Текст книги "Конец партии: Воспламенение (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Вопрос остался без ответа, даже не будучи заданным вслух. По спине у меня прокатилось что-то холодное, и я сочла за лучшее сделать то, что я всегда делала, не зная, как поступить: уйти и не думать. Может, они правы. Может, Робеспьер действительно к этому стремился. Если я пойму, что правильно обратное, то, наверное, умру.

“Я его ненавижу”, – напомнила я себе.

“Ага”, – вяло откликнулся тусклый и безжизненный голос внутри меня.

Каким-то образом я оказалась на набережной, напротив известного мне моста Менял, и неторопиво двинулась вдоль реки, наблюдая за ленивым, тихим плеском воды о забитые камнем берега. В мыслях моих царил раздрай, я даже плохо представляла, куда иду, ибо мое сознание, как часто с ним бывало последнее время, окунулось в спячку, оставив телесную оболочку лишь слепой моторике. Поэтому я не особенно себя контролировала и даже не сразу поняла, что остановилась и, всем телом навалившись на перила, смотрю в мутную, грязную реку.

А не прыгнуть ли? Помнится, когда я упала в воду, будучи маленькой, рядом, как по мановению руки, возник человек, готовый меня вытащить. Он спас меня и помог мне – как в том времени, как и в этом. Может, он и не мертв вовсе, в старой церкви кордельеров в гробу лежало тело совсем другого человека, а мне достаточно лишь шагнуть через перила, чтобы он снова, как когда-то, пришел мне на помощь?

Внезапно возникшая идея не показалась мне странной или сумасшедшей. Наоборот, я почти радостно подумала, что никогда уже не придумывала ничего настолько здравого и логичного. Чувствуя, как на лице расцветает улыбка, я решительно перекинула одну ногу через перила, готовясь следующим движением сбросить себя в воду, но тут чья-то рука схватила меня за шиворот и бесцеремонно оттащила прочь.

– Гражданка, – раздался рядом со мной вкрадчивый голос Бийо, – по-моему, сегодня не лучший день, чтобы умирать.

Он развернул меня лицом к себе, и я раздраженно стряхнула его руки, порываясь объяснить:

– Я вовсе не собиралась умирать.

– А, так вы хотели искупаться? – он усмехнулся, обнажая желтоватые, но ровные зубы. – Думаете, это хорошая идея?

– А у вас есть идеи получше? – с интересом спросила я, отряхивая рукава. В загадочном выражении, которое мой незваный спаситель напустил на себя, не было и тени фиглярства, отчего мне стало немного боязно.

– Есть одна. Для этого я вас и искал. Поедемте со мной.

– С вами? – тут я заметила, что у тротуара нас поджидает запряженный тощей лошадкой закрытый экипаж, и меня охватило ощущение, что мне прямо в лицо дышит что-то огромное, смрадное и хищное. – А куда?

– С вами хотят поговорить, – ответил Бийо абсолютно серьезно. – Обещаю, что доставлю вас обратно в полной неприкосновенности.

– Даже так? – я недоверчиво приподняла бровь, но, сколько ни вглядывалась, не смогла найти в его взгляде хоть одной искры лукавства. Наверное, не стоило соглашаться ехать с едва знакомым человеком черт знает куда, но после неудачной попытки броситься в реку – сознание мое прояснялось, и я с ужасом осознавала, что чуть не навтворила только что, – любая идея показалась бы мне благоразумной. Поэтому я не стала упираться и легко взялась за дружелюбно протянутую мне ладонь.

– Хорошо, поехали… а это далеко?

– Совсем нет, – Бийо помог мне влезть в экипаж, забрался следом и тщательно задернул плотную занавеску, закрывавшую оконце. – Но я был бы вам признателен, если бы вы не пытались проследить наш путь.

Озадаченная до крайности, я воззрилась на его лицо, кажущееся неестественно бледным в полумраке фиакра.

– Все настолько серьезно?

