Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 52 страниц)

   Замполит щупает желтую мозоль большого пальца правой руки – след тысяч отщелкиваний предохранителя.

   У Командира не так давно состоялся с ним отдельный серьезный разговор, да и остальных пугал, что таким вот образом – "гуляя по-легкому", без плана, без общей стратегии, без определения точек общего смысла, и разваливаются боевые группы, превращаясь в дешевку или даже уголовные... В ком стыд, в том и совесть. Стыдил сильно, выкручивал члены совести на все лады. Потом на другое давил, про то, что, случалось, и раньше не допускали Леху "до горячего", так это не по недоверию – а не надо было так, вдруг, "строгать" столько детей.

   Действительно, тут Лешка несколько погорячился... У него пятеро! Правда, не все от одной. Но эта причина не слишком уважительная. Даже совсем неуважительная. На такое нельзя сквозь пальцы. Дети! Мельком слышал, как Извилина говорил "Первому": "Дети смелости не прибавляют!" Отсюда и "семейный фонд", куда каждый вносил "по возможностям". Воевода внушал вроде бы умное, к месту; что осознать надо бы ответственность профессии – у смерти ходишь в поводырях, а она косит без разбора – на кого детей оставишь? Это раньше все заботы на себя государство брало, а теперь кинет и не поперхнется... Все по делу, а Леху другое щемит...

   Есть профессии в которых бессмысленно задаваться – что будет с тобой, к примеру, через год. Планов на будущее строить нельзя. Думать о плохом – плохое приманивать, думать о хорошем – опять же плохое приманивать – сглазить можно. Лучше вовсе не думать о том, что случиться может. Живи днем, радуйся дню. Живи ночью – радуйся ночи. Считай – вдвое живешь, насыщено, не планктоном... Есть контракт и лады! Твой контракт – не на тебя, ты пока... Потому как есть два высших контракта: рождение и смерть. И человеческая жизнь – ничто иное, как литературная пауза между двумя – та самая пауза, в которую ты волен вложить любое содержимое.

   Никто не обременял себя работой, с которой нельзя порвать в 24 часа, потому ни привлекательнейшие должности, ни ставки, ни "почтительное" отношение начальства или коллег – все оставляло их равнодушными. Однако, с удовольствием брались за единовременные, либо сезонные "не божьи" контракты, в которых можно было повысить собственную квалификацию. А Лехе с недавнего оставался только "тир". Правда, здесь, на "сборах", можно было оттянуться по самой полной. Соорудили особую "тропу стрелка", которую Седой, как может, поддерживает в рабочем состоянии, время от времени, внося что-то свое. Седой когда-то сам был неплохим пистолетчиком, но без постоянной практики захирел, а с Лешкой-Замполитом никто сравняться не может. Не левша, но одинаково хорошо стреляет с обеих рук, мыслит едва ли не со скоростью пули, переферийка развита как ни у кого другого – кажется, затылком видит. Не раз имели возможность убедиться, с пистолетами в руках становился иным, уже не Лехой, любящем поболтать о всяком, не "Балалайкой", не "Щепкой", а тем самым легендарным "Два-Двадцать", под чьим именем его и знают в мире пистолетчиков, чью работу когда-то снимали на камеры, да крутили в классах огневой подготовки в качестве учебного материала, и многие тогда подумывали, не монтаж ли это, да гадали, чье лицо скрывает вязаная маска...

   На сборах Лешке дают настреляться до одури, по-своему, без всякого ограничения его, порой неуемной, фантазии. Но "подхалтурить" на стороне, а тем более в Африке, группа не разрешает – провинился. Еще и слишком много детей настругал. Его это грызет. Не дети, конечно, – детей он любит. Ощущает легкую зависть, что не может вот так запросто, как его напарник, придерживаясь традиции, шикануть своим "удиви"...

   – Тьфу-тьфу-тьфу, – фыркает Леха влево и стучит костяшками пальцев по дереву и тут же делает пальцы крестиком на обоих руках.

   – Еще кукишем все углы освети!

   – А поможет?

   – В церковь сходи, – говорит Сашка-Снайпер.

   Седой вздыхает, смотрит на Извилину.

   – Извилина, скажи ты им! Облекторь их кратенько.

   Сергей-Извилина разглядывает колотый с краю старинный французский бокал, непонятно, как занесенный в баню, словно пытается в его гранях что-то увидеть: может статься, что и отблески Отечественной 1812 года.

