355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Грог » Время своих войн-1 (СИ) » Текст книги (страница 20)
Время своих войн-1 (СИ)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 03:33

Текст книги "Время своих войн-1 (СИ)"


Автор книги: Александр Грог


Соавторы: Иван Зорин

Жанр:

   

Боевики


сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

   Также он сказал, что было бы правильным предоставлять учащимся иешив освобождение от службы в армии, "поскольку образ жизни религиозных юношей несовместим с прохождением службы в условиях армейской действительности. Ученики и выпускники иешив могли бы принести значительно большую пользу обществу в гражданской жизни, воспитывая в людях духовные ценности".

   На встрече присутствовал министр образования и науки Российской Федерации Андрей  Фурсенко..."

   /по сообщению израильского портала jewish.ru/

   (конец вводных)

   –

   – Серега! Ну их!

   – Серега! А тост новый слабо? С листа?

   Извилина поднимает бокал, смотрит его на просвет.

   – Выдай-ка, которого не слышали!

   Сергей-Извилина – бездонная кладезь информации – не хмуря лба, выдает:

   – Водка испаряется со скоростью два молекулярных слоя в секунду. Видите? Соображаете?...

   – Не очень...Это ты у нас – "Глаз".

   – Я вот уже 10 секунд пытаюсь вас в соображение окунуть, а тут 20 слоев, как корова языком... Замечаете? Уже 35!.. Вывод?

   – Спасай водку! – восклицает Петька-Казак, с ходу опрокидывая серебряный стаканчик в рот.

   – Хороший тост!

   – И главное, попробуй после него до дна не выпить!

   Смеются привычному. Тому, что Извилина не может заставить себя напиться, и все с того раза, когда после двухнедельного запоя, с удивлением обнаружил, что во время оного запатентовал несколько удручающих изобретений, а среди полученных свидетельств обнаружил и такое, как: "лечебный презерватив – внутреннее"... И тому смеются, как всякий раз Серега-Глаз конфузится при этом напоминании.

   Некими урывками из всего, Сергей помнит, что была то ли мастерская, то ли котельная, и в ней какой-то мужичек, жутчайшим образом похожий на гоголевского черта и одновременно детдомовского кочегара дядю Платона, только уже в иной солярной робе, рассказывал ему про свою непутевую жизнь. Может ли такое быть, что стоял он, Извилина, перед зеркалом рассказывал себе про себя самого, потому как, очухавшись, обнаружил робу на себе – пропахший соляркой комбез, одетый на голое тело? И то, как очнулся на вокзале, и не мог понять в какой он стране. Какая-то женщина орудовала подле него щеткой.

   – Копыта убери!

   – Я в России, – подумалось Извилине, хотя кругом уже была не Россия...

   Извилина решил впредь себя перед такими неразрешенными вопросами не ставить, потому с тех пор пьет аккуратно.

   Есть такие правила, которые неспособны срабатывать вне личности. Только личность их удерживает и заставляет работать – быть правилами. Это нечто вроде узды наброшенной на себя, чтобы себя же и направлять – вытягивать воз, который зовется домом, общиной или государством. Извилина сам выстраивает себе правила.

   Когда-то в одном учреждении, впоследствии круто изменившем его судьбу, Извилине задавали странные вопросы, среди которых был и такой:

   – Согласны ли вы, что внешние поступки человека не делают этого человека ни лучше, ни хуже?

   – Нет.

   – Почему?

   – После доброго поступка, особо совершенного в период становления характера, человек начинает задаваться этим вопросом, а также и различать, что такое добро и что такое зло. После злого поступка, он, как правило, этими вопросами не задается и постепенно перестает различать не только полутона добра и зла, но и белое и черное.

   – Смотрите-ка, почти академический ответ... Свобода?

   – Свобода – это желание делать добро, – удивляет Извилина.

   – Объяснитесь!

   – В совершенстве неистребима тяга к добру, и чем выше совершенство, тем более охватывающе желание делать добро – именно этим и выражается свобода... отчасти.

   – Отчасти?

   – Да. Но это неприемлемая из ее частей. Свобода и добро сплетены. Добро может существовать без свободы, но свобода без добра уже нет. Без него она вырождается...

