Текст книги "И рассыплется в пыль, Цикл: Охотник (СИ)"

Автор книги: Люук Найтгест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

❃ ❃ ❃

Можно было сказать, что день удался: в столице нашлось немало интересных книг по истории, которые Рурука ещё не читал, да и на обратном пути ему посчастливилось встретить Пассису, который возвращался из конной прогулки. Выглядел чернокнижник невероятно счастливым и лёгким, что не могло не радовать, пусть и вызывало некоторое удивление у летописца. В свете последних событий младший Найтгест всё больше молчал, бродя по замку чёрной хмурой тучкой, а потому видеть на его лице улыбку было даже несколько непривычно.

– Что-то случилось? – с неуверенностью поинтересовался Миррор, и Пассиса посмотрел в ответ лучащимися глазами.

– А то! – воскликнул он с пылом. Похоже, ему не терпелось поскорее рассказать о том, что его так обрадовало, и слова сорвались с его губ быстрее, чем он дослушал вопрос Руруки. – Гилберт сегодня извинился передо мной. Представляешь? Он признал свою ошибку!

– Он заболел? – резко сменив тон с приятного на прохладный, спросил летописец, неторопливо правя коня к замку, очертания которого виднелись вдалеке над макушками деревьев. Из-за идущей полным ходом войны путешествовать в одиночку по этим местам не советовалось, усилились патрули, но Рурука не особенно переживал по этому поводу. – Или его по голове сильно ударили?

– Не говори так, – буркнул Пассиса и надулся, как рыба-шар, кажется, готовый выпустить ядовитые колючки. – На самом деле Гилберт очень внимательный и, я бы даже сказал, ласковый. Но иногда на него находит непонятно что.

Летописец невесело ухмыльнулся, не став комментировать излишнюю веру юноши в своего брата. Некоторое время они ехали в неловком молчании.

– А где Роккэн? – как бы невзначай спросил Пассиса и огляделся, словно старший Миррор прятал младшего в кармане и вдруг мог выпустить его оттуда. – Я не видел его давно.

– Он работает в мастерской над одним портретом, – по лицу юноши расползлась ухмылка, и он едва подавил смех, вспомнив работу брата. – Очень важным портретом. Сказал его не дёргать. Вот я и решил скататься в Умбрэ, поохотиться на книги.

– Надеюсь, всё прошло хорошо, – задумчиво, точно не услышал его, пробормотал Пассиса.

– Конечно, – довольно кивнул Рурука и залез в седельную сумку рукой. – Вот, раритет: «История появления дроу» Фельтона Маннета. Да таких экземпляров всего десять на весь Талиарен, и один из них теперь мой!

– Я не о том, – Пассиса покачал головой и отмахнулся от увесистого талмуда, который ему протянул Миррор. – Гилберт хотел поговорить с вами о том, что произошло, извиниться. Ты понимаешь, это весьма тяжёлый и ответственный шаг для него. Я беспокоюсь, что он мог сказать что-то не то. Или, что хуже, твой брат мог что-то сказать… Ру, что с тобой?

Лицо летописца стало белым как снег, вытянулось, а глаза едва не полезли на лоб. Он медленно повернул голову в сторону чернокнижника, а затем пришпорил коня, заставляя того сорваться в галоп, на ходу запихивая книгу в сумку.

– Рурука, подожди, куда ты? – закричал Найтгест, тоже подгоняя свою животину, чтобы не упустить из вида юношу. – Тьма, подожди же ты!