   – Все русские суеверия, какое не возьми, связаны с земной жизнью, все они приземленные и пытаются наладить либо быт, либо что-то исправить, либо жить в гармонии с существующим рядом незримым миром. Вера же связана с только загробной жизнью, тем, что будет после и непонятно когда. Что ближе? Так уж повелось, что русские издревна предпочитали суеверия вере. Думаю, настоящему русскому – а это определение условное, – в который раз добавляет Извилина, – оное рисуется больше мировоззрением, чем национальностью – суеверие много ближе по характеру, по личному опыту. Среди новейших есть и такое, что евреи то ли продали, то ли купили Россию. Это также входит в раздел суеверий, все они приземленные, если угодно – земные. А вера... Вера – инструмент сдерживания, вера, должно быть, заключается в том, что все это делается во благо и надо прощать во имя чего-то – последующей ли загробной жизни, где все всем отпустится по их грехам, по той ли причине, что от этого всем живущим будет лучше, по иным, которых множество, и каждая может стать главной...

   – Ух! Ну ты и...

   – Церковь выдохлась! – нажимает Извилина. – Когда она говорила таинственными латинскими изречениями, это было сродни шаманству, за набором слов казалось скрытым большее, чем там есть – слова лечили наравне с наговорами, пусть даже и без ласки, пусть и несмотря на непривычную строгость интонаций... А вот когда саму библию перевели – этот полукодекс, но особенно "Ветхий завет" – эту еврейскую истерию и мистерию одновременно сделали доступной, вот тут и стало понятно, что здесь гораздо большая вера нужна...

   – Вот ты, хоть и Извилина, а сказал нечто непутевое, – жалуется Сашка.

   – Разжуй мысль, пожалуйста, – просит Михаил.

   – Про что жевать?

   – Мне, например, про русских не понравилось.

   – Русских нет и никогда не было, – вздыхает Извилина. – Существовали кимряки, владимирцы, суздальцы, тверитяне, муромцы, ярославцы, угличане, ростовцы, мологжане, рыбинцы, нижегородцы, арзамасцы, кинешемцы, ветлужане, холмогорцы, кадуевцы, пинежане, каргопольцы, олончане, устюжане, орловцы, брянцы, рязанцы, егорьевцы, туляки, болховитяне, хвалынцы, сызранцы, смоляне, вязьмичи, хохлы, усольцы, вятчане...

   – Тормози, Извилина! Закружил!

   – Каждые со своим национальным характером, который большей частью определялся их бытом. География и соседи – вот и характер. Псковичи – так эти характером даже делились на северных и южных. Южные псковичи от белорусов большое влияние получили, переняли с соседства, северные пожестче будут. Есть еще москвичи или москали – вовсе нечто отдельное. У каждой свое сложившееся узнаваемое лицо – линия поведения. Потом все перемешали. Петр Первый – первый отмороженный на голову революционер – первым и начал, после него подобных по масштабу дел натворила только советская власть. Русские – это не национальность, это котел, который когда-то бурлил, а размешали и разогрели его силком, сейчас он остывает, и что с этого блюда сварганилось – никто не знает, меньше всего сами русские. Это общность, которую когда-то пытались называть – советский народ, еще раньше – славяне. Это то, что так и не стало партийной принадлежностью, хотя пытались и даже всерьез, как Сталин после войны, и в какой-то мере даже Брежнев – в те свои годы, когда был еще неплохим "начальником отдела кадров" на главном посту страны. Хорошая идея – достойная, но если идею нельзя убить, ее можно опошлить. Опошляли идею по всякому, больше чрезмерностью, уже и в сталинские времена, совсем чрезмерно в брежневские, хрущевское даже в расчет не беру, меж всякими временами существует собственное безвременье...

   – В России все – русские! – в который раз прямит свою линию Извилина. – Русский казах, русский грузин, осетин, татарин... А если он не русский, значит, оккупант, либо гость. А вспомнить того корейца, который в грудь себя стучал: "я – русский офицер", а кому втолковывал, кого стыдил? Помните того московского? И кто из них двоих больше русский был? – спрашивает Извилина.

   – Да уж! – кряхтит Седой.

   Всем чуточку неловко, словно тот "московский гость" опозорил всех разом.

   – Можно я скажу? – выпрашивает Лешка-Замполит.

