на заливное, хоть вверх дном переворачивай, не сольется – уляжется. Хлебали уже в шалаше, слушали скрип деревьев, смотрели на дождь...

   – И дерево учит вежеству, не считай, что немо! – чудит Седой, которого часть "из допущенных и прошедших", знает как "инструктора по выживанию", другие лелеяли надежду узнать, каков он "на деле без деле", и только ближний круг, что "при тебе за тебя, да и без тебя за тебя" (а это и есть товарищество) знает всяким.

   Неважно во что ты веруешь и веруешь ли вовсе. Важно какую веру внедряешь, считая наиболее полезной дню сегодняшнему. И месту.

   «Можешь – езжай галопом, а не можешь – ползи в свое светлое будущее – но двигайся! – тут неясно еще кому оно раньше настанет. И сидящий будущего выждет, только оно у него от настоящего ничем не отличится – считай, пришло уже, вон оно – стоит за спиной, смотрит как ловчее впиться в яремную... – Двигайся! А что до всего остального, так мир сходит с ума не одно тысячелетие, и к этому можно привыкнуть...»

   "Когда-нибудь случится оставаться одному и поступить согласно разумениям собственной совести, а не коллективной..."

   "Холоден голодный, сытый – горячлив, – писал приметы Михей. – Не нашел в себе – ищи в других!.."

   Учиться у людей способных следует исходя из мудрости старослужащего: «Если ты видишь сапера бегущим, беги за ним!»

   Уж тем знаменит Седой – сам легенда, что учился у легендарного Федора Бессмертного...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   Федор Бессмертный родился в селе Бузовая, неподалеку от Киева. Осенью сорок второго года пятнадцатилетним подростком попал в руки полицаев, охотников за рабочим скотом для германских бауэров. Был отправлен в метрополию рейха – в товарном вагоне, вместе со всей молодежью своего села. Выжил в концлагере, батрачил на немецкого кулака, а в конце войны оказался в зоне оккупации союзников, в лагере для «перемещенных лиц». Не смог вернуться домой – англо-американская администрация препятствовала возвращению советских остарбайтеров. Скитался в послевоенной Франции, голодал, выполняя любую, самую грязную работу. Оказавшись в Марселе, вступил волонтером во Французский иностранный легион, поддавшись на пропаганду его вербовщиков. Подписал вступительный контракт и был доставлен в тренировочный лагерь Сиди-Бель-Абесс в Северной Африке. После годичной муштры волонтерам вручили погоны легионеров и без промедления бросили в мясорубку вьетнамской войны. Побег из Легиона карался расстрелом на месте, однако самые жесткие репрессии не могли остановить дезертирство наемных солдат. После первых же боев украинец Федор Бессмертный с двумя легионерами-поляками бежали к вьетнамским партизанам. В болотах Меконга встретили 307-й батальон партизанской армии и влились в его состав, повернув оружие против французских оккупантов. Прекрасно владея трофейным оружием и подрывным делом, бегло говоря по-вьетнамски, участвовал во множестве боевых операций. Здесь, в отряде, женился на партизанке Нгуен Тхи Винь, которая в шестнадцатилетнем возрасте ушла в партизанский отряд – в ожесточенных боях была тяжело ранена, потеряла правую руку. Их сын, Николай-Вьет Бессмертный, родился в столице Вьетнама – Ханое. В середине 50-х годов, после шести лет партизанской войны, Федор Бессмертный приехал в родное село Бузовая – умирать. Развившийся во влажном климате джунглей туберкулез окончательно подточил здоровье. Ему оставалось жить лишь два года. Вместе с Бессмертным на Украину приехала его семья. Похоронив мужа, Нгуен Тхи Винь-Бессмертная вернулась во Вьетнам...

