Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"

Автор книги: Александр Грог

Соавторы: Иван Зорин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 52 страниц)

   "Бог – нем. До тех пор, пока люди перестанут говорить за Бога, пристраивая в его речи собственные желания. Бог – слеп. Любой, наблюдая за человечеством столько веков, счел бы нужным выколоть себе глаза. Бог – глух. Должно быть, с тех пор как появились "говорящие новости", и лжа вырвалась на свободу. Впору задуматься: "Глухой, слепой, немой – не стал ли он таким для собственного спокойствия?" Следует ли это тому, что пока живы люди, Богу на земле не быть?.."

   И тем не менее, Сашка верит в Бога. Бог – противоречив, в этом он бесспорный чемпион, но эти противоречия отступают, если приходит понимание, что он не несет ответственности ни за то, что он создал, ни за то, что делается его именем... Нет-нет, да и вспоминает то, что в своих тетрадях оставил Михей:

   "Для понимания Бога, человеческая жизнь должна быть не каплей в море, а самим морем. Но тогда и он, Человече, стал бы Богом, и такое понимание ему не понадобилось..."

   Нет большего врага для истины, чем убеждение. По сути, любая истина способна меняться, а значит, по отношению к какой-нибудь точки во времени (в человеческом видении) быть лживой. Убеждение же остается неизменными даже когда его принято считать ложным на основании, что само "поле правды" изменилось (под влиянием отношения ко времени). Люди с убеждениями в равной степени опасны лжи и правде. Правда готова к сотрудничеству с ложью, если считает, что при этом станет носителем добра. Ложь готова к сотрудничеству всегда – на добро или зло ей по сути наплевать: если побочным продуктом окажется добро, она извлечет из этого дополнительную выгоду, окажется "правым" зло – не огорчится – ложь равнодушна. К чему она не равнодушна, так это к извлекаемой выгоде. Ложь – это выгода личная; правда – это выгода общая, общинная. Ложь добра, но не намерениями. Истина жестока, но смыслом.

   Правда может победить, если возьмет ложь в заложники. Как и правда то, что Ложь существует лишь за счет правды, именно ей она выставляет все счета. Это возможно поскольку правда не синоним истины. Истина – слепит, режет глаза; ложь – щадит, замазывает, правда робко занимает середину. Истина всегда кажется свежей, какой бы древней она не была, и всегда подозрительной.

   Комплекс простых Истин во времена, когда проповедники кормятся мутными суждениями – вот что составляет Убеждение, которое потом живет едва ли не вечно.

   Нет большего врага для истины, чем убеждение. Но она и есть убеждение...

   Сашка перед стрельбой становится медлительным, будто сонным, смотрит лунем, словно не соображает, что ему в этот момент говорят – координируют ли, ставят задачу – весь уже "там", на кончике своей пули. Таким его видят и представляют со стороны, а на самом деле – это чрезвычайная, расчетливая экономия мыслей и движений, ничего лишнего, наносного, кроме как – максимально коротко прихода к результату. Очень четко и экономно. Кажется, что и мыслей на тот момент нет, пусто. И самому Сашке видится, что все вокруг двигаются слишком медленно, и это он сам подстраивается к ним, чтобы не выделяться.

   Миша строго наоборот, по жизни сонный, добрый. В деле – злой, жесткий, способный вспузырился, что пруд в дождь. В такие минуты, как разойдется, не видит разницы между "слишком" и "чуток". В деле несносный – не спроси под руку, а в жизни готовый все сносить, и больше всего Сашкины упреки.

   – Нельзя сказать, чтобы дурень, но скажем так: не великого ума ты человечище, – говорит Сашка, будто диагноз ставит.

   Миша не обижается. По сравнению с Сергеем-Извилиной – тут все дурни. Про многое думает, но не говорит. Да и в дурня Миша больше играет, вернее, подыгрывает для создания настроения. Только, вот, со временем все лучше и лучше получается – само собой. Сказать, что заигрался? Стал таким?

