Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)

– Где мы встретимся? – отрывисто спросила я, стремясь побыстрее свернуть этот разговор. Марат что-то про себя прикинул.

– Возле ратуши. Насчет времени пока не знаю, после вечернего заседания точно.

– Вот и отлично, – сказала я резко и потянула на себя дверь, но та неожиданно не поддалась. Я дернула ее еще раз – так же безрезультатно.

– Э, послушайте… – у меня мгновенно вспотели ладони, а где-то под сердцем начал медленно закручиваться ледяной водоворот. Беспомощно я обернулась к Марату и увидела, что он делает шаг ко мне, затем еще один.

– Она не открывается… – прошептала я, вцепляясь в дверную ручку так, как будто она могла мне чем-то помочь, и зажмурилась, ожидая неизвестно чего. Секунды тянулись, как жвачка, и я уже почти взмолилась, чтобы все это побыстрее чем-нибудь закончилось, ибо стоять и ждать, как подвешенная между молотом и наковальней, было невыносимо, и когда моей щеки коснулось чужое горячее дыхание, я вздрогнула почти с облегчением.

– Иногда я смотрю на тебя, – сообщил Марат, накрывая мою держащую дверную ручку ладонь своей, – и думаю, что с тобой что-то не в порядке.

Сердце у меня подскочило куда-то в глотку, и я, почти не чувствуя собственного тела, повернулась к редактору, вскинула на него взгляд.

– О чем вы? – тихо спросила я, стараясь не давать голосу дрожать. Марат внимательно посмотрел на меня, потом на наши соединенные руки и… легко надавил на ручку, заставляя дверь приоткрыться.

– Вообще об этом.

От себя. Гребаная дверь открывалась от себя.

Я замерла, издавая какие-то нечленораздельные звуки, все еще не в силах переварить, что только что случилось. Вернее, не случилось. Ничего не случилось, черт возьми!

Марат отступил от меня на шаг. Судя по тому, как у него дергался уголок рта, не разоржаться в голос стоило моему редактору огромных, просто титанических усилий.

– Да вы… – я не знала даже, как выразить то, что вскипело у меня в душе. – Да вы просто…

– Просто что? – осведомился он. – Давай, не скупись на слова, вряд ли ты переплюнешь всю эту бриссотинскую клику.

“Идите к черту”, – хотелось сказать мне, но я ограничилась тем, что вымелась из типографии, как ошпаренная, и хлопнула дверью так, что стена почти заходила ходуном, от души понадеявшись при этом, что Марату от этого сотрясения на голову упало что-нибудь большое и тяжелое.

Мое негодование не утихло даже на следующий вечер, и примерно час я всерьез размышляла, а не послать ли подальше всю эту затею с ратушей, но в итоге все равно пришла, почти пылая и чувствуя, что еще хоть одна маленькая искорка – и я просто-напросто взорвусь.

Ратуша показалась мне гигантской, даже больше, чем дворец, в котором заседал Конвент, но ее залы не могли вместить тех, кто пожелал этим вечером прийти туда. Давя поднявшееся в сердце волнение, я медленно прошлась по запруженному людьми коридору из стороны в сторону. Странное дело, обычно я всегда боялась находиться в толпе, предпочитая не отдавать себя на волю случайного движения людского потока, но последнее время это совсем перестало меня пугать.

– Даже не опоздала, – Марат вырос передо мной будто из-под земли и как ни в чем не бывало повел сквозь толпу. – Как твоя рука?

– Почти прошла, спасибо, – я всеми силами старалась быть сдержанной, постановив себе, что ничто сегодня не сможет вывести меня из себя. Но Марат, кажется, понял это сразу и посмотрел на меня хитро:

– Больше нет проблем с открыванием дверей?

– Нет, – коротко ответила я. – Ни одной.

– Вот и славно, – проговорил он с таким видом, будто я помогла ему с доказательством какой-то теоремы. Чувствуя, будто меня планомерно подводят к какой-то точке, от которой не будет возврата, а за которой – лишь что-то темное и огромное, от чего я не смогу убежать, только вступить с ним в бой и, возможно, одолеть, а возможно, сгинуть в этом бою, я содрогнулась и попыталась выдернуть руку из его цепкой хватки, но он только сильнее сжал мою ладонь.

