Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

   – А ты примечай! С нами горе, без нас беда... Горе на двоих делить – каждому по полгоря, на восьмерых – по осьмушке всего приходится. Больше друзей – легче горе рассасывается. Радость – другое... С друзьями ее прибывает. Поделись радостью с другом – две радости будет, не убудет ее – прибудет! Подлечит...

   Только друзья, только искренние натуры способны искренне радоваться удаче одного, увеличивая радость, они же имеют способность забирать немалую часть горя на себя.

   Седой взял за моду слушать сердце старой фельдшерской трубкой – не берись, тоже, как и некоторые предметы в доме, с Отечественной 1812 года. Страшно подумать сколько сердец в ней стучало...

   – Как спал?

   – Хорошо.

   – Твоим снам я не владыка. А в них всякое может произойти, – Седой смотрит вопросительно.

   Извилина молчит. Теперь от бессонницы, от тоски, от ночных страхов, что теребят душу, по совету Седого, берет по одной мусорине с каждого из углов и кладет под подушку. Кажется – глупость, а помогает. Как и такое: на ночь ставить у дверей метлу вверх прутьями, либо щетку ворсом – какая только найдется доме – это пугать "полуночницу", что приходит донимать всякими мыслями. В определенные дни Седой заставляет, прижавшись спиной к дереву, обхватить ствол позади себя руками, и так стоять, чувствовать, как идут соки и с ними приливает сил. Дуб – мужское дерево. Береза – женское. Но силу мужчина берет и с дуба и с березы. Береза дает щедро. Дуб столько, сколько надо честному человеку, либо потомственному русичу, тому, кто душой прикипел к русской земле, и тут уж не разбирает – хороший или плохой – родня! Сергей не задается вопросами – почему так получается, что дерево сразу лечит – отпускает боль, силы придает, отчего метла вверх ворсом у порога дурные мысли ночью не допускает, а подушку надо перевернуть, если хочешь сон сменить на иной кошмар. Седой советует и в другом – кто бы послушал! – во многом ненормальном... Работает, однако... Срабатывает. Извилина про себя, пусть редко, но посмеивается – прознал бы кто – чем с гвардии майором занимается, тем самый, что ни черта, ни дьявола... Эх! Есть в жизни место и чертям и дьяволу. И это не только Седой, но и сам сейчас понял. Без их участия не могло такого случиться ни с ними, ни с Русью. Либо свои черти перевербовались, либо чужие под своих перекрасились, но власть они взяли – полную власть над людьми и не отдают. Впрочем, многие из племени людского под этими чертями словно "обхвостатились"...

   – Самому-то как спиться?

   – Как коту Евстафию, что покаялся, постригся, посхимился, а во сне все мышей видит!.. Мне тут тоже сон приснился, – признается Седой.

   – Опять Федя Бессмертный? – спрашивает Сергей-Извилина, зная, что Седой частенько мучается одним и тем же сном.

   Позапрошлой ночью, аккурат перед "увольнением", Седому показалось, что он слышит, как плачет домовой. Верная примета, что быть в семье покойнику. Только не понимал – от чего? Слушал себя, разговаривал с каждым, смотрел в глаза и не в ком не видел примет смерти. Так день и прошел, и следующий наступил – ничего не случилось, кроме тяжести на сердце и какой-то непроходящей тоски. Такой же, как в тот день, когда узнал, что умер его учитель – Федор Бессмертный...

   – Да. И к чему бы это? Опять звал... Пойдем! Нет – не пойду! Пойдем, говорит... Тут ты застонал и разбудил, не дал досмотреть – уговорил он меня али нет? Вот и не знаю теперь, были мы с ним на кладбище? Как ты считаешь?

   Седой пропускает свои патлы сквозь пальцы, словно причесывается против шерсти, отчего мгновениями становится похожим на те старые рисунки "очевидцев", что пытались отобразить лешака. Вот только еще эта непроходящее беспокойство, тревожность в глазах, словно ждет трактора с бригадой рубщиков у заповедной рощи.

