Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

– Не надо, – я наконец вспомнила, что на свете существует французский язык, и я владею им достаточно, чтобы объяснить, что со мной произошло; пожалуй, мое дальнейшее молчание серьезно грозило Нориным нервам. – Его надо просто отстирать, так ты его не почистишь…

– Так-так-так, секунду, – услышала я звонкий, звучный голос незнакомца, от которого у меня внутри разом все начало таять, совсем рядом с собой, – может, вы мне объясните, в чем дело? Нора, ты ее знаешь?

Чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось чуть поднять голову, от чего я уже успела порядком отвыкнуть: в этом мире я ощущала себя подчас настоящим Гулливером, ибо не все взрослые мужчины доходили ростом мне до макушки. И это при том, что я всегда комплексовала, что не доросла до ста семидесяти! Но этот человек словно шагнул ко мне из моего родного века, и у меня от такой мысли разом застучало сердце: неужели действительно он?

– Познакомься, – Нора бросила попытки привести в порядок несчастный редингот и теперь дожидалась, пока я подрагивающими руками стяну его с себя, – это Натали, родственница Максима…

– Родственница? – взгляд незнакомца обшарил меня с головы до ног, но в нем не зажглось даже самого маленького интереса, и я ощутила себя самым настоящим неудачником. Возможности хотя бы украдкой взглянуть в зеркало у меня не было, но я и без того поняла, насколько жалко выгляжу. И почему только, стоит на моем пути подвернуться красивому парню, я предстаю перед ним растрепанная, ненакрашенная, в одежде с чужого плеча и в довесок вся в пыли и гари? Если бы он увидел меня хотя бы несколькими днями раньше (или несколькими веками позже), когда я при параде выходила из квартиры, чтобы идти тусить, то вряд ли бы ему удалось остаться таким же безразличным.

– А вы кто? – брякнула я раздраженно и оттого смело, не отводя глаза: теперь уж смущаться перед этим чуваком и подавно смысла не имело. Парень улыбнулся – абсолютно живой, широкой улыбкой, и его лицо разом перестало быть похожим на античное изваяние. Теперь это было просто удивительно красивое лицо, но ни одной мраморно-холодной черты в нем не осталось.

– Держу пари, Максим вам обо мне рассказывал. Меня зовут Антуан.

– Нет, не рассказывал, – ответила я. Нельзя сказать, чтобы меня сильно интересовало, кем Робеспьеру приходится этот красавчик, но уже в тот момент в мою душу начали проникать кое-какие неясные подозрения, которые, положив руку на сердце, очень многое объясняли. Впрочем, в тот момент меня волновало другое: он или не он?

– Красивые у вас цветы, – я решила идти напрямик и кивнула на букет, все еще зажатый в руке Антуана. – Я таких раньше не видела.

– Представляете, я тоже, – он посмотрел на цветы, потом на меня, потом на Нору, примериваясь, и в результате оставил нарциссы себе. – Но, по-моему, это единственные цветы, которые можно найти сейчас в Париже. Я хотел спросить, где этот парень их берет, но он смылся раньше, чем я успел сказать “ой”…

Речь лилась из него непрерывным потоком, который мне, привыкшей иметь дело с делавшими скидку на мое “польское” происхождение обитателями дома Дюпле, было чертовски сложно воспринимать. Но я и не пыталась вникнуть в смысл его слов, а просто слушала голос. Голос – вторая примета, кроме цветов, которая могла помочь мне. И она, как ни крути, имела большее значение, чем первая, ведь цветы, если подумать, может купить кто угодно, а вот украсть чужой голос вряд ли у кого-то получится. И чем больше трещал Антуан, тем сильнее мне казалось, что я все-таки ошиблась. Голос его был недостаточно резок и хрипл для человека, вытащившего меня из воды на дороге Жоржа Помпиду: тому было лет сорок, не меньше, а Антуану я не дала бы и двадцати пяти.

– На самом деле, – он все не замолкал, и у меня сложилось стойкое впечатление, что в мире не существует вообще ничего, что может его заткнуть, – таких цветов не должно существовать, верно? Вы когда-нибудь видели красные нарциссы? Лично я – никогда…

– Можно покрасить белые, – предположила Нора.