   – Почему же добро не в состоянии победить зло?

   – Зло непредсказуемо, добро поступает согласно заложенному в нем стандарту...

   Извилина впитывает в себя языки словно губка. И большую часть жизни счастлив тем, что может беседовать хотя бы сам с собой.

   Известная аксиома подобных подразделений: "боеприпаса не бывает слишком много", что аршинными кровавыми буквами прописала жизнь, дополняясь припиской мелким шрифтом: "беспредел снесет все", подразумевала, как "Мишу-Беспредела", на которого, так кажется, грузи не грузи, а не перегрузишь, так и личный "беспредел" каждого, в том числе и Сергея-Извилины – ходячего носителя информации. "Беспредел" каждого, "беспредел" собственный, врастал в групповой, предела которого не знали и знать не могли, не было достойного случая – всегда можно что-то сверх предела, сверх человеческих и собственных возможностей...

   Подобное кроется в подобном. Сходилось оно и с мнением Сергея-Извилины по поводу информации: "чем больше – тем лучше", с надеждой на собственный мозг – рассортирует, отсеет, выделит необходимое...

   – Тихо, Серега думает!

   – Спит или думает?

   – Кто его знает, но все равно – тихо!

   Сергею, средь множества сложно-пустого и путанного, истинное, – то что иной назвал бы озарением, приходит, когда он лежит на спине, находясь на пороге меж явью и навью, выявляя картину вроде листа фотобумаги брошенного в кювету с проявителем – сначала проступает общее, мутное пока изображение, потом набирает контрастности, и наконец, разом и везде проявляются мельчайшие детали, которые в общем-то и решают картину, доказывая ее правдивость – то, что иным, кто не в состоянии охватить все, составляет замысловатый ребус.

   Не от того ли он так любит черно-белую фотографию, краски которой каждый либо додумывает сам... либо не додумывает, восторгаясь тем что имеет, считая себя вполне насыщенным.

   Далеко не каждый, и даже не один из тысячи, обладает способностью видеть истинное, погребенное в завалах макулатурной информации. Но отличии от других, ему нет нужды что-то записывать или хранить, Сергей-Извилина – он же Серега-Глаз, знает свой мозг, а также и то, что в нем само все и отсортируется. Если какие-то заложенные в него факты (разрозненные или случайные) имеют малейшую возможность стать частью общего, то они сойдутся, сами по себе сцепятся краями. Главное не попасть в ловушку собственных мыслей. Как не перетряхивай эти кучи, чего с них не хватай, все должно произойти естественно. Лишь это верное. Сергей принадлежит к числу "интуитов" – той редкой породы людей, которые во множестве поступающей информации – большей частью мусорной и даже ложной (едва ли не всегда преломленной в угоду их распространителей и служащей определенным целям), постоянно находит их скрытую суть, цель, отделяя то, что на первый взгляд не может быть делимо, и объединяя связывая то, что казалось бы имеет друг к другу никакого отношения...

   Командиру подле себя не нужны аналитики. Боевые столкновения скоротечны. Много важнее иметь рядом хорошего пулеметчика и снайпера, чтобы поддержать огнем тех, кто дальше, творит свое "черное" дело на переднем рубеже. Аналитик для относительно мирного периода. В кулаке все пальцы вровень и разом бьют, не делясь на... – кто сколько на себя взял, чья это заслуга, что вражина у собственный копыт сложился кучкой. Когда в "боевое" развернуты, Извилина – обычный пластун "правой руки", той, что страхует "левую"... "Левая рука" бьет, "правая" добивает. Левая – вылавливает "языка", правая его "потрошит", тут же на месте решает, стоит ли информация того чтобы передать ее центру? У Извилины талант к языкам: английский, немецкий, французский, испанский... У Извилины талант задавать правильные вопросы.

   У его напарника талант к тому, чтобы на эти вопросы следовали быстрые и полные ответы...

   Лучше всего умеют слушать люди, с которыми не стоит болтать.

   – "Говорить мы учимся у людей, молчать у богов", – повторяет Сергей-Извилина малоизвестное от Плутарха.

