Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 46 страниц)

“Вот и все”, – подумала я. Ничего уже не вернуть обратно: все всё слышали, свидетелей – пара сотен человек. Если у кого-то еще теплилась надежда, что кровопролития удастся избежать, то сегодня ее похоронили, вернее даже – зарыли, как убитое животное, без памятника или кургана. Я вспомнила прочитанные когда-то учебники истории и поняла, что невесело усмехаюсь. Оказывается, они мне не врали, надо было немного подождать.

В животе у меня поднялась волна холодной тошноты, и я поспешно покинула зал, чтобы выйти на свежий воздух. Слушать до конца у меня не было никакого желания. Главное все равно уже сказали.

Страха я почему-то не чувствовала – наверное, он копил силы перед тем, как снова наброситься на меня. А вот холодно мне было не на шутку, и я поспешила домой, стараясь не поскользнуться на покрытой коркой льда мостовой.

Антуан не обманул – действительно вернулся к середине месяца, и я бросилась к нему, как к своему ангелу хранителю, надеясь, что он единственный из всех сохранил еще остатки разума. Подстеречь его мне удалось в буфете Конвента, где он торчал в одиночестве возле столика, перечитывая какие-то исписанные бумажки. Меня он не заметил сразу, даже когда я шумно плюхнулась на соседний стул.

– О, маленькая полячка, – расцвел он, когда я выразительно покашляла. – Извини, совсем запарился с этой речью…

– Что-то важное? – я попыталась заглянуть в лист, но Сен-Жюст тут же скатал его в трубочку.

– Ну уж нет, хочешь послушать – приходи.

– А будет интересно?

– Я позабочусь, – подмигнул он, поправляя галстук. – Я уже соскучился по вздохам с галерки…

Я прыснула, вспомнив девиц со спицами – последнее время они изрядно поскучнели, когда их кумир уехал, и Антуану предстояло произвести фурор, свалившись, как снег на голову, еще и с припасенной речью в кармане.

– На галерке по тебе тоже соскучились, – сказала я, отхлебывая кофе из его чашки. – Ты слышал, что тут вообще происходит?

– Слышал, конечно, – отозвался Антуан, немного помрачнев. – Бардак у вас тут происходит. Ничего, я все улажу.

– Правда? – я не могла поверить, что он так легко это произнес. Стоило, конечно, сообразить, что вряд ли одному человеку по силам привести все в порядок, но мне так хотелось верить в кого-нибудь. Хоть бы и в Сен-Жюста.

– А для чего я приехал, по-твоему? – усмехнулся он и потрепал меня по макушке. Я возмущенно вскрикнула и принялась поправлять волосы, не заметив поначалу, что лицо Антуана неожиданно исказилось. Обычное самодовольное выражение слетело с него в момент, сменившись настолько красноречивой гримасой ужаса, будто Антуан увидел где-то за моей спиной нескольких демонов и с десяток привидений в придачу.

– Эй, ты что? – я обернулась, но ничего страшного за моей спиной не было: набежавшие в буфет депутаты да редкие зеваки, зашедшие погреться или тоже почесать языком в перерыве. Ни одного лица не выделялось чем-то настолько из ряда вон выходящим, чтобы до такой степени напугать Антуана, а испуган он был не на шутку: у него в прямом смысле слова зуб на зуб не попадал.

– Приятель, – я легко встряхнула его за плечо, – да что с тобой? Заболел?

– Н-н-нет, – пролепетал Сен-Жюст, судорожно запихивая свернутую речь в карман пальто, – чертов ублюдок, и тут он меня достал…

– Кто? – вытаращила глаза я. – Ты о ком?

– Сзади тебя, – процедил Антуан. – Обернись, только не резко… парень в сером, сейчас у стойки стоит.

Того, на кого мне указывали, я нашла не без труда. Это был невзрачного вида юноша, почти что мальчик, лет шестнадцати на вид, нескладный и тощий почти до прозрачности – серая куртка, явно у кого-то одолженная, висела на нем мешком. В общем, в облике парня не было решительно ничего, что могло бы стать причиной Антуанового ужаса, и я озадаченно повернулась к приятелю:

– Ну, вижу. И что он?