– Только без истерики, – предупредил Марат меня, останавливаясь. – Что с тобой?

– Страшно, – вдруг призналась я и поняла, что ничуть не покривила душой. Его лицо исказилось на секунду. Мне показалось, он обнял бы меня, если б мы не стояли посреди толпы.

– Это пройдет, – пообещал он. – Пройдет совсем скоро. Жди меня здесь.

И ушел, как и всегда, оставив меня одну, ушел так стремительно, что я не успела его окликнуть. Но я не успела всерьез устрашиться своего внезапного одиночества – прошло всего несколько минут, и над головами столпившихся в зале людей разнеслись его слова, каждое из которых падало точно в цель, как камень на чашу весов.

– Народ Парижа, народ свободной Франции, сегодня я обращаюсь к тебе!

В который раз я дивилась потрясающей силе его слова. Что еще могло заставить всех, еще секунду назад гомонящих без умолку, затихнуть и устремить завороженные взгляды на того, кто поднялся на возвышение с намерением держать речь? И как я могла две недели назад заявить, что он притворяется? В этом было все дело – он не притворялся, а жил тем, что говорил, сросшись с этим так крепко, что одно нельзя было отделить от другого, ибо они уже не могли друг без друга существовать. Кто может себе представить Марата без революции? А революцию без Марата? Я бы не смогла, до того неправильным мне это казалось.

– Если мы не доведем восстание до конца, – провозглашал он, почти срывая голос, – если мы не избавим республику от предателей, от трусов, от изменников, играющих на руку Питту, то мне останется сказать только одно – она погибнет!

– Долой бриссотинскую сволочь! – заорал кто-то.

– А вместе с ней… – у Марата закончился воздух, он едва не закашлялся, но продолжил говорить, хотя я и представляла, сколько сил ему приходилось прикладывать для этого, – вместе с ней погибнет и свобода, безжалостно задавленная тиранией! Нас снова закуют в кандалы и обратят в рабов! Мы…

Он не договорил – вместо слов с губ его сорвался тягостный хрип. По счастью, почти никто не заметил этого – возбужденная речью толпа уже задвигалась, зашумела с новой силой, среди поднявшегося гвалта сложно было различить какие-то отдельные выкрики, но я поняла, что все они призывают лишь к одному – к немедленному продолжению народного бунта. Но не это волновало меня сейчас, а то, что Марат, держась за край кафедры, начал, бледнея на глазах, медленно сползать на пол. Наплевав на все, я метнулась к нему.

– Эй, вам плохо? – мне не удалось бы удержать его, если бы он и впрямь вздумал упасть, но ему удалось устоять на ногах, опираясь и на меня, и на трибуну. – Давайте, я вас вытащу на воздух…

– Нет, – он помотал головой и натужно закашлялся, – нет, нужно ударить… ударить в набат…

– Я сама ударю в набат, – заявила я, оглядываясь по сторонам почти в отчаянии. Неужели никто не поможет?

– Ты? – Марат бы рассмеялся, наверное, если б у него были силы. – А как же…

– О, только не начинайте, – попросила я.

– Не буду, – неожиданно легко согласился он, и я увидела, что у него закрываются глаза. “Нет, только не это, – вспыхнуло у меня в голове, – я же его не удержу”. Я уже приготовилась к тому, что сейчас упаду на пол вместе с Маратом, когда он провалится в обморок, но тут чьи-то невероятно сильные руки подхватили нас обоих и поддержали с такой легкостью, будто мы не весили ничего.

– Что с ним? – так кстати подошедший на помощь мужчина, одетый в форму национального гвардейца, обратился ко мне. – Вы, гражданин… или вы гражданка?

– Сейчас неважно, – ответила я. – Помогите мне его вытащить на улицу…

Незнакомец с готовностью кивнул, но тут ожил Марат – забытье все никак не могло его одолеть:

– Нет, нужно ударить в набат…

Я глубоко вдохнула, потом выдохнула, пытаясь успокоиться. Но спокойствия мне это не принесло. Напротив – то, что раздувалось во мне все предыдущие несколько дней, вытеснило из моей души все остальные эмоции, и я ощутила, что сейчас сделаю что-то, на что раньше считала себя никогда не способной. Например…

– Так, – слыша свой голос будто со стороны, заговорила я. – Я сама пойду и ударю в набат. Гражданин, а вы…

– Анрио, – представился нежданный доброхот. – Командующий Национальной гвардией Парижа.