   – Сильно пьют? – спрашивает Сергей-Извилина, переводя разговор на гостью.

   – До хмельных шишей! – сердито говорит Седой. – Посмотрел бы, что на Троицу на кладбищах делается! Или на Радуницу! Обязательно кто-то обопьется до смерти прямо на могилках.

   Алкоголизм на Руси – простая, обставленная традициями, форма протеста, возведенная в культ и забытая за временем, для чего собственно начиналась... Беду с водкой коротать сподручнее – вроде как беда не бедой смотрится – залит глаз... но постыдно, словно бежишь – бросил своих! Если много сбежавших, то вроде как уже и не бежали, можно кивать на сторону, указывая на "того", да на "этого", не видя в них самого себя...

   Десятка полтора видов водки в каком-нибудь сельском магазинчике уже не вызывали удивления, как и дотации губернатора выделяемые им собственной водочной промышленности за счет детских пособий: "вот вложим, а потом и пособия за счет этого увеличим, ведь самая прибыльная отрасль – это не молоко какое-то!" И логика эта уже не казалась порочной – прибыль это святое! – но там, где казалась убедительной такая логика, и стала кончаться земля русская – "обмосковилась!"

   – Раньше разве не так?

   – Раньше – нет. Был колхоз, была власть – было чем пристыдить.

   – Власти нет?

   – Сейчас власти сколько хочешь. Всем!

   – Я всерьез.

   – Московской власти прямая выгода от пития. Земли готовят под распродажи. На кладбище местные много не займут. Хорошо хоть, дети здесь еще встречаются... Придешь сегодня к уроку? – спрашивает Седой и хмурится, вспоминая, как Сашка-Снайпер и Миша-Беспредел перед самым своим отъездом тоже ходили – давать наставления по стрельбе.

   "Что есть винтовка, пусть и снайперская, по сравнению с надежным крупнокалиберным пулеметом? – смачно, едва ли не восторженно говорил Миша-Беспредел. – Фигня! Пукалка!.."

   "Что есть пулемет, пусть и ручной, по сравнению с винтовкой снайпера? – вторил ему Сашка. – Суть есть – молотилка бестолковая!.."

   Учительствовать не каждому дано... не ты, война выучит.

   Образование – засидевшийся гость, ум – хозяин. Образование вовсе ни есть развитие ума. Ум способно развить лишь самообразование, потому как здесь разум выбирает сам, по приметам ищет кратчайшие и наиболее верные дороги. Всяк человек имеет свою сортность по рождению – это наследное, но высший подарок то, что он способен ее менять.

   В университеты самообразования мальчишек всех времен и народов обязательным порядком входила улица. Уроки начинались с игр, начальная цель – подражание примерам.

   Дети современности этого опыта лишены, довлеет не опыт жизни, а теория жизни, ее электронный суррогат. Чтобы оградить их от самообразования, примеры смазаны, изъяты, срок обязательной учебы увеличен – искусственно растянут. Наиглавнейшие годы становления и закрепления характера проходят без опор, без достойных примеров, без возможностей, которые дают собственные оценки и переоценки, без практики выбора.

   Авторы с образованием в 5 классов писали замечательные книги, вчерашние солдаты командовали полками – это не рассматривалась как норма, но никого не удивляло. Огромнейшее количество закончивших школы, училища, институты, беря на себя эту ношу, оказывалось неспособными ни к чему. Вот этому действительно стоит удивляться.

   Не пустое на полях свей жизни записывает лишь тот, кому есть что сказать, остальные выдавливают и копируют. Воюет человек-воин, всяк другой отбывает войну словно наказание. Война не подарок, не наказание, она – проверка. И раз за разом побеждают "уличные университеты".

   Но высшим уличным университетом является война или тюрьма. Именно в той крайности жизни, от которых стремятся оградить своих отпрысков "благополучные" семьи.