Летописец даже не подумал ответить или немного притормозить, низко склоняясь к шее своего светлого крапчатого коня, чуть привставая в стременах. От страха, внезапно сковавшего всё его существо, невозможно было продохнуть и расслабиться. Слишком велик был риск, слишком уж вспыльчив был Господин чернокнижников, и одним богам было известно, как он отреагирует, если увидит карикатуру на себя. «Хоть бы Рок догадался не показывать ему! Хоть бы ему хватило мозгов убрать её куда подальше!» – бились в голове юноше истеричные мысли, направленные на самого близкого и родного человека во всём свете. Ледяной ужас пробирался к самому сердцу, и, несмотря на жаркую погоду и тяжёлый плащ, Миррор чувствовал озноб. Он сосредоточился изо всех сил, потянулся к сознанию брата, тщась почувствовать его состояние и мысли. Но натолкнулся на зыбкую полутьму, колкую и болезненную, слабо пульсирующую и мерцающую так, как не было никогда на его памяти. Сердце ухнуло в пятки. Юноша беспощадно гнал коня, не различая ничего вокруг – ни догнавшего Пассису, ни дорогу, действуя скорее на инстинктах, чем обдуманно. «Ну же, ну же, отзовись, братишка! Дохлые боги, да ответь же ты мне! Хоть как-то!» – шептал он себе под нос, до крови искусав губы, проклиная слишком большое расстояние и на его взгляд медленного коня, то и дело вынуждая его переходить на карьер. Жеребчик уже задыхался и едва переставлял ноги, когда они въехали по мосту на территорию замка. Рурука остановил коня только возле ступеней и сразу же соскочил на них, забыв и про животное, и про важные книги, и про стражников, что покрывали его вслед всеми известными и неизвестными фразеологизмами.

– Да куда ты так несёшься?! – задыхаясь, крикнул Пассиса, стараясь не отставать от шустрого Миррора, перескакивающего через несколько ступеней и летящего, будто от самой костлявой. – Рурука!

– Я просто надеюсь, что Гилберт никуда не пошёл, – на одном дыхании выпалил летописец, даже не моргая, чтобы не упустить нужный поворот, искомую дверь. – И что Роккэн убрал этот чёртов портрет куда подальше и не догадался показать его.

– Что там такого в этой картине? – чернокнижник прикладывал не мало сил, чтобы вернуть сердцебиение в норму, когда они остановились возле дверей, ведущих в мастерскую.

Миррор ничего ему не ответил, боясь шагнуть внутрь и при это желая более всего на свете. Он вдохнул поглубже, толкнул дверь и вошёл в мастерскую, но всё равно не сдержал крика, тут же рванувшись с места, подняв за собой ворох листов. Вампир вбежал следом, в нос ему ударил резкий запах крови, красок и растворителя, застоявшийся, дурной и тяжёлый. Летописец резко опустился на колени неподалёку от окна, из которого лился тусклый закатный свет.

– Дышишь? Ты только дыши, братишка, – бормотал Рурука исступлённо, и Пассиса не мог найти в себе силы обойти его или заглянуть через плечо, понять, почему он это говорит.

И всё же пересилил себя, сделал сначала один робкий шаг, затем второй. На Руруке не было лица. Губы его мелко подрагивали, но он стойко держался и не впадал в истерику, хотя, боги свидетели, он качался на самой грани. Руки Роккэна ниже кистей совершенно посинели, перемазанные засохшей кровью, а выше не хотелось смотреть. Пальцы и ладони его превратились в кровавое месиво с торчащими из него костями: каждый палец, выломанный в нескольких местах в обратную сторону, будто сухая ветвь, неестественно замер. Точно дикие, жуткие цветы распустились вместо его кистей, которые юноша, даже пребывая в полубессознательном бреду, держал навесу над собственной грудью. Почувствовав прикосновение брата к собственной шее, Роккэн надрывно застонал, захрипел, мотнул головой из стороны в сторону, приоткрыв пересохшие губы. Потрескавшиеся, побелевшие, с содранной до мяса кожей. Время от времени юноша крупно содрогался всем телом, вновь издавал звук, похожий на скулёж побитого щенка: тонкий, надсадный, срывающийся и терзающий слух. Рурука осторожно, точно маленького ребёнка, поднял его на руки, и медленно, как неживой, обернулся к Пассисе, поглядев на него совершенно стеклянными глазами. Вампир поджал губы, судорожно выдохнул и кивнул на выход:

– К лекарям.

Рурука неразборчиво угукнул, а затем первым двинулся прочь из мастерской, не сводя взгляда с исказившегося от боли лица Роккэна. Он вновь застонал, содрогнулся, попытался расслабить окоченевшие конечности и уложить себе на грудь, но тут же тихо, едва различимо, застенал, ткнувшись лицом в плечо брата.