– Отлично, – резюмировала я. – Гражданин Анрио, приведите, пожалуйста, этого орла в чувство, а то народ лишится своего друга как раз сейчас, когда так в нем нуждается. Я до колокольни и обратно. Ждите меня внизу.

Если посмотреть на то, что я делала потом, со стороны, то это, конечно, было настоящим сумасшествием, но в тот момент мир для меня перевернулся вверх дном и все, что казалось безумием, теперь виделось мне единственно правильным и даже необходимым. И остановить меня не могло уже ничего – я продралась, едва не потеряв шляпу, сквозь толпу санкюлотов, заполнивших каланчу, выхватила у кого-то из рук нечто металлическое и кошмарно тяжелое, с трудом разогнула спину и что было силы врезала по пузатому боку набатного колокола.

Волна, прошившая мое тело насквозь, отшвырнула меня на пару шагов в сторону, а протяжный звон – оглушил на несколько секунд, но силы вернулись ко мне в одно мгновение, когда я услышала, как в разных концах Парижа эхом моего удара раздаются ответы. Вот зазвонили у кордельеров, спустя парой секунд – у якобинцев… это было похоже на пожар в иссушенном лесу, когда огонь перекидывается с ветки на ветку со стремительностью кидающегося на добычу хищника – не прошло и минуты, как притихший было на день город наполнился мерным и тревожно-ритмичным перезвоном, а на опустевших улицах вновь начали загораться огни множества факелов.

– Да здравствует республика, – с усмешкой пробормотала я себе под нос и, чувствуя странную опустошенность, будто во мне что-то дотла выгорело, оставив разве что маленькую горстку пепла, начала спускаться.

Марат осушил залпом почти половину принесенного ему кувшина воды, оставшуюся половину пролив при этом себе на грудь, и взгляд его стал более-менее осмысленным. Увидев меня, он нетерпеливо спросил, не дав мне даже присесть:

– Это ты била в колокол?

– Я, – подтвердила я, придвигая кувшин к себе и убеждаясь, что в нем не осталось ни капли. Марат оживился необычайно, как будто это не он только что был близок к тому, чтобы упасть без сознания:

– И как?

– Ну… – я не понимала, какого ответа он ждет от меня. – Опять начался кипиш… вы же это хотели услышать?

– Да это и так ясно. Ты как себя чувствуешь?

Я подняла голову и посмотрела на него. Потом прислушалась к звукам, которыми была полна улица. Потом – к себе. И ответила честно:

– Пока не знаю. Но мне больше не страшно.

– Не страшно? – лукаво уточнил он. – Значит, теперь тебе можно поручить важное дело?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сопоставить все, что произошло за последние несколько месяцев – начиная с того момента, как я, оступившись, провалилась во времени, и заканчивая сегодняшним днем, когда я, движимая какой-то неведомой силой, сделала то, о чем раньше не могла даже помыслить. Правы были Камиль и Антуан – это действительно происходит так быстро, что ты не успеваешь ничего сообразить, а тебя уже подхватывает и несет могучий поток, которому ты дал свободу – даже не пробудившаяся воля народа, а та сила, которая все время до этого дремала в твоей собственной душе.

– Это оно и есть? – спросила я. – Вспышка?

Марат сразу понял, о чем я говорю.

– Время покажет, – уклончиво ответил он. – И очень быстро. Завтра проверим.

– Что надо делать?

Последние слова пробудили меня. Усталость растворилась, я снова была полна энергии, а главное – знала, куда эту энергию приложить. Марат оглядел меня с довольным видом.

– Вот это мне нравится. Теперь слушай внимательно…

– Только сначала один вопрос, – попросила я.

– Слушаю.

– Что с вами случилось?

Он ответил не сразу, будто оценивал, можно ли мне доверять.

– Просто надо больше спать, – наконец развел он руками. – Видишь ли, я на ногах уже трое суток. Это не могло не сказаться.