– Покрасить? – фыркнул Антуан, небрежно кидая цветы на трюмо. – Кто и зачем станет их красить?

Дверь гостиной за его спиной почти неслышно приоткрылась.

– В детстве, – вдруг сказала я, наблюдая за тем, кто тихо заходит в комнату, – я читала одну книгу, так там слуги красили цветы для королевы, потому что посадили белые по ошибке. А если бы они не выкрасили их в красный цвет, их всех казнили бы…

– Самое подходящее чтение для маленьких детей, – холодно сказал вошедший Робеспьер. – Где вы бы…

Он не договорил – Антуан бросился горячо его обнимать. Словесный поток усилился раза в три, и теперь я не могла разобрать в нем ни единого связного слова. Только первую фразу более-менее удалось:

– Ты даже не представляешь…

Робеспьер слушал это все с непроницаемым видом, только кивал в ответ на какие-то сентенции и не показывал никакого неудовольствия, хотя ему явно не по нутру было подобное проявление чувств. “Зачем зря метать бисер?” – подумала я, неожиданно чувствуя обиду за Антуана, чья искренность уходила даже не в молоко, а в черную дыру, и, пользуясь тем, что ко мне временно утратили интерес, пошла умываться.

Лицо я отмыла быстро, а вот с волосами пришлось повозиться, но и они спустя несколько минут приняли вполне пристойный вид. Я несколько минут думала, не переодеться ли мне в привычные джинсы и майку, но в конце концов решила не эпатировать лишний раз публику и спустилась вниз в чем была, разве что потратив некоторое время, чтобы оттереть с воротника камзола пару серых пятен. Несколько секунд я жалела, что у меня нет при себе косметики, но тут же с печалью успокоила себя, что красоваться мне, пожалуй, уже поздно. За девушку, достойную внимания, Антуан меня теперь вряд ли примет, остается лишь сделать все, чтобы он не принял меня в довесок за непроходимую дуру.

Как выяснилось несколькими минутами позже, когда я присоединилась к остальным за столом, с первым выводом я погорячилась. Приглушенный шепот Антуана Робеспьеру на ухо был достаточно четок в образовавшейся паузе в беседе, чтобы я смогла его разобрать:

– Почему ты не говорил, что у тебя такие очаровательные родственницы?

Ответным взглядом Робеспьера можно было, наверное, убить дракона, но Антуан лишь беспечно усмехнулся и вернулся к своей тарелке. На меня он иногда поглядывал, но я изо всех сил делала вид, что этого не замечаю.

– Вы решили не идти на заседание, Натали? – вдруг спросил у меня Робеспьер, отвлекшись от тщательного разрезания овощей. По его интонации нельзя было угадать, знает он или нет о том, куда я ходила, а если знает, то что по этому поводу думает, и мне стало отчетливо не по себе. Как будто я ступила на истончившийся лед, и корка под моими ногами угрожающе потрескивает.

– Нет, – коротко ответила я. – Мне… мне стало нехорошо, и я решила прогуляться.

– И где же вы были?

Я бы соврала ему, обязательно соврала, если бы знала, что. Пример с Риволи крепко сидел в моей памяти: сейчас я назову какое-нибудь хорошо знакомое мне место, а окажется, что его тут еще не построили. Да и сложно врать, когда на тебя прохладно, безотрывно смотрит Робеспьер. Против воли я съежилась.

– В… в Латинском квартале.

Он отложил вилку и потянулся за бокалом с водой (на самом деле, вода была едва-едва подкрашена несколькими каплями вина, но я эту розоватую бурду даже соком не могла назвать). Голос его не изменился ни на йоту:

– Не лучшее место для прогулок.

– Я… я знаю, – ответила я сдавленно, не имея ни малейшего понятия, как выпутываться. – Я там… чуть в пожар не попала и поэтому вернулась.

– Вам следует быть осторожнее, – он коротко отпил и вернулся к еде. – В Париже сейчас небезопасно.

