Текст книги "Коронованный наемник (СИ)"

Автор книги: Serpent

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 61 страниц)

– Я люблю тебя, – перебила Эрсилия, и Йолаф умолк, словно по губам наотмашь ударили ладонью. А княжна нетвердо поднялась с койки. Ее бескровное лицо слегка порозовело, но глаза были спокойны, как глаза человека, уверенного в своей правоте:

– Я согласна, завтра все может стать иначе. Завтра вокруг будут люди, перед которыми нужно будет снова учиться как-то себя держать и говорить что-то правильное и нужное. А потому сейчас последние часы, когда некому еще нам помешать. И я повторяю, я стою вне ложных условностей. И мне не стыдно сказать тебе, что ты самый важный человек в моей жизни. Ты не вправе навязываться мне? Я тоже не вправе требовать, чтоб ты навсегда остался каменной стеной на страже моей потрепанной княжьей светлости. Но ты сделал для меня то, с чем никто уже не сможет сравниться. И это навсегда останется так.

Эрсилия запнулась и глубоко облегченно вздохнула, словно высказав все, что давно и тяжко лежало на душе.

А Йолаф, услышав этот вздох, невольно ощутил, как заныли ребра, по сей день болевшие, если вот так глубоко вздохнуть. Их до багровых разводов отделал тяжелыми сапогами Сармагат. И все для того, чтоб пришла вот эта самая ночь, когда Эрсилия сама предлагает ему все, на что он не позволял себе надеяться, а он лепечет какой-то вздор, обеими руками отталкивая лучший миг своей жизни, которой, быть может, и осталось с заячий хвост. Какого Моргота он ломается? Эрсилия ведь права. Она пережила то, после чего никто уже не может диктовать ей, что правильно, а что нет. И есть ли узы, что могут крепче связать двоих людей, чем те, что связали их у рокового источника?

Он шагнул вперед и бестрепетно обнял девушку.

– Прости меня, – пробормотал он, – я слишком привык к борьбе. Сармагат тоже сказал, что я разучился верить в жизнь.

Княжна же прижалась к нему так просто и доверчиво, словно ничего не могло быть естественнее этой близости.

– Эру милосердный, – прошептала она, – разбойник боится обременить своей сомнительной персоной вчерашнего оборотня…

А Йолаф ощущал тепло ее изможденного тела сквозь грубую шерсть сюрко, запах талого снега и подопревшей хвои от волос. Да, время хрупких цветов было позади. Там же, где осталась бесплотная фея в кисейном покрывале. Рядом с ним была живая женщина. Его Эрсилия, доселе бывшая скорее выдуманной, чем реальной.

Он невесомо коснулся ее подбородка, словно давая ей право не заметить его прикосновения. Но княжна подняла к нему лицо, охватывая руками его шею, и мятежный рыцарь горячо и безоглядно прильнул к ее губам.

…Бурые пятна на заскорузлых складках грязного зеленого плаща… Серое небо, тускло опрокинутое в затуманенной стали длинного клинка, перечеркнутое рунной вязью… «Страж»… Отец стоит на коленях у тела, пальцы, украшенные изумрудами, беспомощно мнут зеленое сукно… «Прости меня, брат...»

Леголас повел головой, вдруг зашедшейся дробным рокотом боли. Отогнал воспоминания, вставшие перед глазами, словно вчерашний день. Поднял глаза.

– Я не верю… Я словно бы и знаю, что это ты, но я видел твой труп, Гвадал… Я сам был на твоих похоронах, я помню, как плакал, не скрывая слез, как мой друг, стоящий возле меня, молча смотрел в глубину леса, сжав зубы, а я понимал, что он тоже готов заплакать… Что за морок владел мной тогда или владеет сейчас?

– Никакого морока, – мягко ответил Сармагат, – ты видел мой плащ и мой меч. Но ты не видел моего лица. Хотя, признаться, это малоприятное зрелище не слишком бы помогло опознать меня.

Леголас помолчал секунду и вдруг вскочил на ноги, с размаху ударяя кулаком в каминную кладку:

– Нет!!! Этого быть не могло!!! Гвадал с отцом дружили с самого детства!!! Кто угодно мог ошибиться, но не отец!!! Он был уверен, что хоронит тело своего друга, я никогда не поверю, что отец не осмотрел его в мельчайших деталях, не убедился, что это Гвадал!..

