Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

   В Армии как? Сначала ты играешь образ, потом образ начинает играть тобой – именно он ведет и воспитывает. Все просто. Невозможность в определенных обстоятельствах иного поступка, чем то, которое от тебя ждут. Стыдно не соответствовать образу. Дал трусости поглотить себя, так и будет зажевывать до самого твоего позорного конца. Шагнул вопреки, через дрожь и пустоту – держась памятью за предков, боясь позора, так и будешь шагать, с каждым шагом отвоевывая по кусочку, пока не станешь тем, кем должен стать. И тогда смерти нет! Она тебя боится. Жизнь? Жизнь проходяща – позор вечен... Главное значение жизни – как подготовишь себя к переходу через порог, как пройдешь его. Мышечная память, братцы, мышечная память, – говорит иной раз Георгий. Дядя Петя, дядя Валера, дядя Степан и другие по-прежнему живут в нем...

* * *

   Человек живет подражаниями. Племя ограничивает человека, выставляя себе обычаи, которые лепят человека племени. Человек не может существовать вне племени, а те редкие единицы, которые себе это позволили, рано или поздно исчезают, и память о них стирается...

   Но группа людей, сплоченная собственным видением мира, которое иногда называют "идеей", и своим местом в нем, способна влиять на группы людей много большие. Племя русов, погибнувшее ли, растворившееся в крови других народов, обессмертило себя тем, что яркостью характера, обычаями своими, заставило племена, с которыми когда-то соприкоснулось, подражать себе и с гордостью называть себя русами – русскими.

   Человек живет подражаниями, выбирая достойные себя. Случается, такими подражаниями меняются, продлевая жизнь свою, целые племена...

   Одним из факторов назначения Георгия командиром этого подразделения, как раз и послужило его "медицинское" прошлое. Кому, как не командиру, являющемуся ядром, центром, прослеживать состояние и лечить собственные "конечности", следить за их душевным и физическим здоровьем. Таков стал и Седой. Это утверждалось и в середине 16 века в "тихих" особого назначения подразделениях государя Алексея Михайловича, также прозванным "Тишайшим", при котором в специальных группах, что готовились при монастырях, методом практики, проб и ошибок, была утверждена многофункциональность – когда учили не только быстроте и скрытности, не только наносить раны множеством способов (видимых глазу и глазу невидимых), но и уметь залечивать их.

   Но еще раньшим примером может выступать, когда осенью 1608 года 30-тысячное войско поляков обложило осадой Троице-Сергиев монастырь, но так не смогло взять его, промаявшись у стен его едва ли не два года. И это несмотря на то, что защищало святыню лишь малое число воинов, монастырские монахи и местные крестьяне! Но часть монахов была из служивых людей, стариков замаливающих раны, и то что самим было не в мочь, рассказывали, либо показывали крестьянству. Два года продержались в осаде, отражая штурм за штурмом воинства во много-много раз большего, не просто защищались, делали дерзкие вылазки, вносили смятение в умы. Поляки произвели подкоп под Пятницкую башню, заготовили порох, однако отряд защитников пробился к нему, а крестьяне Никон Шилов и Петр Слота взорвали заготовленный порох вместе с собой, обеспечив себе бессмертие на века... Осада была снята.

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   «Буш должен добиться признания от Путина, что распад СССР был необратим и бесповоротен, и Москва должна прекратить все свои имперские попытки вновь установить влияние в свободных республиках, создавая угрозу НАТО, которое, как известно, расширяется на восток...»

   /Wall Street Journal/

   «Вхождение Украины в Единое экономическое пространство с Россией, Белоруссией и Казахстаном не в полной мере соответствует ее интересам...»

   /посол США на Украине Дж. Хербст/

   «Новый мировой порядок при гегемонии США создаётся против России, за счёт России и на обломках России. Украина для нас – это форпост Запада».