– Я здесь, Рок, всё хорошо, милый, – монотонно, успокаивающе зашептал летописец, бережно удерживая младшего, через каждое слово склоняясь, касаясь губами холодного и мокрого от испарины лба. – Ты только дотерпи до врача, хорошо? Не отключайся. Я знаю, ты это дело любишь, но ты держись.

Губы Роккэна дрогнули в блеклом подобии улыбки, но тут же скривились от боли, глубокая морщина пролегла между бровей, и по коридору пронёсся его очередной булькающий хрип. Эти звуки драли душу и сердце, хватали за горло, от них начинало щипать и резать в глазах, а собственное дыхание едва не подчинялось этому мучительному звучанию. Летописец непрерывно шептал что-то утешительное, умиротворяющее, но время от времени ему приходилось осторожно встряхивать брата, чтобы не думал засыпать. Один дьявол знает, сколько Роккэн пролежал в мастерской, как давно изводится от боли, жажды и кровопотери. И Миррору совершенно не хотелось о том думать, равно как и о том, кто мог сотворить это с ним. Он знал, и от этого становилось страшно, от этого ожесточение сковывало душу напополам с безумным страхом за любимого брата. «Ты только не оставляй меня, ладно? Ты – всё что у меня есть», – мысленно коснулся он сознания брата и почувствовал слабый, мечущийся отклик, бессвязный, горестный, напуганный, а потому лишь теснее сомкнул объятия, на мгновение зарывшись носом в волосы на макушке Роккэна. Лазарет располагался на первом этаже замка, прямо над моргом, и оба этих совершенно невесёлых помещения сообщались широкой лестницей. Здесь перевязывали раненных в осаде и боях чернокнижников, здесь же проводили тяжёлые, срочные операции, если дело не терпело отлагательств, а пострадавший не мог добраться до жрецов или же те – до него. Как правило, несколько носителей белоснежных мантий всё равно трудилось в замке, но чаще их никто не заставал на положенном месте, да и предъявить им в ответ было просто напросто нечего.

Жрецы были неотъемлемой частью жизни чернокнижников, в то время как сами существовали и без них. Это была отдельная фракция со своим Повелителем, иерархией, системой обучения, должностей и привилегий. Они обладали даром целительства, предвидения, но вместе с тем не считались воинами. Скорее созидателями, наблюдателями и хранителями спокойствия. Появление жреца в замке чернокнижников означало, что кто-то либо серьёзно болен или ранен, либо собирается проходить посвящение, либо у оракула есть новости с иного плана. В отличие от людей, живших на побережье, жрецы не ожидали просветления, а наоборот, всеми силами способствовали тому, чтобы получить его. Отдалившись от всего мира, они обитали в Белом замке в землях вечной зимы. Отшельники, не от мира сего, чудаки, звездочёты – как их только не называли в мире, в то время как чернокнижники едва ли не склонялись перед могуществом своих покровителей и вместе с тем вроде бы абсолютно беззащитных магов в белых одеяниях. В далёком прошлом, когда впервые появился дар повелевать тенями, появились и те, кто взял на себя ответственность за их души. Изначально жрецы были исключительно лекарями, наделёнными способностями врачевать не только тело, но и ауры, души, отличать истинное, ментальное тело, от физического. Их судьбой, даром и карой было лицезреть присное и грядущее, проводить тонкие грани между миром живых, материальным, и миром, населённом духами. Пришлые из иных миров, тени прошлого, силуэты будущего – всё это в своё время начинал видеть каждый, наделённый даром жреца. Не редко это были молодые юноши и девушки, неспособные выдержать подобный напор на собственное сознание. Они сходили с ума или же заканчивали жизнь самоубийством, лишь бы избавиться от предвидения, а потому фракция эта была малочисленна, едва ли насчитывая в своих рядах более тысячи магов.