– Почему бы вам тогда не выспаться?

Он ответил с невеселой усмешкой:

– Последнее время меня преследует мысль, что сделать это мне удастся только в гробу.

Конвент был окружен. Толпа, которая ломилась в двери дворца двумя днями раньше, могла бы стать лишь каплей в безбрежном людском море, что волновалось сейчас возле Тюильри, заполонив парк, выстроив вокруг здания непрошибаемую живую стену. Были здесь и солдаты, ужасно много солдат, они стояли в первых рядах и невозмутимо ждали команды Анрио. Я стояла рядом с ним, почти не дыша, и каждую секунду доставала из кармана часы. До назначенного Маратом времени было еще двадцать минут, но стоять и ждать, когда в стенах Тюильри, должно быть, шел бой не на жизнь, а на смерть, у меня не было сил. Больше всего я боялась, что двери сейчас откроются, и оттуда выйдут Марат, Робеспьер, Антуан, Огюстен, Камиль – арестованные.

Последняя картина обожгла меня, до того ясно я себе это представила. Я не могла бездействовать. Если бы я продолжала стоять, не делая ничего, то меня бы просто-напросто разорвало на части.

– Я пойду туда, – сказала я, повернувшись к Анрио. Он не удивился – наверное, ждал, когда я это скажу.

– Одна?

– Если кто-то захочет пойти со мной… – я обернулась к стоящим позади, ища поддержку. К радости моей, многие из них с интересом вслушивались в наш с Анрио разговор, и я решила рискнуть. Что двигало мной в тот момент? Не знаю. В тот момент я не способна была ответить на вопрос “почему?”. Меня захватил с головой совсем другой, бьющийся в висках в такт пульсу: “Кто, если не я?”.

– Граждане!

Я не знала, что надо в таких случаях сказать, чтобы тебя услышали, но заговорила, обращаясь даже не к колышущейся к метре от меня толпе, а к висящему в небе ослепительно яркому солнцу, безжалостно режущему мне лицо прямыми и жаркими лучами:

– Мы пришли сюда, чтобы… – “сойти с ума”, услужливо подсказало мне сознание, – быть услышанными! Мы все здесь стоим для того, чтобы сказать свое слово!

Среди них поднялся ропот, и я на секунду испугалась, представив, сколь мало усилий им требуется, чтобы смести меня и втоптать в мостовую. Но это было лишь мимолетное ощущение – тут же уверенность вернулась ко мне, и я заговорила твердо, не пропуская ни одной тревожной нотки в свой голос:

– Что сейчас творится в Конвенте? Лично я понятия не имею. Возможно, там уже одержали победу наши враги, и сейчас они голосуют за арест тех, кто пытался защитить свободу…

Откуда мне слова на язык шли – я понятия не имела. Какое-то удачное выражение подвернулось из услышанных мною речей, какое-то – всплыло с лекций по риторике, какое-то – из глубины моих мыслей, но мешала их, расставляя в нужном порядке, даже не я, а чья-то невероятно сильная рука. Она же и писала их перед моими глазами – собранные из солнечных лучей сияющие буквы, и я читала их с легкостью, даже не щурясь:

– Я не буду стоять и ждать, с меня хватит! Позавчера на требования народа уже наплевали, и нельзя допустить, чтобы это повторилось опять!

– Да что это за парниша? – вдруг донеслось до меня из толпы, и я от неожиданности замолчала. Сердце стучало так, бужто готовилось пробить в грудной клетке дыру и вывалиться из нее.

– Я видел его рядом с Другом народа! – крикнул кто-то, и я ощутила, что мне становится сложно дышать. – Он дело говорит!

Не потребовалось уточнений, кто именно говорит дело. Я не успела больше ни слова произнести – человек десять сделали шаг ко мне, за ними еще кто-то и еще… я опомниться не успела, прежде чем понять, что все они готовятся нанести удар, и я оказалась на его острие. Пытаться соскочить уже не имело смысла – оставалось лишь заканчивать начатое. Кто-то протянул мне пистолет, и я, как кошка в добычу, вцепилась в шерховатую рукоять. Повернулась к Анрио, ощущая, как на лице появляется азартная ухмылка:

– Мы только туда и обратно.