   /Збигнев Бжезинский/

   (конец вводных)

   –

   Петька-Казак плывет жизнью, не имеющей берегов. Частенько в снах своих, да и сразу после сна не может сообразить где находится – в Африке или Азии? И понимает, что там не умрет – слишком дешево получится. Греет себя надеждой уцелеть и на последнем деле. А если уж справить тризну по себе, так самую славную. Как тот десантник, которого мучили, ухайдакал полказармы немцев – погиб в деле, в работе, словно стремился в Валгаллу, куда принимают только таких воинов – с ножом в руке, наведя страх и заставив понять, что в России отныне разбудили русов средь русских. Петьку греет мысль о такой смерти – в гуще врагов, чтобы отвести душу перед уходом, и забрать с собой чужих рабов как жертву.

   – Беречь гражданских? Это всерьез? Что так, вдруг?

   – Действительно... Георгий, зачем усложняешь?

   – И опять же, дороже все получится, – качает головой Седой.

   Один Сашка ехидничает.

   – Боитесь, в смету не уложимся?

   – За все, что сверх, кровью платить. Собственной. Уложимся, конечно... Но тогда и сами – все! – в буквальном смысле.

   – Михей вот тоже...

   – Сам просил?

   – В бумагах его – читай меж строк!

   – Дошла честь, что голова с плеч! – восклицает Леха. – Может, это и благородно, но, ей богу, неумно!

   – Лучше потерять лицо, чем задницу! – соглашается с ним Казак.

   Есть три способа решить задачу: правильно, неправильно и «по-нашему». Последний самый экономичный – «шоково-дешевый», как называет его Георгий, но теперь и этот придется дробить на варианты. Походит на то, словно пальцам ног поручают вдеть нитку в иголку, а затем сшить расползающиеся края.

   Нет и не может быть неразрешимых проблем. Есть только такие проблемы, решение которых становится накладным для всех сторон. Но излишняя дерзость, как и излишняя робость по отношению к кому-либо или предмету истекают обычно из-за недостатка информации об этом предмете.

   – Ладно, думаем два случая, – говорит Воевода. – Один короткий...

   – Без сантиментов?

   – Да. Второй – щадящий.

   – Вот и ладушки!

   – Сейчас по второму длинному говорить?

   – Как придется.

   – Непутевый город! – высказывает общее мнение Миша-Беспредел. – Тут и с наскока можно дров наломать, а если вдумчиво? По камушкам!

   – Вдумчиво, но выборочно! – дает установку Командир.

   – У меня вопрос, – поднимает палец Сашка-Снайпер

   – Валяй.

   – Почему бы по определенной дате не сработать? Когда там у них военный парад? Очень удобно было бы – все в корзине. А то – бегай за каждым...

   – Действительно, – соглашается Лешка-Замполит. – Мишу бы выставили, да Сашу – поцокали бы их армию.

   – Неспортивно! – заявляет Петька-Казак

   – Почему это?

   – Потому что, на парад им патронов ни за что не дадут – это во всякой полупиндосии строго.

   – Извилина, что скажешь?

   – Заманчиво, – говорит Сергей-Извилина. – Только здесь целиком от погоды зависит. Будет погода, сработаем и на праздники. Есть плюс. Есть минус. Плюс – образцово-показательно получится, минус – нерабочий день. Отсюда следует: придурков на улице больше, а машин меньше.

   – Ну и что?

   – В рабочий день придурки к собственным машинам привязаны – нам прямая выгода. Нам автомобильный аншлаг требуется.

   – Светофоры в час пик? – соображает Миша.

   – Узко мыслишь, – хмыкает Сашка-Снайпер. – На три краски только. Потому, командиром тебе не быть, а только светофорных дел мастером.

   Миша мыслит обидеться – по лбу видно, но потом решает не обижаться и вопросительно смотрит на Извилину.

   – Мелочиться не будем, – говорит Сергей. – Отсечем энергообеспечение.

   – Только придется тебе, Миша, побегать, – вздыхает Сашка. – Это сколько электрощитовых по городу? Пока у каждой рубильник вырубишь...