   В такие дни "собственного осмысления" внезапно, но ненадолго, просыпается страсть к учебе, и Миша читает все подряд, принимаясь впихивать в открывшуюся ему, вдруг, прореху ума всякие прописные истины. Впрочем, слишком долго размышлять на одну тему Михаил не любит – тут никакого здоровья не хватит. Если что-либо настырно копать... да и зачем копать? – а ну как, что-то и откопаешь, докопаешься до неприятностей; не затем ли закопали умные люди, чтобы сберечься? Лучше на теле тяжести таскать, чем в мозгу, хотя иной раз так наваливают...

   – Ошалели?! – иной раз восклицает Миша, глядя на сложенное для него.

   – Которая лошадь больше везет, на ту больше и наваливают, – получает в ответ один из формулируемых принципов распределения и взаимозаменяемости в войсковой разведке.

   До недавнего Михаил в несокрушимости собственного здоровья не сомневался, как и тому, что по физической силе в подразделениях вряд ли найдется равный ему. Впервые призадумался после того, как перепало от "лешего". И такие странные мысли стали приходить, как, к примеру, подписать на него контракт. То есть, не тот контракт, чтобы убить, а на собственное лешенство – уйти в лес, и делать те дела, которые им, лешим, собственным уставом определены. Но никому не говорил, а на Извилину поглядывал с подозрением – не читает ли мысли, Серега иной раз прямо-таки словно с листа озвучивает то, что Миша перед тем думал, только более складно формулирует...

   Миша спрашивает пару дней отгулов – разрешения на медведя сходить – "посмотреть". Проверить себя.

   – Скотина ты, Миша! – подначивает Казак. – Они же тебе побратимы!

   – Форменная скотина! – не отстает Сашка. – Что в имени твоем? А в сущности?

   Миша, способный так дать в челюсть оппоненту, что тот вылетит из собственных ботинок, кряхтит, смущается.

   – Медведей по осени считают, – говорит Седой. – Здесь прошлый ноябрь тоже медведь повадился – территорию метил, что ли? Соседка за медведя ругалась – четыре раза к ее кладкам выплывал. "Убил бы!" – говорит... Это мне-то... Эко! Убил.... А куда девать? Это же не человек. Я душевное расстройство имею ввиду, – поясняет Седой. – Господь за медведя сегодня спросит – это за людей ему дела нет. Не ходи, Миша!

   – В цирк сходим! – то ли обещает, то ли угрожает Извилина.

   В подразделениях бытует шутка: "Хочешь увидеть локомотив – посмотри на Мишу-Беспредела, но сперва определись: не стоишь ли ты перед ним на "рельсах"?" У Миши сохранились детские глаза, чистое лицо, и наивный взгляд на мир, который должно быть только и остался что в российской глубинке. Не такая редкость в семидесятые-восьмидесятые, совсем не редкость во времена дедов, а уж прадеды все были такими – городов держались подальше. Это сейчас народонаселение как-то быстро "обквартирилось", когда над головой кто-то, да под ногами, по левую сторону и по правую, и даже не знаешь их по именам, стало к миру жестче и равнодушнее, перестало верить искренним вопросам о здоровье и пожеланиям, начало отыскивать в них скрытое: зачем говорит? – чего хочет? Сейчас Миша понимает, что теперь ему вряд ли придется перешагнуть того рубежа, с которого положено, чем бы ты не занимался, а остепениться – завести жену и детей, и мысленно просит об этом прощенья у отца, деда и прапрадедов...

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   Пентагон выпустил очередную компьютерную игру Future Force Company Commander, призванную пропагандировать службу в армии и обучать потенциальных призывников тактическим навыкам управления войсками. События в этой игре разворачиваются в 2015 г., когда разгорается конфликт, в котором задействована боевая система будущего – ныне реализуемый МО США проект FCS с бюджетом около 150 млрд. долл. Правда, эксперты недовольны умышленной несбалансированностью игры – проиграть, сражаясь за Америку, практически невозможно, а армия противника глупа и сопротивляется слабо, в результате чего бойцам прививается неверное отношение к сражениям реальной жизни. Игра с бюджетом 1,5 млн. долл. разработана фирмой Science Applications International и распространяется бесплатно.