– Ждем, ждем, – добродушно усмехнулся тот и принялся набивать трубку. Импровизированная делегация уже двинулась вперед, но я легко обогнала ее, чтобы пройти первой, толкнула тяжелую дверь. Никто не препятствовал мне.

– Да здравствует свобода! – неслось по воздуху за моей спиной. – Да здравствует республика!

Решетка была открыта настежь, часовые и не подумали задержать нас – напротив, коротко отсалютовали ружьями. Завидев знакомого мне усача, я ему подмигнула. Не знаю, вспомнил ли он меня, но одобрительно закивал в ответ.

“Все? – пронеслось у меня в голове, когда я схватилась за ручку двери, ведущей в зал заседаний. – Все! Пора!”.

Наверное, стоило вспомнить что-нибудь, подходящее пафосу случая, но я ни о чем не думала, кроме того, что всерьез сойду с ума, если не сделаю то, что должна была сделать еще два дня назад.

Дверь распахнулась, и моим глазам предстала самая настоящая свалка – ни дать ни взять Государственная Дума образца года этак девяносто пятого. Противостояние Горы с ее противниками наконец перешло в фазу мордобоя – среди сцепившихся не на жизнь, а на смерть у подножия трибуны я заметила нескольких из окружения Бриссо, а также с десяток человек с верхних рядов Конвента, в числе которых затесался и Огюстен. Милый, добрый Бонбон занимался тем, что с ожесточением выкручивал кому-то руки, когда возглавляемая мною толпа заполонила зал. На секунду все замерли, и я не могла этим не воспользоваться.

– Граждане депутаты, – я переложила пистолет из одной руки в другую, уж очень тяжелый он был, и заметила, как расширяются в ужасе глаза тех, кто стоял ближе всего ко мне, – вы тут очень заняты, конечно, но народ устал ждать вашего решения.

Стоявшие за моей спиной поддержали меня дружным гулом. Взглядом я нашла Марата – он сидел на своем обычном месте, скрестив руки на груди, и не подавал даже виду, что знает меня, но его отстраненность неожиданно придала мне сил.

– Граждане Парижа уже четыре дня не расстаются с оружием! – заявила я, оглядывая бледные лица народных представителей. Огюстен выпустил того, кого еще минуту назад упорно пытался скрутить, и смотрел на меня, открыв рот. – Народ не хочет более откладывать своего счастья. Спасите его, или он заявляет вам, что сам будет спасать себя!

Слова мои произвели эффект холодного душа. Бешеной ярости, витавшей в воздухе, как не бывало. Оказавшись лицом к лицу с той силой, которую они так отчаянно пытались усмирить, “правые” непроизвольно приблизились друг к другу, сбиваясь в нестройную кучу. Впереди них стоял Бриссо – он старался казаться спокойным, но руки его ходили ходуном, а по лбу катились мелкие капли пота.

– Ах да, – вспомнила я и подняла пистолет, направив его в потолок. – Чтобы не было лишних вопросов…

Кто-то предостерегающе крикнул мне, но было поздно – напрягая все силы, я надавила на оказавшийся неожиданно тугим спусковой крючок.

Грохот выстрела оглушил меня, я едва не выронила пистолет, чем, наверное, смазала бы все впечатление от своего эффектного появления, но мне удалось ограничиться лишь инстинктивным отступлением на пару шагов назад – отдача отозвалась резонансом во всем теле, я только чудом не свалилась с ног. Кусок лепнины, украшавшей потолок, с треском рухнул Бриссо под ноги и рассыпался на мелкие осколки. Воцарилась необыкновенная тишина. Вряд ли когда-либо до этого в Тюильри было так тихо.

– Гражданин, – заговорил председатель, поднимаясь со своего места и обращаясь ко мне, – от имени Национального Конвента заявляю, что ваше требование будет немедленно рассмотрено.

– И удовлетворено, – добавила я.

– И удовлетворено, – повторил он.

– Отлично, – непринужденным тоном отозвалась я и изобразила нечто вроде издевательского полупоклона. – Благодарю за ваше внимание.

Бесполезный уже пистолет я бросила на пол и, никем не задерживаемая, начала пробираться к выходу. На улице мне не дали спокойно даже шага ступить: в меня сразу же вцепился Анрио.