Этот яростный вопль разбился на осколки, раскатившиеся под сводом пещеры, и потонул в хохоте Сармагата.

– Мальчик… – все так же мягко ответил он, – ну конечно, Трандуил, хоть и брезглив сверх всякой меры, непременно осмотрел бы мой труп и заметил бы подлог. Но у него не было в этом нужды.

Леголас замер, чувствуя, как немеют губы.

– Что? – пробормотал он, – подлог? И отец…

– Да, – кивнул орк, – это было тело некого лориенца, я не знаю его имени. Он много лет томился в плену одного из кланов в Мглистых горах, предназначался к какому-то обмену, но был убит при попытке бежать. Бедняга, мне было искренне жаль его. Хватило моего плаща, гербового перстня и каштановых волос, заплетенных на лихолесский манер, чтоб выдать тело несчастного за мое. Ну, а если сам король подтвердил, что труп именно мой, никто не стал в этом сомневаться…

– Погоди! – принц сжал виски пальцами, унимая дрожь потрясения, – ты хочешь сказать, что отец знал?

– Конечно, Леголас! – Сармагат усмехнулся, словно говоря с несмышленым малышом, – неужели Трандуила можно обмануть такой безделицей? Разве тебя не удивило, что ближайшего друга короля хоронят в том же плаще, в каком привезли в Лихолесье, даже не обрядив для погребения? Он знал, но его устроил такой оборот. Гвадал согласился исчезнуть сам… Он всегда был чертовски любезным парнем! – эти слова вдруг прозвучали с невыразимо ядовитой иронией, и принц содрогнулся. Его снова охватило то же чувство непонимания происходящего и холодный страх грядущего прозрения. Но ему уже поздно было ужасаться. Усилием воли взяв себя в руки, принц опустился напротив орка в кресло и отрезал:

– Да, меня это удивило. Но отец сказал, что ты хотел бы быть погребенным, как павший в бою воин, а не придворный. Расскажи мне все. Все с самого начала.

– Непременно, мой мальчик, – кивнул Сармагат, и Леголас вдруг ощутил, как сердце сжалось мучительной тоской. Это был Гвадал… Несомненно… Эти простые слова убедили принца в личности сидящего напротив него орка лучше любых доказательств. «Мой мальчик», легкий, слегка заговорщицкий тон. Гвадал всегда так обращался к наследнику трона, ободряя его после отцовских выволочек.

Сармагат же хлопнул в ладоши, и слуга внес поднос с двумя кувшинами и двумя кубками.

– Выпей чего-нибудь, – просто и участливо промолвил вождь, – у нас будет долгий и непростой разговор.

Леголас машинально потянулся к высокому винному сосуду, но, не успев взять его в руки, ощутил по запаху, что это то самое красное вино, которое он пробовал в своей келье. Нет, оно ему не по душе. Во втором оказался не в пример лучший напиток, несколько излишне крепкий, но ласкавший обоняние горьким и пряным ароматом неизвестных Леголасу трав. Наполняя свой кубок, принц не заметил, как губ Сармагата коснулась едва уловимая улыбка…

Вождь отсалютовал собеседнику и откинулся на спинку кресла:

– Полагаю, ты ждешь невероятной саги, полной удивительных разоблачений, друг мой, – спокойно начал он, – а история моя, меж тем, проста до отвращения. Я приехал с посольством к князю Иниваэлю незадолго после его воцарения в этой дыре. Это было около двадцати пяти лет назад, князь был тогда молодым и принципиальным вельможей, весьма образованным и на диво приятным в беседе, хотя и забавно прямодушным. Он едва успел жениться на девице Хельге, дочери одного из придворных, прелестной и настолько юной, что мне порой казалось, она все еще втихомолку играет в куклы. Твой отец безоговорочно доверял моему дипломатическому чутью, а потому не дал мне никакого строго официального задания, поручив лишь наладить с двором князя прочные дружеские связи. Трандуила чрезвычайно занимал вопрос, на каком таком чуде это жалкое княжество стоит уже столько веков, а деревянный частокол его столицы едва ли перестраивали со времен больших лесных пожаров, что приключились, когда еще владыка Орофер запросто отвешивал твоему отцу подзатыльники за нерадение в науках.