   История отдыхает на потомках большей степени по причине, что потомков охраняет авторитет, он поддерживает под руки, не позволяет хлебнуть того, что в их семьях теперь считается невзгодами, а для оставшихся где-то ниже, бытом, обычнейшими перипетиями жизни. Не стоит ждать от изменивших самим себе геройства или таланта...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   Справка к предоставлению на звание «Герой Советского Союза»:

   "Голиков Леонид Александрович, 1926 г.р., разведчик партизанского отряда N 67 В партизанский отряд вступил в марте 1942 года в возрасте 15 лет. Награжден орденом "Красного Знамени" и медалью "За отвагу". Участвовал в 27 боевых операциях. При налете на гарнизон Апросово в апреле 1942 г. из автомата истребил 18 гитлеровцев, захватил штабные документы. При разгроме гарнизона в деревне Сосницы застрелил 14 немецких солдат. В селении Севера перебил 23 гитлеровца. Всего истребил 78 фашистов, взорвал 2 железнодорожных и 12 шоссейных мостов, сжег продовольственный фуражный склад и два продовольственных склада, подорвал 9 автомашин с боеприпасами. 12 августа (1942) на дороге Псков-Луга, с командиром группы Петровым гранатами уничтожили легковую машину с генерал-майором и адъютант-офицером. Преследуя убегающих, Голиков из автомата убил генерала, взял его документы..."

   (конец вводных)

   –

   Вряд ли сам царь Леонид в том последнем своем сражении убил больше вражеских воинов, чем русский подросток в защиту собственного Отечества. Этим ли они равны? Именем? Профессии разные, но главным из подвигов всегда считается один – тот, что в защиту своей Родины. Случайно одинаковые именем, да разные должностью: царь Леонид и школьник Голиков – что еще общего, и в чем еще разница? Если не считать, что второй, в силу своего возраста, навеки оставшись молодым, никогда не назывался Леонидом, а Леней или до смерти своей – Ленькой?..

   У памятной надписи первого, что находится у места смерти лучших из ныне вымершего народа, что составляет зудящее, будоражащее напоминание привлекательных, так и не забывшихся идей Спарты (во многом стараниями Плутарха, создавшего свои "Сравнительные Жизнеописания"), толпятся позируют туристы. Памятник второго, окончательно заросший, в (ныне вымершей) деревне Острая Лука, у (ныне снесенной) школы, на земле (ныне исчезающего) русского народа и его померкнувших обычаев. Здесь тихо, и нет никого. Может, это и хорошо...

   Седой из тех редких учителей, что едва ли не каждый осколок стремится проверить на прочность, в надежде найти и шлифануть настоящий алмаз. Все, при малейшей возможности, ходят с Седым – обучать, для начала, самым простым вещам.

   "Упал? – Перекатись! В одну, чтобы видели – куда, потом распластайся и скользи в другую, чтобы тех, кто видел, надуть..."

   "Заметил, где залег? Когда вскакивать будет, чтобы разгон взять, с ровного или преграды, равновесие поймает отшагиванием в ту сторону, в которой руке у него оружие. Значит, почти всегда влево от тебя. То место выцеливать заранее, а когда уловил движение, понимаешь, что начинает вставать, не раздумывай, клади..."

   "Пиндосия палит в расчете на шальное, нам это не по финансам. Мы только "сдвоечка" – первая идет точно, вторая страхует. Третья не попадет, потому третьей быть не должно. Палец на автоматическом должен быть чутким. Первая – куда целил, вторая выше и правее. Если есть что выбрать – цель твоя живот, чуть влево. Резкий выдох носом, замер – вали. На все секунда..."

   "Поливать длинными разрешено только плотное скопление, например, тех кто в бортовой под брезентом или нет, но сардинами сидят. Но через три секунды ты, считай, голый. За какую часть секунды научился перезаряжаться?.. А в каких положениях? Теперь еще вот в этом попробуй... А с боковым перекатом перезарядиться не слабо?"

   "Со старта лежа подберись, нога под корпус сколько сможешь и ядром первые пять шагов, даже и не думай выше пояса выпрямиться, пихай себя ногами вдогонку, вторые два по пять должен увидеть врага и сообразить что делать, еще пять осмотреться, если он не в твоих силах – найти место куда самому упасть и уцелеть..."