– Потом расскажу, – ответил Антуан, бросив взгляд на висящие над входом часы. – Скоро перерыв кончится, а мне еще речь повторять… заглянешь завтра вечером ко мне? Пропустим по стаканчику, а я тебе заодно пожалуюсь…

– Хорошо, я приду, – я смотрела на него во все глаза. Может, и он тоже сошел с ума? Уж слишком напоминали мне о безумии бледность Антуана и его лихорадочно бегающий из стороны в сторону взгляд. Но я не успела ничего спросить – даже не допив кофе, Сен-Жюст на всех парах вынесся из буфета. Юноша в сером сразу же снялся с места и вышел следом.

Меня начало одолевать беспокойство. Антуан не из тех, кто станет поднимать панику без повода. Но кто может его преследовать? Может, надо кого-нибудь предупредить?

Я поискала глазами, с кем можно поделиться своими подозрениями, но из более-менее знакомых лиц увидела в зоне досягаемости только Кутона. Пришлось подойти к нему.

– Добрый день, – его, кажется, удивило мое неожиданное внимание. – Что у вас?

– За Анту… то есть, за гражданином Сен-Жюстом следят, – сразу доложилась я, забыв даже про элементарную вежливость. Брови Кутона медленно поползли вверх.

– Следят? Кто?

– Не знаю, парень какой-то, – ответила я тревожно. – Я его видела, да и сам… гражданин Сен-Жюст его заметил. Он, кажется, боится, может, надо куда-нибудь доложить?

– Доложить? – повторил Кутон рассеянно, потирая переносицу. – Не надо пока никуда докладывать. Я сам у него спрошу.

И с достоинством укатился прочь. Мне тоже ничего не оставалось, кроме как уйти. По крайней мере, свой гражданский долг я выполнила, а остальное Антуан сам мне расскажет – если, конечно, до завтрашнего вечера с ним ничего не случится.

========== Глава 21. И вспыхнет пламя ==========

Идя в гостиницу “Соединенные Штаты”, я не могла понять, почему на душе у меня так тяжело. Я хотела поговорить с Антуаном, пожаловаться ему, спросить совета, выплакаться, если дело до того дойдет – и в то же время отчаянно боялась этого разговора. Не сделаю ли я только хуже? Я пыталась убедить себя, что Антуан поймет меня, как никто другой не понял бы, но вера в это была настолько хрупка, что могла рассыпаться в пыль от малейшего потрясения. Я чувствовала это и, не отдавая себе в этом отчета, при приближении к гостинице замедлила шаг. Это было глупо, но я всей душой хотела оттянуть встречу с Антуаном, вопреки тому, что столь же яро ожидала ее.

Поднимаясь по лестнице, я едва не споткнулась о какие-то тряпки, раскиданные на ступеньках, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что ворох ветоши – это живой человек. Я узнала его в один миг – это был тот самый парень, от которого вчера утром пытался скрыться Сен-Жюст, – и невольно отступила, хотя никакой угрозы от парня не исходило. Да он и вовсе меня не заметил, и причиной тому был сморивший его глубокий сон. Юноша даже не пошевелился, только засопел громче обычного и как-то обиженно причмокнул губами – очевидно, какая-то соблазнительная греза ускользала от него, нарушенная моим неловким вторжением. Осторожно, на цыпочках, я обогнула спящего и почти побежала по коридору, горя желанием как можно скорее закрыть за собой дверь комнаты.

На мой стук ответили не сразу. В комнате Антуана послышалось какое-то шевеление, но на этом все и кончилось. Панически оглянувшись на пустующий коридор, я негромко заскулила, не прекращая при этом колотить:

– Антуан, открой, это я.

– Кто ты? – раздался настороженный голос из-за двери.

– Натали, – ответила я, пытаясь понять, что там происходит. – Ты что, не узнал меня?

Воображение, признаюсь, сразу нарисовало мне картины одна другой ужасней: например, к приятелю ворвались грабители и, напуганные моим внезапным появлением, сейчас держат нож у его горла. Версия могла бы объяснить странное поведение Антуана, если бы я не знала, что воровать в его скромной комнатушке нечего. Разве что пресловутый синий диван, но вряд ли он стоит такого риска.