С Иниваэлем мы столковались очень быстро. Он был умен, пытлив, жаден до новых знаний и вообще вызывал у меня самую неподдельную симпатию. Но, повторяю, он был молод. И за ним водилась одна слабость, что на свой лад меня даже трогала…

Сармагат на миг запнулся, и лицо его приобрело задумчивое и немного отсутствующее выражение, словно орк покинул настоящий момент и полностью отдался воспоминаниям:

– Иниваэля задевало то, что, как ему казалось, эльфы смотрят на его княжество свысока. Он ретиво старался доказать мне, что Ирин-Таур – не какая-то жалкая дыра, а достойное уважения государство. Он устраивал в нашу честь пиры и увеселения, учинил парад войск, и, не скрою, я воздавал должное тому, как стойко и рачительно этот немногочисленный народ печется о своей скудной земле. Но даже мелкие слабости правителей всегда на руку послам. Там и сям подзуживая князя, вскользь похваляясь лихолесскими богатствами и рассказывая об иных государствах, где мне довелось побывать, я добела накалил его стремление раз и навсегда убедить остроухих снобов, что по сравнению с его достоянием эльфийский король – просто зажиточный лавочник. И Иниваэль решился – он показал мне Бервировы источники, существование которых, хотя и не было тайной за семью печатями, никогда не выставлялось князьями Ирин-Таура напоказ. Я был впечатлен увиденным, необычайно горд удачей и тут же едва не совершил свой первый промах. Сгоряча я хотел попросить у Иниваэля один кристалл, дабы показать его своему королю. Но вовремя спохватился. Столь явный интерес к источникам мог навести князя – а он никогда не казался мне дураком – на вполне резонную мысль, что эльфы затевают покуситься на его богатство, поскольку столь совершенное оружие против орков может перевесить принципиальный нейтралитет Квенди по отношению к людям. Я рассыпался в восторгах, заверил Иниваэля, что сроду ни в одной земле не видал таких чудес, а потом попросил дозволения испить из благотворного источника. Мне немедленно подали серебряный кубок, я зачерпнул воды и незаметно подцепил краем кубка небольшой кристалл. Это оказался мой второй, роковой промах. Отпив воды и еще немного повосхищавшись, я отвлек князя разговорами и унес кубок наверх. Глупо, но перед самым ужином его едва не убрала горничная, принесшая мне вычищенный камзол. Однако я успел придержать ее служебное радение и попросил оставить кубок, сославшись на жажду, которая одолевает меня по ночам после обильных трапез. В тот вечер ужин был особенно весел, менестрели старались на славу, вина подали отменного, и в свою опочивальню я вернулся далеко за полночь, порядком навеселе и отчаянно уставший. Отбросив все дела, я попросту рухнул в постель.

Утром меня ожидали на охоту. И первой моей мыслью после пробуждения было то, что вчера князь, расписывая мне удивительные свойства Бервировых источников, упомянул их целебные свойства. Среди всего прочего их вода якобы возвращала бодрость и ясность ума. Порадовавшись, что у меня есть немного воды, принесенной вчера из пещер, я взял кубок, стоящий на подоконнике. Ставни были закрыты, лишь несколько тонких рассветных лучей пробивались сквозь доски. Я по сей день помню, как поблескивала в кубке вода, пронизанная этими лучами… Прежде всего нужно было извлечь кристалл, но меня терзала нестерпимая жажда, лезть в кубок пальцами мне показалось сущим ребячеством, и я, недолго думая, выпил воду, ожидая найти свой трофей в последних глотках. Представь мое удивление, Леголас, когда я не обнаружил кристалла на дне кубка. Я не знал, что и подумать, а спрашивать было некого, ведь кристалл я унес из пещер тайно. Уже много лет спустя я узнал, что кристалл попросту растворился.

– Что? – перебил Леголас, доселе завороженно слушавший Сармагата, – как это, растворился? Это же кристалл, а не кусок сахара!