   Седой считает, что всякому осколку есть место – в общей топке все спечется в «друзу». У Седого безотходное производство – заслушаешься!

   – Справедливость возможна? – спрашивает он.

   – Да!

   – На каких условиях?

   Отвечают наперебой.

   – Справедливость возможна лишь при: Силе Духа, Неустрашимости Мысли, Готовности Действий – без оглядки, не выгадывая себе ничего личного!

   – Награда?

   – Наградой становится сама Справедливость, сознание ее торжества...

   Прошло время, кануло в небытие, когда Седой чувствовал себя словно занял грош на перевоз души, да все не забирали, а тут уже проценты, да немаленькие, вовсе не рублевые, на тот грош спрашивали... Совесть спрашивала. Взялся учительствовать – отрабатывать то, что понимал под "долгом".

   "Как замесим, так и вырастут!" – говорит Седой.

   Всему свой спрос. Теперь уже и Извилина задает, как казалось Седому, глупые вопросы.

   – Всерьез считаешь, что у меня есть желание опубликовать диссертацию под названием: "Некоторые психологические аспекты в практической подготовке детей к диверсионной работе"? – удивляется в свою очередь Седой.

   О "детстве" споров много – хорошо хоть, дети их не слышат...

   – А для взрослых на пол душевной ставки уже вроде шамана? – спрашивает Извилина.

   Седой шутке не улыбается. Старый ворон даром не прокаркает; либо про то, что будет, либо про то, что есть: – Верующий ли ты человек? – впервые и прямо в лоб спрашивает он Сергея.

   Вопрос вопросов. Извилина медлит, прежде чем ответить, осторожно подбирает слова.

   – Можно сказать, я человек ведающий. Я ведаю и принимаю близко к сердцу то, что ведаю.

   – Если что, тетради у старой яблони откопаешь. Он пожара опасался...

   Извилина понимает, что говорится о тетрадях покойного Михея. И о какой яблоне сказано, тоже понимает. Только то, что Седой начинает его в наследники готовить, не нравится.

   – Некоторые считают, что Михей мне дела передал – с рук в руки. Знаешь же такое поверье? Ни один знахарь умереть не может, пока дела свои кому-то не передаст...

   Вода ума не смутит, – думал Седой, пока не увидел океан. И то видел, как океан человека не отпустил. И сам его мощь и жадность прочувствовал на том африканском берегу, когда пытался этого человека спасти... Океан пониманию такая рознь, казалось бы дьяволу ни в жисть этакого не сочинить, не удумать. А он есть. Не дьявол – океан. Здесь старый опыт не помощник. И читая тетради Михея думал: вот человек – что океан, а вот божий ли океан, дьявольский, уму непостижимо – словно слились в один, такой каким ему и должно быть.

   Михей умер, а не отпускал...

   Седой с утра немножко не в себе. Не дает покоя – в последнюю ночь, перед тем, как разъезжаться, в бревнах старой припечной стены вроде кто-то скульнул чуть-чуть и затих. Седой помнил, что слышал плач домового, когда умирал Михей, и вот опять, показалось ли, приснилось? Не так явственно, как в ту ночь, когда "домашний" сел на грудину и, с какой-то горестной яростью, принялся раскачивать Седого вместе с кроватью так, что железная спинка стала бить в стену. Тогда Седой все чувствовал, все понимал, силился открыть глаза, но не мог – ладошки мохнатые были прижаты, не давали поднять веки, тело словно деревянное, только мысль металась по всему, до самых пят, а когда домовой отпустил, слеза горячая упала на щеку – след оставила. Деревянно сел, сошел на пол, на негнущихся подошел к настенным часам, зажег спичку – глянул, запомнил время, потом вышел во двор. Луны не было, а звезд был миллион. Вот так оно и бывает. За делами и ночи не разглядишь. Когда ею любовались, а не использовали? Посидел на лавочке. Вернулся, по какому-то наитию откинул занавеску посмотреть на Михея – он до морозов любил спать в приделе, тронул рукой за плечо и понял, что тот умер...