   – Тогда Федя много ближе к божьему промыслу, – отмечает Седой.

   – Может и так, – бормочет Извилина, морща кожу у глаз под собственные мысли.

   Вспоминают про сегодняшних заезжих неудачников.

   – Два-три дня лечиться будут, свирепеть, а потом хату сожгут или баню.

   – Завтра в город!

   – Завтра там делать нечего, любой заезжий в городе шишкой будет – на самом виду, день-то не базарный, – разъясняет Седой. – А вот послезавтра, в пятницу, будет в самый раз.

   – А что базарные дни теперь по пятницам?

   – Пятница и воскресенье, в субботу большой торговле велено отдыхать. Только киоски работают. Хазария у нас теперь – иудея. Уже и субботние дни соблюдаем. Так что, обиженных там не найдем – они люди базарные. И чего полезли? – вздыхает он.

   – Это они из-за своих матрен на принцип, – заявляет Лешка-Замполит. – Выпендриться захотелось, какие они крутые.

   – Баня у меня хорошая, – убежденно говорит Седой.

   Все соглашаются, хвалят баню.

   – Баня хорошая – просторно. Поблядовать есть где, выпить, закусить, заодно и помыться. У тебя там что наверху? Над пределом? Не лежанка ли?

   – Она самая.

   – Вот-вот, и об этом тоже. Слишком уютно.

   – Все беды из-за баб! – упрямо говорит Сашка-Снайпер.

   – И войны тоже! – соглашается Миша-Беспредел. – Я читал у Гомера.

   – Это ты про Елену Троянскую, что ли? – удивляется Замполит – Вот еще! Была бы им охота воевать! Ты мне скажи, а состоялась бы та война, если бы та Елена не смылась со всей государственной казной? Тут же конкретное финансовое кидалово. Извилину спроси – он тебе подтвердит. Судя по всему, стерва была редкостная – взяла, да и сама себе алименты начислила! Другой мужик, может, так бы и отдал, и даже доплатил втихаря, чтобы свалила, но когда такое публичное – словно нарочно сработанное, когда так нагло у тебя же на оплату твоих же рогов все – слышь? – все, что непосильным царским трудом нажито – енто ты по-ни-ма-ешь..! Не за бабу там воевали, а за деньги, репутацию и штрафные проценты, которые к ним наросли. Престижность подсушивали подмоченную – или что там у него? – таки царь, как-никак. А иначе никак – соседние цари не поймут – враз раскоронуют. Пон-н-ньмашь?..

   Леха слово "понимаешь" всяк раз умудряется излагать цветасто, по-всякому утрируя, обыгрывая географию голоса, утончая оттенками акцентов "народов СССР", коих множество – согласно энциклопедии на одном Кавказе за сотню.

   – Но, ведь, простил же потом? Опять в дом взял!

   – А родня жонкина? – изумляется Леха. – Посуди сам; вот, допустим, работаешь ты, Михайлыч, царем – не скромничай, на царя ты вполне тянешь – вон какой представительный! – но там ведь не только сладко спать и вкусно кушать, есть иные заботы. Клановые дела, союзнички, вредители... Бр-р! Нет работы вреднее царской!

   – Как у бабы? Семьдесят две увертки на день положено иметь? – соображает Михаил.

   – А если баба во власти? – пугает Леха.

   – Заканчивайте про ужасы эти! Еще и к ночи!

   – Вот-вот... – говорит Седой. – Марина Батьковна – какая была королевна! – тоже единственная, кто нас едва не перессорила.

   – Агент влияния!

   – Кто?

   – Агент влияния она – потенциальная вражья агентура.

   – Это точно – потенциальная. Помню, я, как на нее гляну, враз свою потенцию ощущаю – влияет однозначно. Может, это по молодости так? У тебя-то как сейчас, Енисеич?

   – Ничего-ничего, – злорадно говорит Седой. – С утра рабочий цикл начнется – на все, что движется, вставать не будет!

   – Ох и злюка ты, Седой!

   – Я не злой, я заботливый.

   – Молчал бы! Раскрутил Петьку на негритосок! Мы в разведвыход, ты с ними на печь?