   (конец вводных)

   –

   Лето выдалось погоды непонятной. Земляника продержалась до августа. Тут же выпал второй земляничный цвет, и можно было предсказывать, что и в осень по бору – на делянках и просеках, можно будет набрать горсть. Старожилы говорили, что не помнят такое травье. Поднялось даже не в пояс, в стену, так и стояла в своей зеленой сытости, пока, вдруг, пошла ложиться. Те, кто не сразу вышел с косой, теперь кляли все, приходилось поддергивать траву, цеплять... – мука, а не косьба! – словно путанные кудри развалились во все стороны. В иные времена сохнет на корню, да так и стоит, а тут завалилась во всем своем вызревшем великолепии, словно надорвалась в обжорстве, и, куда не кинь взгляд, не подступиться не подладиться, всюду лежит зеленое бестолковство. Ходи теперь кругами – ищи, как подладиться...

   В лесу свое. Здесь, что не путь, все крюк. Обойти чащобу, слипшиеся озерки, комариные болота. Комары не разбирают – кто член общества защиты насекомых, а кто нет. Там, где чище, где здоровый смоляной дух, сосновый бор, и не найти даже самого захудалого комарика, вдруг, учуя распаренного ходока, налетает несметное количество оводов. Хлопнув себя по физиономии, можно разом убить три штуки. Миша, то и дело, звучно прикладывается рукой к щекам, одновременно решая философскую проблему – насколько это по-христиански, и готовя по этому поводу каверзный вопрос Сашке.

   – Я тебе, Сашка, так скажу... – роняет на привале слова мудрости Седой, когда-то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: – От Бога – прямая дорога, от черта – крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, – едва ли всерьез разъясняет давно думанное. – Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! – со значением задирает Седой кривой ломаный палец. – Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться... и нам, и черту...

   Случается такое, один человек оказывает влияние на другого, а тот уже на многих. Иной, глядя на него, подумал бы – вот человече озабоченный делами большими, не иначе как государственными. Седой, меж тем, мыслям собственным дозволил кувыркаться в иных делах и заботах, сколь далеких, столь и понятных.

   Седой душой в иных местах...

   Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?

   – Постыдился бы! Куда смотришь?

   – Глазам-то стыдно, да душе отрадно, – честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз – напротив! – считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила – печку топить.

   – Черные вот только! – в который раз сокрушается Пелагея.

   – Красному яблочку червоточинка не в укор, – указывает Седой.

   – Чево точинка?

   При Седом прямо-таки расцвели, мыться стали кокетливей.

   – Не по боярину говядинка!

   Тощая пятнистая кошка впрыгивает на колени Седого, и начинает выгибаться под руками.

   – Дрочи ее, дрочи! – поощряет Пелагея.

   – Не кормишь?

   – Ей сейчас не до жратвы – в пору вошла.

   – Моему надо сказать, – аккуратно ссадив кошку делает зарубку в памяти Седой. – Ишь страдает!

   – Не удумай! – предупреждает Пелагея. – А котят куда?

   – Пристроим. Все пристроим. Я, можно сказать, в самой поре, – примирительно говорит Седой. – А ты психуешь! – упрекает он. – Сходи за огурчиком...

   – Труби в хер! Так тебя здесь и оставила!

   Смотрят на моющихся.

   – Тощие – по полбабы всего! – вздыхает Пелагея.

   Пелагеи недостаток килограммов в укор, хотя сама тяжела скорее не фигурой – характером. "На лицо красива, с языка крапива" – это про нее.

   – Вот и не упрекай! Как за "это" не упрекай, и за то, что лишь двумя довольствуюсь! – оживляется Седой собственным приятным мыслям. – Две за целую сойдут, а раздадутся, ожиреют – одной сразу же разворот на Африку! Вот там ее и съедят, а виноватить тебя будут!

   Пелагея на мгновение ахнула, а потом сообразила, что дурят.

   – Сходила бы лучше – огурчика принесла... Можно и не торопясь...

   – Ага – сейчас! Сиськи утромбую, свисток намалюю и пойду!.. Сиротки? – в который раз спрашивает Пелагея, словно все еще не верит.

   – Сиротки! – горестно подтверждает Седой, смотрит, вздыхает, но как-то неправильно радостно. – Тут и к бабке не ходи – сиротки! А иначе были бы здесь?

   – Хотенье причину всегда найдет. Только тебе и радуются. При родителях получил бы гарбуза, шельмец!

   – Всякому добру нужен хозяин.

   – Не всяк, что на хозяйстве, хозяйствовать умеет! До них за кем-нибудь ухаживал?