   Каждой смерти предшествует собственная битва. Михей боролся с недугом по всякому, пока тот не уложил его в кровать. Но и здесь Михей не сдавался, пробовал что-то писать в своих тетрадях, править, потом надиктовывать, отдавал какие-то распоряжения, о которых потом забывал, требовал и обижался насчет других "дел", что оказались не сделаны, хотя о них ничего не говорил, а только думал. Собственные мысли все чаще казались ему собственным голосом ... Вроде еще вчера говорил внятно:

   – Город! Живали и в городе! Живали... – повторял Михей, словно лимон зажевывал, перекашивало лицо: – Жизнь там не жизнь... подражает только. И еда – не еда, нет в ней живого. Видом, цветом, даже запахом вроде бы то же самое, а не то. Все дальше от настоящего убегаем. Целлофан жеваный, а не жизнь! Рабы целлофановые! В городах русскими не прибудет.

   Откуда-то узнали, приехали его сестры – в темных цветастых платках, похожие друг на дружку. Морщинистые лица, но такие, словно каждая морщинка сложилась от доброты – что именная она, по неведаным причинам, ставила эти шрамики. Умные, видавшие, всепонимающие глаза, но не усталые – живые, да и движения вовсе не старческие, ловкие. Потом слышал, как на кладбище о них шептались.

   – Мирские монашки...

   – А разве есть такие? – спросил Седой.

   Из тех, кто рядом стоял, никто не ответил – словно вопрос был задан ни к месту или такой, что ответа не требует.

   В тот же день одна из них подошла и спросила про Озеро – показал ли его Михей?

   Седой сразу понял – о каком Озере речь, хотя Михей показывал всякие.

   – Показал, – признался Седой.

   – Значит – приважил! – оттаяла лицом. – Успел!

   И легко не по старчески поклонилась ему, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, той же рукой провела по щеке, вглядываясь в глаза, но не так, словно хотела испить из них, а словно передать что-то с глаз собственных...

   Радость заслуживает благодарности и подарков, но чем одарить печаль, кроме как ответив печалью на печаль? Скорбеть вольно всем, красиво радоваться и радовать дано не каждому.

   На поминках держались так, словно ушла одна жизнь, одарив другую.

   Седой про "гуляния" свои с Михеем никому не рассказывал. Не рассказывал и про больное, про те споры, что сомнения в нем заложили:

   "Ну и что – что военный. Раненый! Эко! Вояка... Я сам такой. Медалей у меня, пусть с половину мусорные "юбилейки" – каждая за то, что до срока дожил контрольного, зато остальные за войну Отечественную – твоим нечета! Ты мне по совести скажи – за что воевал? Что ты сдаешь под отчет? Я тебе какую страну оставил?.."

   Умер Михей. Еще один из множества Михеев, что отстояли страну в годы больших бед и страхов. Смерть Михея казалось неожиданной. Каждая смерть неожиданность – даже "плановая", которую ожидаешь.

   Всяк до конца готов понимать только свою беду. Чужая так не жжет, чтобы сердцем почувствовать. Но в тот раз Седой прочувствовал – кожей ли? нутром? но словно озноб прошиб, словно рядом вплотную прошла беда страшенная, которую пока недопонимаешь. Только ли для деревенских? Соприкоснулось, повеяло чем-то, что отпихнуть бы побыстрее, забыть... Забыться бы! Но никто, ни в тот день, ни в следующий, ни на девятый, ни на сороковины, не стал забываться в алкогольном тумане. Знали – Михей бы не одобрил...

   Речей не было. Это в городе на каждом закапывании пытаются митинговать. Молчали. Не было кликуш – "Михей не одобрил бы!" Водки было мало, конфет, рассыпанных по могиле, много. "Михей любил сладкое!" Седой не впервые видел похороны с оглядкой на покойника. Словно пытались создать некие удобства ему, не себе. Похоронить под "характер". Ритуалы, связанные со смертью, в общем-то, нужны живым, а не мертвым. Они их успокаивают. Среди эпитафий редко найдешь слово правды. На камнях выдалбливают дежурные пустопорожние слова, закрепляя их на века. Крепить бы надо сердце, память, и, если умер не пустой человек, то душу. Но где столько людей найдешь, чтобы уроком служили и после смерти?..