Я что-то неопределенно промычала в ответ на это, и он оставил меня в покое. Больше мы с ним не заговаривали ни о Латинском квартале, ни о сгоревшей квартире достопочтенного Луи. Я ожидала разноса – не скандала, конечно, а тихой наставительной беседы, – за то, что не поверила ему и поперлась туда в одиночку, но он ничего не сказал мне. Лишь коротко осведомился, когда все принялись за десерт:

– Вы ничего не хотите мне рассказать?

– Эм… – я озадаченно повернулась к Огюстену, тот пожал плечами; Антуан, сыпавший какими-то историями без остановки и примолкавший лишь тогда, когда что-то хотел сказать Максимилиан, лишь недоуменно повел бровью. – Нет.

Кажется, Робеспьер был немного разочарован.

– Как хотите, Натали.

И тут же как ни в чем не бывало вернул слово Антуану. Тот принялся досказывать прерванную на середине историю о каком-то армейском капитане, – как я поняла, последнюю неделю Антуан провел на фронте и вернулся только сегодня утром, – и этот короткий разговор почти тут же сгладился в моей памяти. Антуан вообще оказался поразительным рассказчиком – слушая его байки, все хохотали до слез, и я не была исключением, уж больно смешно у него получалось описывать самые, казалось бы, незначительные происшествия. Даже на бесстрастном лице Робеспьера проскальзывала улыбка, но у меня она не вызывала ничего, кроме содрогания. И с этим я ничего не могла поделать, сколько ни пыталась понять, что заставляет меня так относиться к человеку, который, если глянуть на вещи объективно, не сделал мне совершенно никакого зла. И не собирается сделать, на что я искренне надеялась. Гарантий у меня, конечно же, не было. Да и какие могут быть гарантии, если я застряла в чужом веке и вряд ли когда-нибудь еще смогу увидеть тех, кто дорог мне?

При воспоминании о том, что я увидела на месте, где была (или будет) моя многострадальная мансарда, мне на плечи словно рухнуло что-то тяжелое и обжигающе горячее, как кусок расплавленного свинца. Не дожидаясь, пока к горлу снова подкатят слезы, я резко отодвинула стул и поднялась.

– Извините, я сейчас вернусь…

И, провожаемая удивленным взглядом Робеспьера, метнулась к выходу. Сигареты из кармана я достала на ходу, выскочила во двор и тут же вспомнила, что зажигалку еще днем оставила у Огюстена.

Часто бывает так: на человека наваливается одна беда за другой, но он держится, иногда из последних сил, не позволяет себе выказать даже самую маленькую слабость. И именно в тот момент, когда, кажется, ничто уже не может сломить его, происходит какая-то мелкая неприятность, которую большинство людей забыли бы минут через пять – разбивается чашка, уходит нужный автобус, в транспорте кто-то наступает на ногу… и именно она оказывается той последней каплей, которая переполняет чашу. В моем случае каплей этой оказалась именно по-дурацки потраченная зажигалка.

Ощущая, что сейчас осяду на землю и больше никогда с нее не встану, я вдохнула побольше воздуха, чтобы разразиться рыданиями, и тут меня тронула за плечо чья-то рука.

– Может, помочь?

Антуан стоял в дверном проходе, облокотившись плечом о косяк, и смотрел на меня спокойно и просто, как будто не один год был со мной знаком. На ум мне снова пришли красные нарциссы в его руке.

– Спасибо, – пробормотала я, усилием воли справляясь с собой. – Но вряд ли вы сможете.

– Не стоит меня недооценивать, – усмехнулся он и, легко спрыгнув с порога, оказался рядом со мной. – Вам хотя бы станет легче, если вы расскажете.

– Можете мне “ты” говорить, – тихо сказала я. – А то неудобно.

– Согласен, неудобно чертовски. Так что у тебя такое произошло?

– Это… это неважно, – мне отчего-то стало стыдно. – Просто… просто со мной случилось такое… и ничего уже не вернуть.

На последних словах мне снова захотелось плакать, но на Антуана они не произвели никакого впечатления:

– Ну и что? Необратимого боятся только трусы. А если ты не трус, то не будешь все время смотреть назад, думая, как тогда было хорошо. Может, и было, но будет еще лучше, если ты – вот прямо сейчас, – отвлечешься и посмотришь вокруг.