   – Придуриваешься? – подозрительно спрашивает Миша-Беспредел.

   – Да! – честно отвечает Сашка.

   – Ну и придурок!

   Пока не "пошла работа", еще нет необходимости вникать в "нюансы", позволяют себе похохмить. Это потом быть предельно внимательным к постановке задачи, отработке деталей, пройти маршрут "в себе" множество раз в рамках разрешенных вариаций, когда шаг вправо или влево от установленного, от общей сыгранности означает глупую дурную гибель. Уложиться точно во временные рамки является не неким шиком, а жесткой необходимостью. Досрочное исполнение уравнивается с опозданием.

   – Основной расклад знаем, теперь наполнение.

   – Без потерь среди гражданских сработать нереально, – опять говорит Седой.

   – Почему это?

   – Лады, вот смотрим сюда – этот мост можно снести наскоком, примерно в три-пять минут уложиться. Согласны? Цепляем взрывчатку на ванты – сколько их там? Дюжина? Подъезжаем. Соскакиваем, ставим знаки, тут и один справится, второй дежурит. Шлеп! Поехали на второй объект... Да и за пару минут можно вантовый уронить, если крепежи сварганить, да потренироваться на макете под размер. Но заботиться о гражданских? Займет от получаса. Это, значит, перекрывать надо направления, еще и Сашку выставлять на каком-нибудь из зданий – чтоб отстреливать мундиры из озаботившихся. Или даже Мишу с уборочным комбайном? Как считаете?

   – Нет, Мишу не надо, это уже на второй вариант никак не тянет – Миша не ювелир, гражданских положит на мосту, да подле не в пример больше, чем мы их в самый-самый час пик вместе с мостом уроним...

   – Тогда понимаю так – предлагается отсечь грузопоток... Допустим, со стороны центра бензовоз зажжем – там удобно, узко – старый город, видите? – вполне одного хватит. Горючку вниз спустим – пусть горит. Вот с этого проулочка славно будет разогнать – въехать, перегородить, да загореться. Опять и симпатично получится – президентская резиденция рядом. А если удастся и в ту сторону горючку спустить, так полная фиеста. Вива Куба! Но с левого берега как? Опять бензовозы? Смотри – какая тут ширина! Еще и дополнительные въезды-выезды... На два бензовоза да еще с прицепами – это минимум.

   – Объект Федя готовит?

   – Да.

   – Тогда его тоже кто-то должен страховать. На самом уровне, а не только с господствующей. Еще и общий координатор... Сколько уже получается? Шесть единиц! Опять же и отход. Дополнительная подстраховка транспортом – две единицы, плюс дубли. Двумя группами отходим – опять Сашка прикрывает, если неполадки. По ходу я или Казак соскакиваем, возвращаемся – страхуем Сашкин уход. Как ни крутись, получается – все заняты. Да за это время, если разделиться, да без сантиментов, можно еще два объекта сделать!

   – Ладно. Записываем пока так: бензовозы и... Что там еще? Коробок спичек?

   – Сколько мостов валить?

   – Все!

   – Угу... Тогда – вот эти три, да вот еще один как раз достраивается, к тому времени войдет в список, плюс железнодорожный... Его тоже работаем?

   – Да.

   – Пять. Это столько взрывчатки, если с железнодорожным? Смотри – это же старый стандарт, на каких быках посажен! По всем характеристикам после войны ставили. Не сталинской ли постройки? Крепкий! Тогда если бетон, так бетон, с запасом прочности. И... Что еще не знаем по железнодорожному?

   – Закрытая зона и будочники с автоматами. Не под холостой патрон, конечно.

   – Маята. Опять потеря времени. Пока разгрузишь, пока уложишь... Охранение пощелкать с той и с другой стороны. Или расчет на то, что так и будут смотреть?..

   – Охранение только на одной стороне, по левому берегу, с правого – формальное.