   Пожилой и слова выговаривает "пожилые". Вечные ли, но кажутся такими же ненадежными, как он сам. То же, но из уст неокрепшего подростка, еще более ненадежно, будто держится на тоненьких подпорках. Вечным словам треба исходить от мужчин в соку, крепким, надежным, готовым подкрепить их не только собственным "кулачным характером", не только внушающими "висилками", что по бокам, что сами собой заставляют задуматься о смысле вечных слов, а нечтым скрытым внутри – пружиной ли, которая еще не заржавела, которую, случается, можно сжать до предела, но нельзя долго удержать.

   Исключение – слова писанные. Здесь уже неважно кем, когда сказано впервые, сколько раз, лишь бы имело добротный смысл – бередило и залечивало, пороло и сшивало, чтобы честная строка ложилась на душу не одним лишь камнем на душу, но и подтягивала, звала из омута.

   – Все от веры. Веришь в Бога? Будет тебе помогать в тех рамках, в которые сам себя запрешь. Уверовал, что от дьявола тебе больше пользы? Так и будет тебе, со всем сопутствующим к этому случаю. Веришь только в себя? Помощи тебе не будет, кроме как от себя самого.

   – И от таких как я? – спрашивал Седой у Михея.

   – И от этих не будет, если нет веры.

   – А если Идея?

   – Идея – это тоже Бог!

   – Мы не божьи рабы, но внуки. Нам достаточно сил, чтобы выдумать "бога" для самих себя.

   – Эх! – кряхтел Михей. – Широко замахиваешься! Крутенько. Давно таких речей не слыхал... Внуки! Деда себе выдумывать затеяли? А если он давно за столом и, вот-вот, ложкой по лбу?..

   Задор силы не спрашивает. Седой окреп настолько, что выходил на улицу и в дождь, не боясь промокнуть до нитки. Летний хмельной дождь многим кружит голову – крупный сильный теплый, каким должен быть сам человек, накладывающий желание на вызревших баб, заставляющий раздеваться догола и кружить под ним, раскинув руки... да что там баб! – даже мужиков голяком плясать на пашне, а потом с берега, как есть, падать в реку, где, оставив тело плыть вниз по течению, расслабив члены, ощущать лишь одно лицо, мыслями с него подниматься вверх. Именно так, отдав тело воде земной, лишь одно лицо подставлять воде небесной. Лицо и мысли, которым течь с него вверх по воде, по тем каплям и струям, что падают. Так и следует молиться, никак не иначе, оправляя вверх... нет, не слова, а душу – верховный разберет, накопилось ли в ней дельное...

   – Зажми рот, да не говори с год, а потом скажи умное. Не сумел? Молчи дальше, – учил Михей, понимая, что с ученьем этим безнадежно опоздал.

   Задним умом вперед не ходят, им исправляют то, что позади себя оставили. Седой не враз, но к выводу пришел, что бездействие их лет прошлых – всех 90-х – суть есть – воинское преступление, сравнимое даже не с дезертирством, а предательством, переходом на сторону врага...

   Редко, но случается, подхватывает человека злость веселая "безбашенная", словно веселит вскипающая адреналином кровь, стремится утянуть его в свой хоровод. Те, кто поддаются этому, творят страшные вещи, отдавая дань делам языческим. Таким как водилось в давние времена плясать на грудных клетках поверженных врагов и... Стоит ли о том, что присыпано тонким слоем пепла? Уши сегодняшние не подготовлены для кострищ, глаза – для грязных ногтей сильных уверенных пальцев – последнего, что предстоит им увидеть; запечатлеть дикую настоящую кипучую ярость, которой кажется диким и смешным весь этот стеклянно-металлический мир – да и может ли быть что-либо более диким, чем строить собственные жилища из стекла и металла?