   – Только если только меж двух тостов уложишься., – соглашает Петька-Казак. – Не каждой птице-говоруну положено слово давать, но мы можем, и исключительно по той причине, что всегда готовы ощипать ее на гриль, как бы цветасто не заговаривалась.

   – Спасибо! – сердечно благодарит Леха. – Сперва про бога. Я так понимаю, земля русская вся под Богом. Этого никто не отменял. Но от недавнего времени либо сам бог обмельчал, съежился, либо, как воскликнул когда-то какой-то немецкий урод – "Бог умер!", и уроды местные, неместные и вовсе непонятные, поняв свою безнаказанность, подхватили, с ожесточением взялись резать русского бога на куски. Многорукому бы, типа какого-нибудь Шивы, лишние руки, считай, с рук, но бог Русь – это бог-человек, языческий ли, христианский, никогда не мутировал, отличался лишь собственными размерами и столь же несоразмерным отношением ко всему: любить, так любить, драться, так драться, прощать, так прощать. А жив он был – что, собственно, заставляло биться его исполинское сердце – верой, что является исконной принадлежностью земли русской – для всех ее обитателей, и неделим, как она сама.

   – Ух! – выдыхает кто-то. – Хорошо сказал!

   – А то ж! – слегка рдеет Леха. – Сейчас про нас скажу, про нацию, дозволяете?

   – Валяй! Только чтобы насерьезе, без выпендрежа.

   – Здесь Извилина прав – нации нет, пока нет идеи. Есть идея – есть нация. Озвучивает идею царь, или какой другой генсек, он же ее проводит. История народа принадлежит Царю – заявил как-то Николай Карамзин. И тут я с ним согласен на все девяносто девять!

   (Леха всегда, как бы пьян не был, оставляет себе процентик на отступление.)

   – Не тот ли самый, который написал "Всемирную историю Карамзина"? – пытается блеснуть эрудицией Миша-Беспредел.

   – Может таки "Всемирную историю России"?

   – Или всемерную?

   – Неважно, – отрезает Седой. – Главное, мысль мерная. Продолжай, не слушай неучей!

   – История народов принадлежит их лидерам, тем, кого время и интриги выбросило на поверхность, подставило под ответственность перед последующими поколениями. Поколениям, которые живут при "царях" ответственности за содеянное не добиться, мстят поколения будущие, мстят памятью, мстят памяти о них, многократно ее перетряхивая... Но мы-то пытаемся, а не только мыслим про это?

   И Леха, не дождавшись ответа, продолжает.

   – Пытаемся. Всякую Историю надо начинать с дееписания, что опять-таки, учил, находим у Карамзина, – постольку-поскольку, мерилом всему выступают дела... Наше дееписание собственными жизнями по страницам собственной истории.

   Сергей-Извилина не хочет разочаровывать, потому оставляет при себе, что Карамзин, когда писал – метался, взяв по сути "высочайший заказ" на то, чтобы осуществить правку русской истории в пользу дома Романовых, их немецкого взгляда и идей, писал – то по совести, то под давлением членов собственной партии, поскольку был масон, то опять увлекаясь, без оглядки ни на что. Русская история способна увлечь за собой, но не в болото, не в бездну, какими бы сусанинскими тропами не пытались плестись и вести за собой историки, чистых родников никак не миновать, на них натыкаешься повсеместно, умереть от жажды невозможно – истинных чистых проявлений человеческих характеров несть числа...

   – История слоиста ...

   – Черта-с-два! История дырява! Она настолько дырява, что кажется состоит из одних дыр и непонятно на чем держится. Сами дыры сшиваются наживую стороной заинтересованной. А как – просто диву даешься! Дела славные либо замалчиваются, либо выворачиваются наизнанку, в других прискорбных сделано все, чтобы скрыть истинного виновника.

   – Вот рисовальщики! Ей богу, люблю, когда Извилина речь толкает – втрое от сказанного начинаешь себя уважать! – но и Леха иногда способен загнуть такое, что... В общем, Серегу на царство, а Лешку его замполитом!

   Седой кашляет в кулак.

   – Сашка, вот ты человек верующий, что бы сказал на все это?

   Сашка думает, что в отечественной истории можно настрогать всякого, но подавать надо холодным умом – только тогда эту строганину можно вкушать. В чтобы ином виде? Когда не улежалось? Могут обвинить в дикарстве, в поедании сырого мяса, людоедстве. И только то сырое, что уморожено на костку, не считается сырым.