   – Вот те крест – только за скотиной! – уверяет Седой и тут же сомневается – Или тебя тоже считать?

   – А тряпкой по роже?

   Малый смех – не велик грех...

   – Когда женщина молчит, слушал бы ее и слушал.

   – Ладно баюкаешь, а сон не берет.

   – Не всяк орущий имеет право голоса!

   – И про вашу спесь пословица есть!

   – Свободу тебе выбора типуна на язык!..

   Пошли бодаться присказками. Пелагея Седому каким-то боком родня, но едва ли погодка – помнит его еще босоногим, пытается наставлять и сейчас, и оба, словно с того времени не могут и остановиться, отставить детство, продолжают давнюю нескончаемую игру-спор, к всему лепя определения, которые по негласному уговору нельзя повторять. Русский язык богат, как никакой другой, и вероятно лишь по причине того, что его невозможно обокрасть, его убивают, словно все еще работают "расстрельные тройки" Троцкого, тайком изымая, приговаривая, пряча слова навсегда – без права обжалования, "без права переписки".

   Седой возвратившись домой, первым делом снимает с полки один из толстых, тяжелых, еще дореволюционных томов словаря Даля, открывает наугад – любой странице, и погружается в полузабытые слова, наслаждаясь их простой ясной красотой и силой. И словно впитывает с ними в себя их здоровье, дух и мощь.

   Русский язык благодатный, мягкий, озорной, щедрый, бесхитростный, чистый, гибкий, искрометный, насмешливый, образный, роскошный, свободный, усладительный, сочный, чудный, горячий, сердечный, мятежный...

   – Молвя правду, правду и чини!

   – Твоя давно в починке нуждается!

   – Велик кулаками, да узенек плечами!

   – Модная пенка с постных щей!

   – Пряди свою пряжу!..

   Русский язык: язвительный, свежий, мощный, богатый, неповторимый, дерзкий, крепкий, многогранный, самобытный, острый, естественный, народный...

   – С благим концом я к вам, Пелагея Абрамовна!

   – Не выкобенивайся! По делу, али как?

   – Договорился я – деньги "на сиротство" будут перечисляться. Пока в конвертах, потом, если будет в государстве порядок, то переводами, либо на сбережение, с которого рекомендую снимать сразу. Это пенсия за цвет.

   – Как это? – озадачивается Пелагея

   – Цвет у них к нашим местам неподходящий. Слишком броский, если днем на снегу. Вот за это и будут платить – с черного фонда. Паспорта им привез. Пока временные, но не придраться.

   – Опять уезжаешь?– угадывает происходящее Пелагея. – Куда собрался, кобель старый? Не нагулялся? Если в Африку – не надумай еще оттуда везти! Люди не поймут!

   Седой, будто не замечая неумного бабьего вмешательства в мужские дела, терпеливо продолжает про свое официальное.

   – Свою избу и заимку на них переписал. Пропаду – пусть живут. Еще... Нет, до чего же глазу приятно! – заглядывается Седой. – По темному-то их не разглядишь. Когда любоваться?

   – Не фиг по ночам на сеновале...

   Седой первым делом выучил фразе: "Люби нас черненькими, а беленькими всяк полюбит!", слушал ее всякий раз с удовольствием, и поступал согласно ей. Весна всякого червяка живит, включая того, что в штанах, но в это лето Седой сам себе удивлялся, словно настала весна для него. Пусть трижды в год лета не бывает, и "Бабье лето" тоже не лето – так, всплеск природы, который, как у всякой бабы, может быть, а может и не быть, но "Лето мужика" – дело особое, малоизученное. Черненьких радовал, сам радовался...

   – А когда еще? – удивляется Седой. – И где? От сена самый дух и здоровье. Для чего, ты думаешь, тебе на Семеновских гривах было выкошено, сушено и свезено? Ведь, много ближе есть, да хотя бы у самого дома – смотри какое травье!

   – Делать тебе не хрен!