   Так было раньше и будет впредь. Человечество идет по кругу, всякий раз возвращаясь к одной и той же точке. Круг сложен из точек, но это круг, а вовсе не спираль развития. Спираль – технологическая одежда, одев которую, он, человек, пытается выскочить из собственного круга.

   Побеждают более дикие, потом они "цивилизовываются", чтобы уступить место еще более диким. Не хочешь человече жить достойно? – значит, не достоин жить вовсе!

   Седой стал дичать... Читал "Воинский Требник", правленый Михеем, примерял на себя.

   Раненого выноси. Добей того, кто просит об этом, но оценку сделай сам... и все равно вынеси. За каждую смерть тебе отвечать собственной совестью, но за каждого невынесенного, брошенного – собственной шкурой. Бросил, оставил, попробуй доказать – что не шкура ты?

   При всех недоразумениях верным считается то, что выгоднее. Сделай так, чтобы и вера была выгодна. Но развитием может быть принято только развитие души. Из всех выгод первую ставь ту, что выгоднее духу, следующую – телу. Сумеешь совместить – хвала тебе!

   Ищи пути. Если не прошел – значит, либо время не вызрело, либо сам. Ищи другого, но туда же.

   Новое всегда губит старое. Возьми с собой лучшее из старого, не отдавай его новому, держи, но не крохоборничай. Сочтешь правым, сделаешь старое новым, очистишь от грязи времени – засияет.

   Ничто так не убивает, не калечит характер, как смирение...

   Смерть за плечами сидит, а дума за моря заглядывает. Бывает, что поступки прежние нагоняют, цепляются в подошвы, заставляют спотыкаться.

   – Вот смотрю на вас и думаю, – заводил речь Михей, словно видя – кто у Седого за плечами, чему тот прежде учительствовал, – Это сколько усилий, как мучаетесь, изводите себя, и все на умение, чтоб убить человека?

   – Столько усилий, чтобы не убили тебя, – словно оправдывался Седой.

   Михей, ни слова ни говоря, брал клюку, вел в лес, показывал обвалившиеся партизанские землянки и те из схронов, которые устояли.

   Седой пытался говорить умно, угадывать желания Михея.

   – Жили в срубах, на войну ходили от сруба и против срубов, хоронили опять же в срубах. К исконному возвращаемся? К истокам своим?

   – Не про то полено говоришь! – сердился Михей.

   – Придет ночь, тогда и скажем каков был день? – искал смысл Седой.

   – Уж сумерки на дворе, пора бы с мыслями собраться! – ругал Михей. – От времен "в начале было слово" все беды словом и лепятся. Словом, а не думой!

   Быка вяжут за рога, человек за язык. И языком бывает вяжут, не шелохнешься. Под слово доброе на рынке продают, под слово недоброе покупают. Хоть и раб при себе, а отчего-то хочется доброму слову соответствовать. Может, потому, что раб? Или потому, что большей степени человек, чем хозяева?..

   Чистых войн не бывает. Все войны современности, кроме той личной, редкой, сегодня уже безнадежной, как в защиту Отечества, грязны и подлы вне зависимости от объявленных целей, поскольку стоят в плане, идут по сговору, преследуют цели далекие от понятия справедливость. "Справедливость войны" внушается тем, кто должен ее пройти, калеча собственное тело и душу. Тем, кто стоит за спиной, калечить душу не надо – она не калечена, ее нет. Кто воюет, не пожнет плодов победы. Плоды распределены среди тех, кто войны развязывает, скрываясь за занавеской, подергивает ниточки, решая проблемы прибыли, становления "мирового порядка на века".