   (конец вводных)

   –

   ...На манеже чудят со смыслом. Словно великовозрастный ребенок с зачатками гениальности, которые вдруг выразились пузырем в неожиданную сторону, публику веселит человек, считающий, что весь мир – это анекдот, который господь бог от скуки рассказывает самому себе, – мало похожий на классического клоуна, с символичным на две краски (черная с белой) гримом, сделавшим лицо скошенным (впрочем, это безобразие несколько смягчает впечатавшаяся в центр красная картофелина носа), опустившийся, небрежный, не шнурующий за ленью собственных ботинок, отчего ему приходится подволакивать ноги, но что добавляет комичности; один из ботинок лопнувший, с отстающей подошвой, урчащий, озубастеный гвоздями – сущий бульдог, а не ботинок! – клоун время от времени подкармливает его перышками, которые мимоходом надергивает из прорех своего мятого пиджака, когда-то принадлежавшего племени смокингов, но подзабывшим собственную классическую породу и «опустившимся» вместе с хозяином. Перышки медленно опускаются, ботинок их перехватывает, заглатывает, клацкая гвоздями, и довольно урчит. Видно, что оба, он и хозяин, голодны – когда клоун останавливается возле инспектора манежа, что благородно отставив палец, берет с серебряного подноса, который держит для него униформист, один бутерброд с икрой за другим, зажевывая их в два приема, ботинку отчаянно хочется вцепиться в зад, а хозяину ботинка в бутерброд, и оба...

   Миша смеется взахлеб. Клоун фокусничает: на его глазах достает из стоящего на столике цилиндра мордатых зайцев – одного за одним – и творит над ними вещи несусветные. То напихает одному цветных платков в рот, и перевернув "бедолагу", начинает вынимать их через задницу, но уже связавшимися в ленту. То оторвет зайцу уши, которые ему чем-то не нравятся, да вытянет из огрызков новые – метра на полтора. Мохнатого опустит обратно в цилиндр, придерживая за уши, пощелкает в воздухе ножницами – бросит их туда же, и тут же вынет зайца уже неприлично голым – выбритым до розового цвета, еще и с лапами обутыми в ласты...

   Играет на флейте, но сразу видно не для других, а исключительно для себя, для собственного удовольствия, не парит в воздухе, но вдруг став тонким изящным, ходит по горлышкам бутылок, беспорядочно расставленных на листе крашеной фанеры. Узкие лучи прожекторов светят вниз, словно хотят выбить бутылки из под ног клоуна, и зеленое стекло отбрасывает таинственные блики.

   Каждый клоун – штучный товар и должен чем-то отличаться от коллег. Но здесь чертой, странной, удивляющей, служила ненавязчивость. Словно, вот "существо, которое само по себе", отгороженное стеклом, не пускающее в свой мир, разрешая только смотреть на него, но показывал этот мир щедро, не так, как впихивают рекламу, а как это присуще человеку щедрой души от мира не только щедрого, но и разборчивого. Смотреть можно всем, входить единицам.

   Извилина видит и другое. С некоторой тревогой отмечает усталость работы клоуна, зная, что нет для актера большего врага, чем равнодушие – от этого, однажды заползшего в сердце червя, потом чрезвычайно сложно избавиться. И сколь трудно от него уберечься, день ото дня выполняя одно и то же, как некий автомат. отчего даже меняющиеся ежедневно лица кажутся одинаковыми, словно слепленными с одного лекала – не зрительские ряды, а надоедливые обои, оттиснутые раз и навсегда.

   Заходят в гримуборную, где их беззастенчиво облаивает дворняжка грязнорыжего цвета, а потом с застенчивости прячется под стул с наваленным на него тряпьем.

   В гримерке, с грустными, выжатыми, как жмых, глазами, найдя в Мише благодарного зрителя и слушателя, клоун продолжает смешить, словно и не закончил свой рабочий день. Извилина, и тот, время от времени всхлипывает, и даже Молчун, являя собой зрелище редчайшее, улыбается чуточку стыдливо, должно быть, от того, что не может не улыбаться, а счастливый Миша вытирает и вытирает слезы.

   – Тяжело? – спрашивает Извилина, дождавшись паузы.