Но редко кто осмеливался напасть на мирных и тихих чародеев, которые заранее знают, чем всё закончится. А даже если и не знают, никогда о том не скажут, предпочитая хранить свои секреты в тайне. Более того, даже находясь на другом конце страны, чернокнижники бы мгновенно отреагировали на угрозу, встав на защиту своих атаурванов с истовой яростью. Пожалуй, даже себя они не защищали так отчаянно и бесстрашно, как прорицателей. Помимо прочего, Повелители предпочитали поддерживать со жрецами мирные отношение, находя в их лице лучших советников, лекарей и наставников. И часто случалось так, что на территории жрецов сталкивались две и более противостоящие друг другу фракции. Случайно ли или же белоснежные маги устраивали это специально, никому не дано было постичь.

В мировых вопросах жрецы всегда считались гласом мудрости, понимания, способности не разбрасываться своим могуществом направо и налево, символом гордой и справедливой власти и основы многих религиозных веяний. Считалось, что они могут быть «устами Воплотителей», именно поэтому обладают знаниями о будущем. И сложнее всего в ремесле жреца было отделить бредовое и желаемое навязанное видение от настоящего провидения, и этому жрецы учились на протяжении всей жизни.

К тому же, жрецы приводили души в этот мир, когда рождался ребёнок, уводили их за грань, когда кто-то погибал, в бою ли, в собственной ли постели от старости или же болезни. И именно поэтому чернокнижники беспрекословно повиновались им, склоняя головы. Проходя собственное посвящение, они сталкивались со смертью лицом к лицу: жрец проводил ритуал, отделяя душу от тела, и чародей сталкивался с миром духов, миром, который давал им позволение управлять тенью, мраком, оставляя собственный отпечаток. Потому убить тёмных магов было несколько сложнее, чем других: они уже были отчасти мертвы, знали, что их ждёт за гранью, и, как ни странно, не торопились на ту сторону. Именно жрецы были теми, кто выносил приговор, кем предрешено стать юному дарованию, а вот слушать их или нет уже было на совести выпускников, переживших посвящение.

И, наконец, – династия Акио положила начало жрецам, и никто другой, как Акио, был первым жрецом и Повелителем. История умалчивала, откуда они явились, где скитались и как обнаружили свои способности. В летописях лишь значилось, что первая Госпожа чернокнижников, Амарэйнт Найтгест, всегда прибегала к советам своего спутника, способного к целительству и предсказанию, Этьенна Акио. Личность загадочного жреца никак не раскрывалась, равно как и его семейство, которое значилось, как «весьма многочисленное и отличное от прочих абсолютной белизной». Не редко представители той и другой семьи заключали между собой браки, а если не их, то договоры, но вполне могли существовать отдельно друг от друга. И всё же, альянс чернокнижников и жрецов оставался нерушимым с самого основания фракций и по сию пору, и ни один Повелитель не был в силах разорвать эту прочную многовековую связь, хоть многие и пытались, полагая, что, убрав с шахматной доски один из цветов, смогут подчинить другой. Но чёрное никогда не существовало без белого, равно как и белое без чёрного, как день без ночи и ночь без дня.

Однако же в этот раз, то ли по велению судьбы, то ли по несчастливому стечению обстоятельств, ни единого лекаря не оказалось в замке: все отбыли на поля сражений, где от них действительно был толк, где в них нуждались куда сильнее. Зайдя в пустующий обширный лазарет, Рурука не сдержал гортанного стона, беспомощно оглядываясь по сторонам.

– Эй, есть кто-нибудь? – крикнул он, и его едва не срывающийся голос пронёсся по огромному помещению со множеством коек и ширм, абсолютно пустых и невостребованных. На его возглас из соседнего помещения, где проводились операции, выбежала девушка, скорее всего, помощница лекаря. – Слава богам! Срочно, моему брату нужна помощь!

– Мне так жаль, – пискнула она, вжав голову в плечи, а затем начав тараторить так, что летописцу пришлось приложить немало усилий, чтобы разобрать отдельные слова: – Сегодня закипело новое сражение, и все лекари и жрецы отбыли туда, всех раненых переправили в другие замки. Мне правда, правда, очень жаль! Я… я даже не знаю, что могу сделать.