Все это он говорил с такой неколебимой уверенностью, что мне совсем не захотелось даже пытаться с ним спорить. Зато одолевшая меня безысходность будто бы отступила на несколько шагов, и я ощутила в себе силы посмотреть на Антуана более-менее осмысленно. Мы встретились взглядами, и он победоносно заулыбался:

– Ну вот, так уже лучше, маленькая полячка. Выше нос, и… а что это такое у тебя в руке?

– Это? – я поняла, что так и не убрала сигарету обратно в пачку и продолжаю судорожно сжимать ее в пальцах. Удивительно, как только она не переломилась. – Да так, это всего лишь…

– Ну-ка, дай посмотреть, – бесцеремонно выдернув у меня сигарету, Антуан внимательно осмотрел ее со всех сторон, понюхал и даже, кажется, попробовал на вкус кончиком языка. Я была настолько ошарашена, что не стала протестовать. – И что с этим надо делать?

– Поджечь. Только не от чего…

Антуан хмыкнул.

– Легко! Держи эту штуку, сейчас все будет.

Спустя секунду из его кармана появилась какая-то мелкая, непонятной формы вещичка, а еще через миг – от нее разлетелся в воздухе целый сноп искр. Я шарахнулась в сторону.

– Эй, ты чего? – Антуан коротко рассмеялся. – Боишься огня?

– Не боюсь, – попыталась оправдаться я, делая шаг обратно. – Просто это было внезапно…

– А огонь, он такой, – заявил Антуан с азартом, – всегда внезапный. Ну, давай сюда эту штуковину.

Пожалуй, с пятой попытки, но мне все-таки удалось прикурить и затянуться. Антуан шумно принюхался и чихнул.

– Фу, ну и вонь.

– Не нравится – не нюхай, – я уже сообразила, что с этим парнем можно не церемониться, и, чувствуя, как в легкие дозированными порциями поступает блаженство, прислонилась к стене. С каждой затяжкой бившая меня мелкая дрожь таяла.

– Впервые такое вижу, – признался Антуан, понаблюдав за мной с минуту. – Это у вас в Польше так принято?

– Ага, – кивнула я. Рыдать и биться в истерике мне уже не хотелось, но в миллионы раз усилилась потребность поговорить хоть с кем-нибудь. – Так ты, получается, друг Робеспьера?

– Ну да, – я напрягла слух, стараясь уловить в голосе Антуана хотя бы следы ноток, которые могли бы его выдать, но мне не удалось услышать ничего двусмысленного. – Странно, что он тебе не рассказал.

– Он мне мало рассказывает, – отмахнулась я. – И давно вы знакомы?

– Вообще, не очень. Лично я его увидел… э… с год назад, наверное. Когда меня избрали в Конвент.

– Вау, – я покосилась на Антуана с уважением; до сих пор ничего в облике этого парня не говорило мне о том, что он – депутат парламента. – Да ты к успеху пришел, я вижу. Сколько тебе лет?

– Ну и вопросы пошли, – он снова рассмеялся, и было физически невозможно хотя бы не улыбнуться в ответ. – Ну, предположим, я уже четверть века топчусь на этой земле, а что?

– Ты всегда так сложно выражаешься?

– На самом деле, нет, – не переставая расточать вокруг себя лучи обаяния, он приблизился ко мне на полшага. – Только когда я на трибуне. Или хочу произвести впечатление.

– О-о-о-о, – протянула я со смешком; черт возьми, да я забыла напрочь в тот момент, что торчу в Париже двухсотлетней давности, настолько знакомой казалась мне эта сцена, – а я даже и не поняла, что на меня тут впечатление производят.

– Я еще даже не начал, – его глаза искрились не хуже того предмета, от которого я прикуривала. Пожалуй, если бы я напрягла немного мозг, то вспомнила бы даже название этой штуковины, но на тот момент у меня и без того было чем себя занять.

– Ой, кажется, я уже начинаю бояться.

– Не стоит, – хищно ответил Антуан. – Лучше просто получай удовольствие.

Думаю, разговор об удовольствии мог бы быть весьма плодотворным и приятным для обеих сторон, но тут из дома послышался резкий окрик мадам Дюпле:

– Антуан! Натали! У вас там все в порядке?