   – Делов, я тебе скажу, по самый хрен, – лениво отбрехивается Седой, глядя как Уголек окатывает Сажу с ковшика. – Но помочь надо... В смысле – "ему". Очень полезное сенцо. Жаль, сроку у него до полугода – эффект слабеет. Так что, уже в зиму скармливай скотине, не сомневайся. А хочешь – сама ешь!

   Лениво перехватывает руку с тряпкой.

   – Не замай! Авторитету уронение не позволю... Испортишь девок!

   И уже совсем серьезно.

   – Призываются на службу, тут как хошь! И короче, ты помаленьку заканчивай свое фазендное рабоимение – им переселяться.

   – Не круто забираете?

   – По уставу!

   – Это Домострою, что ли?

   На такое Седой способен вжарить не хуже иного профессора:

   – Тормози! Фемизма, фригизма и прочего "фе" на вверенной мне Михеем территории не потреплю! Всякой женщине положен как свой перпендикуляр, так и плоскость. Последнее знать и иметь в годы половозрелости.

   Но Пелагеевы речи – а тут словно затычку сбил, попробуй теперь заткни!

   – Вот-вот! – вправлял Седой свое привычное "вот-вот" под всякий абзац, вроде как соглашаясь.

   – Речь невыпасенная!

   И еще:

   – Пусти бабу в Рай, она и корову за собой потащит!

   Добрая кума годна и без ума... Но уходя Седой всякий раз сомневался – а выиграл ли в очередной словесной дуэли?

   – У кого палка, тот и капрал! – как последний аргумент, выдавал на гора естественное природное превосходство мужской нации над женской...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   А. Шикльгрубер (будущий канцлер Германии) в 1926 году о возможном союзе с Россией:

   "...Союз, который не ставит себе целью войну, бессмыслен и бесполезен. Союзы создаются только в целях борьбы. Если даже в момент заключения союза война является еще вопросом отдаленного будущего, все равно, стороны непременно будут иметь в виду прежде всего перспективу военных осложнений. Глупо было бы думать, что какая бы то ни было держава, заключая союз, будет думать иначе. (...) Уже один факт заключения союза между Германией и Россией означал бы неизбежность будущей войны, исход которой заранее предрешен. Такая война могла бы означать только конец Германии. К этому однако надо еще прибавить следующее: Современные владыки России совершенно не помышляют о заключении честного союза с Германией, а тем более о его выполнении, если бы они его заключили. Нельзя ведь забывать и того факта, что правители современной России это – запятнавшие себя кровью низкие преступники, это – накипь человеческая, которая воспользовалась благоприятным для нее стечением трагических обстоятельств, захватила врасплох громадное государство, произвела дикую кровавую расправу над миллионами передовых интеллигентных людей, фактически истребила интеллигенцию и теперь, вот уже скоро десять лет, осуществляет самую жестокую тиранию, какую когда-либо только знала история. Нельзя далее забывать и то обстоятельство, что эти владыки являются выходцами из того народа, черты которого представляют смесь зверской жестокости и непостижимой лживости, и что эти господа ныне больше чем когда бы то ни было считают себя призванными осчастливить весь мир своим кровавым господством. Ни на минуту нельзя забыть того, что интернациональное еврейство, ныне полностью держащее в своих руках всю Россию, видит в Германии не союзника, а страну, предназначенную понести тот же жребий. Кто же заключает союз с таким партнером, единственный интерес которого сводится только к тому, чтобы уничтожить другого партнера? И кто, прежде всего спрашиваем мы, заключает союз с субъектами, для которых святость договоров – пустой звук, ибо субъекты эти ничего общего не имеют с честью и истиной, а являются на этом свете только представителями лжи, обмана, воровства, грабежа, разбоя. Тот человек, который вздумал бы заключить союзы с паразитами, был бы похож на дерево, которое заключает "союз" с сухоткой..."

   (конец вводных)

   –

   ...Идут чередуясь, «змейкой» и «внахлыст», дозорными и всей тройкой. Вперед смотри, да вбок поглядывай! Сашка – левша, потому «держит» правую строну. Сработались давно, а Седой ничем от Георгия – «Первого номера», не отличается. Иногда Седой дает знак придержаться, тогда отстают, иногда – догонять, тогда догоняют. Идут по всякому; скрадом и нагло, нахраписто, рассчитывая исключительно на собственное звериное чутье. Идут внимательно, не хватает только напороться на какого-нибудь заезжего шального грибника, заблудившегося в этих местах, и решать по этой причине – делать ли ему «пропажу без вести»?