– Вы не представляете, как, – тихо ответил он, и я поняла, что сейчас не время задавать лишние вопросы. Кучер молча стегнул лошадь, экипаж тронулся с места, и я панически вцепилась в обивку собственного сидения. Во что я впутываюсь на этот раз? Утешало, что ответ я получу, если верить Бийо, уже скоро.

Перед тем, как позволить мне выйти из экипажа, Бийо завязал мне глаза обнаружившимся у него в кармане куском плотной ткани. Я попыталась воспротивиться, но он был непреклонен и на все мои возражения ответил только одно:

– Таковы правила.

Поняв, что бесполезно с ним спорить, я плюнула и позволила ему завязать у меня на затылке крепкий узел. Может, если бы не все эти секреты, я бы и не подумала подглядывать, но сейчас мое любопытство усилилось до такой степени, что я ощущала почти что боль от невозможности оглядеться по сторонам – сквозь повязку не было видно ничего, в ткани не нашлось ни одного, даже самого маленького просвета. Опираясь на руку Бийо, я сошла по ступенькам фиакра и ощутила под ногами камни мостовой. Куда бы меня ни привезли, район не самый бедный.

– Идемте, – меня потянули за руку, и я послушно пошла, куда меня направляли. Слух и обоняние я напрягла, насколько это было вообще возможно, но ничего интересного они мне, увы, не сообщили: слышала я лишь звуки шагов да отдаленный шум улицы, а окружавшие меня запахи ничем не отличались от обычных городских. Потом до меня донесся скрип двери и приглушенный разговор: Бийо что-то кому-то тихо втолковывал.

– Ладно, заходите, – раздался еще один голос, мне незнакомый, и меня завели внутрь какого-то помещения, где я первым делом едва не споткнулась о ступеньку. Мой спутник тут же оказался рядом, чтобы предупредительно взять за локоть.

– Осторожнее, не упадите. Поднимайтесь… да, вот так.

Осторожно, ощупывая каждую ступеньку, прежде чем встать на нее, носком туфли, я одолела лестницу – та оказалась не очень длинной, я, считая каждый свой шаг, даже до двадцати не дошла. Затем меня провели по каким-то коридорам, судя по отсутствию каких-либо звуков, кроме тех, которые издавали мы – пустым. А затем Бийо неожиданно резко остановился и почти сорвал с меня повязку. Я даже вскрикнула от неожиданности; глаза мои, оказывается, успели настолько привыкнуть к темноте, что даже приглушенный свет нескольких свечей, освещавших крепкую резную дверь прямо передо мной, показался мне ослепительным.

– Даю вам совет, – прошелестел голос Бийо прямо над моим ухом, – слушайте и ничего не говорите, пока вас не спросят. Ведите себя почтительно, здесь собрались чрезвычайно влиятельные граждане.

– Ладно, – пробормотала я растерянно, и мой спутник два раза стукнул в отозвавшуюся гулким грохотом дверь. Ни одного звука не последовало из-за нее, но спустя секунду она почти неслышно приоткрылась. Я с интересом просунула голову в проход, но Бийо оттолкнул меня, прошипев:

– Сначала я.

“Мог бы и предупредить”, – подумала я с обидой, пропуская его вперед. Он зашел внутрь помещения – я не видела ни обстановки, ни того, кто находился там, только пол в черно-белую шахматную клетку и загородившую все остальное фигуру моего спутника.

– Братья, – обратился к кому-то Бийо, причем в голосе его не звучало торжественности: судя по всему, такое обращение было здесь обыденностью, – я ее привел.

В комнате неясно зашушукались, но тихие голоса перекрыл один, звонкий и удивительно молодой:

– Пусть зайдет.