Тем временем у двери с той стороны послышались шаги.

– Когда мы познакомились? – задали мне вопрос. Я замерла, ошарашенная.

– Ты что, придурок?

– Отвечай, говорю, – глухо сказал Антуан и замолчал. Поняв, что у приятеля просто-напросто едет крыша, я вздохнула:

– У Робеспьера дома. Ты вернулся из армии, а я завалилась с прогулки вся в пыли, и…

Я не договорила – послышался лязг с трудом отпираемой щеколды, потом звяканье цепочки, в довершение всего звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь приоткрылась. Антуан, выглянувший в образовавшуюся щель, пытливо окинул взглядом коридор за моей спиной, убедился, что я одна, и только после этого позволил мне войти.

– Ты что, спятил? – ласково осведомилась я, водружая плащ на вбитый в стену железный крюк. Антуан, тщательно заперев дверь, обернулся ко мне с виноватым видом.

– Извини. Но когда за тобой следуют по пятам, знаешь ли… тут начнешь сходить с ума.

– Этот парень? – уточнила я и, дождавшись нервного кивка, решила обрадовать приятеля. – Он там на лестнице спит.

Антуана отчетливо передернуло.

– Бр-р-р. А мне завтра на заседание… кстати, – тут он возмущенно надулся и наградил меня уничижительным взглядом, – ты зачем Кутону наябедничала?

– Просто хотела предупредить… – окончательно переставая что-либо понимать, промямлила я. – Ты же сам говорил, за тобой следят…

– Но не обязательно всем об этом трепаться! – страдальчески воскликнул Антуан и, подпихнув меня к дивану, достал из стенного шкафа два бокала. Бутылка поджидала меня на столе – она была откупорена, и что-то подсказывало мне, что приятель успел уже не раз к ней приложиться. Во всяком случае, взгляд у него диковато блуждал из стороны в сторону, и это испугало меня даже сильнее гипотетических грабителей.

– Кто он такой? – тихо спросила я, беря протянутый бокал. – Почему ты его так боишься?

Антуан посмотрел на меня с сомнением, решая, наверное, стоит посвящать меня в тайну или нет. Я даже обидеться не успела, что он мне не доверяет: он с мученическим видом проговорил:

– Надо тебе рассказать, а то ты пойдешь по миру болтать, что на депутата Сен-Жюста готовят покушение…

– Пойду обязательно, – подтвердила я. – В чем дело? Тебе грозит опасность?

Плюхнувшись на подвернувшийся стул, Антуан взъерошил себе волосы. Вид у него был до крайности измученный, и что-то подсказывало мне, что дело не только в тяготах, которые выпали ему на фронте, и не в обременительных обязанностях комиссара. Покосившись на дверь, как на злейшего своего врага, Сен-Жюст медленно произнес:

– Да как тебе сказать. Пожалуй, да. И более серьезная, чем когда-либо.

По нему нельзя было сказать, что он шутит, и я ахнула:

– Что случилось?

– Этот парень, – проговорил Антуан, отчего-то заливаясь легким румянцем, – от меня не отстает уже которую неделю. У меня до сих пор не было настолько преданных поклонников.

– А кто он? – спросила я с опаской, заставив себя вспомнить во всех подробностях внешность загадочного юноши. Ничего в ней не говорило о том, что парень замыслил причинить кому-то вред: он держался немного потерянно, как человек, впервые в жизни попавший в большой город, но в то же время независимо, однако следов злого умысла на его лице я, как ни напрягалась, вспомнить не могла.

– Да понятия не имею, – отрезал Антуан с ожесточением. – Не знаю и знать не хочу. Зовут его… Люсьен, что ли? Кажется, так. Он солдат Рейнской армии, патриот, защитник отечества… мать его…

– И что с ним не так?

– Все с ним не так, – вздохнул Сен-Жюст и залпом осушил бокал. Я хотела последовать его примеру, но вино пошло не в то горло, и я разразилась кашлем, чувствуя, как глотку изнутри начинают резать сотни ножей. Антуан, проявляя сочувствие, хотел ударить меня по спине, но я жестом показала ему, что можно обойтись без этого, и прохрипела:

– Ты лучше… рассказывай.