– Ну?!

– Сейчас все кончится, – пробормотала я, только сейчас, когда спала с меня вязкая пелена минутного безумия, ощущая, что нервы мои натянуты, точно струны. – Совсем скоро.

– Да черт бы их всех подрал, – ругнулся Анрио и, все еще держа меня за плечи, повернулся к солдатам. – Канониры! К орудиям!

Артиллеристы, до сих пор лишь меланхолично обозревавшие Тюильри, опершись на пушки, разом ожили и завозились, точно муравьи. Зашевелился и стоящий за ними народ, предвкушая развязку. Замерла только я – меня привлекло какое-то странное движение, наметившееся у входа в Конвент. Ничего необычного не было в нем на первый взгляд – сегодня все куда-то двигались, – но я смутно предчувствовала, что сейчас стану свидетелем никем еще не виданного здесь зрелища.

Депутаты, траурно снявшие шляпы, неторопливо, один за одним выходили из дверей. Кто-то смотрел в землю и не замечал, казалось, ничего вокруг себя, чьи-то взгляды были направлены на народ, но в них я не увидела ни смелости принятия неизбежного, ни уверенности в своей правоте. Первым шел председатель, за ним – правые, следом – кто-то с Горы. Марата среди них не было.

Навстречу им, держась за рукоять сабли, шагнул Анрио. Председатель взглянул на него и спросил вкрадчивым голосом:

– Чего же хочет народ? Его счастье – вот все, что заботит Конвент.

– Народ восстал, – ответил Анрио, – не чтобы слушать, а чтобы приказывать. Он хочет, чтобы ему были выданы разоблаченные преступники.

Кто-то из депутатов панически переглянулся. Я увидела Робеспьера – он стоял неподвижно, разглядывая исподлобья тех, против кого обрушилась сегодня вся мощь людского гнева. По мне он скользнул взглядом, будто не заметив, но мне было не до того – я ждала, что ответит председатель, но так и не дождалась. Его заставили отойти назад.

– К орудиям! – рыкнул Анрио, вновь обращаясь к артиллеристам, хотя в повторном приказании нужды не было: все было готово к выстрелам. Торопливо, почти бегом, депутаты скрылись в Тюильри, будто стены дворца могли их защитить, и я ощутила, что меня начинают оставлять силы. Казалось бы, ничего не случилось еще, но я поняла, что перерезана последняя нить, державшая положение подвешенным. Чаша весов, качнувшись, наконец склонилась на одну из сторон, и предчувствие мое подтвердилось спустя несколько безгранично коротких минут, когда был оглашен только что принятый Конвентом декрет – об аресте Бриссо, Верньо, Барбару и всех их ближайших сподвижников.

В рядах народа поднялось небывалое ликование, в небо полетели шляпы, воздух огласили оглушительные, исполненные восторга крики, но меня это больше не интересовало. Отделившись от всех, никем не замеченная, я одна дошла до раскидистой липы, под которой когда-то (два дня назад? Какая чушь) читал книгу добросердечный старик. Там я медленно опустилась на прохладную траву, оперлась спиной о ствол и подняла голову, бездумно всматриваясь, как играют солнечные лучи между густых листьев.

Было около трех часов дня.

Не знаю, сколько я сидела под липой, но в небе начали проступать первые полосы сумерек, когда меня обнаружил Дантон.

– Вот ты где! – зычно воскликнул он, отчего я чуть богу душу не отдала на месте. – Тебя все ищут!

– Кто это все? – мутно спросила я, поднимаясь. Немного кружилась голова – наверное, от нервов. Дантон оставил мой вопрос без ответа, просто потащил меня, даже не упиращуюся особо, к главному выходу из парка. Там нас уже ждали.

– Натали! – первым ко мне кинулся Огюстен. – Ты в порядке?

– Да, в полном, – я даже не смотрела на него, а смотрела по сторонам, не появится ли Марат. – А… а что такое?