Антуан закатил глаза и отстранился от меня – я только в этот момент заметила, что наши лица к тому моменту разделяло уже ничтожно малое расстояние. Сигарета все еще тлела в моих пальцах, но, того, что от нее осталось, не хватило бы даже на одну затяжку, и я, наклонившись, потушила окурок о землю.

– Похоже, здесь нам не дадут нормально поговорить, – вздохнула я с якобы грустной улыбкой. Антуан живо схватил подкинутый намек:

– Можно продолжить разговор завтра.

– Без проблем, – легко согласилась я. – Когда встретимся?

– Приходи в Конвент, – предложил Антуан, галантно распахивая передо мной дверь. – Заодно послушаешь, как я выступаю. А потом решим, куда можно податься.

Похоже, от посещения заседания мне было не отвертеться. Но я неожиданно для себя ощутила непреодолимую тягу прийти туда.

Манеж Тюильри был залит солнечным светом, но теплее от этого не становилось: в помещении царил жуткий холод, рассевшиеся на скамьях депутаты были похожи на нахохлившихся воробьев и зябко кутались в плащи и пальто. Поминутно в зале раздавался чей-то надсадный кашель, и за ним выступающего с трибуны было почти не слышно. Я заняла козырное место на галерке, откуда мне открывался отличный вид и на зал, и на кафедру. Рядом со мной сидела компания девушек, самой младшей из которой еще и шестнадцати на вид не исполнилось. Они о чем-то оживленно перешептывались и хихикали, то и дело бросая в зал игривые взгляды, и это отвлекало еще больше, так что я так и не смогла толком уяснить, о чем вещал с кафедры незнакомый мне депутат. Хотелось обернуться к девицам и шикнуть на них, чтобы они вели себя потише, но я и так сделалась объектом их величайшей неприязни, когда пристроилась рядом, подвинув крайнюю из них на целых десять сантиметров, и нарываться на ссору я побоялась: во-первых, их было банально больше, во-вторых, в руках у некоторых из них я заметила спицы. Зачем нести в парламент вязание, для меня осталось тайной за семью печатями, но я решила на проверять, насколько остро эти спицы наточены. Пришлось напрячь слух, но это мне так ничего и не дало, потому что в этот момент депутат спустился с трибуны, и в зале воцарился оживленный гул.

Взглядом я нашла Робеспьера – он сидел на одном из верхних рядов и, стоило оратору замолкнуть, принялся писать что-то в маленьком блокноте. Не уверена, заметил ли он вообще мое присутствие в зале. Зато Огюстен, встретившись со мной взглядом, приветливо махнул мне рукой. Я вспомнила, что моя зажигалка до сих пор лежит у него, и надо бы придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы забрать ее обратно.

Антуан, сидевший рядом, тоже заметил меня, но ограничился лишь многообещающим подмигиванием и тут же, наклонившись к Робеспьеру, с деловым видом принялся что-то ему затирать. Робеспьер глянул на него из-под очков, мимолетно о чем-то задумался и решительно кивнул. Антуан поднялся с места.

– Я прошу слова!

Стоило прозвучать его голосу под сводами манежа, как все шепотки и кашель разом замолкли, будто кто-то выключил звук. Девицы рядом со мной синхронно восхищенно вздохнули и, кажется, стали даже тише дышать. Глядя на них, я еле сдержала смех. Похоже, фанатки у знаменитостей существовали во все времена. А в том, что Антуан – местная знаменитость, сомнений у меня больше не оставалось.

– Слово предоставляется гражданину Сен-Жюсту! – провозгласил человек, сидевший за столом на возвышении напротив трибуны – наверное, спикер, или как у них называется эта должность. Я повторила про себя услышанную фамилию и прислушалась к своей памяти: не всколыхнется ли там что-нибудь? Но нет, не всколыхнулось.