– А ты что, не лекарь? – рявкнул Рурука, и брат на его руках заскулил, заворочался, и летописец теснее прижал его к себе, чтобы не сверзился на пол. – Тогда на кой ляд тебя здесь оставили, дура бесполезная?!

– Не кричи на неё. Не видишь, девочка напугана? – попробовал утихомирить его Пассиса, но натолкнулся на абсолютно бешеный и полный отчаяния взгляд.

– Если он умрёт, я сдеру с Гилберта кожу заживо! – заорал Миррор, и вампир невольно отшатнулся от него, не мигая.

– Да с чего ты взял, что это он? – возмутился Найтгест, упёршись в своё рогами.

– Отрицать очевидное – это у вас семейное, да? – мрачно оскалился летописец, а затем осторожно уложил брата на койку.

– Нет! – воскликнул Пассиса, а затем, уловив ехидный взгляд и поняв намёк, потупился, залившись густой краской. – Он… он не мог этого сделать. С чего бы ему?

– Потому что он самодур и мудозвон, что тут непонятного? Какого хрена ты так его защищаешь, Пассиса? – Рурука уже не кричал, говорил ровным, бесцветным голосом, даже всякое выражение стекло с его лица, как вода с гладкого камня.

Он полностью сосредоточился на колдовстве, которое у него получалось из рук вон плохо, но ради брата он готов был изнасиловать и разорвать собственную ауру на части, выжав из неё все крохи, чтобы облегчить страдания. Девочка-помощница металась туда-сюда, не зная, что и делать, заламывая руки и кидая на искалеченного художника полные ужаса взгляды. Пальцы самого Руруки похолодели, тепло стало уходить из тела: настолько тяжко ему давались любые чары, что энергия вытягивалась не только из ментального тела, но и из физического. Между ладоней собралась кристально чистая вода, которой он стал промывать страшные раны на руках брата, отчего тот захныкал, лицо его приняло горькое, несчастное выражение, а из уголков глаз по вискам заструились тонкие линии слёз. «Тише, тише», – как заведённый повторял старший Миррор, изо всех сил унимая боль Роккэна, забирая часть его боли себе, облегчая незавидную участь.

– Всю мою жизнь Гилберт защищал меня от того, от чего не смог уберечь Артемиса. И вас, – едва слышно прошептал Пассиса, но летописец великолепно его услышал, пусть и не подал вида. – Я искренне верю, что в глубине души он вовсе не хотел…

– Не хотел? – сквозь зубы прорычал Рурука, сжимая пальцы и поднимая на вампира острый взгляд. – Ах, он не хотел, да? Я обязательно спрошу у Роккэна, когда и если он очнётся, кто и с какой целью сотворил это с ним. А если ты и дальше продолжишь защищать этого садится, я не знаю, что…

– Перестань, пожалуйста, – взмолился Пассиса, поджав губы. Ему хотелось верить, что его горячо любимый старший брат всё ещё тот же весёлый и надёжный мужчина, которого он помнил. И с каждым разом Гилберт обманывал его надежду, вытворяя то, что и с врагом-то жалко сделать, не то что со своим подопечным. Сглотнув горький ком и набежавшие слёзы, юноша гордо приподнял подбородок. – У меня есть знакомый лекарь в столице, очень хороший. Я провожу вас к нему. Он сможет позаботиться о Роккэне.

– Зачем тебе это? – с некоторым недоверием вопросил Рурука, но подался вперёд, кажется, готовый тут же сорваться с места.

– Потому что я не Гилберт, – прохладно напомнил Найтгест, чуть нахмурившись и сощурив левый глаз. – И вы мои друзья.

Развернувшись, он медленно двинулся прочь из лазарета, уверенный, что Рурука последует за ним. И именно это летописец и сделал, сперва осторожно замотав руки брата собственной рубашкой, а его самого укутав в плащ. Ему было плевать, что ветви деревьев исхлещут его тело по дороге в Умбрэ, что солнце сожжёт ему кожу, что насекомые искусают, а сам он будет выглядеть, как отчаянный дезертир. Всё меркло и теряло значение перед одним единственным желанием спасти Роккэна, унять его боль. И хотя хотелось сесть, закрыть лицо руками и в ужасе разрыдаться, он не мог себе этого позволить. Он – старший. Он – ответственный. И он не оказался рядом, когда это было так нужно.