   – На железке никакой взрывчатки! – говорит Извилина. – Так сделаем...

   – Да, ну?!

   – Шутишь?

   – Нет, и если в полный серьез, тут я исключительно на Мишу надеюсь. Надо будет в середке моста состав уронить. Аккуратненько так... на бочок. Справишься Миша?

   Миша кряхтит. У Сашки-Снайпера тоже лицо вытягивается.

   – Там главное одну дуру одну в вагон забросить, – продолжает Извилина. – Очень тяжелую. Потом на рельсе ее установить, локомотив чуток разогнать и не забыть выпрыгнуть.

   – Колея?

   – Двойная.

   – На свободную заваливаем – слышишь, Миша?

   – Да отстаньте вы!

   – Еще сторону не попутай – на какую прыгать, – говорит Леха.

   – Это само собой, – подтверждает Сашка. – Предлагаю ленточку ему на ногу подвязать.

   – Хорошо бы зажечь, – говорит Миша.

   – Что? Ленточку?

   – Вагоны.

   – Зачем?

   – А... красиво!

   Извилина кивает.

   – Тогда надо будет уточнить – которые лучше горят. Может, электричку? Там у них старого образца должны быть. Хорошо горят!

   – Две канистры по 20 литров, железяка... – отмечает на листочке Седой. – Считай, еще на 500 рубликов влетаем. Почем у них там горючка?

   – Дороже чем у нас, – говорит Петька-Казак. – Но дешевле, чем в среднем по Европе.

   – Это если покупать.

   – Какая у нас общая смета на мосты?

   Извилина пожимает плечами.

   – Хочется, понятно, подешевле, но чтобы смотрелось недешево.

   Седой вздыхает.

   – От бога денежка, от черта дырочка. Как бы велика денежка не была, а вся в дырочку уйдет. Ладно, два – это понятно. Сделаем. Один вовсе без взрывчатки. Второй – десять раз по двести грамм – так Федя? Или в сто уложишься?

   – Двенадцать по сто, – отвечает за него Извилина.

   – Хватит?

   Федя кивает.

   – А остальные как? Плюс два? Или три?

   – На три будем рассчитывать.

   – Есть предложения? Чтобы дешево и сердито?

   – Очень сердито?

   – Показательно сердито.

   Мера – всякому делу вера. Седой и раньше затраты стремился мерить аптекарскими весами, а прибыль требовал аховую.

   Опять рассматривают открытки и фотографии, разбросанные на карте города. Пялятся в схемы, набросанные Сергеем-Извилиной...

   – Сколько метров в этой херовине? – спрашивает Миша. – Если уронить, сюда достанет?..

   – "Ибу ибуди – хуйдао муди..." – декламирует Лешка-Замполит китайскую мудрость и спешно, специально для Миши-Беспредела, переводит: – "Шаг за шагом можно добиться цели!"

   – Гений!

   Миша рдеет...

   – Принято!

   – Еще два объекта. Потянем?

   – Денег нет, зато сами золото! – утешает Седой. – То, что в гору с трудом семеро затащат, один с горы запросто спустить сможет...

   Георгий еще не втянулся, больше молчит, а если его спрашивают, отвечает невпопад, растерянно, размышляя не о задачах, а о группе, о последнем для нее.

   Вот собрались мужики на войну. Сами собрались, добровольцами, никто не агитировал. Обычные в общем-то мужики. Как и все, любили противоположный пол – потереться пупками – а кто не против, если здоровье позволяет и возможность есть? – баню любили (отчасти за то, что есть возможность поговорить), рыбалку (за то, что есть причина помолчать, причем душевно, отбросив все мысли, кроме как отдаться настрою текущей воды, или воды стоячей, глади, ряби, зелени и небу...), задуматься, прижавшись щекой к дереву, как всякий нормальный русский мужик. Именно – мужик, не городской житель, даже если в городе прописан, не интеллигент, даже если "образован" – выставлен временем на такую должность и волен притворяться, что "перерос" собственное "деревенское", то что от "дедов". Русский мужик – это человече. Не человек, а именно "человече".