– Что значит “что такое”? – в голосе подошедшего Сен-Жюста слышалось неприкрытое веселье. – Ты такое устроила и спрашиваешь, что такое? Да видела бы ты лица этих…

– Я в первую секунду за тебя испугался, – признался Огюстен, беря меня за руку и нежно поглаживая запястье. – Ты была сама не своя…

– На себя бы посмотрел, – я постепенно приходила в себя и ощутила, что могу даже улыбаться. – Никогда бы не подумала, что ты будешь бить кому-то морду!

Огюстен заметно смутился.

– Да я просто вышел из себя, там была такая перепалка, что…

– Не оправдывайся, – мило сказала я, незаметно отнимая руку. – В конце концов, все уже кончилось…

Глупо, но в тот момент я действительно так думала, и словами было не выразить, какое облегчение приносила мне эта мысль. Оправданием мне может служить только то, что думала я так совсем не одна.

– Вот-вот, – подошедший Дантон приятельски хлопнул меня по спине, и у меня чуть внутренности изо рта не вылетели, – не знаю, как вы, а я чертовски устал от всей этой круговерти. Поэтому, граждане хорошие, возникла у меня одна идейка…

Робеспьер, стоящий чуть неподалеку, при последних его словах закатил глаза с видом страдальца. Возможно, свою идейку Дантон изложил ему еще раньше, чем нам.

– Отметим наше дело! – провозгласил он, сияя от удовольствия. – Послезавтра будет отличный день, чтобы отдохнуть хорошенько… и вы все, слышите, все приглашены!

– Жорж, – вежливо начал Робеспьер, – боюсь, я…

– Не отвертишься, – радостно заявил ему Дантон. – Если не явишься, то я всерьез обижусь.

Максимилиан смиренно прикрыл глаза.

– Конечно же, я приду.

Довольный тем, что попытка сопротивления подавлена в зародыше, Дантон повернулся ко мне.

– И ты тоже приходи, даже не вздумай сказаться больной или…

– Да, я приду, – я заставила себя смотреть ему в лицо, а не за спину. – А… вы не видели Марата?

Вопрос пришелся не ко двору. Компания сразу как-то притихла, один Дантон даже не подумал понижать голос и ответил, пожав плечами:

– А мне откуда знать? По-моему, заседание еще не кончилось, он уже куда-то испарился.

“Ну конечно”, – подумала я. После того, как я отыграла предназначенную мне роль, вряд ли был для Марата какой-то смысл идти меня искать. У него полно более важных дел, и он ушел заниматься тем, что первостепенно. Все это было так же логично, как и горько, и я чуть не начала рыдать ни к селу ни к городу, но смогла сделать глубокий вдох и успокоиться. Все нормально. Все хорошо. Так, как и должно быть. А что я успела себе навоображать – никого не волнует и не волновало, сколь ни хотелось бы мне думать обратное.

Кто-то неслышно подошел ко мне и коснулся моей руки. Робеспьер.

– Хотите поехать домой? – почти шепотом спросил он, и я кивнула. Пора было возвращаться.

Элеонора в свое время покривила душой, сказав, что зашнуровать корсет самостоятельно – возможное, хоть и сложное дело. Я крутилась перед зеркалом, выворачивая спину под какими-то немыслимыми углами, примерно полчаса, но затянуть на себе подправленное портным платье у меня все не получалось. Отчаявшись справиться самостоятельно, я, придерживая на груди корсаж, выглянула в коридор. Без помощи кого-нибудь из девчонок мне было не обойтись.

Но ни одной из сестер Дюпле в коридоре не было. Зато я увидела Огюстена – принарядившийся для тусовки, он шел к лестнице, и уже опустил ногу на первую ступеньку, когда я окликнула его.

– Бонбон!

– А? – он обернулся. – Что случилось?

С заговорщицким видом я поманила его в комнату:

– Зайди на минутку.

Секунду он стоял неподвижно, будто что-то с трудом переваривая, а потом, необычайно оживляясь, поспешил за мной. Радуясь, что так быстро нашла себе помощника, я подбежала к зеркалу. Он встал за моей спиной, и я с удивлением отметила, что у него зарозовели щеки.

– Бонбон, милый, – сладким тоном протянула я, опять подтягивая сползшее на середину груди платье, – ты не мог бы меня…

Я застопорилась, вспоминая нужное слово. Все-таки оно было слишком нетривиальным, чтобы сразу прийти на язык. Бонбон медленно приблизился еще на шаг – в повисшем молчании я могла различить звук его дыхания.