   – А-то-ж! Тут как скрипка – чем старше, тем лучше мелодии выводит! – едва ли хвалится Седой почесывая бороду. – К хозяйству приставлю. Не тот у меня возраст, чтобы по девкам в любую погоду. Уже хочется, чтобы они ко мне с закуской и выпивкой. Если справные, если Пелагея мумб нашему житию выучит – будут такие подвижки, возможно, и в самом деле того... Оженюсь! – убеждает других, но больше себя Седой, которого тоже чуточку развезло (глаза стали сальные – заблестели). – Уютней женатому-то! Языку – так думаю – тоже надо бы обучить...

   – Читать – писать?

   – Вот это бабам лишнее, – категорично отрезает Седой.

   – А письмецо на родину?

   – Это еще зачем?

   – Чтобы другие приезжали!

   – Ага – ждите! – укоризненно говорит Седой. – Тут без предварительного осмотра никак нельзя. Казаку верю – страшил не привезет. Видел бы ты, какие там встречаются!

   – А то я не видел!

   – Эй, хорош про ведьм! Давайте о горынычах! Так сотряпаем письмецо, про которое раньше говорили? "Иду на Вы!" Или – "иду на вас", "по вас"..?

   – "Иду до вас, а там посмотрим!"

   – Кому бумагу?

   – Мише! У него подчерк хороший! Рузухабистый.

   – Тогда не мешайте. Я пишу умнее, чем разговариваю, а разговариваю умнее, чем думаю, по причине, что в тот момент не думаю вовсе. Не успеваю! – объясняет Миша, окончательно все запутывая.

   – Извилина! Как такие письма пишутся?

   – Что прямо сейчас?

   – Сейчас! – требует Казак, зная, что на отложенное дело снег падает.

   – Мы государство такое-то, божьей помощью и собственным почином, объявляем вам войну по причинам, перечислять которые считаем ненужным, поелику вы их сами знаете... Примерно так.

   – В задницу такие прогибоны! – говорит Петька-Казак. – Нечто казаки писем турецким султанам не писали? Диктуй из классики!

   – Там не совсем то, – сомневается Извилина. – И не дипломатично.

   – То – не то... разберемся!

   Сергей морщит лоб.

   – В шестнадцатом веке султан Мохаммед Четвертый, раздраженный набегами на свои вотчины, обратился к запорожским казакам следующим посланием: "Я, султан и владыка Блистательной Порты, брат Солнца и Луны, наместник Аллаха на Земле, властелин царств – Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, Большого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, несравненный рыцарь, никем непобедимый воин, владетель древа жизни, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешитель мусульман, устрашитель и великий защитник христиан, повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоиться..." Число, подпись...

   – Солидный титул, – крякает Седой.

   – И главное – скромный!

   – На это неосторожное обращение казаки ответили следующим, – сообщает Извилина, частично переходя на украинскую мову: – "Ти, султан, черт турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцеперя секретарь. Який ти в черта лыцарь, коли голою сракою ежака не вбъешь. Черт висирае, а твое вийско пожирае. Не будешь ти, сукин ти сыну, синив християнських пид собой мати, твойого вийска мы не боимось, землею и водою будем биться з тобою, распро... тудык твою мать. Вавилоньский ти кухарь, Макидоньский колесник, Иерусалимський бравирник, Александрийський козолуп, Великого и Малого Египта свинарь, Армянська злодиюка, Татарський сагайдак, Каменецкий кат, у всего свиту и пидсвиту блазень, самого гаспида внук и нашего х... крюк. Свиняча ти морда, кобиляча срака, ризницька собака, нехрещений лоб, мать твою... От так тоби запорожци висказали, плюгавче. Не будешь ти и свиней християнских пасти. Теперь кончаемо, бо числа не знаемо и календаря не маемо, миcяц у неби, год у книзи, а день такий у нас, який и у вас. За це поцилуй в сраку нас!.."

   – Возьмем за образец! – вытирая слезы с лица, давится смехом Замполит. – Какая шапка будет? Что у них там? Кнессет, сейм, бундесрат? Только – чур! – я сам! – повторяет он, – Эту бумагу я, чур на всех, сам занесу. Приколочу им к дверям палаты заседаний, да так приколочу – продрищутся!