   – Актерское мастерство – это как тюбик пасты: то полный, то давно израсходованный. Его давишь-давишь, а ни фига. А вот иногда ощущаешь себя предельно наполненным, щедрым...

   – Сегодня какой был?

   – Угадай! – говорит клоун.

   Извилина хмурится, потому как понимает, что не рискнет, не в состоянии.

   – "Мастер не может быть назван мастером, пока он сохраняет привязанность к тому, что делает..." – говорит клоун.

   – Ягю Мунэнори – "Искусство меча", – кивает Извилина, словно соглашаясь.

   Миша смотрит во все глаза, как на двух близнецов. Словно сошла кожура, и раскрылась в каждом некая нетипичность, присущая лишь мудрецам или клоунам.

   Садятся пить чай...

   – Все, что умного ни сказано, сказано кем-то и когда-то в первый раз. Собрать бы этих мыслителей, да заставить все передумать заново – иначе! Пусть выдумывают глупое! Отчего мир такой дурной? Не от их ли умного, чего не понимают, не хотят понимать и идут наперекор? Вот заставить бы передумать заново, а после утопить всех разом! – говорит Клоун.

   И все присутствующие понимают, что перед ними философ, а значит, дело едва ли не безнадежное... Лучше бы пил! Добро худом бывает, но что б худо добром? Два одинаково уставших мужика, заполнивших своей усталостью кажется каждый метр этой небольшой коморки, для Миши слишком много.

   – То что сегодня достаешь кролика из шляпы, не удивляет, нужно доставать шляпу из кролика. Мир болен. Он требует по отношению к себе шок, с каждым разом все больший, как требует больной, у которого останавливается сердце. Один раз его не удастся перезапустить, и все начнется сначала.

   – С Адама и Евы? – робко спрашивает Миша.

   – С микробов!

   Философы вскрывают нарывы, но чистить их и залечивать приходится другим. Философы склонны вскрывать и лечебные повязки, находя их неправильными и тогда надобность в них, философах, отпадает.

   – Благодаря человечеству?

   – Благодарное человечество? Прости, но может ли быть еще более дурацкое словосочетание? Во-первых, благодарность не присуща тому, что ты называешь человечеством. Во-вторых, человечества просто нет. Набор людоедов конкурирующих между собой – да. А человечество – общность? Так его нет и не будет до тех пор, пока нет врага. Того самого, против которого, стоя с оружием в руках, наконец-то и осознается, что человечество за спиной!

   – Грешишь, – усмехнулся Извилина. – Ошибся выбором, тебе бы лучше в церковь, а не в цирк.

   – Есть разница? Ты ее сегодня видишь? И в православии нет обычая публичных проповедей. Грех – признак свободы выбора. Если человек волен в выборе – согрешить или нет, и выбирает грех – он грешен. Если человек неволен в совершении греха – его к этому обязывает спасение собственной жизни, спасение жизней близких, воинская присяга – он безгрешен в проступках даже самых ужасных. Есть ли что-либо более ужасное, как отнятие чужой жизни? И есть ли что-то более необходимое, когда враг вломился в дом?

   Заглядывает ассистентка – вертлявая, что юла, и лицом столь густо уделанным тональным кремом, что можно соскребать ложками.

   – Проститутку заряжать?

   Миша тушуется, глаза готовятся принять ромбовидное положение. Клоун кивает.

   – Она не про себя, про лягушку, что целую, – поясняет клоун. – А хотя... какая разница!

   – Что за таксы сейчас? – спрашивает Извилина.

   – Для тебя – бесплатно.

   – Ты знаешь, о чем я.

   – Смотря в какую сторону. Двадцать лат, или примерно 35 долларов, стоит передвинуться в очереди машин, и этим сэкономить себе часов двадцать – иногда больше, иногда меньше – в зависимости, насколько невезучи остальные. На российской границе уже дешевле. С нашей стороны очередей почти нет. Тебе по грузовому? Учти, расценки прошлогодние – до того, как доллар стал падать. На лапу 20 долларов с каждого контейнера – это уже автоматом, 100 – за пропуск без досмотра, 10 – оформление документов, плюс еще 10 – официальная госпошлина. А как же? Должно же что-то отстегиваться и государству?