– Рурука, – едва слышно пробормотал Роккэн, иссохшие губы треснули, крохотная алая капля выступила посередине.

– Тш-ш, я здесь, – отозвался Миррор, склонившись и торопливо поцеловав брата в уголок губ. – Я с тобой. Мы уже едем к лекарю, потерпи.

– Я… – художник шевельнул языком, пытаясь собрать слюну и смочить горло. Пожевал губами воздух, закашлялся, прочищая горло. – Я, кажется, краску забыл закрыть.

Абсолютно шокировано глянув на брата, Рурука не выдержал и рассмеялся. Смеялся долго и громко, то и дело склоняя голову, вытирая набежавшие слёзы плечом. Нервное напряжение было столько велико, что он не мог толком разобраться, то слёзы веселья или же горя. Роккэн вяло, тускло улыбнулся, и глаза его закатились, он окончательно обмяк на руках старшего брата, наконец, осознав, что в безопасности, что за ним присмотрят, что не бросят. Сперва летописец дёрнулся, как от удара, тут же судорожно вслушиваясь в его дыхание, силясь нащупать сознание, но Роккэн лишь уснул, измотанный болью и, несомненно, острыми ощущениями. Пассиса шёл впереди решительно и быстро, лица его юноша не видел, но всё же полагал, что от радостной улыбки не осталось и следа.

– Пассиса, – неуверенно позвал он, нагнав вампира и поглядев на сумрачное лицо. – Извини, я…

– Я не обижаюсь и не злюсь, – спокойно прервал его Найтгест, ничем не выразив своих эмоций и переживаний. – Ты прав. И ты как никто понимаешь, что значит быть братом. И, пожалуй, когда никого, кроме брата, у тебя и нет, ты будешь защищать Роккэна даже если он тысячу раз придурок и негодяй, потому что это – родственное сердце, душа, ближе которой не найти. И я знаю, что Гилберт сотворил кучу вещей, после которых любой другой уже бы сошёл с ума, сгнив под гнётом вины. Он делал такое, что тебе и не снилось. Он деспот и тиран, убийца и обманщик. Но он мой брат. По крайней мере, я его таковым считал до сегодняшнего дня.

Замолкнув, юноша чуть ускорил шаг, стискивая руки в кулаки и до боли сжимая челюсти. Ещё утром Найтгест был счастлив, как никогда, уверенный, что брат взялся за ум, что всё будет хорошо, что он увидит его настоящую улыбку, а не вежливый политический изгиб губ. Нет. Снова всё развеялось прахом.

Путь до Умбрэ они преодолели едва ли не быстрее, чем оттуда, выматывая лошадей. Да и сам Рурука с каждым мгновением выглядел всё хуже, пусть теперь брат был рядом с ним, поддержка связи с его разумом, вытягивание боли – всё это выпивало силы летописца, истощало его, но он держался в седле на удивление ровно и уверенно, придерживая брата перед собой. И всё же Найтгест поглядывал на старшего Миррора с опаской, думая, что к целителю такими темпами доберётся уже двое калек, едва ли живых. Но от помощи Рурука отказался, почти нежно придерживая брата в седле, с ужасом думая о том, что произошло бы, если бы Пассиса не сказал ему про намерения брата, если бы он так и не зашёл в мастерскую, чтобы не вспугнуть вдохновение придворного художника. С трудом сглотнув, Рурука отогнал прочь эти мысли, чтобы затем сосредоточиться на дороге. Столица погружалась в сон – догорели последние закатные лучи, до того успев как следует прожарить тело Руруки с левой стороны, но он не обращал на то внимания. Дом лекаря располагался почти в самом сердце Умбрэ. Богато украшенное лепниной и прочими изысками здание возвышалось на тридцать футов: два этажа и мансарда, прикрытые сверху чёрной черепичной крышей. Свет нигде не горел, но Пассиса уверенно завёл лошадь через гостеприимно распахнутые ворота во двор и спешился, затем помог Руруке спуститься, сильно не потревожив его младшего брата. А после этого скрылся за домом, уйдя вглубь яблоневого сада, уже отцветшего и готового плодоносить. Через несколько минут он вернулся, махнув массивной связкой ключей:

– Он отошёл к своему пациенту, обещал явиться через полчаса. – Заметив косой и несколько осуждающий взгляд Миррора, чернокнижник пожал плечами: – Ничего не могу поделать, Ру, я и так поторапливал его, как мог. Там тяжёлые роды, и он не может бросить всё, как есть.