Повинуясь приглашающему жесту Бийо, я сделала шаг в помещение и с нарастающим удивлением огляделась. Больше всего увиденное мною зрелище напоминало собрание какого-то клуба по интересам: у покрытых темными обоями стен стояли в ряд стулья, в большинстве своем занятые, хотя мой взгляд уцепился и за несколько свободных мест. Свет падал так, что разглядеть толком лица присутствующих я не могла, но мне показалось, что кого-то из них я мельком могла видеть на заседаниях Конвента – не исключила я, впрочем, и того, что это впечатление могло оказаться обманчивым. Тот, кто сидел прямо напротив меня, на небольшом возвышении – очевидно, главный на этом странном собрании, – и вовсе нацепил на себя черную полумаску, так что узнать его лицо представлялось затруднительным. Когда я вошла, кто-то начал перешептываться, кто-то недоверчиво фыркнул – похоже, подобное проявление эмоций здесь не возбранялось. Но никто не проронил ни слова, кроме главного – оказалось, молодой голос принадлежал ему, хотя морщинистый рот и покрытые темноватыми пятнами руки красноречиво говорили о том, что незнакомцу, скорее всего, уже за шестьдесят.

– Добрый вечер, любезная. Как вас зовут?

– Натали, – представилась я. – Думаю, мне бесполезно задавать вам такой же вопрос?

Человек в маске жизнерадостно рассмеялся, но остальным не передалось его веселье: они продолжали хранить молчание.

– Вы правы, бесполезно, – сказал он. – Вы представляете себе, где находитесь?

Я хотела метнуть уничтожающий взгляд на Бийо, но, повернув голову в его сторону, поняла, что его нет уже рядом со мной: он отошел, слившись с тенями, и занял свое место в череде остальных. Теперь я могла лишь угадывать в полумраке его силуэт. Значит, и высказать претензии, почему он мне ничего не объяснил, было невозможно.

– Понятия не имею, – громко сказала я, снова поворачиваясь к тому, с кем говорила. – Кто вы и что тут происходит?

Кто-то снова фыркнул, на этот раз презрительно. Видимо, мое поведение не согласовывалось с его представлениями о почтении, но мне было все равно. Раз меня сюда привезли, я имела права знать хотя бы что-то.

– Можно сказать, у нас тут клуб, – с еле заметной насмешкой ответил мне человек в маске. – Клуб, посвященный идее спасения Франции.

– Все клубы посвящены идее спасения Франции, – ответила я едко, давая понять, что такое объяснение меня не удовлетворяет. – Только не очень-то у них получается.

Незнакомец снова засмеялся, но на этот раз коротко и рвано.

– Ну, – наконец сказал он, когда моя наглость начала постепенно остывать и перетекать в прохладное чувство страха, – может быть, у нас получится? Особенно если вы нам поможете.

Вот в чем было дело. Я исступленно пыталась заставить себя хладнокровно анализировать ситуацию, чтобы отогнать прочь переполнившую меня боязнь. У этих людей, кто бы они ни были, есть ко мне какое-то поручение. Но почему они выбрали именно меня? Не думаю, что Бийо знал меня достаточно хорошо, чтобы возлагать на меня ответственность за спасение Франции, будь она неладна.

– Что вы от меня хотите? – спросила я прямо, но мои надежды на такой же прямой ответ оказались тщетны. Вместо него в меня прилетел другой вопрос:

– Вы вообще имеете представление о том, что происходит в стране?

На секунду мне показалось, что незнакомец считает мои мысли. В мозгу моем стремительно пронеслись картины всего, что удалось мне уже увидеть и пережить, и я посчитала их достаточными для того, чтобы уверенно ответить:

– Да, имею.

– Тогда вам, конечно же, известно, – сказал незнакомец вкрадчиво, – что в ходе подавления восстания в Нанте были утоплены десятки тысяч человек? Комиссар Конвента, гражданин Каррье, решил таким образом не тратить пули, предназначенные для вожаков мятежников. Бунтующий Лион фактически сравняли с землей, при этом число жертв там не меньшее. А после введения нового закона, упрощающего судебную процедуру до фарса, только за месяц в одном Париже гильотинировали около тысячи человек.

Он перечислял это все абсолютно спокойно – изложение фактов, никак не окрашенное эмоциями. Я ощутила, что мне становится дурно при одном воспоминании о моей единственной встрече с Каррье: мы столкнулись случайно на выходе из Тюильри и разошлись, не сказав друг другу ни слова, но от одного его взгляда у меня в жилах застыла кровь – это был взгляд безумца и убийцы, и я не засомневалась ни на секунду, что то, что говорит о похождениях Каррье человек в маске – чистейшая правда. Про Лион я ничего не слышала, а что до Парижа… я вспомнила увиденные мною сегодня телеги, вспомнила решительный голос прохожего: “Так хотел Неподкупный”, вспомнила тяжелый, забивающий нос запах крови, и поняла, что в последних словах моего собеседника, скорее всего, нет фальши. Он не лгал мне, но я не могла представить, зачем он считает, что мне нужно все это знать.

– Революция, которая должна была принести народу благо, обернулась неисчислимыми бедствиями и реками крови, – проговорил незнакомец; его горящие глаза в прорезях маски неотрывно следили за моим лицом. – Это надо остановить.

Слова его мне были знакомы. Точно так же говорил Камиль, когда хотел ехать к Дантону, чтобы привести его в Париж и… проиграть вместе, оказаться закопанными, подобно бродягам, в общую яму, служащую могилой не только им, но и тем несчастным, кто, как и я, поверил в громкие Дантоновы слова.

– Для некоторых уже слишком поздно, – севшим голосом сказала я. В голову лезли непрошенными гостями те воспоминания, от которых внутри все дрожало, угрожая разорваться напополам.

– Вы говорите о Камиле Демулене? – спросил мой собеседник сочувственно. Я сдавленно кивнула, не зная, что он подумает. В конце концов, разве не окажутся его подозрения правдивыми? Я все еще помнила ночь в доме Дантона, промелькнувшую передо мной, как ослепительный сполох молнии, ночь, на исходе которой меня с какой-то странной нежностью обняли и пробормотали, притягивая к себе: “Я не ошибся, ты действительно девушка-огонь”. Я помнила эти последние слова так четко, словно они все еще звучали рядом со мной.

– Скажите мне, – вклинился в поток моих мыслей голос человека в маске; я уже успела забыть, где нахожусь, и вздрогнула от мимолетного испуга, – разве вы не хотите заставить виновного в его гибели заплатить?

Все мое тело начал медленно заливать холод. Все вставало на свои места. И я прошептала беспомощно, из последних сил отталкивая от себя осознание того, зачем меня сюда привезли и что хотят от меня потребовать:

– О чем вы?

– Не притворяйтесь глупее, чем вы есть, – сказал незнакомец с неожиданной резкостью. – Вы знаете, о ком я говорю.

Я знала. И не хотела знать.

– Робеспьер, – медленно проговорила я, обводя взглядом остальных присутствующих; они неуловимо подобрались и словно закутались в тени еще плотнее. Впрочем, наверное, дело было в том, что перед глазами у меня все начало подплывать. – Вы хотите… вы хотите убить его?

Человек в маске кивнул. Я поняла, какой должен быть следующий вопрос, но меньше всего на свете мне хотелось озвучивать его. Мысль, если она нема, можно задушить. Но вылетевшее слово – клеймо, которое уже не сведешь.

– Вы хотите, чтобы это сделала я?

Кто-то беспокойно зашевелился, но на него шикнули, и он застыл. Мне показалось на секунду, что во всем мире остались только мы двое – я и человек, с которым я разговаривала. Не чувствовала я ничего и в собственной душе – там было пусто, как в доме, который внезапно оставили все обитатели, подстегнутые новостью о приближающеся войне. Мне даже казалось, что моим голосом говорю не я, а кто-то другой.

– Вы хотите, чтобы это сделала я? – повторил этот кто-то громче, словно до собеседника могла не дойти суть моих слов. Человек в маске вздохнул.

– К нему очень сложно подобраться, я до нас дошли сведения, что вы относитесь к нему… неоднозначно. Но с ваших рук он будет есть без проверки, разве нет?

Вопрос был задан буднично, тоном продавца, который спрашивает, подходит ли мне выбранный размер платья. Я заставила себя дышать, и дышать ровно. Вдох-раз-два-три-выдох. Вдох-раз-два-три-выдох. Как будто это могло оградить меня от ужаса, который схлопнулся вокруг меня, как мышеловка.

– Яд? Вы хотите, чтобы я дала ему яд?

Человек в маске, кажется, был доволен моей сообразительностью и заговорил с воодушевлением:

– Поймите, вам выпадет великая миссия. Вы избавите Францию от тирана, и многие поколения ее жителей будут благодарить вас как освободительницу. Вы покроете себя вечной славой. Разве это недостаточная награда?

“В мире не существует ничего вечного”, – вспыхнуло у меня в голове, и этой мысли я почему-то испугалась даже больше, чем того, что мне предстояло. По сравнению с ней все остальное казалось мелким, незначительным и даже смешным.

– Я… – начала я и замолкла. Мне нечего было сказать.

– Он не почувствует боли, если вас это волнует, – произнес человек в маске с нескрываемым презрением. – Просто задохнется во сне. Это даже милосердно в сравнении с тем, какую участь разделили те, кто не пожелал идти с ним по одной дороге.

– А… остальные? – я не могла не спросить. – Сен-Жюст? Огюстен? Что будет с ними?

Фырканье в углу повторилось, и я ощутила, что действительно могу кого-нибудь убить.

– Их судьбу решит суд, – сказал мой собеседник безразлично. – Вас не должно это волновать.

– Нет, – неизвестно, откуда во мне появилось столько решимости, но я упрямо сжала кулаки и продолжила, чувствуя, как в груди бухает что-то тяжелое и горячее, – меня это очень волнует. Они должны остаться в живых.

Кто-то испустил удивленный вздох, но я не пошевелилась – неотрывно смотрела в глаза в прорезях маски, ощущая, как чужой взгляд буквально ощупывает меня изнутри. Этому старику, разговаривающему голосом школьника, наверняка ничего не стоило отдать приказ убить меня прямо здесь, но он медлил, и я неожиданно поняла, почему. Никто больше из обитателей дома Дюпле не принял бы его предложение, ни за деньги, ни за вечную славу. Все они любят Робеспьера, одна я – ненавижу.

– Хорошо, – наконец произнес незнакомец. – Они будут жить. Но им придется покинуть страну.

– Договорились, – произнесла я, дрожа от неожиданно свалившегося облегчения. Что могло быть более противоестественным в моем положении, чем это чувство, от которого стучало в висках и подгибались колени? Но я на секунду забыла обо всем, мне хотелось орать от восторга, что хотя бы Антуану и Бонбону не будет ничего угрожать, пусть они никогда и не узнают о том, какую цену мне за это назначили.

Если, конечно, словам человека в маске можно было верить.

Повинуясь его немому кивку, один из присутствующих подошел ко мне. Лицо его было мне незнакомо – бледное, напряженное, с подергивающейся правой щекой, но я не на лицо его смотрела, а на маленькую склянку зеленоватого стекла, которую он бесшумно вытащил из отворота собственного рукава. Внутри плескалась какая-то жидкость, густая и прозрачная, как слеза. Подрагивающими пальцами я взяла флакон.

– Не имеет вкуса и запаха, – пояснил тот, кто мне его отдал. – Можете добавить в чай или кофе. Можно в суп. Или размажьте по стенкам чашки, должно хватить.

Я едва не пропустила мимо ушей то, что он мне говорит, но вовремя успела прислушаться – отнюдь не зря, ведь от его слов зависило целых четыре жизни: Бонбона, Антуана, моя собственная и того, кому, как получалось теперь, осталось совсем немного.

Когда Бийо, все так же завязав мне глаза, вывел меня из здания и усадил в экипаж, который довез меня до того же места на набережной, где подобрал, а потом сразу же укатил, стоило мне захлопнуть дверцу, я на секунду подумала, что все, что было до этого, мне привиделось или приснилось. Но склянка с ядом была при мне – следуя чужому примеру, я спрятала ее в рукав, и мне казалось, что от нее по руке волнами расползается холод. Нарочито спокойным шагом, стараясь не привлекать к себе внимания, я отправилась в дом Дюпле, где как раз заканчивали ужин.

– Я думала, ты не придешь, – проговорила Нора, ставя передо мной тарелку с жареной рыбой. Думаю, не стоит говорить, что мне кусок не лез в горло, и я бездумно ковырялась в тарелке вилкой, не отрывая глаз от того, как Робеспьер заканчивает со своей порцией. Он наверняка чувствовал мой взгляд и пару раз посмотрел на меня в ответ – озадаченно и слегка удивленно. Но каждый раз я опускала глаза в тарелку – встречаться с ним взглядами было для меня слишком суровым испытанием.

– Совсем ничего не съела, – упрекнула меня Нора, забирая почти нетронутую порцию. – Ты не болеешь?

– Нет, – ответила я. – Просто не хочется.

Мне казалось, что мой голос звучит неестественно, что в каждом слове слышно, какую ужасную тайну я храню в себе с сегодняшнего дня, что Робеспьер уже все знает и прикидывается, чтобы в следующую минуту разоблачить перед всеми. Это был бред, я осознавала это, но панические мысли зудели в голове, и никакими усилиями было не выдворить их оттуда. Только одно оставалось мне – поскорее со всем покончить.

– Будешь чай? – румяная от счастья Нора обратилась к Робеспьеру, когда все, за исключением сославшегося на усталость хозяина дома, перебрались в гостиную. Теперь она уже ничего не скрывала и не стеснялась, села к нему почти вплотную и склонила голову ему на плечо. Ладони их, тесно сцепленные, покоились у Норы на коленях, и я видела, что мадам Дюпле смотрит на это все с умилением и довольством, как скульптор или художник любуется творением, на которое он потратил много сил и времени, но видит, что они не пропали зря. Легкая, пусть и несколько растерянная улыбка блуждала и на лице Робеспьера; он казался человеком, оглушенным неожиданно рухнувшим счастьем, и я попыталась представить, как он будет выглядеть завтра утром: посиневший, расцарапавший себе до крови шею в попытке сделать хотя бы один вдох, со стеклянными, навсегда потухшими глазами.

– Буду, – сказал он и крепче стиснул руку Норы. Она тихо хихикнула:

– Тогда выпусти меня, я схожу на кухню…

– Не стоит, – деревянным голосом произнесла я, поднимаясь со своего места, – сиди уже, я все сделаю.

Все посмотрели на меня так, будто только что осознали мое существование, и мне не пришлось долго думать, чтобы понять, насколько чужеродно прозвучало мое неожиданное доброхотство. Удивленным казался и сам Робеспьер. Ситуацию надо было срочно выравнивать, и я брякнула первое, что пришло в голову:

– Все равно воды хотела попить.

Кажется, это никого не убедило, но никто не стал меня останавливать, и я беспрепятственно покинула гостиную. На Робеспьера я не взглянула, отвела взгляд и увидела, что Виктуар смотрит на меня с ехидной, ядовитой ухмылкой. Как будто ей было что-то известно, хотя я отлично понимала, что она не знает ничего.

Все шло удивительно легко, и мои надежды, что какой-то знак свыше остановит меня, стремительно таяли. Никто не зашел в кухню, чтобы что-то у меня спросить, никто не заглянул в окно, я даже не разбила чашку, доставая ее из шкафа. Ничто не говорило о том, что я совершаю ошибку, и я вытащила из рукава припрятанный флакон, парой резких движений скрутила продолговатую крышку.

Яд действительно не пахнул ничем, а по консистенции был чуть гуще воды. Одну каплю я по неосторожности уронила на стол и увидела, что она не совсем прозрачная, а, скорее, желтоватая. Это не имело никакого значения, но от этой мысли все внутри почему-то скрутило.

Из гостиной донеслись веселые голоса и смех, и они словно вернули меня к жизни, заставили очнуться от захватившей меня отрешенности. Я достала поднос, водрузила на него, осторожно придерживая за носик, пузатый чайник, рядом поставила блюдце, на него – чашку. Оставалось сделать последний штрих.