   – Везут?

   – Кто? Шофера? Редко какой шофер не везет собственного, но это дела копеечные – "подарки" для себя и друзей. Убудет что ли кому-то от десятка блоков сигарет? Есть такие пазухи, которые словно для этого и предназначены, в которые поленится лезть таможенник. Но есть одно правило. Шофер, который действительно на кого-то работает, с "черным грузом", никогда не попробует провести что-то личное...

   – Людей?

   – Без паспорта – две штуки зеленых. Они сами меж собой делят. Та и эта сторона в доле.

   Всякая операция, пусть в чужом тылу, пусть в отрыве, требует собственного тылового обеспечения.

   Существуют монахи-схимики, отрешившиеся от мира и людей, но существуют монахи мирские, исполняющие свой нелегкий устав средь жизни. Кому тяжелее? Нахлебавшиеся по жизни сверх меры, вкусившие зверства по отношению к себе, больше всего боялись и берегли ту тонкую нить, которая, порвавшись, превращала бы их самих в зверей и обставляли собственную защиту всяческими миражами.

   Содружество не откажет в просьбе содружеству.

   – Извилина? – недоуменно спрашивает Миша, ощущая недовольство, как зритель ощущает недовольство фокусником, когда не понимает – как он все это проделывает. Ясно, что дурят, а подкопаться никак, да и деньги заплачены именно за это – чтобы обдурил на всю сумму и желательно сверх того. – Как так? Почему?

   – Помнишь, говорили о тех, "кого на кладбищах не хоронят"? О давнем проекте генштаба? О тех, кто везде пройдет, в каком бы это из миров не было, в каком угодно времени? Ты можешь себе представить, чтобы клоун с женой-карлицей, ребятишками, собачками, крысами и кучей всяких веселых вещей перевозил через границу ракеты "земля-воздух"?.. Я тоже – нет. А даже, если смог такое вообразить, если не решил, что это дурной фильм режиссера-извращенца, принялся искать, то не нашел бы. Потому как, тут – цирковая магия. Существует множество приемов отвлечения – мелких, веселых, затейливых, вроде бы не обязывающих, но продраться через частокол которых, увидеть, что за ним скрывается, невозможно. Потому как, это не за заборами, а под носом, уже наложен гипноз, магия, подменена атмосфера, ты уже ребенок и видишь спектакль детства, хотя и не осознаешь это. Всякая бомба, даже атомная, реквизит человеческого спектакля. А обслуживать ее оставь либо актерам, либо реквизитных дел мастерам...

   – Но...

   – Никаких боеголовок! – враз успокаивает Мишу, свято верующего, что Сергей-Извилина – человек без тормозов собственных возможностей – способен "сызвилить": все достать, и в том числе некое "ядерное".

   – Надежен?

   – После всего, что он в этой жизни натворил?

   – В жизни?

   Сергей чуточку думает и поправляется.

   – В работе. Но разве это не одно и тоже?

   И Миша с ним соглашается. Давно не разделяют жизнь и работу. Сама работа стала жизнью.

   – Он в этом не засахарился, – поясняет Извилина. – И никогда не уходил. Просто не умеет плохо.

   И Миша подумал, а сколько у Сергея еще таких источников, разбросанных везде, где только может устроиться талантливый человек? Которых не угадать посредственностям, не взять на учет, как опасных. А ведь на шоу, случается, приходят не маленькие люди, реквизит клоуна, а тем более какого-нибудь фокусника, может быть опасным в своей непредсказуемости. Клоун может целиться из игрушечной пушки, и по закону мирового театра, она может один раз выстрелить. И еще подумал – а ну как и их в Европу собирались отправлять схожим образом? Но тут же отбросил эту мысль как сумасшедшую.

   – Так значит, или в церковь или в цирк? – растерянно и чуточку смущенно улыбается Миша. – Жаль Сашки нет – вот послушал бы!

   – Там и здесь собственное присутствие основывается на вере, что это необходимо. Но те и эти могут ошибаться. Хотя все одинаково – либо в монахи, либо в клоуны.