– Что? – каким-то не своим голосом спросил он, касаясь моей спины – получилось щекотно, и я неловко хихикнула, ежась. – Что ты хочешь?

– Зашнуруй меня, – ответила я, наконец-то вытаскивая из памяти, что нужно сказать. – Можешь?

Он заледенел, будто я выставила его из протопленной комнаты на лютый мороз. Недоумевая, что я могла такого сказать, я уточнила:

– Ну, затяни… я правильно говорю?

– Да, – ответил он глухо и как-то безнадежно. – Совершенно правильно.

Думая, что мои преподы по французскому наверняка пришли бы в восторг от таких глубоких познаний, я подняла и убрала волосы, чтобы шелковый шнур в них не запутался. С непроницаемым видом Бонбон принялся продевать его концы в мелкие петли, и мне отчего-то стало неуютно. Будто я чем-то обидела приятеля или ненароком нанесла ему оскорбление, хотя я представить не могла, отчего он мог так надуться. Внимательно я посмотрела на его лицо в отражении, и вздрогнула, отчетливо увидев, как его взгляд на мгновение полыхнул чем-то очень, очень нехорошим.

– Все в порядке? – спросила я, пытаясь уверить себя, что мне нечего бояться: просто от долгого общения с Маратом у меня развилась паранойя, это же Бонбон, он безобиднее певчей птички. – Ты странно выглядишь…

– Тебе показалось, – отозвался он, не глядя на меня. Я решилась спросить прямо, чтобы не мучиться сомнениями потом:

– Я тебя чем-то обидела?

– Нет, – коротко ответил он, и я удивленно ахнула, когда он резко стянул шнур до того, что мне стало сложно дышать.

– Ой, ну не так сильно же…

– Извини, – ответил он и продолжил свое занятие. Теперь он был аккуратен, и я скоро вообще забыла о том, что он стоит за моей спиной, принялась разглядывать себя в зеркало, пытаясь понять, изменилось ли во мне что-нибудь со вчерашнего дня или нет. Но никаких перемен мне увидеть не удалось, как я ни вглядывалась в свое лицо: ни какого-то блеска в глазах, ни особо решительного выражения, ни какого-то еще следа тех потрясений, которые произошли со мной за последние дни. Я осталась такой же обычной, какой и была. Если конечно, опустить то, что я уже три месяца торчу в восемнадцатом столетии и успела даже с этим свыкнуться.

Теплые пальцы коснулись моего обнаженного плеча, и я вздрогнула. Огюстен стоял теперь совсем близко, я чувствовала, как медленно вздымается его грудь с каждым вдохом.

– Я закончил, – сказал он со странной улыбкой. – Знаешь, ты очень красивая…

Не понимая, к чему все это, и повинуясь скорее слепому инстинкту, как вспугнутое животное, я поспешно отошла, едва при этом не врезавшись в угол стола. Обернуться я почему-то боялась, но на месте Бонбона не было ничего страшного, просто он, взволнованный и чем-то, как мне показалось, глубоко задетый.

– Спасибо, – сказала я непринужденным тоном, решив загладить возникшее острое напряжение. – Ты мне очень помог. Я скоро спущусь.

– Не за что, – расстроенно ответил он и покинул комнату. Я снова повернулась к зеркалу и, слушая звуки его спускающихся шагов, взглянула в глаза собственному отражению и спросила мысленно: “Ну что я все время делаю не так?”.

Почти никто не обратил внимания на приодетого молодого гражданина, который почти ввалился в кабак, хлопнув дверью так, что та чуть не слетела с петель. Единственные двое, которые были завсегдатаями заседаний Конвента и могли бы узнать в посетителе депутата Огюстена Робеспьера, были уже настолько пьяны, что не видели ничего дальше собственного носа, поэтому никто, к вящей радости пришедшего, не кинулся поздравлять его с удачным завершением восстания. Судя по его печальному виду, он не был настроен принимать поздравления, да и вообще заговаривать с кем-то. Заказав себе вина, он сел за единственный свободный стол в дальнем углу помещения и там затих, углубленный в какие-то совсем не подобающие празднику грустные размышления.