Орк усмехнулся уголком губ:

– Верно, мой мальчик… Совсем не кусок сахара… Это сгусток чистой беды, прозрачный осколок несчастья… Бервировы кристаллы почти сразу распадаются в воде под действием солнечных лучей, превращая воду во вредоносное снадобье, равно опасное и людям, и эльфам. Только в княжестве об этом неизвестно. Кристаллы во все времена считались губительными исключительно для орков. Выносить же их из пещер строго запрещено, ведь они – самая главная государственная ценность. Даже на ручных насосах, которыми воду качают в город из подземных источников, установлены мелкие сита, чтоб кристаллы не попадали в водозабор. А посему обнаружить сей факт было некому. Словом, в тот день я по сущей случайности заразился «Мелькоровой справедливостью». Недугом, навсегда изменившим всю мою жизнь. Тем самым недугом, который теперь поразил и тебя. Вот эдак забавно Валар иногда карают нас за недальновидность, расовый снобизм и самоуверенность…

– «… А посему остерегайтесь силы кристаллов и помните, что свет лучезарного Анора не всем несет тепло и счастие...» – пробормотал Леголас, – так вот, что в действительности означали эти слова… Однако воевода Бервир должен был знать об обратной стороне силы кристаллов. Я помню, что эти слова находятся почти на стыке двух свитков. Фразы там вполне взаимосвязаны, но кто знает…

– Кто-то вынул из летописи часть свитка, утаив столь важные сведения? – Сармагат пожал плечами, – я думал об этом. Это вполне возможно.

– Но это чудовищно, – оскалился принц, а орк снова гулко рассмеялся:

– В тебе все еще говорит эльф. Совесть, честь, мораль… Все это прекрасно, пока у тебя в запасе вечность. Но у людей ее нет, Леголас. Люди вечно спешат, а потому неразборчивы в средствах. Неразборчивы настолько, что, поверь, подчас оркам остается лишь позавидовать неуемной человеческой фантазии в деле расчищения себе пути к славе, богатству или власти. Едва ли мы узнаем, кто приложил руку к свитку, но нам с тобой до этого нет дела, друг мой.

Леголас провел ладонью по шипастому лбу:

– Вероятно, да. Что было дальше, Гва… Сармагат?

– Дальше… – вождь несколько секунд смотрел в камин, – за некоторое время до того рокового дня я познакомился со знахарем Эрвигом. О моих с ним отношениях, полагаю, тебе известно немало. Дальше произошло много такого, чему я вовсе не сразу нашел верные объяснения. Ты знаешь, кто такой Локтар?

– Да, – кивнул Леголас, пока воздерживаясь от роящихся в голове вопросов. Орк же продолжал:

– Этот мальчик стал для меня своего рода поводырем в моем начинавшемся, еще не осознанном обращении. Установление мира с орками уже начало занимать меня тогда, хотя я сам не понимал, как зародился во мне этот безумный, изначально невозможный план. Отчего-то орки перестали вызывать во мне отвращение, я ощутил к ним интерес, жгучий, захватывающий, словно вдруг открыл книгу, читать которую мне много веков строжайше запрещали. Сострадание к Локтару стало для меня столь же естественным, как к любому ребенку, человеческому или эльфийскому. А ведь совсем недавно я хладнокровно добивал раненных орков на полях, не испытывая никаких лишних сантиментов, искренне убежденный, что просто избавляю от мучений тех, кто и так самой природой предназначен к истреблению.

– Гвадал, – Леголас не заметил, как легко и естественно вырвалось у него это имя, – когда ты начал испытывать боль и приступы ярости?

– Много позже, – неопределенно отозвался орк, – мое обращение было поначалу незаметным и даже занятным, столь по-новому я вдруг научился мыслить… Потом оно очень неопределенно дало о себе знать, ну, а через некоторое время... я не предполагал, что способен вынести нечто подобное. Я прошел муки, равных которым не мог прежде вообразить. Ну, об этом ты знаешь и сам. Однако, как видишь, все позади.