   А древо России – это бесспорно – березка. Русские такие же – душой белые с черными шрамами по стволу – отметинами, горят с жаром, без чада, неба не коптят. Дуб – воинское дерево, дерево охранения России. Пока есть в России, пока не спилено последнее дерево на ее необъятности, русских не убудет, не исчезнут они.

   Миша, хоть и "Беспредел", а душой чист, насколько чист и ясен может быть человек. Выносливости и силы необыкновенной. С привычкой на всех занятиях загонять себя до состояния: "чтобы к бабам не хотелось". Пулеметчик не умением, а каким-то наитием, инстинктом, словно рукой "со стола" смахивает, а не пулями нащупывает...

   "За вкус не ручаюсь, но горячо будет!" – говорит Беспредел.

   И Петька-Казак понятен, такие были во все времена, ни одна война не обходилась без них – редкие, самородные, рожденные для нее. Из тех "дорожных" людей, у которых ночлег всегда с собой...

   "Дрожать умеючи не замерзнешь!" – хвалится Казак.

   Лешка-Замполит, частенько забывающий мудрость – "Никогда не говори больше того, что можешь доказать!"... "Божий пистолетчик" по какой-то лишь им известной причине – ему и Богу. Такими мастерами так просто не становятся, тут надо, либо что-то видеть перед собой, либо, напротив, от чего-то прятаться, полностью уходить, убегать в стрельбу. Либо ранний грех на душе, либо греха ищет...

   "Досуг будет, когда нас не будет!" – уверяет Замполит.

   Самый темный в этом деле Федя-Молчун. Георгию приходилось убивать, как и всем им, но никогда руками, никогда самолично, никогда – глаза в глаза – всегда через "посредника", чаще всего которым являлась пуля, мина или собственный приказ. – Каждый, – думалось Георгию, – чем-то себя разделяет, ставит промежуточную границу. Все, кроме Федора. И тут, возможно, Казак наиболее близкий к пониманию... хотя и он, как бы, перекладывает "грех" на нож, на его расправу... Умение Молчуна казалось чужим, "нечеловечьим", принесенным откуда-то из древности, и оттого мрачным, темным...

   Молчун молчит.

   Сергей-Извилина... Словно один раз заставил себя быть умным, более умным, чем положено, отпущено человеку по стандарту. По его стандарту, исключительно Серегиному стандарту, – поправляет себя Георгий. – И после, чтобы доказать себе и другим, что это не было случайностью, пришлось ему быть умным раз от разу – стало потребностью. Может быть такое? Может! Георгий знает по себе... Извилина, пусть к "одному", но всякий раз говорит разное, словно обстреливает цель с разных концов. У него все под перекрестным. При нем у всех жажда. Находит не словца, но Слово – зачерпнет сколько надо, плеснет, словно водой из колодца – и напоит, и остудит, и взбодрит...

   Нет слов у Извилины – у него Слова.

   Сашка-Снайпер стал снайпером тоже что-то доказывая, стараясь соответствовать, быть достойным чего-то. Что, с чего началось? Неизвестно. Сам он про то не рассказывает. В "деле", в "работе" всякий раз, как приговор выносит, которому адвокат, судья, палач и свидетель...

   "Воля божья, суд – людской!" – нашептывает Сашка.

   Про Седого говорят, что был таким всегда – "родился седым". Может быть и так... Другим его не видели – Георгий специально интересовался. "Сеня-Седой", он же – "Сеня-Белый", "Сеня-Снег", "Пустынник", "Сахара", "Русак"... Казалось, дожил уже до возраста, когда для иных прогулка до туалета является героической, но, в укор современным молодым, не обрюзг, словно выдубел, сохранил ясность ума, подвижность членов. "Кощей", "Иван", "Шаман", "Знахарь", "Иудей", "Река", "Харон", "Лодочник"... И это только те имена, которые Георгий знает. За каждым именем – конкретное дело. Такое, что имя пришлось менять – а еще поступали так согласно древней традиции, решая этим обмануть смерть, если казалось, что исчерпан лимит везения, цеплялась за пятки, "садилась на хвост" костлявая. Седой!