   – Кто верует, что победим сейчас – становись по правую руку от меня, кто не верует – по левую, но ломать, как хотите, будем вместе. Вместе же и удивляться, когда победим! – говорит Сашка-Снайпер и добавляет чуточку сконфуженно: – Я лично это очень удивлюсь.

   – Да! – говорит Петька-Казак и "несет туман", лишь ему понятный. – Я в смысле – про "левых". От побед "левых" много что помельчает, но это не потому, что отстали, а от того, что потом ни за что не сознаются, что "левыми" в этом деле были...

   – Если что и нужно, так это приказ: "Ни шагу назад!", и все к нему сопутствующее, включая штрафные роты, – всерьез говорит Седой. – Без этого, скажем прямо, хана России...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   "...Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского Союза – это не пустыня, а люди – рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы и матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг – это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

   Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

   Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

   Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности. Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило..."

   Народный комиссар обороны И. СТАЛИН

   (Из приказа N 227 от 28 июля 1942 г)

   (конец вводных)

   –

   Петька, сварганив коктейль Б-52, пытается цедить его через соломинку, сердясь, что они то и дело загораются.

   Седому вспоминается – навеяло картинку – сколь много во Вьетнаме наваляли всякого летающего барахла, да как славно оно горело. Первая прямая проверка сил, которая не позволила затянуть штатовцам свою удавку на Дальнем Востоке, но заставила их искать иные, подлые способы войны.

   – Про что задумался, Казак?

   – Достаточно ли жизнь глупа, чтобы шокировать!

   – Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет...

   – И в засаду попадет! – режет свою правду Казак. – Не будь умным пред умными! – крепит себя собственным опытом. – Умным противопоставляй такую русскую глупость, чтобы врагов корежило от безысходности и бесперспективности отгадки твоих действий. Чтобы "умь за умь" у них заходил, да там клинил. С умными бороться легко. Ум предсказуем. Непредсказуема и оригинальна лишь глупость. Именно глупость, но глупость в глазах умного.

   – Уймись, Задорнов, билет не в партере!

   – Из всех вас, дураков ненормальных, не могу предсказать лишь Сергея-Извилину. Гениальный псих!

   – Не льсти! – говорит Извилина. – Я бы насчет мумб не додумался.

   – Казак, я вот все пытаюсь спросить насчет их ног... В смысли женских мумбу-юмбских нижних конечностей. Колесо не глядя на них выдумывали?

   – Руки не интересуют?

   – Это в контексте какого использования?

   – Если руки золотые, то неважно откуда они растут, – заявляет Седой. – К ногам в этом случае, я бы тоже выдвигал не столь завышенные требования. И потом, по какому-такому нравственному праву ты моих женщин обсуждаешь?

   – Что заметил, все Седому уже обзавидовались, а Лешка-бабник так и ни разу. И даже не взгрустнул.

   – Что так – а Лексеич? Чего молчишь? Тебе наши африканки уже не нравятся?

   – Наши?

   – Это фигурально. Что при нас – то наше.

   – Нравятся! Но здесь вопрос применения, – говорит Замполит. – К примеру, лошади мне тоже нравятся, очень нравятся, но это вовсе не значит, что я готов их трахать.

   – Расист ты, Лешка!

   – Если расизм заключается в том, что одна особь – а в данном случае моя – не желает спать с другой особью, – а в данном случае хотя бы и Петровичем – кстати, вон он тоже какой загорелый! То – о, да! В смысле – расисистее меня только роса.

   – Быть не может!

   – Не переводи стрелки на Петровича!

   – Мумб надо было из Либерии везти! Всем!

   – Я не из Либерии, – возражает Казак.

   – А я про тебя и не говорю! Я про мумб и про всех! Всем русским мужикам второй женой должна быть мумба-юмба из Либерии, дабы лучше воспитать первую. И надо везти мумб прямо сейчас, пока и там их не разобрали.

   – Не либерди!

   – Либерия уже не та, – вздыхает Казак. – Вернее, та, но по-другому. Скурвилась!

   Либерия уже не стреляла ни на прямую, ни из-за углов, заставляя замечать то, на что раньше не обращали внимание – грязь, нищету, убогое существование.