   Кому страсти-напасти, а кому смех, да потеха. По старинному обычаю за казачество втетеривают до характерного бульканья в пищеводе...

   – На хорватском тоже есть толковое, – заявляет Казак.

   – Например?

   – Суко-бля-вамо! – раздельно выговаривает Петька-Казак.

   – И что сие означает?

   – Столкновение!

   – Какой точный язык, – удивляется Леха.

   –

   ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

   13 мая 2007:

   "Пентагон ищет переводчиков, которых можно было бы использовать во время войны или чрезвычайной ситуации. Ведомство выделило 2 млн долларов на обучение арабскому, русскому, китайскому, пушту и фарси.

   Пентагон планирует создать гражданский Корпус переводчиков. Он будет состоять из одной тысячи знатоков иностранных языков.

   Предполагается, что вступившие в Корпус переводчики будут привлекаться в случае каких-то гуманитарных кризисов, а также при осуществлении военных операций.

   Данная программа будет обкатываться в пробном режиме с проведением учений в течение ближайших трех лет. Если опыт будет положительным, начнется формирование постоянного Корпуса.

   Кроме того, Пентагон объявил, что выделил два миллиона долларов четырем университетам в штатах Калифорния, Индиана, Миссисипи и Техас для обучения курсантов военных училищ иностранным языкам, в частности арабскому, русскому, китайскому, пушту и фарси..."

   (конец вводных)

   –

   – Сашка! Удивлять будешь?

   – Ангольские вояки теперь объявились! – удивляет всех Сашка-Снайпер.

   – Это что за хрень?

   – "Командировочные по Анголе" требуют приравнять их к участникам войны.

   – Как это? На каком основании?

   – Одиннадцать тысяч вместе с гражданскими там побывало? Точка горячая? До сотни погибших имеется?

   – Это, если вместе с гражданскими, бытовухой и прочими алкогольными отравлениями?

   – Угу.

   – Так сколько получается погибших?

   – Почти один процент – тут чуточку недотянули.

   – Недопили!

   – Во дают! – восхищается чужой расторопности Леха. – У нас на путевых учениях или разведвыходе допуски до двух процентов потерь, а тут... Удивил!

   – Не скажи, там тоже было горячо! – встреет Петька-Казак, успевший за свою жизнь отметиться буквально везде, и даже с кубинцами погондурасить.

   – Климакс там такой – везде горячо было!

   – Если в 1987 было, да в ноябре, то тех, кто участвовал, пожалуй, можно приравнять к бывалым, – не сдается Казак.

   – Ну, так пусть ноябрьские от 87 года и ветеранят, остальные-то чего подмазываются?

   – Ладно, заканчивайте вы, борцы с привилегиями! Проехали тему! Миша, что у тебя? Будешь удивлять?..

   – Пропускаю.

   Глаза не всегда зеркало. У Миши "под характер", должны бы быть телячьи – ан нет! – твердейшие глаза. Способен смотреть зачарованно, словно внимательный, но чуточку встревоженный ребенок, слушающий сказку на ночь – ту самую, любимую, что помнит наизусть и потому строго следит, чтобы в ней не пропустили ни слова, смотреть с укоризной, если обманули с окончанием, подменив обещанный счастливый конец. Так же трогательно, с легкостью, не меняя лица, ломает шейные позвонки, когда надо сделать быстро и тихо...

   У Казака тоже, сколько бы не выпил, глаза такие же чистые, смотрит невинно, опять-таки по-детски – и что такому скажешь? Одним своим ясным взором способен в смущение вогнать...

   У Лехи с серо-голубой мутнинкой, словно вот-вот наполнятся влагой, иногда растерянные – такие нравятся женщинам, могущие ввести в заблуждение кого угодно, и не понятно, как он с такими глазами умудряется все видеть, и даже "не видя" стрелять, всякий раз попадая...

   У Седого глаза волчьи, или, скорее, волчицы – внимательные, те самые глаза, когда она смотрит на своих заигравшихся волчат. И проскальзывает в них некоторая виноватость за себя, за собственную необходимую кровожадность, без которой не выживешь, не вырастишь потомства...