   Рек, озер не пересчитать.

   Рассказывают, что когда-то один из тех четырех царей-Иванов, которых потом стали называть одним именем – Иван Грозный, после ливонского посрамления был в здешних местах, и старики преподнесли, поклонились ему книгой. Вслух прочел непонятное: "На Корочуна Владимирского солнце от Руси отклонилось..." Захлопнул книгу, словно испугался, и велел сжечь. Уехал в смятении...

   Всяк, пожив здесь, становился интуитивным язычником, для которого, как раздраженно писал архиепископ новгородский спустя 550 лет после введения христианства на Руси: "суть мольбища – лес, камни, реки, болота, озера, холмы – всякой твари поклоняются яко богу и чтут..." Эх, не понял архиепископ, либо лукавил. Не покланялись, а черпали с этого. Найди свое дерево – прижмись к нему спиной, либо обхвати позади себя руками, прочувствуй тем, с чего растешь, без которого сдуешься – прочувствуй, как соки жизни текут вверх от твоей земли, которая до поры отпустила тебя погулять по свету, но придет время, опять возьмет к себе в родное лоно. Почувствуй жизнь дерева, озера, слейся с мудростью камня и достанет тебе от этого здоровое, и заберут они от тебя худое – больное. Так что, не иначе как лукавил архиепископ, не покланялись божественному, а роднились с ним, не молили, не выпрашивали, а черпали взаймы, до времени, пока все вернешь, пока ляжешь, и сам будешь отдавать, но чтили – это верно. И казалось, что никогда не вычерпаешь и всегда вернешь. Но пришли иные хозяева на мир, поманили денежкой – своим новым-старым богом. И пошли под корень те леса, которые топора не знали, и вдоль рек-вен взялись срезать, отчего они мелели, и сами реки резать... стало загаживаться все и вся, но пуще души...

   Иные времена словно повторяются. Сколько того ига было? Триста лет? Не успели отдохнуть, вот и новое свою сотню лет отсчитало...

   Нескоро, но Седой выводит к небольшому оболоченному по краям озеру.

   – Здесь!

   Валят несколько сухостоин, чтобы добраться до зеркала. Налаживают подход, гать. Потом долго стоят и смотрят. Миша охает и причмокивает, глядя на карпов.

   – Чем питаются? – удивляется Миша-Беспредел. – Озерок маленький. Святым духом?

   Седой смеется мелко и тихо, будто пшено просыпает на жесть.

   – Растет здесь такая травка в воде – раньше даже гребли и скотину кормили, во льду рубили длинные полыньи, специальными загребухами со дна цепляли и сразу на сани. Это, если с сеном было плохо, не запаслись. И поросей кормили.

   – Да... – протягивает Миша. – Поросей – это да. То-то они, что боровы.

   – Может и тебе на эту пищу перейти, а, Миша? – спрашивает Сорока. – В смысле, сугубо на то, чем поросей кормили?

   – Карпа обычно три дня кушать вкусно, а потом от него воротит, – делится Седой. – А у этих даже вкус будет некарповый, они свой срок переросли. Здесь, кто попробует, не всякий поверит, что рыба. Мясо ближе к телятине, а ее не всякий любит.

   – Я люблю!

   – Ну-ну... Тебе и вытаскивать.

   – Мне вон тот нравится, – говорит Миша-Беспредел. – Длинненький!

   – Какой длинненький, – отмахивается Седой. – Они все поперек себя шире! Просто в воде не видно. Что, Сашок, больше они твоего золотого карася?

   – Больше, – признает Сорока. – А как ловить, если стрелять нельзя?

   – Может, гранату бросить? – спрашивает Миша-Беспредел.

   Седой сердится до пара из ушей.

   – Я тебе брошу! Тебя, дурака, брошу!

   – Он горох сегодня не ел, по причине отсутствия, потому толку не будет.