Держа спину идеально прямо в явном стремлении сделать свою походку как можно более величавой, Антуан неторопливо поднялся по ступенькам к кафедре. Зал напряженно ждал. Но Сен-Жюст не сразу начал говорить – вначале обвел притихших депутатов многозначительным взглядом, коротким движением головы откинул назад волосы, причем в ухе у него сверкнуло что-то золотое – неужели сережка, как я вчера не заметила? – и лишь потом открыл рот. Я поймала себя на том, что сама затаила дыхание в предвкушении речи, которая сейчас должна было прозвучать, но Антуану не дали даже слова сказать. С треском распахнулись входные двери, и стремительно вбежавший в зал человек завопил что было мочи:

– Граждане!

Антуан так и замер с открытым ртом. Все присутствующие резко повернули головы к дверям.

– Граждане! – депутат с трудом переводил дух; лицо его раскраснелось, как после быстрого бега, а голос срывался на сдавленный хрип. – Дюмурье бежал к австрийцам!

Слова его произвели эффект взорвавшегося снаряда. По залу прокатился дружный изумленный возглас, а затем все, как по команде, повскакивали со своих мест и принялись на разные лады, перекрикивая друг друга, что-то орать. Я, понятия не имевшая, что произошло, кто такой Дюмурье и почему он бежал, испуганно замерла, опасаясь, как бы разгоряченные депутаты не начали громить зал. Подскочили и начали вопить и девицы со спицами, но их речи содержали одно лишь требование дать Антуану договорить. Про него, однако, меж тем все позабыли – все были настолько увлечены собственным негодованием, что, даже если бы он начал кричать с трибуны, срывая голос, никто бы все равно не обратил на него внимания. И он сам это понимал – лицо его сначала побледнело, а потом на щеках начали выступать мелкие, злые красные пятна. Тяжело и яростно дыша, Антуан повернулся к Робеспьеру – тот едва ли не единственный в зале сохранял спокойствие и лишь смеривал оценивающим взглядом разбушевавшееся вокруг него море. Огюстен тоже сидел неподвижно, надув щеки – думаю, он и рад был бы высказаться, но в присутствии брата не решался проявлять эмоции. Зато сидевший над ним темноволосый мужчина в истрепанном, как будто только что с помойки пальто упражнялся в красноречии за троих или четверых, до меня даже долетали сквозь общий гул какие-то обрывки его фраз вроде “А я предупреждал! Предупреждал вас всех!”. Но кого и о чем он предупреждал, мне понять не удалось – все остальные его слова потонули, став неразличимой частью поднявшегося шума.

Спикер (наверное, правильнее будет назвать его председателем), начал мелко трясти дребезжащий колокольчик.

– Тишины! Граждане, я требую тишины!

Удивительно, но после пары минут непрерывного звона бушующая стихия хоть и не сразу, но улеглась. Кое-где по углам еще всплескивались маленькие волны, но быстро гасли, и в конце концов в зале худо-бедно воцарился порядок. Я вновь обратила свой взгляд на кафедру, но Антуана там уже не было: он сидел на своем месте рядом с Робеспьером и, то и дело прижимая ладони к заалевшим от злости щекам, что-то бурно ему втолковывал. Его гневу и обиде не было предела, но Робеспьер будто и не слушал – неотрывно он смотрел на председателя и, судя по сосредоточенно намуренному лбу, что-то про себя считал.

Заседание пошло своим чередом. На трибуну поднимались один за другим депутаты, требовали каких-то обвинительных декретов, объявления Дюмурье вне закона и прочего, и из их речей я худо-бедно смогла составить для себя картину происходящего. Выходило, что господа политики крупно облажались, поставив на место командующего армией ненадежного человека, причем косячили так уже не в первый раз – то и дело в речах всплывала фамилия какого-то Лафайета, который, судя по всему, тоже совершил спринтерский забег через границу несколькими месяцами ранее. В итоге я устала слушать однообразные обвинения “изменнику” – все почему-то дружно забыли, кто именно назначал Дюмурье на руководящий пост, – и решила направиться в буфет. Намерение было тут же претворено в жизнь, и я, обогнув девиц со спицами, протиснулась к выходу.

– Слово предоставляется гражданину Марату! – раздалось за моей спиной.