   – Что общего-то? – удивлялся Миша.

   – Клоун – это монах в миру!

   – Что-то я не замечал.

   – Много шутов средь твоих знакомых?

   "Петька!" – думает Мища и тушуется. Петька-Казак таков: брось в воду, чтобы утопить – с рыбой в зубах вынырнет, уху сварит, ею тебя попотчует и рыбой костью заколет. Найдет как совместить законы гостеприимства со справедливостью, как шутку отшутит.

   – Я о настоящих говорю. Если клоун – не ремесленник. Большинство же таких, которые пришли ради выгоды или по недоразумению – случайные. Как везде. Во всем есть настоящее и приблудное.

   – Настоящего всегда меньше, – понимающе говорит Миша

   Сергей кивает. В Мише что-то от ребенка, но уроки, что для взрослых, что для детей, только тогда имеют смысл, когда знание отыскивается, новая мысль становится собственной, вживает в шкуру мозга.

   Миша тайком пишет литературные этюды – дальше этюдов у него дело не заходит, не получается рисовать большее. Этюды похожи на наброски карандашом какого-то художника, который никак не может определиться – что должно составить полотно. Есть у него этюды по каждому из контрактов, а также и не контрактам вовсе, командировкам согласно долгу.

   Михаил Юрьевич Дроздов – «Этюды о Пномпене»

   /зарисовки о Кампучии военного периода/

   1.

   Пномпень. Каменистый остров среди разлива рисовых полей. Город пальм и велосипедов. Ослепительное обжигающее солнце. Мгновенно темнеющие от пота рубашки. Любопытные взгляды. Улыбки. Встречи. Стихийные митинги дружбы. Только что под окном расстреляли девятерых...

   – Теперь мы в расчете? Хорошо?..

   Не знаю, хорошо ли. Ошиблись на двоих и не в свою пользу. Считать не умеют? Мы потеряли семь наших. Тот кхмер и вьетнамец были не известно чьи. Пытаюсь объяснить...

   Говорят – ничего. Теперь это не имеет никакого значения.

   Действительно, теперь это не имеет никакого значения.

   – Ну, так как? В расчете? Мир? Дружба?

   Соглашаюсь. Пусть будет мир. Пусть будет дружба...

   2.

   Пномпень. Тропический час. На улице никого. Нет даже мальчишек. Жарко и скучно. Будка укрытая пальмовыми листьями. Автомат на крючке. Снимаю. Отстегиваю рожок. Выщелкиваю патроны. Патронов два. Теперь два. Завтра будет один. Послезавтра ни одного. Если не пришлют смену. Один патрон – одна горка риса на зеленом листе.

   3.

   Дети как дети. От 12 до 14 лет. На нас смотрят настороженно. Но когда на кого-то из них показываю пальцем, улыбаются.

   – Сколько? – спрашиваю.

   – Этот – 32.

   – А тот?

   – 57.

   – Ого! – говорю.

   – 37... 42...

   Одного пропускаю. Обижаются.

   – Не меньше 140! – говорят.

   – Сколько-сколько?

   – Сто сорок! – повторяют с гордостью. – А может и больше.

   Останавливаюсь, смотрю. Пытаюсь понять, чем этот отличается от других. Мальчик улыбается.

   Цифры – стоимость детей. Цифры – это личный счет каждого. Цифры – количество убитых собственными руками и съеденная печень.

   Я достаю из кармана пионерский значок – талисман, который почти два года таскаю с собой, и дарю мальчику...

   4.

   Очередь с сотню человек. Очередь тянется ни шатко ни валко. Как обычно. Два шага и короткая пауза...

   Сопровождающих двое. Один впереди – машет мотыгой. Второй с автоматом стоит в сторонке. Связаны не все. Ждут.

   Два шага и пауза – удар мотыгой.

   Тому, что с автоматом, скучно.

   5.

   Мальчишки играют в городки. Выставляют черепа на бугор и сбивают – кто первый. Иногда черепа лопаются, тогда их меняют. Кости хрупкие. Тепло и влажно. Черепов и костей хватит надолго. Их три с половиной миллиона по всей стране. Мальчишки играют в городки.