   У Извилины – усталые.

   У георгия – уверенные, простые.

   У Феди – простоватые.

   В застолье приходит время и пустых речей.

   – Нет пистолета, кроме "Стечкина", и сделал его Игорь Яковлевич. Нет автомата, кроме "Калашникова" и сделал его Михаил Тимофеевич. Нет группы злее группы Змея. Доказано по делам их и живы все... – заговаривается Лешка-Замполит.

   Пьяного речь уже не беседа. Лехино слушается промеж ушей, нужными местами поддакивая, думая свое.

   – Ну, завел свою старую песню – мусля недоделанный! – говорит кто-то неодобрительно. – Пока всего добротного, что в руках и мозгу перебывало, не перечислит, не успокоится. Зашла вожжа планшетная под...

   И смачно уточняет – куда именно, каким узлом и что с ней теперь делать.

   – Ничего, – плотоядно усмехается "Первый", вторя Седому. – С завтрашнего дня занятия по боевому расписанию!

   – Злой ты, Воевода, весь в Седого, нельзя так с похмельными...

   – И нет ГРУ, кроме ГРУ, даже когда нет его, – вторит Шестому номеру Седьмой – Петька-Казак. – И нет в нем имен – только клички собачьи!..

   – Собака собаке рознь. Заканчивай волкодав, совсем растаксился – не в породу – растянул тост! Петрович, как хочешь, но высокого ты человеческого ума, только пока трезвый!

   Казак не настолько пьян, как выглядит. Но беседа ломается-таки на отдельные "несанкционированные" бурчания. Вот и Миша-Беспредел выговаривает свое наболевшее:

   – Я – добрый! Даже готов подставить вторую щеку!

   – Да, иди ты?! – изумляется Петька.

   – Точно-точно, но только за себя самого, а за государство я вам, бляди, зубы повыкрошу! – грозит он здоровенным кулаком в сторону стены, за которой, не иначе, грезится кремлевская...

   Петьке-Казаку не дает покоя другая половинка шара:

   За шкурку Буша отдам и душу, -

   Не ради баксов, а просто так.

   За шкуркой Буша в любую стужу

   Поеду в Штаты как в свой кабак!..

   Мечтать не вредно, лишь бы водка была хорошая...

   – Слова народные! – убеждает Казак.

   – Грамотно!

   – А что? Неплохая пошаговая строевая... Можно и с присвистом. Кто-то лучше знает? Какую-нибудь новую пошаговую, но уже со смыслом? Извилина?

   Сергея уговаривать не надо.

   Умываем наспех руки,

   Что отвыкли от сохи.

   Не возьмет нас на поруки

   Матерь Божья за грехи.

   В три погибели согнулся

   Петербург Всея Руси.

   Обживают подворотни

   Вездесущие бомжи.

   Опасаясь черной сотни,

   Входит в город Вечный Жид.

   Глупый пес к нему метнулся,

   Да не может укусить...

   Выстрел снег обрушил с крыши.

   Кровь собачья, что вода.

   Кабы целились повыше,

   Отпугнули бы Жида...

   Не всяк весел, кто поет.

   – Морда в грязи, в жопе ветка... – Кто идет? Ползет разведка! – Лешка-Замполит развлекается стишками детского периода, заставляя Седого морщиться, словно зажевал лимоном – стихи детства прилипчивы.

   – Лексеич – зэ-тэ-ка! – слезно тебя прошу!

   – Не трынди! Не лаптем щи хлебаем!

   – Сергей! Прочти стихи, но чтобы про нас, чтобы за душу взяло, невмоготу это слушать!

   Сергей читает тихо, заставляя остальных сдерживать дыхание.

   Не я затеял эту драку,

   Но в необъявленной войне

   Я в полный рост иду в атаку

   За жизнь и честь в моей стране.

   Паду ли, выживу – едина

   Моя с моим народом связь

   И неразрывна пуповина...

   Падет к ногам России мразь!

   И воссияет храм небесный!

   И у подножия его

   Солдат, доселе неизвестный,

   Возлюбит Бога своего.

   – Опять из старых? Из классиков?