– Я обращался очень быстро и мучительно, – просто и открыто пояснил Леголас, а Сармагат спокойно кивнул:

– Это вполне объяснимо. Ты изначально сражался со своим орком, сразу воспротивившись ему. А я нет. Я неосознанно пытался понять его, будто предлагал ему дружбу. Потому он не терзал меня. Он словно дремал, не спеша завоевывать позиции. Лишь потом пришло время ненависти. Потом я узнал цену и эльфу своему, и орку. И еще очень много чему другому…

Леголас видел, что Гвадалу этот разговор тяжек, но, на миг запнувшись, спросил:

– Что произошло той ночью, когда ты повез Локтара в горы?

Сармагат помолчал. Потом машинально развязал на камзоле верхний ремешок.

– Той ночью… Мы с моим подопечным добрались почти до самых гор. Вскоре должны были начаться орочьи заставы, и Локтар сказал, что дальше поедет один. Мы попрощались, он долго благодарил меня, что-то толковал о том, что его отец и большинство соплеменников заблуждается, но что он никогда больше не поверит в эльфийское вероломство и жестокость. Эру, как этот мальчик был юн и чист…

Сармагат замолчал, и его губы слегка искривились, словно он сдерживал какие-то слова, которые сами рвались с уст. Леголас ждал, чувствуя, что эта внезапная откровенность может не повториться, и сейчас он должен лишь безмолвно слушать вождя.

Орк молчал недолго. Отставив пустой кубок, он продолжил:

– Вышло так, что прощались мы зря. Уже разворачивая коня, я услышал приближение нескольких всадников. Погоня была совсем недолгой, варги легко настигают лошадей. Я едва успел дважды выстрелить, когда моего скакуна сбили с ног, мне заломили за спину руки и куда-то поволокли. Утром я уже был в орочьем селении в горах. Меня доставили на суд вождя Одгейра, которого я уже знал по своему первому визиту в горы вместе с Иниваэлем. Этот вождь внешне больше напоминал истукана, что харадцы вырубают из камня в свойственной им… ммм… изысканной манере. Но Одгейр отличался выдержанным характером и недюжинным умом, это я приметил еще при первой встрече. Дальше пошла потеха. В шатер, где проходил суд, ворвался Локтар, орал что-то на Черном наречии и неистовствовал, словно ужаленный оводом конь. Я без труда сообразил, что он требует освободить меня. Но Одгейр спокойно выслушал сына и отослал его из шатра всего несколькими словами, после которых Локтар вдруг переменился в лице и исчез, разом растеряв свой пыл. Мне совсем не понравился этот оборот, и я уже было приготовился к худшему, когда вождь что-то прорычал, и вся его свита тоже покинула шатер, оставив нас наедине. Одгейр немедленно перешел на корявый, но вполне понятный вестрон. Он велел мне сесть, сам устроился напротив и без всяких предисловий сообщил мне, что моей жизни никто и ничто не угрожает, что он у меня в долгу за спасение его сына, а потом оглушил меня заявлением, что я останусь в селении в качестве его личного гостя. Мне вовсе не улыбалась подобная перспектива, но неожиданное дружелюбие Одгейра меня поразило, и я осторожно спросил, означает ли это, что я в плену. В ответ же вождь неопределенно оскалился и заявил, что я могу уйти хоть прямо сейчас. Но назад меня уже не примут. И тогда я впервые заподозрил, что не понимаю происходящего. Я не стал лукавить и спросил вождя напрямик, почему он считает, что мне захочется вернуться, если я решу уйти. И тогда Одгейр сказал мне, что я болен страшным недугом, но пока этого не чувствую. Что болезнь моя особая, ни люди, ни эльфы мне не помогут. Не знаю, чего в тот миг мне больше хотелось, рассмеяться или надерзить ему. Но что-то меня удержало. Сейчас я понимаю, что тогда мне стало страшно. По-настоящему страшно из-за этих простых слов, будто мне вынесли приговор, от которого меня не спасет ни побег, ни собственное мужество, ни защита короля. Я не привык к этому чувству, Леголас. Я не привык быть игрушкой обстоятельств. Тогда я впервые осознал, насколько ужасно ощущение, что от тебя совершенно ничего не зависит. Ты понимаешь меня, я знаю.

– Да, я понимаю, – принц едва ли проговорил это вслух, но тоже знал, что Сармагат понял безмолвные движения его губ.