   6.

   Меконг. Коричневая река. Стоим по самые уши в воде. Ловим прохладу. Песчаная коса и сразу джунгли. Горкой поближе к воде составлено оружие. Два кхмера, один с автоматом, другой с допотопным гранатометом, прохаживаются по косе наставив оружие в сплетение зелени. Нам хорошо. Стоим в воде второй час. Если не двигаться, то не потеешь. Вода в Меконге коричневая. Палец опустишь – кончика не увидишь...

   Наконец выходим на берег, предлагаем – давай теперь вы.

   – Нет, – говорят. – Нельзя.

   – Почему?

   – Крокодилы...

   Немая сцена.

   Потом через толмача долго вытягиваю суть.

   Суть простая: "Вы – белые. Вас они не едят..."

   – Почему?!

   – Но ведь не съели же?

   Железная логика.

   7.

   Наконец-то с союза привезли зарплату. Чемоданчик с долларами. Каждому полагаются суточные – 18 долларов в день. Зарплату заплатят дома. Впервые вертим в руках бумажки с президентами. Сходимся на мнении, что наши деньги красивее. Авторитетнее.

   – Сколько получается в месяц?

   – 540.

   – А если перевести на рубли?

   – Поменьше, но все равно почти две зарплаты. Это если не жрать.

   – Ого! Хорошие суточные. А сколько местные коллеги получают? Сходи – спроси!...

   – Сколько? Не путаешь?..

   – Это что ж такое, братцы? У них зарплата – 3 доллара в месяц?! А я в день его полугодовую?!

   – Неудобно как-то... Лучше бы не знал.

   8.

   Вьетнамцы завалили Кампучию рисовой водкой. Причем, этикетки на русском языке. "Новый рис" – называется. Наверное, знали, что мы приедем.

   Местные вьетнамцев недолюбливают. Наверное, потому, что те не позволили им и дальше убивать друг друга.

   Вьетнамцы лучшие вояки во всей Юго-Восточной Азии. Мы их очень уважаем. Только вот редко улыбаются.

   Кхмеры улыбаются почти все время. Они улыбаются, когда их убивают, и улыбаются, когда убивают сами. Возможно, они владеют какой-то тайной.

   О чем бишь я?

   Ах, да – о водке!

   Бутылка водки стоит... если ихние реалы перевести в центы... это будет...

   Мы пересчитываем несколько раз. Какая-то несуразица.

   Получается, на свои суточные каждый из нас может купить 76 бутылок водки в день, плюс закуску.

   Мы почти час безмолвствуем. Шок.

   Потом кто-то спрашивает: "А бутылки принимают?"

   9.

   Местные все-таки – гады! Когда мы убили кобру – здоровенную – внутрь периметра заползла, посоветовали кровь слить в водку. Вроде как, местный деликатес. Гады! По ночам и так бабы сняться, а тут вообще какая-то вакханалия – все стены во сне исцарапали. Потом выяснилось – это у них продается как лекарство от импотенции. Ну, точно – гады!

   10.

   Французский разведчик, что под корреспондента косит, больше до нас не докапывается: почему, мол, у "специалистов по хлопку" рязанские физиономии...

   (Тоже мне физиономист нашелся!)

   Теперь молчит и стонет. Вторую неделю...

   Это потому, что мы суточные получили и пригласили к себе.

   Пришел с бутылкой вина – наивный...

* * *

   Миша только четвертый этюд выдумал, находясь под впечатлением увиденного, но на отголоски натыкался все время. Остальное «рисовал» с натуры, все как видел, как это происходило. В том числе и про «Серебряную Пагоду»... Мишу преследовали «головы». Даже не головы, а то, что от них осталось. Тысячи и тысячи черепов в его снах и воспоминаниях не к месту. Устраивался средь афганских камней, а потом казалось, что есть среди них и головы, даже хотелось встать, пройтись и проверить тот или иной камень. Иногда даже вставал, поворачивал камни, зная, что это камни. Не то, чтобы наваждение пугало – по правде говоря – не пугало вовсе, ну разве что самим фактом, но было как-то неуютно.