– А чего тут рассказывать-то, – я не могла припомнить случаев, когда Антуан так настойчиво уходил от прямого ответа, а это лучше всего остального свидетельствовало, что сейчас не до шуток. – Просто он… ну…

– Что? – совсем уже напуганная, спросила я. – Ну что?

Окинув меня еще раз тяжелым взглядом, Антуан глубоко вдохнул и сказал резко, как выстрелил:

– Он из тех, кто предпочитает баловаться не с симпатичными гражданками, а с симпатичными гражданами. Если ты понимаешь, о чем я.

И посмотрел на меня с такой непередаваемой мукой во взгляде, что мне все сразу стало ясно. Не знаю, чего он ждал: сочувствия, поддержки или утешения, – но то, что я начала в голос ржать, явно оскорбило Антуана до глубины души.

– Это не смешно, Натали! Совсем не смешно!

Он был совсем не прав. Это было смешно так, что я хохотала без умолку, чувствуя, как в глазах начинает немилосердно щипать, но остановиться не могла, ибо новый приступ смеха накатывал, как волна, и я ничего не могла с ним поделать. Наверное, хохот мой было слышно по всему этажу, но я не могла заставить себя прекратить, и Сен-Жюст, который молча сидел и смотрел на меня с видом обесчещенного, только подливал масла в огонь.

– О боже, – только спустя несколько минут я смогла выдавить из себя несколько слов, – Антуан, ты не представляешь… я столько всего подумала…

– Это не смешно, – повторил он мрачно, наливая себе еще вина. – Знаешь, как я с ним замучился? Он таскался за мной, как приклеенный! Я на него и орал, и прогонял – ему все нипочем. Теперь вот выбил себе отпуск и торчит у меня под дверью. Тебе смешно, а мне выть охота!

Я тяжело дышала, чувствуя, как мелко подрагивают схваченные судорогой мышцы на животе. Продолжать смеяться было больно, но мне все равно хотелось. Мелко хихикая, я утерла выступившие на глазах слезы.

– Но это правда смешно, – извиняющимся тоном сказала я.

– Да иди ты, – бросил Антуан и снова испепеляюще глянул на дверь. – Не знаю уж, что с ним делать. Я думал, его хоть подстрелят, а он с передовой приходил без царапинки…

– Это любовь, – пояснила я многозначительно, стараясь удержать на лице серьезное выражение.

– В гробу я видел такую любовь, – припечатал Сен-Жюст, едва не опрокидывая при этом полупустую бутылку. – Ну почему у меня все в жизни не как у людей?

На этот вопрос у меня ответа не было. И в какой-то момент я подумала, что отнюдь не против, если бы кто-нибудь мне самой его подсказал.

Мы продолжили пить, разговаривая ни о чем. Антуан рассказал несколько свежих армейских историй, я поделилась последними скудными новостями, ни словом не обмолвившись при этом ни о Фабре, ни об Эбере, ни о фракциях. На самом деле, я не хотела уже начинать эту тему – слишком хорошо и тепло мне было здесь, в этой неожиданно уютной комнатушке, в обществе того, кого я давно про себя называла другом, и менее всего мне хотелось что-то менять. Но перемен было не избежать, и в итоге Антуан первый поднял тему, которая волновала нас обоих и которой мы так старательно пытались избегать.

На улице, несмотря на позднее время, стемнело не до конца – весна постепенно наступала на Париж, вытесняя мороз и снег своим теплым дыханием, и солнце держалось на небе куда дольше, падая за горизонт лишь ближе к девяти вечера. Антуан, покопавшись в шкафу, достал несколько свечей, зажег их, и наш разговор продолжился в мягком полумраке.

– Что слышно о восстании? – непринужденно, будто речь шла о погоде, осведомился Антуан. У меня замерло сердце.

– Я… я не знаю…

– Да ладно, – мой собеседник махнул рукой, – все ты знаешь. Весь Париж заклеен эберовскими листовками.

Я вспомнила ту, которую дал мне Клод, вспомнила игру в мафию в доме Дантона и ощутила, как к горлу медленно подступает холодный и горький ком. Антуан, отставив в сторону бокал, наклонился ко мне и смотрел прямо – глаза в глаза.