   – Откуда такие? – все еще удивляется Миша-Беспредел.

   И Сашка удивлялся.

   – Откуда здесь сазан? Обычный бы вроде озерок – щука, окунь должны быть.

   – Лет тридцать или сорок тому обратно, – рассказывает Седой, – клюнуло в какую-то административную голову, что в районе слишком много "диких" озер. Что "рыбтоварищества" дают не ту рыбу, которая нужна народу. Щуку, окуня, плотву и прочее высоким распоряжением записали в раздел "сорной рыбы" и решили завести благородную – пелядь, сазана, селяву... Это не только здесь, хотя прибрали природное – это "озерок", такие маленькие за озера не считаются. Но затеяли с размахом, широко, как только прорубались, чтобы только бортовая пройти могла, так первым делом вытравливали – горы рыбы выгребали – на поверхности плавала вверх пузом. Горы на берегу и наваливали. Таблички рядом поставили – что рыба травленая. Впрочем, звери читать не умеют, и не выучишь – много зверья передохло. Потом давали озеру "остыть" – справиться с той заразой, что привили. Потом в специальных бидонах малька подвозили – выпускали и подкармливали комбикормом... А когда через сколько-то лет решили взять, не сумели, хотя обметали грамотно – все озеро разом, к машине подвязали – выволакивать...

   – И что?

   – А то! Невода изорвали в клочья. Все прокляли. На других озерах, которые вытравливали, то же самое получилось. Тут оказывается головой-то надо было думать заранее. Смотри сам – видишь, лес от самой воды, тут как какое дерево состарится, так в воду и падает, а в воде, особо в бузе, уже не гниет и крепчает – суки, что кинжалы на все стороны. Нельзя неводом, а по-другому муторно. Тут только если опять травить.

   – Мы как будем?

   – Мы? Совсем по муторному! Так, Сашка?

   – Карп самосадом в сеть не пойдет, – высказывает Сашка свое знание рыбалки. – Гнать надо!

   Сазаны ворочаются в воде, видны вздутые бока.

   – Смотри какие! – восторгается Миша. – Словно иные люди...

   – Действительно, – соглашается Сашка. – Среди людей такие попадаются – только бы жрать, жрать и жрать.

   На всяк ветряк свой Дон-Кихот найдется – Сашка не устает "воспитывать" Михаила.

   – Жертвую свою лучшую сетку! – говорит Седой и тянет из рюкзака связанное.

   – Это лучшая? – удивляется Сашка-Снайпер.

   – Из тех, что есть, – конфузится Седой.

   Сашка смотри скептически.

   – Ниче, попробуем так, а не получится, так вдвое сложим. Это плохо, что карп сетку видит, с наскока не получится, – говорит Седой со вздохом.

   – И как будем?

   – Выставить надо от берега и замкнуть в берег. Тихонько забузить вдоль, чтоб не видел. Потом будем бохать начав от краю – пугать. Если надавать бохалками по бокам – полетят, как миленькие!

   Миша улыбается. Сашка вздыхает. Седой усмехается его понятливости.

   – И что? – интересуется Миша.

   – А то, что все это вам, ребятки, вплавь придется проделать... Виляй не виляй, а дела не миновать.

   ...Спустя час, Миша и Саша, мало похожие на людей, с весьма озадаченным Седым, разглядывают пробитые дыры в сети.

   – Я говорил – сетка старая! – упрекает Сашка.

   Седой смущенно восторгается.

   – Торпеды, ить-ить! Сказал бы кто – не поверил!

   – Может, гранату? – опять спрашивает Миша.

   Тут уже и Седой сомневается.

   – А есть?

   – Всегда со мной.

   У человека с биографией собственные сувениры, что служат памятками каких-либо дел. То же самое касается и талисманов. У Миши граната времен Великой Отечественной. Простая, без всяких новомодных дополнений и дизайна, хотя и с новым переделанным для надежности запалом. Большая граната, как раз по нему – противотанковая. Кажется, только такой и можно его остановить. Для того и предназначена – для остановки собственного сердца. Чтобы надежно, с гарантией, так как хочется Мише, ну и обязательного сопутствующего урона для тех, кто его к этому побудит.