   СЕДОЙ (Енисей Иванович Михайлов)

   АВАТАРА (псимодульный портрет)::

   ...Сын киевского башмачника, Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы казаков. «Ты кто?» – устроили они пьяный допрос. «Правда», – простодушно ответил он. «На свете нет правды», – мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами. Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки. «Вот теперь ты и впрямь правда, – иди, куда глаза глядят...» С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда в спину.

   Алексия Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Алексий был сиротой, и кормился объедками – хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. "Алексейка – на горбе тюбетейка!", – проходя мимо, пинали его хозяйские дети и передразнивали неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил его к земле, так что собака хвостом могла запросто выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное – крепкие зубы.

   Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калечного поводыря.

   "Ы-ы..." – закатывая белки, мычал он.

   "Один друг – это немало, и тысяча – не слишком много", – бойко переводил Алексий.

   Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип двери, когда под утро сквозь щель в комнату проскальзывал лунный свет, а в нем бледный от усталости Алексий. Плюнув на пальцы, горбун гасил свечу перед образами и, хлестнув волосами темноту, как ворон на добычу, кидался на дощатую кровать.

   Из года в год ходили по хуторам, кормились, чем Бог послал, и ночевали, где придется. Зимовали при монастырях, ухаживали за скотиной, таская на мороз тяжелые ведра помоев, а летом теснились в шалаше, где места и одному мало, зато комары с ноготь, христарадничали и продавали по селам лапти, которые плели из бересты.

   "Алексейка идет – Правду ведет", – бежали с околицы дети, расшугивая уток и кур.

   В тени церковной колокольни, пока на воткнутых в землю палках сушились лапти, Нозар развлекал селян. "Жил-был человек, – громко пояснял Алексий его жесты, – у которого под стеной поселилась змея, человек подносил к ее норе молока, а она берегла дом от порчи. И человек процветал. Но однажды его жена налила молока сыну, змея выползла и стала пить вместе с ним, ребенок стукнул ее по лбу ложкой, а она его ужалила. Мальчик тотчас умер, – здесь Нозар валился на траву, закрывая глаза, несколько раз дергал ногами, – а взбешенный отец бросился на змею с ножом... Однако она успела забраться в нору, и он только хвост отрубил...

   С тех пор дела человека пошли из рук вон плохо. И сказали ему мудрые люди: "Это оттого, что раньше змея принимала на себя твои беды, а теперь ты один несешь свою судьбу". И пошел человек к змее мириться: опять подставил к норе миску с молоком и стал ласково нашептывать. А она ему отвечает: "Былого не вернешь, разбитого не склеишь. Если мы даже и помиримся, то, как взгляну я на свой обрубок, так и вспыхнет во мне злоба, а, как вспомнишь ты про сына, так и зайдешься в бешенстве. Уж лучше нам жить раздельно""

   Крестьяне чесали затылки, не могли взять в толк к чему этот рассказ, а после махали рукой: одно слово – странник.

   "Это к тому, – не моргнув, находился Алексий, – что все обязательно сбудется, но – по-другому..."

   А бывало, Нозар заводил другую песню. Сядет по-басурмански, скрестив под собой пятки, и шарит везде глазами, пока все не отвернутся – никто не мог вынести его тяжелого, беспокойного взгляда.

   Однако он умел заговаривать зубы и лечил язвы наложением рук.