А орк несколько безучастно постукивал когтями по столу, а потом так же размеренно продолжил:

– Собственный страх меня донельзя разозлил, что никогда не шло на пользу здравому смыслу. Я рявкнул, что сроду не слыхал об орочьих целителях, что были мастерами по части эльфийских хворей, а потому вождю не следует воображать, что он с ходу напугает меня подобным вздором. Что я хочу немедля покинуть селение, что я лихолесский эльф, воин, целитель, и хоть сказки люблю, но верить им отучен еще в те времена, когда папаша Одгейра не родился на свет. Еще заканчивая свою тираду, я уже сообразил, что за дерзость, вероятно, вскорости придется заплатить. Орки не слишком терпеливы и дипломатичны. Однако происходящее само по себе было столь странно и нелепо, что больше казалось мне сном, чем явью, а во сне многие позволяют себе то, о чем наяву и не помыслят.

Леголас, задумчиво глядевший на Сармагата, вдруг покачал головой:

– Гвадал, я всегда считал, что твое слово стоит всех трех Сильмариллов. А сейчас мне все труднее тебе верить. Я сам давно уже мало чему готов удивляться. Я могу вообразить и благодарного орка, и милосердного, и даже мудрого. Но тебя я знал всю жизнь. Я восхищался тобой. И даже мой отец признавал, что в некоторых достоинствах ты превосходишь его, а для государя это непросто, тебе ли не знать его характер. Главным же твоим мастерством, мне совершенно непостижимым, была выдержка. Когда отец бушевал, потрясая мечом и грозя кому-то войной, ты умел сохранить ясную голову и на все посмотреть холодным и трезвым взглядом. Я помню, сколько кровавых битв ты предотвратил. И этот непогрешимый стратег, услышав от поганого орка какую-то безлепицу, впал в буйство и едва не поплатился за это головой? Я болен, Гвадал, но пока не безумен.

Сармагат посмотрел Леголасу в глаза долгим взглядом, в котором тому почудилась знакомая улыбка. А потом с вкрадчивым предостережением спросил:

– Ты не забываешься, друг мой? Кого ты только что назвал «поганым орком»?

Леголас же усмехнулся в ответ, неожиданно позабавленный ситуацией:

– Брось, Гвадал. Разве прежде мы оба не могли говорить «безмозглый остроухий»? Так в чем разница?

Сармагат громко расхохотался и снова наполнил кубки. Резко оборвав смех, он хлопнул ладонью по столу, будто ставя печать под своими словами:

– Верно. Как верно и то, что ты подметил, друг мой. Никогда прежде я так легко не выходил из себя и так глупо не терял осторожность. Это и стало для меня первым откровением, первым знаком настигших меня изменений. Я лишился прежнего хладнокровия, стал вспыльчив. То было лишь начало, сейчас моего нрава опасаются даже самые близкие сторонники. В тот день я провел в шатре Одгейра несколько часов и, выйдя, уже знал, что никогда, как бы ни сложилась дальше моя судьба, я не стану больше прежним.

Сказав это, Сармагат поднялся из кресла, а Леголас, поддавшись едва осознанному порыву, схватил его за руку:

– Постой! Гвадал, ты едва начал! Расскажи, что было дальше!

Вождь слегка наклонил голову и взглянул на принца из-под косматых бровей:

– Не называй меня Гвадалом, – мягко проговорил он, – я долго не мог пережить его смерть. Долго чувствовал себя уродливой пустой оболочкой. Пришло время, и я сумел родиться заново, уже как Сармагат.

Губы орка дрогнули легкой гримасой:

– Сармагат не чета Гвадалу. Все лучшее, что было в эльфе, отразилось в зеркале орка. Гвадал был добр и честен, он умел владеть собой, ему претила кровожадность и вероломство, и рядом с ним каждому было тепло. Сармагат жесток, груб и гневлив, он легко посылает на смерть тех, кто предан ему, а любой, кто становится ему дорог, обречен на многие беды. Но Сармагат всегда помнит о Гвадале, и это имя неизменно причиняет ему боль, поскольку звучит упреком.

Леголас тоже встал, шагнул к орку и пытливо посмотрел ему в глаза:

– Скажи, так будет и со мной?

Сармагат спокойно выдержал взгляд:

– Да.