   Появилось и нечто новое – этакая отрыжка демократизма: полицейские при законах, которые не исполнялись, коррупция власти, попрошайки в чинах и профессиональные попрошайки на улицах, продажа должностей, доносы, нисколько не замутненные родственными отношениями, похищения с целью выкупа – целая ниша бизнеса... – все объяснялось последствиями гражданской войны.

   Вертолеты Ми-8, перекрашенные в цвета ООН и укомплектованные украинскими экипажами, летающие вдоль океанского побережья, нарабатывающие валютные рабочие часы, пешие в коричневых чалмах патрули, с голубыми касками у пояса, составленные из индусов. Никому ни до чего нет дела, кроме собственных. Магазины, принадлежащие тем же индусам, ливанцам и пакистанцам. Армянская мафия. Китайские строители, восстанавливающие дороги к золотишку и прочим "арендованным" приискам. Словно сдали страну в чужие руки навечно, а сами либерийцы выпросили себе лишь временное разрешение составлять ее природный фон.

   Женщины – прекрасные, стройные высокие гибкие, готовые отдаваться лишь за обещание увезти в Европу. И благодатные, как положено быть женщине, на все 100 процентов – полным отсутствием ревности, считающие, что у мужчины должно быть их несколько.

   Не похожие на них ленивые разболтанные черные мужички, впрочем, тоже статные, в породу, но с неистребимой склонностью к безделью и публичному выпендрежу, громких бесед "на зрителя" – размахиванию рук по поводу и без повода. Словно африканская природа сыграла шутку – слепила на том африканском берегу два разных племени, разделив их по половому признаку.

   И в том, что русским мужикам надо бы везти мумб (или "манямб" – как их там называют) из Либерии – смотри-ка – есть нечто резонное...

   Петька не светит, что последний контракт (который он умудрился сплести с другим) у него от "Четвертого", от Сергея-Извилины, что ходил он в "те места" по его серьезной просьбе – без ведома Воеводы и остальных, и отчитаться должен, как оговаривалось, только перед Сергеем.

   Не первый поход. Опять убедился, что рай есть, но не всем он понравится, и чтобы примириться с ним, нужно отшагать именно так – пешком, взглянуть на ад, что не обойти, а можно только сквозь – и тем словно пройти проверку, откупить право на билет. Ад заставил попотеть, рай в какой-то мере тоже – удивили оба, но и не в первый раз. В иных местах ничто не способно повторяется. Рай ценишь, а через какое-то время начинаешь в нем скучать, но сдерживает обратная дорога. Ад разнообразнее рая, он не склонен дублировать себя ни в плохих, ни в худых вещах. В "ад" на этот раз вошел с другой стороны, и он стал вызовом, который Петьке-Казаку давно не попадался. Оценил все прелести похода, и сложность какой-либо массированной высадки на "Территории". Проведал "детей Сергея" – "лично-приемных", отобранных по каким-то понятным лишь Извилине канонам, а теперь размещенных в миссии, что руководил их коллега, наблюдал подготовку...

   – Халтурка есть. Как смотришь насчет халтурки? – спросил перед отправкой Сергей.

   В Монровии (столице Либерии) нашел того, кого требовалось отыскать. Дуракам везет. А то, что геолог, хоть и в плешивом возрасте, дурак редкостный, стало понятно сразу – упрямо пытался продать свою специальность крупнейшей алмазодобывающей корпорации "Дэ-Бирс", чей филиал находился в соседней Сьера-Лионе, аккурат на границе с Либерией. Четыре года в тщетной надежде устроится, куда, согласно вековой политики, никогда и ни за что не брали русских – ни (упаси Яхве!) внутрь собственного периметра, ни в круги охранения, ни в мобильные группы, выполняющие особые поручения, и уж тем более не в святая в святых – не в канцелярию, не в добывающую и разведывающую – и не специалистом по геологическому профилю. Меж тем, "Стекольщик", с которым Извилина был лично знаком еще по Уральскому техническому, проявил характер – сгулял несколько раз пешим ходом через границу, при этом умудрился уцелеть без средств, без охранения (которое положено всякому белому только за деньги), лишь усилиями своей мумбы, на которой по факту "совместного прожития более чем трех месяцев" был женат, к удовольствию ее родственников, возлагающих теперь на эту деревенскую манямбу огромные надежды. Впрочем, видно было, относился к ней по-доброму, по-человечески, явно привязался, и теперь эта женщина была ему верна – готова глотку перегрызать, а ее братья, ввиду открывающихся перспектив и собственного знания местных условий, составляли неплохих телохранителей.