– Расскажи мне, – вкрадчиво попросил он, – что тебе известно?

– Ничего, – почти всхлипнула я, – в этом-то и дело, что я ничего не знаю! Все говорят, что что-то будет, а я… я боюсь, Антуан! Я очень боюсь!

Наконец-то я призналась в этом открыто, и не почувствовала стыда за это: носить пожирающий страх в себе было уже невыносимо, я чувствовала острую необходимость выплеснуть накопившееся хоть на кого-нибудь, иначе мне грозило просто-напросто разорваться на части. Страх бы съел меня изнутри – я уже понимала, что он сковал холодом сердце и медленно сжимается, словно пружина, готовясь поглотить и разум. Это было похоже на яд, медленно отравлявший организм, и его последней целью был рассудок, которого я рисковала лишиться в ту же секунду, как позволила страху подчинить его.

Я не сразу поняла, что Сен-Жюст поднялся со своего места и опустился на диван рядом со мной, а когда до меня это дошло, я не стала даже ждать – захлебнувшись слезами, прильнула к его груди и замерла, чувствуя, как вокруг меня медленно смыкается кольцо чужих рук, надежных и теплых. От этого на ум мне пришли воспоминания об Андрее, и я зарыдала вдвое горше, не заботясь о том, что безжалостно сминаю Антуанов любимый галстук.

– Бедняга, – прошептал Антуан, медленно проводя ладонью по моим волосам, – такого ты точно не ожидала, верно?

Я промычала что-то отрицательное и уткнулась в него, прижимаясь еще теснее. Слезы продолжали сами собой литься по щекам, а я и не думала их остановить, только терлась щекой о шелковистую ткань, как слепой котенок, инстинктивно ищущий защиты у кого-то большого и сильного. Но ожидаемое облегчение не приходило ко мне – я надеялась, что, высказав все свои тревоги, сниму с себя их тяжкий груз, но он напротив, только усилился, будто я не к живому человеку пришла за утешением, а к гранитной глыбе.

– Все будет хорошо, – пообещал Антуан. – Клянусь тебе, все будет хорошо.

Я так хотела ему верить.

– С Эбером мы справимся, – продолжил он, не отпуская меня. – Знаешь, как я и сам от всего этого устал? Ничего, совсем чуть-чуть осталось… Эбер за все заплатит сполна… и не он один.

Почти задремавшая от звуков его голоса, я встрепенулась, словно меня резанули тонким и холодным лезвием.

– Не он один? – я подняла голову и отстранилась, наткнувшись на непроницаемый взгляд Антуана, как на острие меча. – Что ты имеешь в виду?

Сен-Жюст поджал губы и неловко дернулся, словно решая, привлечь меня обратно к себе или выпустить вовсе. Я не мучилась на этот счет, просто сбросила его руки и, ощущая, как мгновенно высыхают влажные от слез щеки, спросила вновь, требовательнее:

– Что ты имеешь в виду? Даже не так – кого?

Вместо ответа Антуан порывисто поднялся и, отойдя к окну, тяжело уперся сжатыми кулаками в подоконник. Я видела отражение его лица в мутном стекле, но не могла разобрать, какое выражение написано на нем.

– Дантон? – резко спросила я, будто бросила первый камень. Антуан продолжал молчать. Лишь тяжелый вздох вырвался из его груди.

– Ответь мне! – я тоже хотела вскочить, но поняла, что ноги меня не держат. – Антуан!

И Сен-Жюст заговорил – глухим, не своим голосом, от одного звука которого у меня внутри разлилось что-то ледяное и липкое:

– Я не хотел тебе говорить. Я знаю, как ты относишься ко всей их компании, хоть никогда и не понимал, что ты у них забыла.

– Вы хотите арестовать Дантона? – я хотела закричать в голос, чтобы услышали даже соседи, но все, на что меня хватило – лишь беспомощный полушепот-полухрип. Ненадолго повисла тишина, которую разорвал Сен-Жюст – обернулся ко мне и заявил своим обычным убежденным тоном, который звучал только жутче от того, какие слова им произносились:

– Пойми, Натали, иначе нельзя! Дантон виновен так же, как и Эбер! И я не знаю, кто из них хуже…

Это было настоящее безумие – то, что он говорил. Я не могла представить, что такое вообще возможно сказать.