Лихолесец отступил назад, ощущая привычно закипающее в груди черное бешенство.

– Нет, – тихо и раздельно произнес он, – этого не будет. Это не для меня. Я не буду ждать, когда стану кривым зеркалом собственной натуры. Я не знаю, почему ты принял это. Неужели некому было тебе помочь? У меня есть друг, который сумеет избавить меня от этого. Он обещал.

Орк неотрывно смотрел в обезображенное лицо лихолесского принца, и тот заметил вдруг, что лиловато-синие глубоко посаженные глаза все так же красивы, а взгляд их по-прежнему магнетически притягателен. Еще тридцать лет назад в глаза Гвадала могли часами зачарованно смотреть юные девы и прославленные правители, седые солдаты и озлобленные пленные, смертельно раненные воины и пораженные страшным горем люди. И каждый мог найти в них что-то, потребное ему в тот миг. Они совсем не изменились, лишь глядели теперь с другого лица. И сейчас принц вдруг особенно щемяще ощутил поразившее Гвадала несчастье. А вождь ровно и негромко проговорил:

– Держись, Леголас. Пройдет и это. И страх, и отречение, и вера в друзей. Потом придет свобода. Просто держись.

Лихолесца заколотила дрожь. Он сжал кулаки, тяжело дыша и с отстраненным недоумением ощущая, как на глазах вскипают слезы. Он не хотел верить этому существу. Ведь орк сам сказал, что Гвадал мертв. Так зачем верить в мрачные пророчества своего врага? Хитрого манипулятора, злобного мучителя… Единственного, кто его понимает…

Чушь! Это лишь последствия его страшного открытия, запоздалая попытка увидеть в этом искаженном образе прежнего Гвадала, все еще горячо любимого, по сей день оплакиваемого. Потому он и позволил зародиться в душе этому странному теплому чувству, которое сейчас рвется наружу горькими, постыдными слезами. Это последние слезы по Гвадалу, теперь уже окончательно погибшему, убитому вместе со своей прекрасной чистой душой, а потому утраченному безвозвратно.

Отшатнувшись еще на несколько шагов назад, Леголас резким движением отер глаза.

– Не нужно меня жалеть, Сармагат. Ты сам едва ли терпишь чужую жалость. Ты был целителем, и ты должен помнить, что нарывы нужно вскрывать, а вывихи вправлять, хоть это и больно. Расскажи мне все до конца, не выбирай слов, не чинись моими чувствами. Я не девица, чтоб щадить меня.

– Девица… – эхом обронил орк, – знал бы ты, друг мой, как они сильны, что способны вынести… Рассказать тебе все? – произнес он уже другим тоном, – изволь. Как забавно все повторяется…

Леголас вскинул голову, готовый увидеть в глазах Сармагата насмешку, но вдруг понял, о чем тот говорит. Не говоря ни слова, он отступил обратно к своему креслу. Опустился в него, придвинул к себе полный кубок. «В тот день я провел в шатре Одгейра несколько часов и, выйдя, уже знал, что никогда, как бы ни сложилась дальше моя судьба, я не стану больше прежним…»

А Сармагат сел напротив, несколько секунд помолчал. Он много лет не возвращался к тем, казалось бы, недавним дням. А сейчас перед ним, словно наяву, встал полутемный орочий шатер, меж полотнищ которого тускло сочился белесоватый свет пасмурного дня…

====== Глава 45. Обращенный ======

Одгейр молча сидел на волчьих шкурах, глядя на неистовствующего эльфа. Тот выкрикивал что-то бессвязное, резко впечатывая крепкий кулак в опорные столбы шатра, сыпал бранью, мешая вестрон с собственным тарабарским говором. Дымчато-синие глаза полыхали яростью, но орк видел, что лихолесец до смерти напуган. Это было неудивительно, любой на его месте был бы порядком обескуражен. Одгейра куда более поразило другое. Он принюхался, потом прислушался к собственным ощущениям… Ему всегда был сладостен запах эльфийского страха. Аромат ужаса, нотки холодного пота, привкус отчаяния. Этот запах был тем приятней, что редко доносился до обоняния Одгейра – эльфы всегда были бесстрашны, в бою гибли бесшабашно и весело, а под пытками нередко заводили подрагивавшими от боли голосами фривольные куплеты. Запаха же одной физической муки орку было недостаточно, ведь страдания плоти дешевы, истинное наслаждение дарит лишь душевная слабость врага…