   Все здоровые похожи друг на друга, каждый калека страдает по-своему. Нозар пропускал время через себя, как ветер сквозь сито, а Алексий копил ночи и хоронил дни, складывая в горб. Но для обоих жизнь маячила за горизонтом, оставаясь журавлем в небе. Их провожали стаи галок, которые по многу раз успевали вывести птенцов, а они все размечали дорогу кострами, которые тушили, мочась на угли. И с годами Алексий стал обгонять Нозара на шаг. Где тот выпрашивал копейку, Алексий выцыганивал алтын, Нозар выучился читать по губам, Алексий – по глазам. Однако Нозар по-прежнему угощал приемыша палкой и целыми днями кормил мочеными яблоками, от которых урчал живот. Отвернувшись, Алексий орал тогда во всю мочь, краснея от натуги, клял Нозара, на чем свет стоит. Нозар, однако, понимал это по-своему, трогая за рукав, каялся, забывая, что обида, как камень в сапоге, точит, пока не достанешь.

   А между тем вокруг заполыхало восстание, которое не разбирает ни правых, ни виноватых. Все ненавидели всех, и каждый перетягивал Бога на свою сторону.

   От запаха сырой земли Алексия душил кашель, и он, задирая ноздри к солнцу, грел их, упираясь затылком в горб. Уже три дня шли они по лесу, питаясь комарами, сосущими их кровь, и еще три топтали степной ковыль, когда невнятное бормотанье Нозара перебил гогот гусей и набат церковного колокола.

   Однако к затерянной в глуши деревне вышли не вовремя – на нее налетел отряд Вишневецкого.

   Пан Иеремия, как кошка, смотрел на мир вертикальными зрачками, разрубал человека так быстро, что половинки успевали увидеть друг друга, и под солнцем вращал над головой саблю, оставаясь в тени. Он не любил ходить вокруг, да около: чтобы познать вещь ему, как зверю или ребенку, нужно было положить ее в рот. Вокруг него грудились люди в черных капюшонах, с косыми скулами и челюстями, как серп. Они уже спалили капище греческих отступников, и теперь, кидая смоляные факелы, поджигали жилища. "Убивайте их так, чтобы они чувствовали, что умирают, – размахивал плетью предводитель. – Пришел Судный день, и незачем сластить пилюлю"

   Рассыпавшись по деревне, вишневцы с гиканьем хватали всех без разбору, вырывая с земли, как сорную траву, отправляли на небо. Их капюшоны уже пропитались семью потами, а они продолжали бесноваться, пока, наконец, не устали.

   "Какой вы веры, убогие?" – отставив назад локти, растянулся на гумне пан Иеремия. В зубах он перекатывал соломинку, на которой, как пиджак на гвозде, висела съежившаяся улыбка. Ударяя кулаком в грудь, Нозар завыл, было, об униатстве, расплющивая палец о проколотые уши и отрезанный язык. Но обида, как камень в почках, изводит, пока не выйдет. И Алексий подстерег случай – шагнув вперед, так чтобы спутник не видел его губ, выдохнул: "Греческой..."

   Иеремия поморщился и выплюнул соломинку.

   "Завтра Пасха, – стеганув плетью по сапогу, вскочил он, – так что одного отпускаю..."

   Алексию словно нож под ребро сунули, ни жив, ни мертв, он опустился на колени. А Нозар пустился на хитрость. "Он говорит, – едва успевал переводить Алексий заплетающимся языком, – что ты переживешь его только на день..."

   Глаза Иеремии налились кровью.

   "Одного из двух", – прохрипел он.

   И тут Нозар Правда стал богом. Ибо только богу доступно отречься от себя. Обогнув Алексия, он в три шага покрыл расстояние, на которое отстал от него за годы, и, заглянув в кошачьи зрачки, прочитал в них свое будущее.

   Иеремия все понял без слов. Повернувшись, он сделал жест людям в капюшонах, и те поволокли Нозара на площадь. Он едва успел скинуть штаны, как уже смотрел на все, сидя на колу. Хлынул дождь, капли, смывая кровь, застучали по лужам, а первая же молния вознесла Нозара на небеса.