   Без страха смерти не выживешь. Петька-Казак ко всему, что есть, страх потерял. Одно дело в боевых столкновениях идти наперекор, до конца. Другое... При таком раскладе либо убьют, либо сядешь. Сидеть в Либерии не хотелось, еще меньше хотелось быть убитым. Только вот Сергей-Извилина заставил работать не по профилю...

   На английском жестикулировал (по местным меркам) достаточно бегло. Обязался увезти в Европу, чем покупал на какое-то время их преданность, без стеснения давал и другие обеты, то есть, жил (вел себя) согласно местным традициям – обещать много больше, чем можешь или намериваешься сделать – цивилизованно. Прослыть щедрым человеком в подобных странах достаточно легко. Но Петька-Казак обелил кредит тем, что сразу же выложил "на семью" четыре тысячи долларов – сумму для здешних мест огромную, более чем достаточную для двух билетов в Европу и выполнения всех формальностей по подгонке документов. Видел как радовался за свою новую семью его подопечный, и был недоволен, что далее во всем приходилось пользоваться преимуществом зигзага – ложью как хочешь вертишь, а правде путь один. Чувствовал себя тошно, потому как знал расклад наперед. И сверх расклада знал, что если будет когда-либо судьба еще раз встретиться с этой семьей – горевать по их "ушедшему белому", и сразу же, пока не зарезали, предлагать, как компенсацию, нового. И если к этому времени не будет под рукой Лешки, или иной "ходячей белой надежды", то ожениться самому на молодой мумбе или ее сестре-вдове. Родственные отношения в вопросах уничтожения себе подобных, все-таки самые крепкие.

   ...Сделал все, о чем просил Извилина, включая то, что на последнем отрезке маршрута геолога не уберег. Не самого худшего из людей, которых ему приходилось когда-либо "стирать", но заработавшего исчезновение из списков по факту готовности продаться чужим, в клювике снести те секреты, в которых ранее не был уверен, но в которых, к последнему в своей жизни восторгу, смог убедиться. Казак бесился от мысли, что предательство может быть столь симпатичным на характер. И теперь сердился на Извилину, что тот не торопится принимать от него ни отчет, ни образцы с бумагами, которые заложил в известный лишь им двоим схрон, и тому, что держался словно ни в чем ни бывало, удивляясь камушкам, которым никак удивляться не должен, едва ли сердясь на то, что он, Петька-Казак, как бы протестуя, доставил с того района еще и два живых образца, но под другую, наскоро состряпанную легенду...

   Врать средь своих не положено, но присочинить – Петька утешался тем, что именно "присочинил" – не возбраняется.

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   «Израиль объявил о намерениях заказать Германии строительство нескольких военных кораблей – двух корветов MEKO и подводной лодки типа Dolphin, и выразил надежду, что проект будет профинансирован немецким правительством...»

   /Deutsche Welle – Hannoversche Allgemeine Zeitung/

   "США арестовало собственность 128 официальных лиц и 33 организаций Зимбабве. Это было сделано по личному приказу президента Джорджа Буша за препятствование развития демократии в стране. В официальном заявлении говорится, что США давно просили правительство Зимбабве прекратить притеснение гражданского общества, прессы и политической оппозиции и восстановить законность. Отдельно указывается на то, что прошедшие парламентские выборы не были ни свободными, ни честными. Официальный Вашингтон особо подчеркнул, что «эта акция направлена не против народа Зимбабве, а против тех, кто больше всего повинен в его бедственном положении...»

   /РИА "Новости"/

   (конец вводных)

   –

   Седой, случаясь, чудачит.

   – Слушай как лес дышит!

   И под это отправляет в самую чащобу, потом заставляет рассказывать. Седой (с Михея ли заразился?) теперь верит, что лес живой и обладает разумом. Стараются не разочаровать.

   – Утром дышал бодренько! – бойко докладывает Лешка.

   – Но с присвистом! – делает поправку Казак.

   – С полудня ровнее стало, словно отдыхал.

   – Но еще присвистывал, – утверждает Казак. – Через раз и едва слышно.

   – Свистишь! – сомневается Леха. – Наговариваешь! К обеду ровненько было, без заморочек.

   У меня слух тоньше. Природный! Твой – городской. Звукозасранный!

   – Миша! Тебе в лесу жить приходилось. Как дышал? – просит уточнить Седой.