   Все это являлось отголоском Кампучии, это там к костям и черепам относились как к ланшафту. Местные эти скопления показывали с какой-то гордостью, словно испытывали затаенное удовольствие в том, что "белый" может потерять лицо – надеялись увидеть в нем отпечаток хоть чего-нибудь: отвращения или любопытства, словно питались эмоциями, и эти чужие эмоции казались более вкусными, чем собственные. Миша в этих случаях становился рассеянным. Думал, что черепах когда-то были мозги, а в мозгах мысли. И кому-то очень надо было такое сотворить, чтобы мысли исчезли. В этом рейде, который дома считался учебным, и ехали на учебу, но вьетнамцы понятие учебы поняли как-то не так, по своему, пришлось иметь дело с мальчишками, которые едва доставали Мише до пояса, а убитыми казались еще меньше. Можно найти себе оправдание в том, что пуле в этой ситуации было легче найти его, Мишу, но положили мальчишек, уровняли, прибавили черепов, и вьетнамцы, лучше знакомые с ситуацией, никого из лагерной обслуги в плен не брали. А потом нашли время показать и объяснить, чем занималась эта обслуга.

   Но Мишу не преследовали школьные классы, разбитые на клетки-камеры вроде душевых кабин, где поместиться можно было только калачиком, ни пыточные приспособления или металлические решетки кроватей для жертв. Не преследовала память, ни лицами, ни телами, одетыми в какое-то тряпье, только черепа. А порой и тела тех кхмерских мальчишек, что дрались столь отчаянно, не сдавались в плен... Впрочем, их и не брали. Не всех.

   В смерти нет красоты. Красота есть только в решимости пойти на смерть.

   Миша красивыми не расхлябанными буквами написал «СЕРЕБРЯНАЯ ПАГОДА», потом в скобках добавил: «Это к этюдам о Пномпене», потом подумал и еще в одних, уже квадратных скобках, написал:

БЫЛЬ

   – Смотри-ка, а пол в самом деле серебряный, не наврали!.. Плитка болтами прикручена... Отвертка есть у кого?

   (Это он так шутит. На кой кому плитка сдалась, даже серебряная, если посередке – золотой Будда в натуральную свою величину? Да еще алмазами утыканный. Впрочем, пожалуй, и Будду не сдвинешь... "Золото – не люминий" – как любил говаривать незабвенный прапорщик П.)

   – Эй! Не трожь саблю! Знаем мы эти штучки – царапнет где и... – здравствуй лихорадка, прощай комсомолец...

   – А ты говорил – сюда с оружием нельзя – грех! А у самих в церкви оружие понавешано.

   – Во-первых – только холодное, во-вторых – это не церковь, в третьих – в церкви с оружием можно, в Пагоде – нельзя.

   – Ну и оставил бы свой калаш у входа вместе с обувью! Обувь-то снял...

   – Все сняли! Ты бы лучше на носки свои посмотрел – совсем сопрели. Палец торчит. И след, между прочим, за собой на полу оставляешь.

   – Это от пота. Ноги у меня потеют. Почему-то они всегда у меня больше всего потеют. Теплообмен неправильный. А на пальцах так все время рвутся, и только у меня.

   – Ногти стричь не пробовал?

   – М-да... Хоть бы лама какой объявился... для смеха. Скучно Будде здесь.

   – Однако, странно все это... Французы были, англичане... Сианук бежал со всеми придворными. Красные кхмеры три года хозяйничали. Теперь вот еще и вьетнамские друзья... А – никого. Никто!.. Слышь? И сейчас постреливают, а никто не кидается своего Будду эвакуировать, так и стоит все эти войны. Ни души кругом, ржавый замок на одной дужке – не похоже, чтобы им хоть раз пользовались, того гляди рассыплется. Будда золотой – втроем не поднять. Алмазы торчат. Сколько их? Пять сотен? Тысяча? Две? Кто когда подсчитывал? Но не видно, чтобы кто-то ковырял... Хоть одну пустую лунку видишь? Весь пол серебряный, но где хоть одно пустое место, без плитки? Оружие висит нетронутое. Шкатулки кругом стоят – тоже почему-то открывать не хочется...