   Но Иеремия этого не дождался. Он оседлал коня и, увозя в двух переметных сумах преступление и наказание, поскакал навстречу судьбе. На другой день он сел разговляться и, закусив мед соленым арбузом, свалился под стол, предоставив лекарю дивиться скоротечности лихорадки.

   "Наказание не искупает преступления, – подумал тот, медяками закрывая глаза покойному, – его искупает раскаяние".

   А Нозар, возможно, пополнил бы список местных святых, если бы Иеремия не вырезал деревню под корень, пощадив лишь детей. Они выросли в диком, обезлюдевшем крае, вдалеке от дорог, и со временем среди них укрепился культ Правды. "Вы пережили светопреставление, – воздев персты, наставлял их Алексий, – на ваших глазах умер бог..." "Царство Господне не от мира сего", – вел он их по лесам, и постепенно глухота и немота стали главными атрибутами бога, наряду с беспомощностью и неприкаянностью, а в неокрепших сердцах Кол заменил Распятие, Нозар вытеснил Христа. Алексий Оныкий, его единственный апостол, сын, предавший отца, переписал главы его жития, как раньше переписывал главы библейских преданий. "Прошлое, что мертвец, – оправдывал он себя, – на него все спишешь..." Пройденные дороги зарастали бурьяном, к тому же Алексий давно понял, что книга и жизнь дополняют друг друга: в жизни давят репей – в книге распускается цветок.

   Нищие взрослеют рано. С мозолями от плуга, подростки хлебали щи без соли и не искушали себя богословскими спорами: их вера родилась из трагического чувства жизни и презрения к словам. "Не донимайте бога молитвами, – запрещал сочиненный Алексием катехизис, – он слышит не ваши слова, но ваши помыслы"

   Спустя год воображение подсказало одному маляру восстановить лик Правды. Но Алексий воспротивился: икона, как бог, должна быть одна, и, взяв кисть, сам изобразил сцену суда. Иеремия на картине превратился в сатану, Нозар – в бога. Однако для многих олицетворением божественной казни стал горшок на шесте, перед которым подолгу стояли, молча царапая ногтями на жилистой шее вертикальную черту, заменившую крест.

   Нет бога, кроме Правды, и Алексий пророк его. Рушились царства, менялись государи, но символ не мерк – правду продолжали сажать на кол. В этом видели подтверждение вечного пророчества своего бога. "С Правдой и в аду рай, без Правды и в раю ад", – прилизывая слюной брови, щурился Алексий, веря под старость в собственную выдумку. А постарел он в одночасье – так проседает дом, осыпающийся седой штукатуркой. Раз в плывших сумерках, взглянул на зеркало и вместо себя увидел Нозара, приглашавшего его на кол.

   "Я уже оплатил зло, – прочитал он по губам, – теперь твой черед..."

   "Это было самоубийство", – замахал руками Алексий, зеркало треснуло, и он завесил его овчиной.

   Но с тех пор ощущал в спине невыносимую боль, будто из горба вместо позвоночника торчал кол, слышал во сне воронье карканье и, выступая на шаг, предавал опять и опять...

   Вера без чуда, что каша без масла, и Алексий, став патриархом, от имени своего глухонемого бога обещал спасение. "Когда-то человек и бог жили в одном доме, – вспоминал он Нозарову байку, – а потом насолили друг другу, и теперь им не быть вместе..." Затем он говорил о предопределении, прислонив к печке горб, судил избранных, а, оставшись один, долго качал головой: "Кому астрономия, а кому гастрономия..."

   Дни стучали, как рассыпавшиеся бусы, у Алексия оставалось все меньше зубов, и появлялось все больше морщин, которые, собираясь у рта, заменяли сжеванные за жизнь губы. Его нос оседлали очки, и он все больше погружался в праздную сосредоточенность: перебирая бумаги, никак не мог отделить в них прошлое от настоящего – записи под его руками путались, осыпаясь, будто сделанные песком.