   – Утром удивленно, но и снисходительно, будто бы знал: что ждать, с полудня с недоумением, словно не знал, дышать ли вволю, не коснется ли его.

   – Что не коснется?

   – Откуда я знаю? – дивится Миша.

   Но сходятся в одном.

   – Сейчас не дышит! Затаился.

   – Ждет?

   – Может и ждет – похоже так.

   – И чего?

   – Того, что дождаться не хочется.

   – В бору порубщиков ждать? – бросает догадку Миша.

   – Туда им не пробиться. На закрайке делянку присматривали.

   – Кому веселье?

   – Пусть Миша сбегает – он медведей не боится.

   – Только чтобы ломалось у них там все от естественных причин, – наставляет Седой.

   – Руки-ноги тоже! – вставлял Петька-Казак. – А вообще-то стоило бы повыдергивать...

   – Брось, они люди подневольные.

   – На денежных халтурках подневольных нет.

   – Но колеса больше сюда не волоки!

   И вспоминают как в один год Миша "разул" гусеничный трактор начисто, снял не только гусеницы, но и катки, не оставив собственного следа, доставив репутации тому месту, как "темному". А кому еще, как не лешим, красть ненужное неподъемное железо?..

   – Так может Петровича?

   – Петрович куда бы не нацелился, остальным за ним пыль глотать!

   Лихих глаз дым неймет. Замполит не стесняется льстить, без стеснения и уязвляет.

   – Люблю молодца за обычай! – кряхтит, а тащит! А у нас все так: медведь в лесу, а шкура продана! Большое бережение малого барыша.

   – Не ной!

   – Стоню, яки раненый! Нытье по уважительной причине имеет право называться стоном.

   – От лихой бабы ни пестом, ни крестом – это понятно, но от Замполита есть чем оградиться?

   – Наливай! – соглашается "Шестой".

   – Тост?

   – Через цинизм к оптимизму!

   У Лешки-Замполита много девизов, но этот, по отношению к нему, самый верный...

Глава ВТОРАЯ – «ДРАКА»

   (дозорные «ЛЕВОЙ РУКИ»)

 ШЕСТОЙ – "Лешка-Замполит"

   Ильин Алексей Анатольевич, воинская специальность до 1992 – войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами», после расформирования групп (согласно секретному дополнению к Договору об РСМД) был уволен в запас. По предложению бывшего командира ушел «за штат». Проходит ежегодную переподготовку в составе своей группы частным порядком.

   В период службы завоевывал призы по стендовой стрельбе в открытых соревнованиях для подразделений ГРУ, четырежды выигрывал закрытые состязания "Упражнений для специалистов", как среди одиночников, так парные и боевых троек по АПС – автоматическому пистолету Стечкина. Неоднократно женат, по последнему факту живет гражданским браком, воспитывает троих детей.

   Прозвища: "Алексич", "Рыба", "Замполит", "Пистон", "Два-двадцать" (уважительное среди стрелков из АПС – за умение перезаряжаться), "Балалайка", "Щепка"... и др.

   АВАТАРА – псимодульный внеисторический портрет основанный на базе новейших исследований ДНК – (литературная форма):

      «В морг...» – распорядился доктор, пряча в халат слуховую трубку.

   Санитар, позевывая, убрал с одеяла табличку "Филимон Кончей".

      "Так ведь дышит..." – потер он от холода руки.

      "Вне значения. Пока довезете..."

   Больница при странноприимном доме помещалась в бревенчатой избе, к окнам которой липло серое, хмурое утро. До покойницкой было рукой подать, и Филимон всего полсотни шагов видел над собой круглое лицо санитара с вислыми, качавшимися усами. Однако жизнь, как сонмище ангелов, умещается на кончике иглы. Пока его, завернутого в простыню, катили по лужам грязного, запущенного двора, он снова проживал свои детские годы. В пыльном захолустье, жевал травинку, болтая ногами на бревне, считал две проезжавшие за день телеги, а потом в десятый раз перечитывал недлинные полки провинциальной библиотеки. Зимой он оставался в читальне, где жгли казенную лучину, уперев щеку ладонью, мечтал о странах, в которых никто никогда не был, и долго смотрел в темноту сквозь засиженные мухами стекла. На беду ему попадались не только русские книги. От евреев он узнал про тайное имя Бога, которое открылось на горе Моисею, от пессимистичного немца – про слепую волю, которая движет миром.