– О чем ты?.. – спросила я беспомощно. – Ты же… ты же сам…

– Знаю, знаю! – нетерпеливо отмахнулся он. – И я, и Максим в свое время действовали с ним заодно. Но наши пути разошлись, и уже давно! Теперь Дантон своими призывами к милосердию в критический для республики момент волей или неволей помогает нашим врагам! Так же, как и Эбер своими кровожадными статейками!

Я не хотела это слушать, я хотела закрыть уши руками, вырвать себе барабанные перепонки, только чтобы не слышать.

– Нет… – вырвалось у меня. Я бы кричала, чтобы заглушить Антуана, но голос от рыданий предательски сел.

– Придется! – повысил голос Сен-Жюст; я видела, что над его верхней губой выступили капли пота. – Натали, я был на фронте, я видел, как люди отдают жизнь за республику! Как они умирают, причем в мучениях! И я не могу позволить, чтобы все это было напрасно, я никогда себе этого не прощу.

– Нет…

Антуан, переставший уже смотреть на меня и обративший взор куда-то в потолок, вздрогнул, будто спускаясь с небес на землю. Не успела я опомниться, как он снова оказался рядом со мной, на этот раз встав на одно колено у моих ног.

– Я все понимаю, – заговорил он и попытался взять меня за руку; я отдернулась, но он все равно цепко ухватил мое запястье и сжал. – Но пойми и еще одну вещь. Дантон и его клика говорят о милосердии. Как бы то ни было, если они победят, на нас оно не распространится. Мы их, или они нас. Третьего варианта тут нет. Ты хочешь, чтобы мы умерли? Я, Бонбон, Максим?

– Я не хочу, чтобы вообще еще кто-то умирал, – одними губами прошептала я, чувствуя, что меня сейчас вывернет наизнанку. Сен-Жюст был смертельно бледен, как, наверное, и я, но у него был вид человека, который уже принял для себя окончательное и бесповоротное решение. А я смотрела на него и не могла понять, знакомое лицо вижу или все-таки чужое.

– Ты должна понять, – заявил он с убеждением. Я помотала головой, как отгоняя от себя призрак. Мне было душно, мне хотелось на воздух, я все еще не могла поверить в то, что услышала только что. Но верить приходилось, не обращая внимания на то, что каждое произнесенное Антуаном слово бьет меня как обухом по затылку, безжалостно заставляя все перед глазами мутнеть, а сознание – балансировать на грани обморока.

Он еще немного смотрел в мое лицо, словно что-то выискивая, а потом выпустил мою руку и поднялся. Бледность не ушла с его лица, но черты будто бы таяли и смягчались.

– Не стоило мне это говорить, – вздохнул он. – Но ты бы все равно узнала, рано или поздно… еще вина?

– Нет, – пробормотала я и поднялась. Меня нехорошо качнуло, как пьяную, но я смогла удержать равновесие и решительно направилась к двери. – Я пойду…

Сен-Жюст не стал удерживать меня. Он вообще казался удивительно спокойным.

– Иди.

Я долго возилась со щеколдой, которая никак не желала подаваться, а он безотрывно наблюдал за мной, и во взгляде его, когда я обернулась, мне почудилась какая-то печаль.

– Ты все равно заходи, – наконец проговорил он с усилием. – Тебе я не враг.

– Надолго ли? – горько усмехнулась я, наконец-то распахивая дверь. Сен-Жюст неожиданно улыбнулся – своей прежней широкой улыбкой, ради которой я, помнится, готова была с ума сойти:

– Надеюсь, что навсегда.

Не став прощаться, я ушла.

Юноша по имени Люсьен все еще спал на лестнице, но куртка, которой он укрывался, сползла с него, и теперь парниша без остановки ежился, зябко свернувшись в комок и не находя в себе сил проснуться. Я ему позавидовала – хотела бы я, чтобы это все тоже оказалось сном.

– Надеюсь, ты выбрал правильную сторону, – пробормотала я, подбирая со ступеней куртку и накрывая дрожащие плечи юноши. Он, конечно, ничего не услышал, только тихо вздохнул, и я, постояв возле него еще секунду, продолжила спускаться вниз.