   – Из современных, – улыбается Извилина. – Владимир Иванович Шемшученко.

   – Не слыхал, – удивленно-уважительно говорит Петька-Казак.

   – Скажи лучше про Америку – что она есть? – вопрошает пьяный Леха. – Только от того русского скажи, который там действительно был, и которому в этом деле верить можно.

   – Есенину веришь? – спрашивает Сергей-Извилина.

   – Этому верю! – тут же влезает Казак, – Он по России числился: и плакал, и жалел, и восхищался. Природный поэт! Не деланный!

   Сергей тут же думает, что лучше про Есенина и не скажешь – действительно плакал о России всеми своими ранами души, и восхищался, и не "деленный" поэт, природный, словно родила его сама Россия, только не вовремя.

   – А что, про Америку у него тоже есть, не только о России?

   – Есть, – говорит Извилина, – такое вот...

   Я тебе говорю, Америка,

   Отколотая половина земли, -

   Страшись по морям безверия

   Железные пускать корабли

   От еврея и до китайца,

   Проходимец и джентльмен,

   Все единой графой считаются

   Одинаково – бизнесмен!.. Биз-нес-мен!

   На цилиндры, шапо и кепи

   Дождик акций свистит и льет.

   Вот где вам мировые цепи!

   Вот где вам мировое жулье!

   Если хочешь здесь душу выразить,

   То сочтут: или глуп, или пьян.

   Вот она мировая биржа!

   Вот они, подлецы всех стран!

   – Эх, исчезли кудрявые! Где ты, кудрявая Русь?

   – Кудри вьются при хорошем житье, – гнет свою политику Замполит.

   – Ты это африканцам скажи! – перечит ему Казак.

   – В Африке и жук мясо...

   Казак смачно с удовольствием повторяет слово в слово, похлопывая ножом о ладонь:

   Я тебе говорю, Америка,

   Отколотая половина земли, -

   Страшись по морям безверия

   Железные пускать корабли!

   – Скажи еще что-нибудь от него. Ведь пророк был, от него каждое слово ценно!

   – Не каждое, – возражает Сергей-Извилина. – Только к моменту. Историческому моменту. Например, это...

   В жизни умирать не ново,

   Но и жить, конечно, не новей...

   Словно роняет на пол строки, не следя куда закатятся, и умолкает, задумавшись о своем...

   На ум не только доброе приходит. Время равнодушных. Сегодня хоть сколько гениальный поэт родится, а места ему нет, достучаться до сердец, до души не дано – замшивели, под мхом у каждого свое болотце. Не дадут болотцам всколыхнуть – время власти подлых. Впрочем, когда это неподлые стояли у власти? Однако, подлость вкупе с равнодушием редкое сочетание, еще более редко, когда оно расползается сверху вниз, буквально навязывается скурвившимся государством. – Чего ждать поэту? Может, это и хорошо, что его не замечают – целее будет. Хорошо для шкуры, не для души. Поэт жив душой своей, не шкурными интересами. Нет ему места в мире сегодняшнем. А проявится, не уследят, не загонят под лед информационного вакуума. Что ж.... Когда сложно опровергнуть утверждение, его изымают из обращения вместе с автором. Тогда убивали, сегодня тем более убьют.

   Иудею ненавистно всякое проявление таланта, если оно проистекает не из их среды. Главным образом по причине, что это ломает представление о том, что только иудей является человеком – все остальные – животными, предназначенными для его существования. Талант животного, выпадающий за рамки предназначенной деятельности – это некое "надприродное" несоответствие, и иудей ищет в нем частицы собственной крови (впрочем, найдя, не уравнивает с собой – кровь нужна только для объяснения), во всех иных случаях, предназначая на заклание, а не удается убить, пытаются уничтожить иным образом – умолчанием или травлей, насаждением болезней, развитием дурных привычек, его вербуют через своих женщин – не для селекции ли собственного рода? И это тоже убийство. Одно не противоречит другому – кроме того, заработанные талантом "дивиденды" останутся в "семье" – прокормят. Как кормили Лилю Брик, жену Оси Брика, умудрившуюся стать наследницей странно застрелившегося Маяковского – отработанный ненужный материал, который, вдруг, посмел задумываться.