Промямлив нечто, отдалённо напоминающее благодарность, летописец прошёл вслед за вампиром в открытый им дом, укачивая на руках вновь заметавшегося и застонавшего Роккэна. Тяжёлые сапоги он спинывал с себя долго, муторно, с матерком, но брата с рук не спускал, приговаривая ласковые, успокаивающие слова:

– Всё хорошо, мелкий, сейчас уложим тебя, поспишь, придёшь в себя. Посижу с тобой, почитаю тебе что-нибудь, хотя у меня с собой только история, ты её не очень любишь. Но сейчас ведь выбора нет, да?

Пассиса с тщательно скрываемым горем наблюдал за тем, как Миррор проходит в богато обставленную гостиную, бережно укладывает Роккэна, устроив его голову на двух подушках, как обустраивает его и всё не перестаёт болтать, нести полную чепуху, но одинаково ровным, ласковым тоном. Говорил что-то о весело скачущих на просторах эльфов единорогах, о феечках, затем просто стал произносить никак не связанные между собой слова. Забавно, но художник успокаивался, пару раз даже улыбнулся сквозь бредовый сон. Поймав вопросительный взгляд, Рурука натужно улыбнулся, перебирая растрепавшиеся волосы брата, чуть почёсывая ему макушку и виски:

– Дети не понимают, когда им что-то говорят, они реагируют на интонации. У Рока так было с самого младенчества. Когда ему снятся кошмары, достаточно просто начать говорить с ним, чтобы утихомирить. Ну и почухать можно. Он млеет просто.

Голос хрониста задрожал, сам он замолк и горько зажмурился, приложив ладонь к лицу. Его несколько раз крупно тряхнуло, из груди вырвался животный стон, тоскливый и болезненный. Найтгест осторожно приблизился к нему и положил руку на плечо, и юноша тут же схватил его за ладонь, находя в ней куда больше поддержки, чем вампир только мог себе представить.

– Не убивайся так, – приободрил его Пассиса, сев на подлокотник кресла, в котором Рурука разместился, придвинув его как можно ближе к брату. – Эй, слышишь меня? Я давно знаю Саймона. Он хороший лекарь, знает своё дело и не мало жизней спас. К тому же, это, конечно, серьёзные травмы, но не смертельные.

– Пассиса, мы люди, – прошептал Рурука, не сводя взгляда с брата. Голос его был тусклым, прозрачным, никак не выдавал ту муку, что он испытывал, глядя на него, на пропитанную кровью рубашку, на истончившееся за это время лицо. Он и сам сейчас напоминал призрака. – Да, мы проживём долгую жизнь, да, в нас есть магический потенциал, но мы не чернокнижники, не жрецы, мы не закончили обучение, и даже не прошли бы посвящение. Это на Артемисе всё зарастает, как на собаке, на вампирах, на великих династиях. А мы приёмыши, люди, и нас куда легче поломать, чем ты думаешь. И, кроме того, это больно. Это тебе не расшибить колено или нос. Его руки – это его жизнь. То, что помогало ему творить. Если что-то пойдёт не так, я себе этого не прощу.

Пассиса пристыженно молчал, рассматривая собственные руки. Он подумал было, что его брат непременно сделал бы из обидчика фарш, если только у кого-то хватит мозгов поднять руку на брата Господина чернокнижников. И тут же съёжился ещё сильнее. Несомненно, Руруке хотелось сделать тоже самое, но что мог противопоставить человек могущественному магу и чистокровному вампиру? Пожалуй, только острое слово и то, ненадолго. Посидев ещё пару минут и выровняв дыхание, Миррор поднялся из кресла и ненадолго вышел, вернувшись уже с несколькими свитками, новой чернильницей и пером, чтобы затем расположиться с ними за столом. Вампир наблюдал за ним с интересом, не сразу поняв, что стал осторожно перебирать волосы Роккэна, почёсывая кончиками ногтей его голову.