Я думала, что буду долго собираться с духом, но неожиданно поняла, что медлить нельзя – это не укрепит мою решимость, а, наоборот, ослабит ее до невозможности. Это так просто – всего одно движение, которое опрокинет содержимое флакона в чашку, следом я налью чай, и никто ничего не заподозрит. Это было чудовищно просто, но рука моя немела и отказывалась слушаться, и я стояла неподвижно над подносом, пытаясь понять, что не позволяет мне довершить начатое. Я ненавижу Робеспьера, он убил тех, кто был мне дорог, и убьет еще больше людей, если его не остановить, но почему я не могу сделать это? Почему я стою, замерев, и чувствую, как сама начинаю задыхаться?

Прямо на уровне моих глаз располагалось приоткрытое оконце, через которое в кухню проникал свежий воздух, и я бросила на него взгляд, глупо думая, что вид вышедшей из-за облаков луны как-то меня подкрепит, но увидела вовсе не небо. Я увидела себя, свои собственные глаза, и затравленное, но отчаянное выражение, застывшее в них. Выражение человека, готового к операции, которая будет проводиться над ним без анестезии и в полном сознании. Выражение, так хорошо знакомое мне, потому что я дважды сталкивалась с теми, чей взгляд оно тоже поглотило – без остатка, вместе с душой и сердцем.

Рука моя дрогнула, и я поспешно отвела ее, чтобы ни одна капля по моей неловкости не пролилась в чашку. Поступить иначе было выше моих сил. Я не могу. Пусть мне расписывают ужасы террора, развязанного Робеспьером, пусть говорят об убитых, утопленных, обезглавленных, пусть убеждают, что этого можно избежать – я не могу сделать это. Я не могу его убить, каким бы кровавым, одержимым тираном он не был. Ведь, как я говорила другой девушке, без сомнения ринувшейся в бездну, на грани которой я только что сумела удержаться каким-то чудом, даже кровавых тиранов тоже кто-то любит.

– Благодарю вас, – Робеспьер улыбнулся, когда я поставила перед ним поднос, но доброжелательность на его лице сменилась испугом, когда он посмотрел мне в лицо. – Натали, вы в порядке?

– В полном, – склянку я положила обратно в рукав, и она продолжала холодить меня, но я не чувствовала страха, одну лишь беграничную усталость. – Но я лучше пойду полежу…

Мне казалось, что я ослепла – у лестницы я едва не врезалась в перила, не заметив их, долго искала ручку на двери своей комнаты, лихорадочно шаря по деревянной поверхности, а затем чуть не упала, попытавшись сесть на кровать. Меня трясло.

Что делать теперь? Я не могу убить Робеспьера, но не могу и рассказать, что видела сегодня. А если он не поверит мне? Я же взяла склянку, я согласилась на предложенные условия – значит, и я враг народа, как и те, кто присутствовал сегодня в той полутемной комнате. Будет ли Робеспьер слушать мои оправдания? А если выслушает – придаст ли им значение? Я слишком долго не скрывала своего отношения к нему, чтобы он мог поверить в мою искренность. И он отправит меня на смерть, если раньше до меня не доберется та странная компания, когда до них дойдет, что я не выполнила их поручение. Мне некуда бежать, не на кого надеяться. Я в ловушке, и загнала себя туда сама, но выхода из нее нет, надежду я отобрала у себя самостоятельно, оставив на ее месте только боль, страх и отчаяние от осозанания, что должно произойти, и невозможность как-то это изменить.

Выход, впрочем, был один. В любое другое время мысль о нем вызвала бы у меня приступ неконтролируемого ужаса, но сейчас я подумала о нем почти что с блаженством. Выход был, и он был заключен в склянке, содержимое которой я так предусмотрительно не стала выливать.

Думать я себе запретила. Чувствовать – тоже. Хватит с меня и того, и другого на сегодня. И вообще – хватит.

На полу рядом с кроватью стояла полупустая, недопитая мною с ночи кружка с водой, куда я и отправила одним махом желтоватую жидкость из склянки – на сей раз без малейшего колебания. Теперь все. Как разбежаться и прыгнуть – только выдохнуть и проглотить все залпом. Я даже боли не почувствую, просто задохнусь во сне, но вряд ли кто-то будет обо мне горевать.