   Незаурядный талант (впрочем, какой талант бывает заурядным?), всякого гения, которого нельзя "умолчать", пытаются приручить подсовывая ему своих блядей, а с ними и идеологию племени, поскольку капля камень точит, а слеза подобно кислоте разъедает. Постельное вливание в уши способно сделать из мужика что угодно. Главное, чтобы вовремя, с хитрым постоянством... Есенина "перевербовывали" по всякому: и постелью, и алкоголем отучали от русскости – чтобы презирал ее, не раскрывал ее потаенной красоты, влился в когорту космополитов, рушил, подобно Маяковскому, "кувалдой стиха", растаскивал, растрачивал все и себя, ища в русских грязь, вынося ее на публичность... Частью и преуспели, отсюда блядский стихотворный период. А под то гуляло и приписанное ему, как и приписанное Пушкину – ведь, если оступился, можно довесить, дорассказать про падение поэта, про кувыркание и барахтанье, даже если его не было. Ведь оступился же?..

   Извилина едва ли замечает, что опять мыслит вслух...

   – Это тебе не "белые колготки", как в Чечне, это – "черные чулки" – на порядок страшнее, – комментирует Сашка.

   – То, что страшнее, я видел. За кого, кстати, страшненьких своих выдают, если красивеньких под нас стелят? – спрашивает Леха.

   – За своих.

   – В два конца, значит, породу улучшают?

   – Вербовка постельная самая надежная на все времена – слабы мы пока на "передок", вербовка потаканием желаний, развитие низменных инстинктов, восхищением нездоровыми отклонениями...

   – Слушай, а негритоски эти Седого нам не перевербуют на Африку? – волнуется Миша.

   – Налейте Мише – дело говорит!

   – Если две разом, то не перевербуют. Две бабы, да одногодки, меж собой ни за что не сговорятся – даже про то как в оборот взять мужика. Если только не женка с тещей! Промеж этих и черта не промунешь! – внезапно трезвее трезвого говорит Леха.

   – Тогда, в чем дело? Уже перетирали. Обеих ему и отдали – на утешение и согрев боков. Так, Казак?

   – Поглядеть бы только сначала... – говорит Миша, словно не Седого, а его судьба сейчас решается.

   – Ага! А потом попробовать, с погляденья сыт не будешь! – развивает логическое мышление Сашка-Снайпер.

   – Седой, не слушай непутевого, бери не глядя!

   – В самом деле, пусть поработает с двумя, – соглашается Казак. – Глядишь, в третьем поколении Пушкин получится. Извилина, скажи нам за Пушкина!

   – За него только в стихах.

   – А иного и не просим!

   Извилина читает "бессмертники" от внука "Ибрагимки", чей дед Ибрагим Петрович Ганнибал, уроженец Эритреи, где пришлось топтаться всем им, крестник царя Петра, был черен, как смоль, а внук, не слишком уж и выбелев, стал гением, служащим прославлению и утешению России, как никто доказав, что не кровь, а дух! Тут же, воспрянув, вспоминает его озорной цикл, разыгрывая "Графа Нулина" в лицах.

   Нет ничего проще, чем запомнить стихи... Они словно созданы для этого. Сухим горлом пригубляет вина прямо из бутылки и снова декламирует известное застольное:

   Бог веселый винограда

   Позволяет нам три чаши

   Выпивать в пиру вечернем.

   Первую во имя граций

   Обнаженных и стыдливых...

   – Были же поэты!

   – Это не поэзия – возражает Извилина. – Это игрушка, пустячок от гения. Просто моменту соответствует – нашему душевному настрою и пониманию.

   – Точно-точно! – поддерживает его Петька-Казак. – Как там у тебя?

   – У него?

   – У нас!

   Тут Петька-Казак обильно начинает сдабривать Пушкина собственной отсебятиной, характеризуя муз – всех до одной, и призывая пить за каждую в отдельности. Наконец-таки, вырвавшись из их заманчивого плена, просит Сергея вернуться к поэту, который, судя по оставленным запискам современников, разбирался в этих делах лучше.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю