Текст книги "Коронованный наемник (СИ)"

Автор книги: Serpent

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

Тогда ему казалось, что все еще впереди. Что у них уйма времени, которое он так безоглядно растрачивал на условности. Потом была долгая и томительная разлука. А потом грянула беда… И он уже не заговаривал о чувствах, считая себя не вправе упоминать о них, невольно, пусть совсем косвенно явившись причиной случившегося. Почему он скупился тогда на слова, взгляды, прикосновения? Почему, как трус, отводил глаза? Не усмотрела ли она в его горестной сдержанности отвращение? Она искала в нем поддержку, а он не сумел понять, какой именно помощи она ждет. Не хлопот об исцелении. Он обещал, что сделает все для ее спасения, а она, быть может, жаждала обещания, что он дождется. Просто дождется ее возвращения. Кто знает, что сохранилось в ее душе? Что изменилось в ней? Для чего и кого там сохранились силы?

…По лбу хлестнула обледеневшая веточка, и Йолаф вздрогнул, машинально выругавшись. Будто пощечина, и очень кстати. Эти самобичевания пора было прекратить. Он сделал все, что мог. Прежних ошибок уже не исправить, хоть изойди на желчь. Плевать на князя. Завтра он поедет в Тон-Гарт. Пусть Таргис сходит на разведку, предупредит коменданта и удостоверится, что Камрин нет в столице – на нее первую падет запоздалая мстительность князя, как только он узнает, что престол снова обрел законную наследницу. И тогда Йолаф привезет княжну в отчий дом, а там – будь, что будет…

Он не мог сомкнуть глаз в ту ночь.

Путники достигли убежища уже в темноте, и сам рыцарь отвлек часовых какими-то малосущественными, но зато многословными распоряжениями, а Таргис тем временем без помех внес Эрсилию в штаб.

Измученный бесконечными сутками варгер рухнул на жесткий топчан в первой же пустующей келье и провалился в мертвый сон. Йолафу поначалу тоже казалось, что он готов заснуть прямо на ходу. Исцеление выжало силы из тела и души без остатка, как у входа в дом выжимают талую воду из подола плаща. Он вошел в свою тесную каморку, которую не особо чаял снова увидеть. Уложил Эрсилию на узкую койку и занялся хлопотливым и утомительным разведением огня в очаге. Еще поднося к холодному зеву камина несколько поленьев, он заметил на хрупком ковре пепла беспорядочный узор следов, уже потерявших форму, но вполне различимых. Несколько секунд ренегат задумчиво смотрел на эти зыбкие полустертые отпечатки, а потом усмехнулся: конечно, это был неугомонный Леголас. Чьи еще следы могли так предательски-четко отчеканиться в сыпучей взвеси, где нога обычного смертного оставила бы лишь неопрятное бесформенное пятно? Несомненно, он нашел его ларец. Ну и пусть. Право, странно это сознавать, но государственному преступнику Йолафу было нечего всерьез прятать от посторонних глаз…

Но, разводя огонь и раздраженно кашляя в неизбежных облаках едкого дыма, рыцарь вдруг угрюмо пробормотал что-то, словно отвечая на внезапно пришедшую в голову мысль, и раздосадовано ударил кулаком по каминной кладке. Моргот, он все же не умел объять разом всех своих забот. Не успевал помнить обо всем, что тревожило его. Он улыбается, глядя на следы Леголаса в камине, а там, в подземельях Тон-Гарта даже не подумал спросить энергичного эльфийского коменданта о судьбе своего несчастного друга. Леголаса нет в штабе, нет в Тон-Гарте, тогда где же опальный лихолесский принц? И почему он, Йолаф, ни разу не вспомнил о нем даже там, у Плачущей Хельги?

Проведя ладонями по лбу, словно отрясая паутину сумбурных мыслей, рыцарь отошел от камина и опустился на пол у ложа Эрсилии. Поправил плед, сползший с ее плеча, даже под шерстяным сюрко казавшегося по-птичьи хрупким. Завтра все станет ясно. Утром нужно расспросить часовых, они точно знают, когда Леголас покинул штаб и куда направился. Отчего-то ему не верилось, что дурные вести могли так долго обходить его стороной. Случись непоправимое, он бы уже знал.

Часы отсчитывали свои неспешные шаги, поленья начали прогорать, и Йолаф добавил еще топлива. Сон, как ни странно, не шел, рыцарь продолжал сидеть на полу, безвольно отдавшись потоку мыслей. Как непредсказуемо повернулась жизнь… Когда-то, всего несколько лет назад, он мог усадить княжну на свой плащ над крутым берегом реки и развлекать ее какими-то нехитрыми байками о мелких происшествиях, коими изобилует в общем-то скучная жизнь приграничных дозорных отрядов. Она могла смеяться или недоверчиво отшучиваться, розовые пятна тлели на ее щеках, и эта пустая болтовня наедине с офицером казалась ей небывалой вольностью, почти безумством, хотя совсем неподалеку раздавались голоса его подчиненных. А сейчас она недвижно лежала на его жесткой постели, и никто в княжестве, кроме некоего безвестного варгера, не знал о том, где она и с кем. Что она сказала бы, что бы подумала, умей она предвидеть эту ночь?

Йолаф вздохнул, опираясь спиной о край койки. Чего тут гадать, он ничего о ней не знает… Он не успел ее узнать, не успел вглядеться в нее. Он помнит лишь двух Эрсилий. Застенчивую угловатую девочку, приезжавшую к нему с Камрин. И юную, едва начавшую расцветать девицу, что горячими ладонями сжимала его руки, раня их уже заострившимися когтями, и хрипло, отчаянно, почти повелительно умоляла его не идти на соглашение с Сармагатом, а от виска к губам змеился первый уродливый знак надвигающегося обращения. Какая она, третья Эрсилия?.. Дева, пережившая то, чего никто и никогда не заслуживал… Незнакомая и неизвестная ему… По сути выдуманная им за долгие месяцы поисков.

Йолаф встряхнул головой. Эру, да хватит же. Он до смерти устал, потому и сидит истуканом, полоща в измотанном рассудке бесполезный сентиментальный сор. Да, она сейчас здесь, с ним, и это первая и последняя ночь, когда она принадлежит ему одному. Она очнется. Непременно очнется. И тогда будет снова принадлежать своей семье, династии и княжеству. Он так много сделал и перенес не для того, чтоб заявить свои права на Эрсилию. Он вернул ей ее облик и сущность, чтоб вместе с ними вернуть ей жизнь. Ее собственную жизнь, а вовсе не вечный долг перед ним.

Но это все будет завтра, а сегодня – его ночь. Ночь, когда можно исполнить всего одно свое желание. Убей его Моргот, если он хоть кому-то признается в этом даже с петлей на шее. Но разве он не заслужил этой безделицы?..

Йолаф откинул крышку небольшого ларя возле самой стенки очага, порылся одной рукой среди своих скудных пожитков и вынул потемневший от времени костяной гребень, когда-то подаренный ему матерью. Встал на колено у изголовья койки и осторожно охватил ладонью несколько спутанных прядей волос княжны.

Они поддавались неохотно, меж зубцов гребня оставались сосновые хвоинки и соломенная труха, а местами узелки и вовсе приходилось распутывать пальцами. Йолаф не заметил, как увлекся этим кропотливым действом, так долго бывшим для него чем-то вроде недоступной ему ворожбы. Прядь за прядью ложилась на плед, а он переходил к следующей. И вот очередной локон мягкой волной выскользнул из ладони, и рыцарь потянулся за новым, как вдруг наткнулся на внимательный взгляд распахнутых серых глаз…

Проснувшись, Леголас снова не сразу вспомнил, где находится, но уже в следующий миг поспешно поднялся со своего ложа, ощущая упоительную ясность мысли и прилив сил. Вокруг царила тишина, в очаге тлели багровые угли, щедро наполняющие полутемную келью теплом. На полу у очага стоял кувшин, и принц с удивлением обнаружил в нем вино. Весьма обходительный жест… Правда, попробовав его, лихолесец чуть недоуменно поморщился. Он знал эту лозу, вино было дорогим и изысканным, но отчего-то все равно показалось ему кисловатым и неприятным на вкус.

Но смущаться подобной безделицей было не ко времени, тем паче, что в орочьем штабе едва ли умели толком сохранять благородные напитки. У него были более важные материи для раздумий. Голова уже не гудела тяжелой вибрирующей болью, спешить тоже было некуда, и лихолесец впервые после ухода из штаба Йолафа почувствовал, что сейчас самое время разобраться в странных и труднообъяснимых событиях последних суток. Прежде всего, он так и не понимал до конца, в плену ли он. Сармагат говорил с ним скорее, как с гостем, несуразный повар Лурбаг, что недавно принес ему обед, держался не просто без всякой враждебности, но даже почтительно. Заложник из него весьма бесполезный, так что за Моргот происходит, объясните на милость… Зачем его привезли сюда? Чего ждет от него Сармагат и какую судьбу ему готовит? Если просеять сквозь мелкую сеть трезвого рассудка все, что влечет за собой его позорная болезнь, отбросить его личные переживания и горести, то остается очень простая и неутешительная мысль. Волчье безумие, поразившее наследника Лихолесского престола, мгновенно вызвало раздор в отряде, едва не завершившийся большой бедой. Несложно представить, какого масштаба междоусобицу оно способно вызвать в эльфийском королевстве, стань оно достоянием молвы… Не это ли замысел Сармагата?

Леголас поднялся на ноги и мерно зашагал из угла в угол. Пол был сух, покрыт змеящимися трещинами, и местами под ногой побрякивали сколотые камни. Сармагат… Центральная фигура всех бед княжества, таинственный мерзавец, доселе казавшийся эльфу едва ли не всесильным, всезнающим, всемогущим врагом. Он встретился с ним совсем не при тех обстоятельствах, которые предполагал. Преисполненный сначала азарта, а потом кипя ненавистью, все более накаляемой сгущавшимся отчаянием, он ждал этой встречи, как поединка, противостояния, окончательного единоборства с тем, в чьем лице подспудно видел главную причину всех своих бед последнего времени. Что ж, встреча состоялась… Только сам он явился на нее подобранным из сомнительного милосердия недобитком. И что же? Сармагат ничуть не злорадствует, не демонстрирует превосходства над жалким хворым недоэльфом. Положа руку на сердце, он вообще кажется совсем иным, не тем, кого воображал пылающий жаждой битвы лихолесец.

Леголас остановился, хмуро глядя на узор трещин пола. Удивительно, но отчего-то теперь он не ощущал к своему врагу настоящей ненависти. Более того, и униженным он себя не чувствовал, несмотря на свое жалкое положение в стане врага. Почему? Почему он так спокоен здесь, одинокий и безоружный, совершенно беспомощный в самом сердце логова его загадочного противника? Почему отстраненно размышляет о вероятных кознях орочьего вождя против своего народа, будто обдумывает недочитанный роман? Почему он еще не осматривается, не мечется по этому теплому и мирному узилищу, как зверь по клетке, не ищет выхода? Более того, даже мыслей о побеге ни разу не пришло на ум?

Леголас медленно провел ладонями по лицу. Посмотрел на свои когтистые пальцы. Потом вернулся к ложу и сел на пледы. Похоже, он рано решил, что сейчас время верных выводов и мудрых решений. Ведь не зря он занимается бессмысленными самокопаниями, в то самое время, когда нужно подумать совсем о другом. Где бы он ни был сейчас – он жив, а значит борьба еще впереди, и на чьей стороне будет победа – еще большой вопрос. И Лихолесье много веков противостояло бесчисленным вражеским ордам, устоит и еще многие века, с ним или без него. И отец не жалкий смертный, что не сумеет справиться с горем утраты своего единственного отпрыска. Но как быть с тем, кто страшнее всякого Сармагата? С его внутренним врагом… Глупо прятаться от себя самого, там, у водопада, у него был новый приступ обращения, хотя они давно уже не случались. И приступ этот не мог ничего не изменить.

Лихолесец оперся спиной о неровный камень стены и скрестил ноги. Моргот, хватит лгать себе… Можно изображать ледяное спокойствие перед Сармагатом и его приближенными, но наедине с самим собой бесполезно хорохориться. Ему страшно. Просто, банально, недостойно. Он боится того, что гнездится в нем, он боялся этого всегда, как ни скрывал это ото всех, включая самого себя. Он не знает, какую новую часть его успела отвоевать эта вторая, темная, непредсказуемая сущность, пока он лежал в беспамятстве. Ему сейчас не до свободы, не до мести, не до гордости, не до расовой чести, не до всех тех правильных и понятных материй, которыми он привык руководствоваться в жизни. Он не хочет сейчас быть свободен, ведь свобода будет означать новое одиночество, новое возвращение на орбиту замкнутого круга, по которому он мечется со дня ухода от соратников. Он хочет… Эру Всемогущий, да, он хочет снова увидеть Сармагата. Глядя в его уродливое лицо, он ощущает странное спокойствие и уверенность, словно глядит в свое собственное будущее, учась не бояться его.

Эти сумбурные мысли прервал звук открывшейся двери. На пороге стоял орк-часовой:

– Милорд, вас велено проводить к господину, – пробубнил он на скверном вестроне и для пущей значимости ударил древком устрашающей секиры в пол.

Леголас слегка принужденно усмехнулся. Это совпадение отчего-то показалось ему почти забавным. Поднявшись с топчана, он одернул камзол:

– Ну, так пойдем, раз велено.

… Путь не занял много времени, и Леголасу подчас казалось, что он не покидал знакомого лабиринта рыцарского убежища. Те же факелы там и сям рассеивали тьму, тот же бугристый камень поблескивал кварцем. Какие-то неизвестные эльфу вкрапления местами расцвечивали темный монолит стен причудливыми изгибами, и Леголас рассеянно удивлялся тому, что замечает все эти подробности, словно разум отказывался заглядывать в ближайшее будущее и настырно цеплялся за сиюминутные мелочи.

Его провожатый – или, быть может, конвоир – остановился у двери, заметно не доходящей до верхней притолоки, и постучал. Повинуясь короткому «войдите», произнесенному уже знакомым принцу низким голосом, распахнул перед лихолесцем дверь, и Леголас шагнул в небольшой зал, освещенный багровым провалом очага и двумя факелами. Перед камином стоял низкий стол и два кресла, несколько ларей виднелись у стен, и зал казался донельзя уютным и будничным, словно курительная комната зажиточного гнома, какие иногда описывал Леголасу на привалах его старый военный приятель и соратник Гимли…

У самого огня возвышалась могучая фигура орочьего вождя. Тот стоял спиной к визитеру и неторопливо покачивал в руке кочергу, отчего-то не спеша оборачиваться. Лихолесец услышал, как за спиной закрылась дверь, но все так же продолжал стоять на пороге. Оказывается, Сармагат был не один. В одном из кресел виднелась хрупкая женская фигура в простом охотничьем камзоле и высоких сапогах. Женщина медленно обернулась, поднимаясь на ноги, и двинулась навстречу принцу.

– Леголас… – отрывисто произнесла она, останавливаясь в двух шагах.

Лихолесец молча смотрел в знакомые серые глаза:

– Леди Эрсилия… Камрин… – пробормотал он наконец.

А она смотрела ему в лицо, и в ее взгляде не было ни страха, ни ошеломления, ни омерзения, ни даже ненавистного эльфу сострадания, хотя в последний раз она видела его еще тем, прежним Леголасом. Ее глаза были полны странного ищущего выражения, словно она силилась найти в его обезображенных чертах ответ на какой-то важнейший вопрос. Потом протянула руку и сжала его когтистые пальцы не по-женски сильной ладонью.

– Леголас, я только вчера рассталась с Сарном, – прямо и без предисловий произнесла она, – он истерзался тревогой о вас. Он не забывает о вас ни на минуту. Он знал, что я увижусь с вами, и просил передать… – тут Камрин осеклась, словно сглатывая горячий надрыв, с которым произнесла первые слова. Потом ее губы дрогнули, – … он передал, чтоб вы не надеялись взвалить на него бремя командования отрядом, сами этой скучищей занимайтесь.

Леголас стоял перед ней, ища какой-то уместный ответ, но ощущая лишь, как глупо сводит что-то в груди от этих простых и безыскусных слов преданности, так подходящих Сарну, что усмешка в карих глазах снова, как наяву, встала перед внутренним взором, опять причиняя тупую и ноющую боль потери.

– Спасибо… – невпопад ответил он. Но девица только кивнула, и лихолесец знал, что она поняла его.

– Тугхаш… – раздался от очага низкий голос, и Камрин отчего-то встрепенулась, хотя Леголас не понял, к кому именно обращается орк. Но самозваная княжна лишь крепче сжала пальцы принца, а потом быстро обогнула его и скрылась за дверью.

– Заходи, друг мой, – спокойно добавил вождь, не оборачиваясь. Лихолесец, все еще слегка оглушенный этой странной встречей и неожиданной весточкой от друга, встряхнул головой, собираясь, и уверенно двинулся вперед. Не время для сантиментов, да и пора расстаться с нелепой привычкой чему-то еще удивляться. Право, все самое удивительное с ним уже, пожалуй, произошло…

Он опустился в кресло, глядя, как орк задумчиво помешивает угли в очаге длинной кочергой. Тот не торопился, то ли давая Леголасу собраться с мыслями, то ли пытаясь этими проволочками лишить его самообладания. Но лихолесец продолжал молча разглядывать вождя, ожидая, когда тот сам заговорит с ним. Он так по-настоящему и не рассмотрел его в прошлый раз. Занятый разговором и попытками понять, что его ждет, он не успел вглядеться во внутреннюю суть лица Сармагата, которую всегда считал намного важнее внешних признаков. А вождь сноровисто расколол кочергой полено, ярко вспыхнувшее синеватыми язычками пламени, отложил разогревшееся орудие. Сел напротив Леголаса, так же не спеша отирая с пальцев золу.

– Как ты себя чувствуешь? – негромко и будто бы слегка рассеянно спросил он.

– Превосходно, – сдержанно ответил лихолесец. Несмотря на то, что обстановка вовсе не наводила на мысли о грядущем допросе, и ни тени угрозы не чувствовалось в воздухе, он вдруг почувствовал, как его охватывает странное беспокойство, словно сейчас должно было произойти что-то невероятно важное, что навсегда изменит его судьбу. А орк невозмутимо и изучающе посмотрел принцу в глаза.

– Я рад, – нейтрально промолвил Сармагат, и Леголаса царапнуло почти мучительное ощущение, что он не понимает этой сцены, упуская что-то настолько очевидное, что оно ходит прямо у его лица, задевая дыханием, касаясь пальцами, но не даваясь его слепым и недалеким чувствам.

– Пришло время поговорить начистоту, Леголас, – и на сей раз принцу послышалась в голосе Сармагата легкая настойчивость, словно тот чего-то ждал от собеседника, а тот все не хотел понять, чего именно.

– Я готов, – эти бессмысленные, безликие фразы были ненужными, они заполняли тишину, как клочья пакли – щели в стенах, и лихолесец вдруг понял, что сейчас не время для осмотрительности. Сармагат ждал от него прямоты и искренности, готовый отвечать тем же, и бесполезно размышлять, зачем это орку, и что он затеял. Достаточно незамысловато спросить. Леголас отчего-то был уверен, что тот ответит, не кривя душой.

А Сармагат неотрывно смотрел на пленника. Это не был тяжелый взгляд палача, что старается подавить волю жертвы. Орк все еще чего-то ждал, и принцу вдруг стало неловко за свое скудоумие, за свое орочье неумение понять собственные ощущения и свою же эльфийскую неспособность постичь того, кого он высокомерно привык считать расой едва ли третьего сорта.

Минута протекла в тишине. Затем другая.

– Ты не узнаёшь меня… – полуутвердительно произнес Сармагат, а уже испытанное Леголасом чувство чего-то упущенного и непонятого вдруг ощетинилось царапающими остриями, заколотилось в ребра неуемной тревогой и неожиданной неутолимой тоской. Оно подошло вплотную, властно охватывая тугими тисками жгучего, почти болезненного нетерпения, на самом дне которого тлел обыкновенный и ничем не прикрытый страх. Страх, что он снова все понял не так, что все это время заблуждался, но на сей раз особенно непростительно и нелепо.

Сердце гулко застучало в груди, и на один кроткий миг лихолесец был уверен, что не хочет знать, кто именно сидит перед ним. А орочий вождь вдруг широким грациозным движением отбросил за спину косматую каштановую гриву, расправил плечи и прямо, почти с вызовом посмотрел эльфу в лицо холодными глазами цвета грозовых облаков. Принц резко стиснул кулаки, вгоняя когти в ладони, силясь унять заколотившую его дрожь. Побелевшие губы разомкнулись, и Леголас потрясенно выдохнул:

– Гвадал…

====== Глава 44. Язвы верности ======

Он шел к этой минуте почти год. Он строил рискованные и хитроумные планы, изворачивался и лгал, сражался и искал союзников. Он почти всегда знал, как поступить в самых непредвиденных обстоятельствах. А сейчас молча стоял на коленях, сжимая гребень в непослушной руке, и неотрывно смотрел Эрсилии в глаза, не находя ни уместных слов, ни нужных действий, лишь отстраненно слыша, как вибрирует в опустевшей голове тягучий шум. А она разомкнула губы, снова сомкнула, словно припоминая забытый навык. А потом тихо произнесла:

– Йолаф.

Она узнала его. Рыцарь ощутил, как горячий поток крови колотится в виски, а где-то внутри разжимается мучительно свернутая пружина, снова позволяя глубоко вздохнуть. Эрсилия же едва уловимо улыбнулась уголками губ и добавила:

– Я знала, что моим первым словом непременно будет твое имя. Я решила это еще тогда, когда начала утрачивать способность говорить. Йо-лаф…

Раздался сухой резкий стук, и рыцарь вздрогнул, как от толчка. Это всего лишь выпал из его пальцев гребень.

– Почему ты молчишь? – прошептала Эрсилия, и в ее взгляде проступила тревога, – ты словно не узнаешь меня…

Она медленно подняла руку и поднесла к глазам. Несколько секунд смотрела на свои худые пальцы с неровно обломанными ногтями. Потом снова уронила кисть на плед:

– Какие они теперь странные. Слабые, тонкие, – пробормотала она, – я совсем забыла, какими они были.

Снова вскинула на Йолафа выжидательный и напряженный взгляд. Рыцарь встряхнул головой, словно просыпаясь. Нужно было что-то сказать, а он не знал, что именно. Он вообще совсем не знал эту Эрсилию, такую похожую на прежнюю и так сильно изменившуюся. Та застенчивая дева была непостижимым, эфемерным существом, казавшимся в его простом солдафонском мирке сливочно-нежным крокусом, расцветшим среди чертополоха и совершенно неуместным среди простецких лопухов и острых колючек. Эта же юная женщина с тревожными глазами и ссадинами на шее и щеках была удивительно настоящей, живой и мучительно дорогой ему. Это была та Эрсилия, которую он с таким отчаянным нетерпением жаждал увидеть. И с которой теперь совсем не представлял, как себя вести. Он рвано вдохнул и пробормотал:

– Я так боялся, что вы не очнетесь, моя княжна. И еще больше – что не узнаете меня.

– «Моя княжна»… – повторила Эрсилия. И вдруг ее глаза, только что взволнованные и вопрошающие, подернулись льдом, – помогите мне встать, рыцарь, – ровно проговорила она.

Что-то было не так. Йолаф ощущал это с мучительной ясностью, и собственная бестолковая неловкость всколыхнула в груди тоскливую и тягостную злость. Он вел себя неправильно… Она едва очнулась, а он уже успел чем-то оттолкнуть ее… Но отчего-то ему не удавалось себя перебороть, отчего-то вместе с Эрсилией вернулось и его прежнее благоговение, былое чувство трепетной боязни неосторожным словом, движением, взглядом разрушить флер ее неприступной чистоты, будто смахнуть цветную пыльцу с крыльев бабочки.

Эрсилия же оперлась на его руку и тяжело приподнялась с ложа, села, прислонясь спиной к стене и напрямик посмотрела рыцарю в глаза.

– Какие у вас дальнейшие планы? – сухо спросила она.

– Завтра я отвезу вас в Тон-Гарт к отцу, – ответил ренегат, и княжна бесстрастно кивнула:

– Хорошо. Что там творится сейчас? Вы видели моего отца?

Этот прохладный деловитый тон отрезвил рыцаря, и он так же ровно отчеканил:

– Я видел князя всего двое суток назад. Он был в добром здравии. Мятеж моих людей прекращен, гарнизон вернулся в столицу и снова приведен к присяге.

Эрсилия нетерпеливо подалась вперед:

– Слава Эру. А Сармагат?

– Он сам отпустил меня из плена и даже помог в обряде вашего… исцеления. С ним сейчас установлено подобие мира. Не тревожьтесь, миледи, – Йолаф сбился на привычную ему по прежним годам покровительственную и мягкую манеру говорить с княжной, – вы вернетесь в город, пусть не такой приветливый и беззаботный, как когда-то, но уже переживший худшие дни. Ваш дом встретит вас радостно.

– Спасибо за отрадные вести, – эта безликая фраза отчего-то показалась Йолафу упреком. А Эрсилия снова подняла глаза:

– Йолаф, где сейчас Камрин? Я видела ее несколько дней назад, она собиралась на поиски эльфийского принца.

Ренегат на миг замер.

– Я в последний раз видел сестру при непростых обстоятельствах, – сдержанно ответил он, – я не знаю, где она сейчас, но уповаю, что она в безопасности.

Облизнул губы, собираясь с духом перед неким вопросом, который, возможно, не стоило задавать… Княжна же спокойно кивнула:

– Значит, Камрин у Сармагата. Да, я понимала все, о чем при мне говорили. Не всегда правильно, не всегда ясно. Но понимала. Еще же лучше я понимала молчание… Оно ведь никогда не лжет.

Она машинально провела ладонью по смятой ткани сюрко, снова бегло взглянула на руку. А потом покачала головой, скованно усмехаясь, будто губы все еще плохо слушались ее:

– А знаете, рыцарь, моего звериного чутья мне, пожалуй, будет недоставать. Меня невозможно было обмануть. К примеру, от вашего соратника Вигге за фарлонг отдавало падалью. Только предупредить я вас не умела…

Йолаф качнул головой:

– Вы были правы. Но Вигге не успел всерьез навредить нашим планам. Он недавно погиб.

– О, я знаю, – не меняя тона, проговорила Эрсилия, – ведь это я убила его.

Йолаф вскинул голову и наткнулся на ее взгляд, напряженный и почти отчаянный. Она ждала его реакции, словно готовая встретить отвращение и стойко принять его, как ответ на некий невысказанный вопрос. Но он без колебаний пошел навстречу этому взгляду:

– Эру странен подчас в своих путях. Но если бы не ваше вмешательство, то все наши усилия были бы тщетны. Мне лишь жаль, что вам пришлось пройти и через это.

– Пустое, – устало и отрывисто ответила Эрсилия.

Она опустила глаза, снова рассеянно разгладила руками подол, отвела за спину волосы. Отстраненная, чужая, по-новому резкая и откровенная, совершенно незнакомая. Она все понимала… Все слышала… Чего он навоображал себе в угаре своих непреходящих тревог? Что она бросится ему в объятия? Напомнит о его сбивчивых и сумбурных признаниях и клятвах? Он выполнил свой долг. За это не ждут наград. И уж тем более не просят любви. А под пластами этих правильных и разумных доводов билось глупое и глухое к любым резонам желание, чтоб что-то было иначе…

– Йолаф, – голос Эрсилии выдернул его из водоворота беспорядочных мыслей, – что не так? Что, Эру Единый, не так?

Это прозвучало, словно эхо его собственных мыслей… В замешательстве он готов был уже что-то невпопад ответить, а лицо Эрсилии вдруг дрогнуло, будто по нему скользнула тень пролетевшей перед свечой бабочки:

– Тебе всегда было, что сказать мне, пока я была исковерканным недочеловеком. А теперь ты молчишь… Ты был ласков с отвратительным полузверем, а теперь называешь меня «миледи», – голос Эрсилии вдруг сорвался с ровной сдержанной ноты и зазвенел неприкрытым отчаянием, – мне бы сейчас плакать от счастья, а мне отчего-то страшно, – она сглотнула, на миг сжимая зубы, – я не задумывалась прежде, какой ты видишь меня…

Несколько секунд протекли в тишине. Звенящей, гулкой и натянутой. И Йолаф вдруг словно увидел себя со стороны. Бледного немого болвана, стоящего навытяжку перед истощенной девицей в слишком просторном сюрко. Она хотела первым произнести его имя. Она видела в нем единственного друга. А встретилась с чужим человеком, который попросту боялся остаться самим собой перед лицом своей сбывшейся надежды. Он мог быть кем угодно. Но трусом он не был…

Ренегат шагнул вперед и опустился на одно колено перед княжной:

– Простите меня, – твёрдо произнес он, – я знаю, что веду себя нелепо. Но вы всегда были слишком хрупким цветком для моих грубых рук. Я всегда боялся вас ранить или оскорбить, хотя был офицером вашего отца. Теперь же я лесной разбойник, мятежный отщепенец, а вы здесь, наедине со мной в этой каменной норе. Я стыжусь это признать, но я не знаю, ни что говорить, ни как поднять на вас глаза.

Эрсилия секунду молчала, а потом ее верхняя губа дрогнула на знакомый рыцарю пугающий манер, будто готовая снова обнажить клыки:

– Йолаф. Ты вынимал занозы из моих изуродованных рук. Ты лечил раны, которые я наносила себе, и забывал перевязать свои собственные, тоже нанесенные мной. От меня с ужасом отшатывались солдаты, а ты обнимал меня после моих приступов ярости, чтоб я смогла уснуть. А вчера… Ты думаешь, я не чувствовала, как чудовище бушует во мне, не желая покидать своей оболочки? Как меня захлестывает ненависть и желание тебя растерзать, потому что ты причиняешь мне эти мучения? Как варг цепляется за жизнь, пытаясь победить человека, уже и так почти побежденного? Но ты прошел этот путь до конца и сделал для меня то, о чем даже просить никто не вправе. Ты сам одел меня, иначе откуда на мне это сюрко? Так что же, рыцарь? Не кажется ли тебе, что эпоха хрупких цветов давно позади? Мы с тобой связаны самыми прочными из всех уз. Моего долга перед тобой не измерить никакими сокровищами. А ты называешь меня своей княжной?

Йолаф стиснул зубы, чувствуя, как дрожат руки:

– Не говори о долгах! Все, что я сделал для тебя, было моим собственным выбором. И если бы потребовалось, я сделал бы это снова. Это стоит вне любых долгов, Эрсилия. Это не дают в рост. Это другое.

– Да, Моргот, да! – Эрсилия неожиданно повысила голос, чего никогда на его памяти не делала, – это другое! Это вне долгов, вне условностей, вне приличий и прочего мусора! То, что случилось со мной, разбило все эти придуманные людьми рамки! Я больше не прежняя девица в кисейном покрывале! Теперь я знаю жизнь, знаю людей в самом их омерзительном облике и в самом достойном воплощении! И я знаю, что жизнь слишком хрупкая и короткая, чтоб кутать ее в камчатные салфетки! Я познала подлинный, неприкрытый позор. Ведь даже площадная девка кому-то кажется желанной, а от меня шарахались люди, умеющие не гнушаться полуразложившихся трупов. Я больше ничего не стыжусь, слышишь? То, что связывает нас с тобой, находится за гранью ханжеского стыда! Так почему ты делаешь вид, что не узнаешь меня, хотя полчаса назад расчесывал мне волосы, словно новобрачной?

– Потому что тогда я был для тебя единственным защитником! – в голосе Йолафа тоже звякнул металл, – и я подчас недостойно упивался этой своей исключительностью! Я не задумывался, понимаешь ли ты меня! Я просто знал, чего хочу и что должен сделать, и делал это, как умел, ведь все прочее не имело значения! Теперь же ты снова княжна! А я по-прежнему государственный преступник, приговоренный к казни! Я не для того стремился исцелить тебя, чтоб потом выставить тебе счет и навязать тебе свою сомнительную персону, пользуясь тем, как ты сейчас уязвима, едва вернувшись к жизни! Завтра ты будешь дома! Завтра круг замкнется и все станет на свои места! И тогда ты поймешь…