– Что ты пишешь? – поинтересовался, наконец, Найтгест, не выдержав пытку любопытством.

– Заявление на добровольное увольнение, – севшим голосом ответил Рурука и сгорбился, принимаясь выводить символы.

Перо его дрожало, руки не слушались, а на глаза против воли наворачивались слёзы. Он знал, что их ждёт, если эти свитки будут завершены и подписаны. Но столь же ясно понимал, что ни Роккэн, ни он сам не смогут остаться в замке после всего этого. И пусть он желал оставаться на такой почётной должности, бывшей едва ли не воплощённой мечтой, это было выше его скудных сил. Несколько раз он замирал с занесённым пером, и капли чернил неопрятными кляксами падали на свиток. Прежде крайне щепетильный хронист непременно бы начал заново, чтобы документ выглядел как полагается, но теперь ему было совершенно не до того. Почерк его ходил ходуном, совершенно не походил на убористые каллиграфические символы заядлого писателя. Несколько слёз размыло чернила, и белые пятна на чёрных свитках смотрелись дико и неправдоподобно. Ком в горле не хотел сходить на нет, а пелена в глазах затмевала свиток. Но с горем пополам заявления были написаны, и Рурука протянул их Пассисе.

– Ты… ты хочешь, чтобы я их подписал? – тихо прошептал Найтгест, осторожно беря свитки в руки.

– Да. Ты второй человек после Гилберта в иерархии. А для меня – первый, – уверенно кивнул летописец, смахивая слёзы и вытирая их из уголков глаз.

Юноша опустил взгляд на свитки. Они были составлены абсолютно идентично, различаясь лишь именами в начале и в конце, да занимаемой должностью при Господине чернокнижников.

«Я, Роккэн/Рурука Миррор, придворный художник/летописец, ухожу со своего поста по доброй воле. По семейным обстоятельствам более не могу продолжать свою службу Господину чернокнижников Гилберту Найтгесту. В силу того, что клятва мною произнесена не была, прошу не задействовать в моём отстранении жрецов. На оплату отработанных мною дней на этой неделе не претендую и обязуюсь сдать всё казёное имущество ответственным за хранение лицам. Вверенную мне и добытую информацию клянусь не передавать в третьи руки.

Прошу привести увольнение в действие тем же днём. Передачу карт, вещей и амулетов организую по мере возможности, но сроком не более семи суток с момента подписания заявления.

От тридцать восьмого дня лета три тысячи девятьсот пятого года седьмой эпохи.

Роккэн/Рурука Миррор».

Посмотрев ещё несколько мгновений на прыгающий текст, Пассиса с тяжёлым сердцем взял перо, осторожно стёр излишки чернил и на каждом свитке внизу дописал:

«Сим дозволяю заявителю покинуть службу при Господине чернокнижников Гилберте Найтгесте,

Ответственный: заместитель Господина чернокнижников Пассиса Найтгест».

– Управишься за неделю? – тихо поинтересовался вампир, посмотрев на Руруку. Тот вновь сидел рядом с братом, бережно поглаживая того по лицу.

– Управился бы и за день, но сам понимаешь, – тем же тоном отозвался юноша, опустив голову.

Хлопнула входная дверь, и Рурука невольно вздрогнул, когда в гостиную вбежал худощавый русый мужчина. Белоснежные одежды его были живописно заляпаны кровью, горящий взгляд мигом нашёл печального, т.н. больного.

– Саймон, это…

– Роккэн и Рурука Мирроры, да-да, знаю, – нервно отозвался жрец, отпрянув от вампира и двинувшись к дивану. Затем махнул старшему брату. – Давай, бери на руки, надо отнести его в операционную. Иди за мной. Не ударься о притолку.