На секунду я подумала, а не вернуться ли и послушать, но желание пить кофе пересилило, вдобавок у входа набилась такая толпа, что пробиваться обратно было делом заведомо проигрышным. Плюнув на политические прения, я вышла из манежа и печально вздохнула. Что-то мне подсказывало, что Антуана я дождусь еще очень, очень нескоро.

Встретиться нам удалось только пару дней спустя, когда градус напряжения в Конвенте немного повысился, депутаты выпустили-таки обвинительный декрет против новоиспеченного предателя и успокоились. За эти дни фамилия Дюмурье настолько навязла у меня в зубах, ибо ее орали с каждого угла на один и тот же лад, что мне казалось, что я лично знаю проштрафифшегося генерала. И когда Антуан, приведя меня в какое-то мелкое кафе недалеко от набережной, плюхнулся на стул напротив меня и набрал воздуху в грудь, я подумала: одно слово о Дюмурье – и я отрежу своему собеседнику язык.

– На самом деле, я стараюсь не пить, когда республика в опасности, – с серьезным видом заявил Антуан, разливая по бокалам вино из поданного нам кувшина. – Но я неделю смотрел, как людям отрывает руки и ноги. Имею право.

– Конечно, имеешь, – согласилась я с предложенной отмазкой. – Выпьем за… за что?

– За то, чтобы нас всех не разогнали к чертям в ближайшие пару недель, – ответил Антуан и звякнул своим бокалом о мой. А затем – я даже моргнуть не успела, – осушил его залпом и снова принялся наливать. Я ощутила, что у меня отвисает нижняя челюсть.

– Ничего себе ты пьешь.

– Я всегда так, – ответил он, отставляя кувшин в сторону. – Первый стакан залпом. Остальное – постепенно. Эй, гражданин!

Последнее восклицание было обращено, ясное дело, не ко мне, а к шнырявшему между столов мужичку. Тот обернулся.

– Что вы хотели?

– А есть чем закусить?

Мужичок рассмеялся, будто мой спутник рассказал только что невероятно смешной анекдот:

– Вся закуска вышла, гражданин! Ничего не подвозят, что я вам найду?

– Даже этой поганой капусты не осталось?

– Откуда, гражданин? Вы что, не слышали, что на юге восстание?

– Действительно, – мрачно пробормотал Антуан, отворачиваясь от него, – на юге восстание, как я мог забыть.

Я решила подбодрить его хоть чуть-чуть – совсем невыносимо было видеть его тусклое лицо.

– Может все не так плохо? Ты же сам говорил – надо посмотреть по сторонам…

– Я смотрю по сторонам, – ответил Антуан и сделал еще глоток. – На юге восстание. На севере англичане. На востоке австрийцы и пруссаки. На западе – море, куда они хотят нас всех выкинуть.

Я даже не знала, что на это можно сказать, но он придумал за меня:

– Остается смотреть перед собой. Пока мне нравится то, что я там вижу.

Вымученная улыбка появилась на его лице, и он коротко отсалютовал мне бокалом.

– Ну, еще вино хорошее, – немного смущенно заметила я. – Вот тебе еще плюс.

– Это ты ценно приметила, – согласился он, понемногу светлея лицом. Мы сделали еще по глотку, и я решилась задать уже несколько дней интересовавший меня вопрос:

– Как тебя вообще сюда занесло?

– Что ты имеешь в виду? – он явно машинально водил кончиком пальца по ободку бокала. Я напрягла свой словарный запас, но все равно уточнение получилось какое-то дурацкое:

– Ну, в политику.

– А, ты об этом, – заметив, что у меня заканчивается вино, он налил мне еще; судя по плеску в кувшине, там осталось меньше половины. – Не подумала бы, что я депутат, если б я не сказал?

– Только не обижайся… – начала я, но он меня перебил – совершенно буднично, без всякого раздражения:

– Я и не обижаюсь. Приезжаю в крепость, а меня там встречают: “Мальчик, ты кто?”. Зато как я мандат показал, сразу забегали: гражданин комиссар то, гражданин комиссар это… А у самих полный бардак, даже обмундирования нет, я сразу подумал, что с Дюмурье что-то…

“Нет, только не опять”, – подумала я. Пожалуй, в тот момент я ненавидела этого чертова генерала сильнее самого горячего французского патриота.