Вода, смешавшись с ядом, преобрела болезненный белесый оттенок, и от этого меня передернуло. Надо было пить поскорее, а то меня начало тошнить.

Я успела сделать громкий выдох, но на последнее движение мне не хватило секунды – в коридоре послышался шум, громкий топот, а затем дверь моей комнаты, которую я по рассеянности забыла запереть, с треском распахнулась. Так бесцеремонно, ничуть не сомневаясь в собственном праве, ее мог открыть один-единственный человек в целом мире.

– Маленькая полячка! – провозгласил возникший на пороге Антуан. – Я вернулся!

========== Глава 30. Ваш последний шанс ==========

Я замерла с поднесенной ко рту чашкой; жидкость прокатилась по стенке и коснулась моих губ, но я успела крепко сжать их, чтобы не просочилась ни одна капля. Антуан продолжал стоять на месте, только раскинул руки в привественном жесте. Он выглядел усталым и замученным, будто кто-то несколько дней подряд заставлял его таскать тяжелые камни и не давал спать, но улыбка, появившаяся на его лице при виде меня, была прежней – той, с надеждой увидеть которую я успела уже распрощаться.

– Антуан! – воскликнула я, отставляя чашку на столик и кидаясь другу на грудь. В один момент забылось все, и ссоры, и страхи последних месяцев – растаяли, будто их и не было, от сомкнувшихся вокруг меня теплых, крепких объятий.

– Оказывается, я успел соскучиться, – пробормотал Антуан, не выпуская меня. – Кто бы мог подумать…

– Действительно, – сказала я, почти с наслаждением вдыхая знакомый дурманящий запах его одеколона. – Теперь ты надолго приехал?

Подняв голову, я увидела, что улыбки на его лице больше нет – ее сменило необычайно озабоченное, какое-то тоскливое выражение. Хватка Антуана чуть ослабла, но я не готова была мириться с этим и прижалась к нему еще крепче, чтобы чувствовать, как горячо бьется его сердце. От ощущения, что я наконец-то не одна, что кто-то вспомнил обо мне и пришел, жить хотелось, как никогда ранее – от мысли, что я могла сделать несколько минут назад, меня начинало мутить.

– Я не знаю, – наконец признался Антуан, наклоняясь и целуя меня в щеку. – Если честно, я ничего не знаю. Пойдем прогуляемся? Не хочу разговаривать здесь.

С ним я была полностью согласна и идти была готова куда угодно. Жидкость из чашки я вылила в цветочный горшок от греха подальше – маловероятно, что кто-то решит попить из моей кружки, но вдруг? Я не хотела больше становиться причиной чей-то смерти, и так вокруг меня погибло слишком много людей.

Робеспьер все еще оставался в гостиной, и по тому, какими взглядами они обменялись с Сен-Жюстом, я поняла, что между ними натянулось какое-то невидимое, но от того не менее пронзительное напряжение. Даже рука Антуана на моем локте сжалась сильнее, словно он хотел привлечь меня к себе и защитить. Робеспьер молча отвернулся с таким видом, будто мы его не интересовали вовсе. Он сделал это как раз вовремя – к нему вновь подошла вернувшаяся из кухни Нора. Секунда – и они снова были заняты исключительно друг другом.

– Я слышал, что между ними происходит, – сказал Антуан, выйдя вместе со мной на улицу, но больше никаких комментариев отпускать не стал. Это было до того на него не похоже, что я немного испугалась, и выдала первое, что в голову пришло, чтобы чем-то забить образовавшуюся между нами тишину.

– Я им завидую. Они счастливы.

Вздох, вырвавшийся у моего спутника из груди, заставил меня нервничать еще больше. Он мог принадлежать пожилому, умудренному опытом и побитому жизнью человеку, но никак не Антуану – ни веселому, жизнелюбивому парню, которого я знала раньше, ни холодному, не знающему сомнений архангелу смерти. Что-то необратимо изменилось в Антуане, словно его переломило надвое, а потом собрало обратно, но неумело и неуклюже, так, что остался на месте слома уродливый, не желающий сходить шрам.