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   «...Говорите и поступайте так, как этого не допускает их мораль, как этого не допускают их понятия. Делайте то, что кажется им невозможным, невероятным. Они не поверят в то, что вы способны на слова и поступки, на которые они не способны. Говорите и поступайте уверенно, напористо и агрессивно, обескураживающе и ошеломляюще. Больше шума и словесной мишуры, больше непонятного и наукообразного. Создавайте теории, гипотезы, направления, школы, методы реальные и нереальные, чем экстравагантнее, тем лучше! Пусть не смущает вас, что они никому не нужны, пусть не смущает вас, что о них завтра забудут. Придет новый день. Придут новые идеи. В этом выражается могущество нашего духа, в этом наше самоутверждение, в этом наше превосходство. Пусть гои оплачивают наши векселя. Пусть ломают голову в поисках рациональных зерен в наших идеях, пусть ищут и находят в них то, чего там нет. Завтра мы дадим новую пищу их примитивным мозгам. Не важно, что говорите вы – важно, как вы говорите. Ваша самоуверенность будет воспринята как убежденность, амбиция – как возвышенность ума, манера поучать и поправлять – как превосходство. Крутите им мозги, взвинчивайте нервы! Подавляйте волю тех, кто вам возражает. Компрометируйте... Пусть они постоянно ощущают ваш локоть своим боком. Русские этого долго выдержать не могут. Избегая скандалов, они уходят, освобождая вам место... Особым шиком они считают хлопнуть дверью и уйти. Предоставьте им эту возможность! Вежливая наглость – вот наш девиз...»

   ( "Катехизис советского еврея" – 60-70-е)

   (конец вводных)

   –

   – Полбеды – человек отстал, полная беда – заблудился, две беды – догонять не хочет. Со странами и народами тоже так. Отстали от смысла жизни. На кривой дороге что впереди не видать. Отсюда и страха нет.

   – И что делать?

   – Полно себя путать, пришла пора узлы рубить! Не тужи о том, чему нельзя пособить. Не тужи о сделанном и не сделанном, наверстывай что можно. Там, где страха божьего не знают, надо предлагать страх людской, не отсроченный! – поучал Михей. – Проникнутся и этим! Не страхом ради страха, а страхом ради дела, страхом перед скотством, страха в скотину превратиться... – Михей не говорил, а будто строкой закон печатал: – Виновных же в преступлениях, которым нет скидок на время, земле не придавать, кости их держать в открытом гробу под виселицей!.. И виселице не пустовать! Жалость к врагу – безжалостность к своим потомкам!

   Человек, знающий историю в ее подлиннике, не может сомневаться, что 1991-1993 прямое следствие незаконченных дел 1937-1939. Аксиома в именах и биографиях.

   МИХЕЙ

   АВАТАРА (псимодульный портрет):

   «Каждый человек – писатель, он пишет свое житие, но невидимыми чернилами...» – так думал Игнат Трепутень, кусая гусиное перо. За слюдяным окном догорал семнадцатый век, иван-колокол пугал ворон, а в кремле, заглушая его, шептались по углам.

   "Что страшно одному, другого не пугает", – продолжал размышлять Игнат. На площади чернели головы, с пиками вместо шей, галдели птицы, вырывая друг у друга мертвые глаза, и перья, измазанные запекшейся кровью, сыпались на булыжник.

   Игнат всего с месяц как сменил рясу на кафтан. "Послужи государю твердой рукой", – перекрестил его на дорогу игумен с высохшим от молитв лицом. У предыдущего писаря нос скривили клещи усов, а взгляд был такой острый, что хоть перо очинивай. Но на масленицу, проверяя глазомер, он высчитал глотками бутыль медовухи и допустил пропуск в титулах царя. От страха у него выпали волосы, хмель выветрился, а тень встала дыбом. Но с бумаги букву не вырубишь. Тараща медяки глаз, он уже видел, как точат топор. И, расплетя с перепугу лапти, стал вить веревку. Но потом, растолкав стражу, удрал в шляхту, принюхиваясь к пограничным заставам, точно зверь. Он бежал, выскакивая из порток, и в Варшаву явился, в чем мать родила.

   Звали его Кондрат Черезобло.

   Вслед ему полетели грамоты. Их под диктовку думного дьяка выводил Игнат. Красивым почерком, за который его взяли из монастыря.