Несколько дней мне потребовалось, чтобы переварить разговор с Антуаном, смириться с ним, как смиряются с неожиданно обрушившимся стихийным бедствием. Если опустить всю патетику и словоблудие, в сухом остатке от слов Сен-Жюста оказывалось простое и ясное “Каждый сам за себя”. Выбрав одну из фракций, нечего было надеяться на поддержку со стороны чужих. Я не могла изменить это; мне оставалось лишь подчиниться. Но я не могла больше сидеть в неведении, это было даже страшнее, чем ждать верной смерти. Поэтому я решилась вновь отправиться в клуб кордельеров.

Не знаю, что мною двигало, когда я облачалась в свою “маскировку” и тщательно убирала под шляпу волосы. Наверное, желание сделать хоть что-нибудь, чтобы не сидеть в молчаливом ожидании, когда тебе на шею упадет нож гильотины. Площадь Согласия я последнее время обходила всеми знакомыми и незнакомыми переулками, только бы не видеть торчащее над нею, как знамя, окровавленное лезвие. Труднее было не думать о том, что чувствует человек, когда его привязывают к доске и опускают под разящий удар. Не раз и не два мне снилось, что я лежу, не в силах даже рукой шевельнуть, и на затылок мне мерно капает чужая кровь, срывающаяся со сверкающего на солнце металлического кончика. Всякий раз после таких снов я просыпалась, с трудом выпутывалась из душащего одеяла и не могла заснуть до самого утра, потому что каждый раз, когда я закрывала глаза, мне вновь начинало казаться, что я чувствую на своей коже мелкое и теплое “кап-кап-кап”.

Но отступиться я уже не могла.

– Когда придешь? – Нору ничуть не удивил мой костюм, она успела уже привыкнуть к нему. Я вспомнила свой давний разговор с Эбером. Тогда, наверное, остатки благоразумия не позволили ему броситься на меня. Есть ли что-нибудь, что теперь послужит мне защитой?

– Не знаю, – честно сказала я и поспешно добавила, глядя, как вытянулось ее лицо, – ближе к ночи, наверное.

И ускользнула из дома, радуясь про себя, что не попалась на глаза Бонбону – от него отделаться было бы в разы труднее.

В клубе царило чудовищное оживление. Народу, казалось, было в несколько раз больше чем обычно, и я, сколько ни пыталась просочиться между чужими боками, не смогла пробиться ближе к трибуне и была вынуждена стоять в задних рядах. Забегая вперед, скажу, что это меня спасло.

Мне удалось занять неплохую позицию, забравшись на подножие одной из колонн. Так я могла худо-бедно видеть все, что происходит. На меня никто не обращал внимания – все были заняты тем, что слушали выступавшего. Я не знала его имени, но то, что он говорил, заставило меня передернуться от сдерживаемой злости.

– Наша газета, – провозглашал он, – которую мы назовем “Друг народа” в память о величайшем из нас, ставшем жертвой подлого удара…

Да, слух не изменял мне. Они собирались возобновить издание газеты Марата. Под тем же названием, совершенно ничего не стесняясь.

Я чуть не заорала вслух все, что я о них думаю – полагаю, что злости моей хватило бы, чтобы перекричать чертова оратора. Ярость вскипела во мне мгновенно, будто только и ждала момента. Была бы моя воля, я приложила бы этого говоруна с трибуны обо что-нибудь тяжелое. Как они посмели красть газету Марата? Ни один из них не стоил даже его мизинца, чтобы совершать подобные вещи!

Чувствуя, как у меня дрожат руки, я усилием воли заставила себя успокоиться. Привлекать к себе внимание было смерти подобно, я поняла это, увидев среди столпившихся у ступеней трибуны людей Эбера. Он, конечно же, не мог меня заметить, и лучше было не давать ему сделать это, ибо я понятия не имела, что может прийти в голову этому психопату. Тем временем выступавший сменился – на кафедру поднялась темноволосая женщина, появление которой встретили дружным одобрительным гулом. Она заговорила резко и рублено, чеканя фразы, и я поняла, где могла видеть ее раньше – это была сестра Марата, я несколько раз встречалась с ней в его доме, но никогда не имела возможности хоть словом с ней перемолвиться.