Но сейчас этот приторный аромат отчего-то не приносил Одгейру удовлетворения. Какое-то другое чувство тревожило вождя, не особо привычного вдумываться в свои, как правило, нехитрые побуждения. Этот остроухий франт не вызывал у него обычного насмешливого отвращения, как прочие эльфы. Он, скорее, будил в орке беспокойство и странный интерес. Одгейр успел поговорить с сыном, который поведал ему невероятную историю: эльф спас ему жизнь. И дело тут не в том, что остроухий подобрал умирающего орочьего мальчишку – Одгейр знал, что Дивным подчас свойственно необъяснимое милосердие, часто идущее во вред им же самим. Загвоздка крылась в другом: эльф сумел исцелить раны Локтара, хотя и причинил ему невыносимые мучения. Это крайне озадачивало вождя. Оркам чуждо все, связанное с эльфами и их ворожбой. Но Локтар перенес лечение и встал на ноги, хотя был обречен дважды: от нанесенных ему ран и от эльфийской магии. Стало быть, магия та уже не эльфийская…

Пока орк предавался этим размышлениям, Гвадал истощил запас проклятий и оперся обеими руками о столб, переводя дыхание.

– Ну, будет тебе чудесить, – пророкотал Одгейр, – сядь, теперь о деле потолкуем. Нужно решать, куда тебе дале деваться. К своим тебе пока еще можно, но скоро заметят и они, коли уж я приметил. Но ты, Дивный, не забудь моих слов, скоро дело пойдет быстро. И что тебя ждет – того ты и в пыточном застенке не видал.

– Откуда ты знаешь, что меня ждет? – Гвадал вскинул голову и пристально поглядел орку в глаза. В его взгляде уже не было гнева, он напряженно ожидал ответа.

– Ты возомнил, что ты первый? – Одгейр усмехнулся, оскаливая неестественно длинные клыки, – увы, остроухий, кабы не такие, как ты, не было бы таких, как я. Все мы от твоего брата-эльфа племя ведем, у всех в родоначальниках тот, кому чертовски в жизни не свезло.

Гвадал тяжело вздохнул, оседая на пол у столба:

– То, что орки порождены из эльфов – ни для кого не секрет. Но неужели это произошло вот так? Просто по глупой неосторожности? А как же высокопарные истории о зверствах Моргота, об экспериментах над пленными Квенди? Неужели все это сказки для ублажения нашей жалкой расовой гордости? Неужели мы сами виноваты в том, что не уберегли своей первозданности, что породили иной народ, который теперь презираем и считаем заклятыми врагами?

Одгейр помолчал, а потом задумчиво покачал головой:

– Чудной ты, – промолвил он, – я-то думал, ты сейчас примешься орать, чтоб я твое благородное племя со своей ордой на одну доску ставить не смел. А ты эвон как загнул… Вот что, приятель. Ты останешься у нас на неделю. Считай, что ты в плену, коли тебе так привычней. Ежели не передумаешь – езжай на все четыре стороны и уже сам за свою шкуру отвечай. А ежели рассудишь, что назад тебе не с руки – я подсоблю. Есть у меня приятель. Тот, кто тебе поможет в себе разобраться и найти новый путь.

Гвадал распрямил спину, до боли вжимая затылок в грубо оструганное дерево. Ему отчаянно хотелось вскочить и броситься вон из этого шатра, из душного морока услышанных небылиц, отряхнуть от них душу, как от дурного сна, и вернуться в свой трезвый и понятный мир, где царили привычные законы здравого смысла. Но он продолжал сидеть на полу, силясь выровнять спотыкающийся сердечный бег и вернуть самообладание. В конце концов, в словах орка есть свой резон. Если за неделю ничего не изменится – он просто покинет это мрачное селение и вернется в Ирин-Таур, где его ожидает отряд. Если же на миг предположить, что Одгейр прав, то ему действительно сначала нужно понять, кто он теперь и как жить дальше, и лишь потом показываться соплеменникам на глаза.