– Антуан, и все-таки, – напомнила я, всеми силами стараясь свернуть с армейской темы, – тебя тут все знают, как это получилось?

Компания за соседним столиком приглушенными голосами затянула какую-то песню. Антуан посидел немного молча, то ли слушая, то ли настраиваясь на нужный лад, а я в это время наблюдала, как хозяин заведения пытается установить свечу так, чтобы она освещала как можно больше пространства. Спустя полминуты мучений он додумался достать откуда-то из-за стойки мутноватое зеркало, и дело пошло веселее.

– Короче, дело было так, – Антуан поболтал остатки вина на дне бокала и допил их залпом. – Выбрали меня депутатом, приезжаю я, весь такой восторженный и полный решимости бороться за дело революции в Париж. Думаю: буду работать бок о бок с настоящими патриотами. Смелыми, решительными… ну, список можно продолжать.

Кто-то из посетителей, пьяный совершенно, вывалился из кафе, хлопнув при этом дверью так, что Антуан на секунду прервался.

– Так вот, – метнув недовольный взгляд в сторону выхода, продолжил он, – я еще две недели ходил со своими восторгами, а потом понял, что никому они тут ни на кой черт не сдались. Я суюсь что-то предлагать, а в ответ только и слышу: “Мальчик, ты кто?”. И ладно бы они что-то делали! Так нет, только сидят, чешут языками, что, мол, нам делать с Капетом?

– С кем?

– С Капетом, – повторил Антуан, наткнулся на мой взгляд и поправился, – ну с этим, бывшим королем. Все только о нем и трындели – как бы так сделать, чтобы и угрозы от него не было, и все по закону? Как будто проблем больше нет! А Капет тогда сидел в Тампле и только и ждал гильотины…

– И что в итоге? – заинтересовалась я.

– Ну, в общем, я до крайности дошел. Взбесился совсем. Решил: ладно, сейчас все им выскажу, а потом пусть хоть из Конвента за шкирку выкидывают, сил уже нет слушать эту трепальню.

Первый выпитый залпом стакан явно уже догнал его: Антуан ослабил завязанный на пышный бант галстук, прокашлялся и с тем ожесточением, с каким говорят обычно принявшие на грудь, когда пытаются что-то доказать, заговорил:

– Выбираюсь на трибуну, думаю: все или ничего. На меня никто не смотрит. Я от этого только больше бешусь. Ору: “Граждане! Граждане!”. Чуть “вашу мать” не присовокупил, честное слово. Тут они – ну, Болото, то есть, – наконец заткнулись, смотрят на меня, такое стадо баранов… И в этот момент…

Он замолчал, беззвучно шевеля губами в поиске подходящих слов. Взгляд его был мутноват, но вряд ли от вина – просто всей душой Антуан сейчас пребывал в том далеком моменте, который, как мне чувствовалось, все в его жизни перевернул.

– Не знаю, как объяснить, – наконец признался он. – Как будто в тебе что-то тлело, а потом – раз! – вспышка. Смотришь на них всех, кто ни черта сделать не может, и думаешь: кто, если не я? Понимаешь так ясно, кто твой враг, и что ты теперь жизнь положишь, но бороться будешь.

Он занес кувшин над бокалом, но с носика не сорвалось ни капли – остатки вина минутой ранее оприходовала я. Антуан обернулся к хозяину кафе и хотел ему что-то крикнуть, но тот уже несся к нам с новым кувшином.

– Это была лучшая речь в моей жизни, – мечтательно продолжил мой собеседник. – Не вру, это как будто не я говорил. Я даже в конце концов их уже не видел, только эту наглую капетовскую жирную рожу. “Да сколько можно, – говорю, – перед ним стелиться? Яиц у вас, что ли, нет? Он вас столько лет нагибал, и сейчас нагнет, если ему хоть шанс выпадет, а вы даже пальцем его тронуть боитесь! Вы тут о законе рассуждаете, а он бы вам без всякого закона головы порубил! Слушайте, либо мы его сейчас на царство возвращаем, а сами дружно отправляемся в задницу Сатаны, либо сами его туда отправим, благо за гильотиной далеко ходить не надо!”.