– Вы называете себя наследниками моего брата! – почти закричала она, хотя в зале было не столь уж шумно. – Но он никогда не был трусом! А вы… вы боитесь даже назвать свои имена! Выпускать газету от имени общества? Это я слышу от вас? Насколько же вам дорога жизнь, если вы хотите сохранить ее ценой трусости!

Она разорялась долго, ее поддержали аплодисментами, но на вожаков клуба, а в особенности на Эбера, ее речь не произвела никакого впечатления. Кажется, из чистой вежливости они похлопали вместе со всеми, но затем, повинуясь короткому кивку Эбера, женщину мягко, но непреклонно вытеснили с трибуны. Она сошла со ступеней, мгновенно потерявшись в толпе, а ее место занял кто-то еще.

Происходящее напоминало бы мне комедию, если б не отчетливо сгущавшийся в воздухе острый аромат опасности. Я уже знала, что это значит – напряжение нарастает, достаточно всего лишь нескольких фраз, чтобы собравшийся народ взметнулся, как стадо диких животных, ударил в набат и пошел вершить справедливость. Я знала, как это происходит, потому что сама в этом участвовала, и поэтому от всей души надеялась, что никто не сможет вызвать воспламенение так мастерски, как это делал Марат. По счастью, никто из выступавших не мог сравниться с ним в красноречии – они бросали одну за другой яркие, сочные реплики, но эти мелкие искры гасли, не успев коснуться горючего, а поднимавшегося возмущения было недостаточно, чтобы поднялся бунт. Даже Каррье не удалось сделать это – сколько бы он ни разглагольствовал о необходимости “святого восстания”, народ лишь согласно бурлил, но в остальном остался глух. Я хотела было злорадно потереть руки, но тут меня прошило холодом с ног до головы, потому что на трибуну поднялся Эбер.

Он был здесь единственным, кто способен разжечь огонь. Он мог, и я знала это. На какой-то момент мне показалось, что ему это сейчас ничего не стоит, и я машинально сложила руки на груди, как в молитве. Мне не хотелось представлять, что начнется, если прозвучит набат.

Но Эбер заговорил что-то странное. Выступавшие до него не жалели помоев, чтобы облить ими имена Дантона, Камиля их соратников, кого они называли “ворами” и “преступниками”. Но Эбер, оглушенный и ослепленный, ощутивший, верно же, свой близкий триумф, замахнулся на то, что было ему не по зубам.

– Надо бояться честолюбцев, а не воров! Они прячутся, но всегда затыкают рты патриотам в народных обществах!

Собравшиеся притихли. Это было что-то новенькое.

– Назови имена! – вдруг крикнул что-то.

– Мы с тобой, папаша Дюшен! – подхватили из другого конца зала. – Говори и ничего не бойся!

Эбер, до сих пор будто бы сомневавшийся, горделиво поднял голову. Секунду мне казалось, что он нашел меня взглядом и узнал, но тут же у меня отлегло от сердца: вовсе не на меня он смотрел, а куда-то сквозь, ничего вокруг себя не видя.

– Вы знаете их имена, – наконец произнес он со значением. – Они все вам известны.

– Филиппо! – завопил во всю силу своих легких мужчина, стоящий невдалеке от меня.

– Шабо! – рявкнул кто-то еще.

– Демулен! – завизжал женский голос.

Эбер, послушав их, усмехнулся:

– Да, да, но это еще не все. Я назову вам еще одного…

Выкрики снова стихли, поднявшаяся было волна взволнованных шепотков улеглась. Эбер сделал несколько глубоких вдохов перед тем, как заговорить вновь:

– Все мы помним тот вечер, когда истинные патриоты исключили предателя Демулена из некоего… известного нам общества!

Его поддержали. Я бы тоже поддержала – я помнила тот вечер, бьющий в лицо колючий снег и расстроенное, утомленное лицо Фабра, понявшего уже тогда, что считанные дни отделяют его от ареста и тюрьмы. Я попыталась вспомнить, что он говорил мне: на Камиля напали из-за “Старого кордельера”, его хотели исключить из якобинского клуба, но…